Страница:
Наверное, тоже из философов?
Затем услышанное настолько поразило их, что они уже не отвлекались. Первым ответом на предложение Ариогеза было решительное, пусть даже и нестройное, «нет». Выкрикивали с места – не для того, мол, столько месяцев томились в лагерях, чтобы разойтись без боя. Затем Марк, внутренне порадовавшись боевому настрою, приказал квестору провести, как того требовал обычай, опрос членов совета, во время которого префект сингуляриев Фульв заявил, что подобный дрянной мир хуже доброй ссоры, ибо он оставляет спор с варварами нерешенным.
Подавляющее большинство совета высказалось за отказ от переговоров, либо за ультиматум Ариогезу. Когда же Марк приказал опросить и вождей союзников, против выступили только два начальника отрядов, присланных побежденными маркоманами и котинами. После оглашения результата голосования слово взял император.
– Мир, – сказал Марк Аврелий, – есть самая желанная цель, к которой мы стремимся. Ради чего мы сражаемся? Разве не ради спокойствия римского народа? Что кроме мира способно надежно обеспечить будущее государства? Поэтому я выбираю переговоры. Своим полномочным послом назначаю человека честного, знакомого мне не понаслышке. Я имел время убедиться, что он верен своему слову. Не следует обращать внимание на его платье, он перенес много тягот в пути. Итак, послом римского народа я назначаю всадника Бебия Корнелия Лонга-старшего.
Император сам прошел за занавеску и вывел оттуда заметно опешившего, пожилого, изможденного мужчину, одетого в ветхий, местами дырявый плащ, такого же возраста тунику и германские широкие штаны.
В следующее мгновение собрание потряс возглас молодого Бебия Лонга.
– Отец!
Юноша бросился к чужаку. Тот обнял его, потом вопросительно глянул на императора. Марк чуть заметно усмехнулся.
В толпе, собравшейся в шатре принцепса, начали переговариваться. Кто-то из легатов шепнул на ухо Септимию Северу: «Тоже из философов?» – «Нет, – ответил Септимий, – еще хуже. Из христиан».
Император поднял руку, шум в зале утих.
– Мы выбираем мир. Условия те же, что и во время последних переговоров. Квадам нельзя селиться в пограничной полосе за рекой на расстоянии семидесяти шести стадиев[26]. Их судам запрещается плавание по реке. Они не имеют права заселять острова. Квады имеют право собирать народные собрания не чаще раза в месяц, в определенном месте и в присутствии римского центуриона. Они обязаны поставлять в Рим зерно и скот, а также давать в римскую армию 13 тысяч пехоты. Они должны вернуть всех пленных, захваченных во время войны. Условия жесткие, но если Ариогез проявит добрую волю, мы можем смягчить некоторые пункты, о чем наш посол будет соответствующим образом извещен. Возражений нет? Дополнений, особых мнений?
– Позволь мне, император, – с места поднялся начальник отряда бойев, служивших в римской армии. – Как быть с торговлей? Мы – галлы, мои соотечественники не желают торговать с Римом на одних и тех же рынках, в одно и то же время с грязными квадами. Этот вопрос необходимо решить, чтобы потом во время торгов не возникали стычки.
– Согласен, – кивнул император. – Каждому племени будет выделен свой особый день.
Когда совещание закончилось и приглашенные на совет разошлись, Бебий Лонг-старший спросил императора:
– Как же без моего согласия, Марк? Я не имел в виду надевать тогу, тем более алый плащ.
– Ты же сам сказал, что собираешься вернуться на противоположный берег. Ты сказал, что в случае изменения обстановки тебе будет грозить смертельная опасность. Теперь, когда ты возвращаешься в ранге посла римского народа, твоя безопасность будет гарантирована. Даже этим глупым и дерзким квадам известно, что с ними будет, если они осмелятся поднять руку на посла. Это первое, Бебий. Второе, ты назвал себя римским гражданином, принадлежащим к всадническому сословию. Раз так, ты не вправе отказываться от моего поручения, в противном случае позор падет не только на тебя, но и на твоих родных, и в первую очередь на сына, которого я прикажу выгнать из армии.
– Ты жесток, Марк, – укорил императора Бебий.
– Не более чем ты забывчив, Иероним! Как тебе в голову пришло сменить гордое родовое имя Корнелиев на какую-то иудейскую кличку. Однако выбор за тобой. Не желаешь принять звание посла, возвращайся на ту сторону бродягой, но зато с этой минуты я буду знать, что христианам доверять нельзя. Они способны предать в любую минуту. Как видишь, разум порой бывает исключительно изворотлив и вполне способен обходиться без веры. Уверовал ты в чужеземного Спасителя, не уверовал – это меня не касается, но свой долг будь любезен исполнить до конца. Один раз в юности ты пренебрег долгом. Я простил, более этого не повторится. Я дам тебе охрану, позволю набрать ее самому, дам квестора для ведения протокола. Запомни, Бебий, все, что здесь говорилось, что обсуждали, о чем спорили – все всерьез. Я жажду мира, условия ты слышал. И предупреди Ариогеза, чтобы он поостергся обманывать меня. Если он задумал какую-нибудь пакость, я назначу награду за его голову. Например, тысячу золотых. За эти деньги самый близкий друг сдаст мне его, живого и тепленького. Не его, так его семью. Ариогез и пошевелиться не успеет. Все ясно?
Бебий кивнул. Лицо его заметно помрачнело. Он опустил голову и молча рассматривал пол.
– Каков твой ответ, Бебий?
– Я согласен.
Сын бросился к нему.
– Отец, я поеду с тобой.
Бебий отшатнулся, рукой отстранил сына.
– Ни в коем случае!
– Почему? – пожал плечами Марк. – Он – воин, римлянин, у него хорошее образование, и чин квестора да еще в первый же день пребывания в армии ему не помешает. Посуди сам, когда он вернется с того берега, никто не посмеет упрекнуть его в лизоблюдстве, поспешном хватании чинов. У него будет имя.
– Но это значит послать его на смерть! Я же объяснил, что Ариогез коварен!
– Отец! – вступил в разговор Бебий. – Я не намерен в бою укрываться в ставке. Я вырос с мечтой встретить тебя. Я всегда верил, что ты никогда не изменял слову. Сегодня я убедился, что ты тот, о ком я мечтал. Ты хочешь разбить мою мечту?
– Эх, Марк, Марк, – вздохнул Бебий Лонг.
Между тем со стороны Карнунта к римскому берегу приблизилась небольшое весельное судно. Как только с его борта на песчаный пляж был переброшен широкий трап, из леса появилась группа римлян, среди которых особенно выделялся алый, шитый золотом плащ императора. По образованному преторианцами коридору они дошли до самой воды. Спешившись, император обнял наряженного в воинские доспехи, тоже покрытого плащом человека, после чего тот взошел на борт судна, и после погрузки его свиты оно направилось к германскому берегу.
Марк долго, прищурившись, наблюдал, как сначала германцы раздались, затем окружили посольство, позволили Бебию сесть на коня, и скоро вся толпа исчезла в мрачных еловых зарослях. Прибрежный лес на той стороне выглядел мрачным, непроходимым, только одаль, на прибрежных холмах, светлело. Там вековые сосны стояли редко, отдельными рощами. Свет раннего солнца золотил стволы. Марк втянул густой, пропитанный запахом влаги, сосновой смолы и здоровья воздух. Постоял еще несколько мгновений, надышался, затем резко повернулся и направился к коню. Два преторианца помогли ему, грузному, долговязому, взгромоздиться на спину жеребца.
Тем же утром было проведено освящение места падения молнии с одновременными жертвоприношениям Юпитеру и гаданиями. Сначала в жертву был принесен двухлетний бычок, затем углистый пень обнесли срубом, на котором была вырезана надпись «fulgur conditum» (скрытая молния).
После чего по указанию императора приступили к гаданиям.
Внутренности жертвенного животного принялись изучать гаруспики. Войсковые авгуры, обратившись к северу, некоторое время следили за небом. Небесные приметы подтвердили, что боги одобряют войну и обещают римлянам удачу. Пара коршунов в пределах видимости появилась с правой стороны. В конце гаданий служители вынесли клетку с обрядовыми курами. Птицам насыпали зерна, те принялись с жадностью клевать его.
Это был хороший знак, воины начали одобрительно переговариваться.
Лишь к полудню Марк улучил момент, чтобы уединиться. Решил прилечь, отдохнуть. Припомнились продолжавшиеся всю ночь хлопоты, связанные с подготовкой Бебия-старшего, формированием эскорта, выдачей денежных сумм и прочей канцелярской суетой. Во все влезал, все доклады выслушивал, так что до рассвета не удалось сомкнуть глаз. Теперь навалилась усталость, безумно хотелось побыть в одиночестве, раздражали человеческие голоса, пение буцин, ругань центурионов. Даже ясный день был не в радость. Уже завалившись на походную кровать, запустил калигой в Феодота, крикнул вдогон – никого не пускать.
Отдышался, глянул в вышитый верх шатра – полог здесь был подбит темно-синим синдоном (полотном, привозимым из Индии), украшен лучистым месяцем и золотыми звездами. Прикинул, все ли сделано, ничего не упущено?
В чем себя можно упрекнуть?..
Подкинул Ариогезу загадку. Пусть теперь царь квадов задумается – не промахнулся ли он с Марком, не вляпался, если даже в Бебии не сумел разглядеть римского вельможу? Пусть оледенит его сомнение, приживется там, свернется холодной змейкой. Если откровенно, Марк был не прочь заключить мир на тех условиях, которые повез с собой Бебий. Иное дело, согласится ли Ариогез?
Все это пустое. Загадывать – только обманывать себя.
Император поднялся, прошел в кабинет, присел возле одного из сундуков, где хранилась его личная библиотека. Достал записи, нашел те листы, что были уложены в третью по счету книгу. Отыскал искомое место:
«Ищут уединения в глуши, на берегу моря, в горах. Вот и ты об этом тоскуешь. Только все это как-то по-обывательски, ведь стоит только пожелать, и сей же час уединишься в себе. Вспомни, нигде человек не уединяется глубже и надежнее, чем у себя в душе, особенно если обладает он тем, на что, стоит только взглянуть, сразу обретешь совершеннейшую благоустроенность.
Вот и помни на будущее об уединении: прежде всего не дергайся, не напрягайся – будь свободен и смотри на вещи как мужчина, гражданин, как существо смертное. И пусть будет под рукой двойственное. Одно – что окружающие тебя вещи не касаются твоей души и стоят недвижно вне ее, а досаждает только внутреннее признание. И второе – все, что вокруг тебя, скоро подвергнется распаду. Его больше не будет…».
Стало грустно. Мысль оформилась. Чему она научила его? Зачем вообще перевел гору драгоценного пергамента? В чем польза этих нравоучениий, какой толк от «философствований»? По словам Антисфена{3}, «философия научила его беседовать с самим собой». И что? От каких постыдных поступков удержало его, Марка, это умение? Сколько смертных приговоров он подписал, а среди них, несомненно, были и невинные люди. Выходит, его руки в крови? Впереди война – дело жестокое, темное, беспокойное. Ты хотел прилечь, отдохнуть, потом вскочил, бросился к записям. Уединением в себе не руки ли пытаешься отмыть? Ищешь успокоения?
Жалуешься?
Нисколько.
Марк поднял кипу исписанных листов и как бы взвесил ее. Так и замер, пока Феодот, заинтересовавшись подозрительной тишиной, не заглянул в зал. Злоба, смешанная с обидой (то есть возмущение) плеснулись в душе – сказано, не тревожить!
Может, приказать выпороть его?
Стало совестно. Следом сам собой навернулся ответ. Если насчет ложного самомнения, похоти, скорби (неразумного душевного сжатия) ему трудно настаивать, помогли ли эти записи избавиться от названных пороков, то не без помощи письменных отчетов ему удалось излечиться от таких пагубных душевных склонностей, как жестокость, алчность, склонность к обидам и возмущению (то есть неразумной гневливости).
В том Марк мог поклясться.
Жестокостью – или, точнее, сопряженным с ним тончайшим, до мурашек по коже, наслаждением при виде страданий, причиняемых одним живыми существам другими живыми существами, – он отличался с детства. Самому было противно, страдал от такого постыдного любопытства, однако ничего с собой не мог поделать. Ума хватало кошек или птиц не мучить, но испытывал зверское, томительное удовольствие, наблюдая, как мальчишки из плебеев поджигали или рубили хвосты котам, вырывали у птиц перья. Случалось, давал себе волю и, испытывая отвращение к самому себе, отрывал у мух ножки. Затем с жутким интересом следил, как бескрылое, безногое существо жужжало, вертелось на месте, куда-то стремилось. Порой задумывался, а если с человеком так? Куда мог бы стремиться безногий и безрукий человек?
Та же беда проистекала из ослепляющей душу алчности. Мальчиком страстно занимался накоплением монет, прятал их в копилку, хотя у родителей денег было вдосталь, миллионы и миллионы золотых денариев. Все равно хотелось иметь свои, не тратить их, а потом как-нибудь разом – бах! и открыться, вон их сколько у меня.
Одно время его затерзали обиды. Казалось, все его презирают, даже бабушка смотрит на него, как на козявку, и ведет себя строго не потому, что стремится воспитать его как мужчину, но исключительно по причине презрения.
Единственным из учителей, кому Марк признался в этих порочных, обременяющих душу наклонностях, был Диогнет.
Он и излечил – или по крайней мере научил, как бороться с подобными хворями. Для начала приказал рабу жестоко выпороть Марка, затем предложил глотавшему слезы, обиженному до глубины души, мальчишке нарисовать кошку с выпотрошенными внутренностями, подожженную ворону в полете. При этом философически настроенный грек невозмутимо и живописно рассказывал о тех муках, которые испытывали эти живые существа.
Он довел мальчишку до блевотины, потом, глядя ему прямо в глаза, укорил – сильный, говорил он, не станет мучить слабых. Если кот виноват в похищении рыбы, накажи. Выпори, но не мучай.
Подумай вот еще о чем – только глупец полагает, что с помощью жестокости можно удержать богатство, сохранить власть или обеспечить свою безопасность. Вот тебе ручка, вот лист папируса – садись, обдумай, а потом запиши, как жестокость укорачивает жизнь. Приведи примеры, вспомни хотя бы того же Публия Ведия Поллиона, за малейший проступок бросавшего своих рабов на съедение хищным муренам.
Чем он кончил?
Вспомни Калигулу, Нерона, ненасытного на кровь Домициана. Вспомни, наконец, своего покровителя, императора Адриана, выколовшего грифелем глаз рабу. Сумеешь в душе ощутить муки, которые испытал этот несчастный, – излечишься. Более того, наберешься мудрости.
Что касается обид, объяснил Диогнет, то здесь и записывать нечего. Обида – это смущение перед самим собой. Но почему ты должен стыдиться самого себя? У тебя две руки, две ноги, кудрявая голова, ты в тех же правах, что и окружающие тебя люди, и никто – ни бабушка, ни дед, ни божественный разум, направляющий в мире, – не имеют своей целью мучить тебя, причинять тебе страдания.
Разумный человек никогда не позволит себе обижаться на других. На пути к мудрости он может любить кого-то, ненавидеть, уважать, презирать, с кем-то бороться, от кого-то спасаться, кого-то корить, даже, будучи императором, лишить жизни. Это все чувства естественные, но гневаться разумный человек имеет право только на самого себя. Нечего сжимать душу и копить злобу. Наоборот, распрями ее, гляди смело, раздай плечи, ступай твердо.
Алчность, продолжил Диогнет, это та же болезнь, что и телесная хворь, например простуда или слабость желудка. Хотя, задумчиво добавил Диогнет, – ее скорее следует сравнить с запором. «Какой смысл, – спросил грек, – все это носить в себе?»
Диогнет и посоветовал юному Марку попробовать при помощи записей одолеть страсти и дурные привычки[29].
Средство надежное, объяснил учитель. Ведь тот же Платон, ринувшийся в мир идей и описавший неземное, тот же Сенека, обращаясь с потоком писем к Луцилию, тот же Цезарь, описывающий события Галльской войны, обращались прежде к самим себе. Себя учили, восхваляли, наставляли, оправдывали, корили.
– Следовательно, – учитель вздел указательный палец, – осознавали ценность самих себя для самих себя. Вот и обдумай это опорное представление.
Представ перед императором, он доложил о прибытии.
На вопрос, как прошли переговоры, юноша ответил, что прислан передать цезарю предложения Ариогеза, а также послание-отчет, составленный главой посольства. На вопрос, где же сам отец, юноша ответил, что тот решил остаться «на чужой стороне».
– Всем приказал вернуться, а сам… – он порывисто вздохнул и после короткой паузы добавил: – Сам перебрался в поселение, которое варвары называют «городом».
– Разве сам Ариогез живет не в «городе»? – удивился Марк.
– Нет, цезарь. Он обитает в небольшой крепости, обнесенной рублеными бревенчатыми стенами. Германцы называют это укрепление бургом. Он построен на высоком берегу Мура (Моравы), в нескольких милях от поселения.
– Что там насчет переговоров? Ариогез в самом деле желает мира?
– Нет, цезарь, все это для отвода глаз. Правда, обращался он с нами достойно. Отец просил меня на словах предупредить, что Ариогез уже принял решение переправляться через реку. О том царь квадов толковал в бурге с предводителями других дружин.
– Дорогу запомнил? – спросил император.
– С трудом. Германцы вели нас по таким дебрям. Путь запоминал по солнцу. Господин, – внезапно голос у юноши дрогнул, – позволь вернуться на ту сторону?
– И думать не смей! – повысил голос император, потом потребовал: – Возьми себя в руки, подготовься к выступлению на претории.
– Но я же слово дал отцу, что вернусь за ним. Побереги его, Юпитер, но если с ним что-то случится, как мне дальше жить?
– Положись на меня. Я сделаю все, чтобы спасти его. Все, что в моих силах.
Бебий со слезами на глазах отошел к Септимию Северу, возле которого на форуме, в десятках шагов от императорского шатра, стояли подчиненные ему трибуны. Поблизости, не решаясь разойтись без приказа, толпились члены посольства – пятеро воинов, писец из сирийцев и несколько рабов. Они держались скованно, на лицах уныние – ничего хорошего для себя после такого возвращения они не ждали.
Император подозвал Сегестия, потом присел на вынесенный Феодотом на принципий стул.
Высоченный, громоздкий преторианец сделал несколько шагов в сторону императора. Марк жестом поманил его и, когда воин придвинулся еще ближе, тихо спросил:
– Что там случилось? Бебий жив?
– Жив, господин.
После некоторой паузы преторианец пояснил.
– Отправился к пленникам, их там много в городе. Ариогез точно собрался переправляться. Верные люди велели передать – жди возле Карнунта.
– Почему так решил?
– В поселении появилась прорицательница Ганна.
– Это кто такая?
– О-о, господин, – глаза у Сегестия расширились. – Это знаменитая на весь край вещунья. Ходит, пророчествует. У всякого, кто услышит ее, мороз по коже.
– И у тебя тоже, Сегестий? А как же вера в распятого Христа.
– Господин, я не так умен, как ты. Если Господь допускает, чтобы Ганна пророчествовала, значит, есть в том какой-то тайный умысел. Мало ли… К тому же она знает травы и лечит всякую хворь. Это доброе дело…
– Так что вещает Ганна? – нетерпеливо перебил его император.
– Она ненавидит Рим. Подбивает народ на войну. Сразу после июльских нон[30] потребовала провести гадания. Ее поддержали старцы, что живут возле священной рощи.
– Ну и?..
– Ариогез и главный жрец племен на берегах Альбиса и Вистулы вывели белого коня из рощи. Тот заржал под правую ногу.
В полдень на военном совете Бебий Лонг-младший доложил, что Ариогез готов принять условия Рима, однако квады настаивают на сокращении полосы отчуждения наполовину. Пункт о присутствии центурионов на народных сходках квады тоже отвергают. Затем молодой квестор выразил мнение отца. Бебий Лонг предупреждал, что эти переговоры только завеса.
Ариогез, продолжил Бебий, в отличие от князей свевов готов и языгов, пришедших в его страну со своими дружинами, вел себя с посланцами императора миролюбиво. Правда, его словам доверять нельзя. Главную опасность представляют отряды союзников. У предводителя готов более десятка тысяч воинов. Если Ариогез пойдет на попятный, свевы, готы и лангобарды грозятся обречь квадов богам. Что это, он не знает.
Когда Септимий Север поинтересовался, почему посол решил не возвращаться, молодой человек угрюмо ответил, что отец упросил Ариогеза разрешить ему посетить пленников, помочь тем, кто нуждается в утешении. Царь квадов удивился подобному добровольному заложничеству и ответил согласием на просьбу посла. При этом добавил, что в подобном случае он никакой ответственности за его безопасность не несет.
После короткого обсуждения члены претория решили продолжить переговоры – принять предложение насчет сокращения вдвое приграничной полосы и отвергнуть все другие условия, о чем известить царя квадов письменно, через гонца. О судьбе Бебия Лонга никто словом не обмолвился. Создавалось впечатление, что воинские начальники по молчаливому согласию вычеркнули изменившего вере отцов из списка сограждан. К сыну, напротив, отнеслись доброжелательно. Когда молодой человек обратился к собранию с просьбой поручить ему доставить ответ Ариогезу, лицо у Септимия Севера посуровело. Он приказал Бебию «быть верным воинскому долгу и думать не сметь о возвращении на противоположный берег. Выбор сделан», – заявил он.
Сразу после окончания совета Марк приказал вызвать начальников союзных отрядов, набранных в племенах маркоманов и котинов, родственных квадам. Оба они были средних лет, с вислыми длинными усами, в римских легких парадных доспехах, покрытых германскими короткими плащами. Оба в штанах. Оба отличались немногословностью и держались настороженно. У каждого под началом было по несколько тысяч воинов, поселенных в центре лагеря и окруженных палатками легионеров. В схватках их отряды пока участия не принимали.
Марк расспросил германцев о житье-бытье. Поинтересовался, каково настроение союзников? Получили ли воины жалованье за первые четыре месяца, не обижает ли префект лагеря? Упрекнул, почему их воины так мало времени уделяют воинским упражнениям. Вождь котинов Катуальда, огромный усатый дядька в рогатом шлеме и чешуйчатом панцире, угрюмо заметил, что фрамеи[31] и мечи в руках они научились держать в младенческом возрасте. С тех пор только тем и занимаются, что упражняются. Насчет жалованья претензий нет. С легионерами им делить нечего, каждый народ живет на особицу. Если же кто попробует обидеть их, сам потом пожалеет. Затем вождь маркоманов по имени Агнедестрий, молодой еще человек – лет тридцати, не более, – рыжеволосый, бородатый, тоже облаченный в доспехи, напрямую заявил, что на уловки и хождения вокруг да около более нет времени. Пусть император объяснит, с какой целью он вызвал их к себе. Если не доверяет, пусть так и скажет. Если верит, то они уходят.
Затем услышанное настолько поразило их, что они уже не отвлекались. Первым ответом на предложение Ариогеза было решительное, пусть даже и нестройное, «нет». Выкрикивали с места – не для того, мол, столько месяцев томились в лагерях, чтобы разойтись без боя. Затем Марк, внутренне порадовавшись боевому настрою, приказал квестору провести, как того требовал обычай, опрос членов совета, во время которого префект сингуляриев Фульв заявил, что подобный дрянной мир хуже доброй ссоры, ибо он оставляет спор с варварами нерешенным.
Подавляющее большинство совета высказалось за отказ от переговоров, либо за ультиматум Ариогезу. Когда же Марк приказал опросить и вождей союзников, против выступили только два начальника отрядов, присланных побежденными маркоманами и котинами. После оглашения результата голосования слово взял император.
– Мир, – сказал Марк Аврелий, – есть самая желанная цель, к которой мы стремимся. Ради чего мы сражаемся? Разве не ради спокойствия римского народа? Что кроме мира способно надежно обеспечить будущее государства? Поэтому я выбираю переговоры. Своим полномочным послом назначаю человека честного, знакомого мне не понаслышке. Я имел время убедиться, что он верен своему слову. Не следует обращать внимание на его платье, он перенес много тягот в пути. Итак, послом римского народа я назначаю всадника Бебия Корнелия Лонга-старшего.
Император сам прошел за занавеску и вывел оттуда заметно опешившего, пожилого, изможденного мужчину, одетого в ветхий, местами дырявый плащ, такого же возраста тунику и германские широкие штаны.
В следующее мгновение собрание потряс возглас молодого Бебия Лонга.
– Отец!
Юноша бросился к чужаку. Тот обнял его, потом вопросительно глянул на императора. Марк чуть заметно усмехнулся.
В толпе, собравшейся в шатре принцепса, начали переговариваться. Кто-то из легатов шепнул на ухо Септимию Северу: «Тоже из философов?» – «Нет, – ответил Септимий, – еще хуже. Из христиан».
Император поднял руку, шум в зале утих.
– Мы выбираем мир. Условия те же, что и во время последних переговоров. Квадам нельзя селиться в пограничной полосе за рекой на расстоянии семидесяти шести стадиев[26]. Их судам запрещается плавание по реке. Они не имеют права заселять острова. Квады имеют право собирать народные собрания не чаще раза в месяц, в определенном месте и в присутствии римского центуриона. Они обязаны поставлять в Рим зерно и скот, а также давать в римскую армию 13 тысяч пехоты. Они должны вернуть всех пленных, захваченных во время войны. Условия жесткие, но если Ариогез проявит добрую волю, мы можем смягчить некоторые пункты, о чем наш посол будет соответствующим образом извещен. Возражений нет? Дополнений, особых мнений?
– Позволь мне, император, – с места поднялся начальник отряда бойев, служивших в римской армии. – Как быть с торговлей? Мы – галлы, мои соотечественники не желают торговать с Римом на одних и тех же рынках, в одно и то же время с грязными квадами. Этот вопрос необходимо решить, чтобы потом во время торгов не возникали стычки.
– Согласен, – кивнул император. – Каждому племени будет выделен свой особый день.
Когда совещание закончилось и приглашенные на совет разошлись, Бебий Лонг-старший спросил императора:
– Как же без моего согласия, Марк? Я не имел в виду надевать тогу, тем более алый плащ.
– Ты же сам сказал, что собираешься вернуться на противоположный берег. Ты сказал, что в случае изменения обстановки тебе будет грозить смертельная опасность. Теперь, когда ты возвращаешься в ранге посла римского народа, твоя безопасность будет гарантирована. Даже этим глупым и дерзким квадам известно, что с ними будет, если они осмелятся поднять руку на посла. Это первое, Бебий. Второе, ты назвал себя римским гражданином, принадлежащим к всадническому сословию. Раз так, ты не вправе отказываться от моего поручения, в противном случае позор падет не только на тебя, но и на твоих родных, и в первую очередь на сына, которого я прикажу выгнать из армии.
– Ты жесток, Марк, – укорил императора Бебий.
– Не более чем ты забывчив, Иероним! Как тебе в голову пришло сменить гордое родовое имя Корнелиев на какую-то иудейскую кличку. Однако выбор за тобой. Не желаешь принять звание посла, возвращайся на ту сторону бродягой, но зато с этой минуты я буду знать, что христианам доверять нельзя. Они способны предать в любую минуту. Как видишь, разум порой бывает исключительно изворотлив и вполне способен обходиться без веры. Уверовал ты в чужеземного Спасителя, не уверовал – это меня не касается, но свой долг будь любезен исполнить до конца. Один раз в юности ты пренебрег долгом. Я простил, более этого не повторится. Я дам тебе охрану, позволю набрать ее самому, дам квестора для ведения протокола. Запомни, Бебий, все, что здесь говорилось, что обсуждали, о чем спорили – все всерьез. Я жажду мира, условия ты слышал. И предупреди Ариогеза, чтобы он поостергся обманывать меня. Если он задумал какую-нибудь пакость, я назначу награду за его голову. Например, тысячу золотых. За эти деньги самый близкий друг сдаст мне его, живого и тепленького. Не его, так его семью. Ариогез и пошевелиться не успеет. Все ясно?
Бебий кивнул. Лицо его заметно помрачнело. Он опустил голову и молча рассматривал пол.
– Каков твой ответ, Бебий?
– Я согласен.
Сын бросился к нему.
– Отец, я поеду с тобой.
Бебий отшатнулся, рукой отстранил сына.
– Ни в коем случае!
– Почему? – пожал плечами Марк. – Он – воин, римлянин, у него хорошее образование, и чин квестора да еще в первый же день пребывания в армии ему не помешает. Посуди сам, когда он вернется с того берега, никто не посмеет упрекнуть его в лизоблюдстве, поспешном хватании чинов. У него будет имя.
– Но это значит послать его на смерть! Я же объяснил, что Ариогез коварен!
– Отец! – вступил в разговор Бебий. – Я не намерен в бою укрываться в ставке. Я вырос с мечтой встретить тебя. Я всегда верил, что ты никогда не изменял слову. Сегодня я убедился, что ты тот, о ком я мечтал. Ты хочешь разбить мою мечту?
– Эх, Марк, Марк, – вздохнул Бебий Лонг.
* * *
Утром следующего дня на правый берег Данувия вышла преторианская центурия в боевом облачении. Солдаты образовали коридор. Следом появились тубицины[27], подавшие громовой раскатистый сигнал, их поддержали буцинаторы[28], долгими пронзительными трелями окончательно разбудившие еще сонную, поддернутую клочьями тумана реку. Спустя несколько минут на противоположный берег толпой выбежали германцы. Их было около сотни, над толпой возвышались всадники, судя по нарядным, поблескивавшим золотым шитьем плащам, относившиеся к знатному сословию.Между тем со стороны Карнунта к римскому берегу приблизилась небольшое весельное судно. Как только с его борта на песчаный пляж был переброшен широкий трап, из леса появилась группа римлян, среди которых особенно выделялся алый, шитый золотом плащ императора. По образованному преторианцами коридору они дошли до самой воды. Спешившись, император обнял наряженного в воинские доспехи, тоже покрытого плащом человека, после чего тот взошел на борт судна, и после погрузки его свиты оно направилось к германскому берегу.
Марк долго, прищурившись, наблюдал, как сначала германцы раздались, затем окружили посольство, позволили Бебию сесть на коня, и скоро вся толпа исчезла в мрачных еловых зарослях. Прибрежный лес на той стороне выглядел мрачным, непроходимым, только одаль, на прибрежных холмах, светлело. Там вековые сосны стояли редко, отдельными рощами. Свет раннего солнца золотил стволы. Марк втянул густой, пропитанный запахом влаги, сосновой смолы и здоровья воздух. Постоял еще несколько мгновений, надышался, затем резко повернулся и направился к коню. Два преторианца помогли ему, грузному, долговязому, взгромоздиться на спину жеребца.
Тем же утром было проведено освящение места падения молнии с одновременными жертвоприношениям Юпитеру и гаданиями. Сначала в жертву был принесен двухлетний бычок, затем углистый пень обнесли срубом, на котором была вырезана надпись «fulgur conditum» (скрытая молния).
После чего по указанию императора приступили к гаданиям.
Внутренности жертвенного животного принялись изучать гаруспики. Войсковые авгуры, обратившись к северу, некоторое время следили за небом. Небесные приметы подтвердили, что боги одобряют войну и обещают римлянам удачу. Пара коршунов в пределах видимости появилась с правой стороны. В конце гаданий служители вынесли клетку с обрядовыми курами. Птицам насыпали зерна, те принялись с жадностью клевать его.
Это был хороший знак, воины начали одобрительно переговариваться.
Лишь к полудню Марк улучил момент, чтобы уединиться. Решил прилечь, отдохнуть. Припомнились продолжавшиеся всю ночь хлопоты, связанные с подготовкой Бебия-старшего, формированием эскорта, выдачей денежных сумм и прочей канцелярской суетой. Во все влезал, все доклады выслушивал, так что до рассвета не удалось сомкнуть глаз. Теперь навалилась усталость, безумно хотелось побыть в одиночестве, раздражали человеческие голоса, пение буцин, ругань центурионов. Даже ясный день был не в радость. Уже завалившись на походную кровать, запустил калигой в Феодота, крикнул вдогон – никого не пускать.
Отдышался, глянул в вышитый верх шатра – полог здесь был подбит темно-синим синдоном (полотном, привозимым из Индии), украшен лучистым месяцем и золотыми звездами. Прикинул, все ли сделано, ничего не упущено?
В чем себя можно упрекнуть?..
Подкинул Ариогезу загадку. Пусть теперь царь квадов задумается – не промахнулся ли он с Марком, не вляпался, если даже в Бебии не сумел разглядеть римского вельможу? Пусть оледенит его сомнение, приживется там, свернется холодной змейкой. Если откровенно, Марк был не прочь заключить мир на тех условиях, которые повез с собой Бебий. Иное дело, согласится ли Ариогез?
Все это пустое. Загадывать – только обманывать себя.
Император поднялся, прошел в кабинет, присел возле одного из сундуков, где хранилась его личная библиотека. Достал записи, нашел те листы, что были уложены в третью по счету книгу. Отыскал искомое место:
«Ищут уединения в глуши, на берегу моря, в горах. Вот и ты об этом тоскуешь. Только все это как-то по-обывательски, ведь стоит только пожелать, и сей же час уединишься в себе. Вспомни, нигде человек не уединяется глубже и надежнее, чем у себя в душе, особенно если обладает он тем, на что, стоит только взглянуть, сразу обретешь совершеннейшую благоустроенность.
Вот и помни на будущее об уединении: прежде всего не дергайся, не напрягайся – будь свободен и смотри на вещи как мужчина, гражданин, как существо смертное. И пусть будет под рукой двойственное. Одно – что окружающие тебя вещи не касаются твоей души и стоят недвижно вне ее, а досаждает только внутреннее признание. И второе – все, что вокруг тебя, скоро подвергнется распаду. Его больше не будет…».
Стало грустно. Мысль оформилась. Чему она научила его? Зачем вообще перевел гору драгоценного пергамента? В чем польза этих нравоучениий, какой толк от «философствований»? По словам Антисфена{3}, «философия научила его беседовать с самим собой». И что? От каких постыдных поступков удержало его, Марка, это умение? Сколько смертных приговоров он подписал, а среди них, несомненно, были и невинные люди. Выходит, его руки в крови? Впереди война – дело жестокое, темное, беспокойное. Ты хотел прилечь, отдохнуть, потом вскочил, бросился к записям. Уединением в себе не руки ли пытаешься отмыть? Ищешь успокоения?
Жалуешься?
Нисколько.
Марк поднял кипу исписанных листов и как бы взвесил ее. Так и замер, пока Феодот, заинтересовавшись подозрительной тишиной, не заглянул в зал. Злоба, смешанная с обидой (то есть возмущение) плеснулись в душе – сказано, не тревожить!
Может, приказать выпороть его?
Стало совестно. Следом сам собой навернулся ответ. Если насчет ложного самомнения, похоти, скорби (неразумного душевного сжатия) ему трудно настаивать, помогли ли эти записи избавиться от названных пороков, то не без помощи письменных отчетов ему удалось излечиться от таких пагубных душевных склонностей, как жестокость, алчность, склонность к обидам и возмущению (то есть неразумной гневливости).
В том Марк мог поклясться.
Жестокостью – или, точнее, сопряженным с ним тончайшим, до мурашек по коже, наслаждением при виде страданий, причиняемых одним живыми существам другими живыми существами, – он отличался с детства. Самому было противно, страдал от такого постыдного любопытства, однако ничего с собой не мог поделать. Ума хватало кошек или птиц не мучить, но испытывал зверское, томительное удовольствие, наблюдая, как мальчишки из плебеев поджигали или рубили хвосты котам, вырывали у птиц перья. Случалось, давал себе волю и, испытывая отвращение к самому себе, отрывал у мух ножки. Затем с жутким интересом следил, как бескрылое, безногое существо жужжало, вертелось на месте, куда-то стремилось. Порой задумывался, а если с человеком так? Куда мог бы стремиться безногий и безрукий человек?
Та же беда проистекала из ослепляющей душу алчности. Мальчиком страстно занимался накоплением монет, прятал их в копилку, хотя у родителей денег было вдосталь, миллионы и миллионы золотых денариев. Все равно хотелось иметь свои, не тратить их, а потом как-нибудь разом – бах! и открыться, вон их сколько у меня.
Одно время его затерзали обиды. Казалось, все его презирают, даже бабушка смотрит на него, как на козявку, и ведет себя строго не потому, что стремится воспитать его как мужчину, но исключительно по причине презрения.
Единственным из учителей, кому Марк признался в этих порочных, обременяющих душу наклонностях, был Диогнет.
Он и излечил – или по крайней мере научил, как бороться с подобными хворями. Для начала приказал рабу жестоко выпороть Марка, затем предложил глотавшему слезы, обиженному до глубины души, мальчишке нарисовать кошку с выпотрошенными внутренностями, подожженную ворону в полете. При этом философически настроенный грек невозмутимо и живописно рассказывал о тех муках, которые испытывали эти живые существа.
Он довел мальчишку до блевотины, потом, глядя ему прямо в глаза, укорил – сильный, говорил он, не станет мучить слабых. Если кот виноват в похищении рыбы, накажи. Выпори, но не мучай.
Подумай вот еще о чем – только глупец полагает, что с помощью жестокости можно удержать богатство, сохранить власть или обеспечить свою безопасность. Вот тебе ручка, вот лист папируса – садись, обдумай, а потом запиши, как жестокость укорачивает жизнь. Приведи примеры, вспомни хотя бы того же Публия Ведия Поллиона, за малейший проступок бросавшего своих рабов на съедение хищным муренам.
Чем он кончил?
Вспомни Калигулу, Нерона, ненасытного на кровь Домициана. Вспомни, наконец, своего покровителя, императора Адриана, выколовшего грифелем глаз рабу. Сумеешь в душе ощутить муки, которые испытал этот несчастный, – излечишься. Более того, наберешься мудрости.
Что касается обид, объяснил Диогнет, то здесь и записывать нечего. Обида – это смущение перед самим собой. Но почему ты должен стыдиться самого себя? У тебя две руки, две ноги, кудрявая голова, ты в тех же правах, что и окружающие тебя люди, и никто – ни бабушка, ни дед, ни божественный разум, направляющий в мире, – не имеют своей целью мучить тебя, причинять тебе страдания.
Разумный человек никогда не позволит себе обижаться на других. На пути к мудрости он может любить кого-то, ненавидеть, уважать, презирать, с кем-то бороться, от кого-то спасаться, кого-то корить, даже, будучи императором, лишить жизни. Это все чувства естественные, но гневаться разумный человек имеет право только на самого себя. Нечего сжимать душу и копить злобу. Наоборот, распрями ее, гляди смело, раздай плечи, ступай твердо.
Алчность, продолжил Диогнет, это та же болезнь, что и телесная хворь, например простуда или слабость желудка. Хотя, задумчиво добавил Диогнет, – ее скорее следует сравнить с запором. «Какой смысл, – спросил грек, – все это носить в себе?»
Диогнет и посоветовал юному Марку попробовать при помощи записей одолеть страсти и дурные привычки[29].
Средство надежное, объяснил учитель. Ведь тот же Платон, ринувшийся в мир идей и описавший неземное, тот же Сенека, обращаясь с потоком писем к Луцилию, тот же Цезарь, описывающий события Галльской войны, обращались прежде к самим себе. Себя учили, восхваляли, наставляли, оправдывали, корили.
– Следовательно, – учитель вздел указательный палец, – осознавали ценность самих себя для самих себя. Вот и обдумай это опорное представление.
* * *
Два дня прошли в гнетущем ожидании. Посольство возвратилось утром третьего дня. Вернулись все, кроме Бебия Корнелия Лонга Старшего. Вид у слуг и охраны был растерянный и удрученный. Бебий-младший до самого лагеря на вопросы сопровождавшего его трибуна не отвечал, только покусывал губы.Представ перед императором, он доложил о прибытии.
На вопрос, как прошли переговоры, юноша ответил, что прислан передать цезарю предложения Ариогеза, а также послание-отчет, составленный главой посольства. На вопрос, где же сам отец, юноша ответил, что тот решил остаться «на чужой стороне».
– Всем приказал вернуться, а сам… – он порывисто вздохнул и после короткой паузы добавил: – Сам перебрался в поселение, которое варвары называют «городом».
– Разве сам Ариогез живет не в «городе»? – удивился Марк.
– Нет, цезарь. Он обитает в небольшой крепости, обнесенной рублеными бревенчатыми стенами. Германцы называют это укрепление бургом. Он построен на высоком берегу Мура (Моравы), в нескольких милях от поселения.
– Что там насчет переговоров? Ариогез в самом деле желает мира?
– Нет, цезарь, все это для отвода глаз. Правда, обращался он с нами достойно. Отец просил меня на словах предупредить, что Ариогез уже принял решение переправляться через реку. О том царь квадов толковал в бурге с предводителями других дружин.
– Дорогу запомнил? – спросил император.
– С трудом. Германцы вели нас по таким дебрям. Путь запоминал по солнцу. Господин, – внезапно голос у юноши дрогнул, – позволь вернуться на ту сторону?
– И думать не смей! – повысил голос император, потом потребовал: – Возьми себя в руки, подготовься к выступлению на претории.
– Но я же слово дал отцу, что вернусь за ним. Побереги его, Юпитер, но если с ним что-то случится, как мне дальше жить?
– Положись на меня. Я сделаю все, чтобы спасти его. Все, что в моих силах.
Бебий со слезами на глазах отошел к Септимию Северу, возле которого на форуме, в десятках шагов от императорского шатра, стояли подчиненные ему трибуны. Поблизости, не решаясь разойтись без приказа, толпились члены посольства – пятеро воинов, писец из сирийцев и несколько рабов. Они держались скованно, на лицах уныние – ничего хорошего для себя после такого возвращения они не ждали.
Император подозвал Сегестия, потом присел на вынесенный Феодотом на принципий стул.
Высоченный, громоздкий преторианец сделал несколько шагов в сторону императора. Марк жестом поманил его и, когда воин придвинулся еще ближе, тихо спросил:
– Что там случилось? Бебий жив?
– Жив, господин.
После некоторой паузы преторианец пояснил.
– Отправился к пленникам, их там много в городе. Ариогез точно собрался переправляться. Верные люди велели передать – жди возле Карнунта.
– Почему так решил?
– В поселении появилась прорицательница Ганна.
– Это кто такая?
– О-о, господин, – глаза у Сегестия расширились. – Это знаменитая на весь край вещунья. Ходит, пророчествует. У всякого, кто услышит ее, мороз по коже.
– И у тебя тоже, Сегестий? А как же вера в распятого Христа.
– Господин, я не так умен, как ты. Если Господь допускает, чтобы Ганна пророчествовала, значит, есть в том какой-то тайный умысел. Мало ли… К тому же она знает травы и лечит всякую хворь. Это доброе дело…
– Так что вещает Ганна? – нетерпеливо перебил его император.
– Она ненавидит Рим. Подбивает народ на войну. Сразу после июльских нон[30] потребовала провести гадания. Ее поддержали старцы, что живут возле священной рощи.
– Ну и?..
– Ариогез и главный жрец племен на берегах Альбиса и Вистулы вывели белого коня из рощи. Тот заржал под правую ногу.
В полдень на военном совете Бебий Лонг-младший доложил, что Ариогез готов принять условия Рима, однако квады настаивают на сокращении полосы отчуждения наполовину. Пункт о присутствии центурионов на народных сходках квады тоже отвергают. Затем молодой квестор выразил мнение отца. Бебий Лонг предупреждал, что эти переговоры только завеса.
Ариогез, продолжил Бебий, в отличие от князей свевов готов и языгов, пришедших в его страну со своими дружинами, вел себя с посланцами императора миролюбиво. Правда, его словам доверять нельзя. Главную опасность представляют отряды союзников. У предводителя готов более десятка тысяч воинов. Если Ариогез пойдет на попятный, свевы, готы и лангобарды грозятся обречь квадов богам. Что это, он не знает.
Когда Септимий Север поинтересовался, почему посол решил не возвращаться, молодой человек угрюмо ответил, что отец упросил Ариогеза разрешить ему посетить пленников, помочь тем, кто нуждается в утешении. Царь квадов удивился подобному добровольному заложничеству и ответил согласием на просьбу посла. При этом добавил, что в подобном случае он никакой ответственности за его безопасность не несет.
После короткого обсуждения члены претория решили продолжить переговоры – принять предложение насчет сокращения вдвое приграничной полосы и отвергнуть все другие условия, о чем известить царя квадов письменно, через гонца. О судьбе Бебия Лонга никто словом не обмолвился. Создавалось впечатление, что воинские начальники по молчаливому согласию вычеркнули изменившего вере отцов из списка сограждан. К сыну, напротив, отнеслись доброжелательно. Когда молодой человек обратился к собранию с просьбой поручить ему доставить ответ Ариогезу, лицо у Септимия Севера посуровело. Он приказал Бебию «быть верным воинскому долгу и думать не сметь о возвращении на противоположный берег. Выбор сделан», – заявил он.
Сразу после окончания совета Марк приказал вызвать начальников союзных отрядов, набранных в племенах маркоманов и котинов, родственных квадам. Оба они были средних лет, с вислыми длинными усами, в римских легких парадных доспехах, покрытых германскими короткими плащами. Оба в штанах. Оба отличались немногословностью и держались настороженно. У каждого под началом было по несколько тысяч воинов, поселенных в центре лагеря и окруженных палатками легионеров. В схватках их отряды пока участия не принимали.
Марк расспросил германцев о житье-бытье. Поинтересовался, каково настроение союзников? Получили ли воины жалованье за первые четыре месяца, не обижает ли префект лагеря? Упрекнул, почему их воины так мало времени уделяют воинским упражнениям. Вождь котинов Катуальда, огромный усатый дядька в рогатом шлеме и чешуйчатом панцире, угрюмо заметил, что фрамеи[31] и мечи в руках они научились держать в младенческом возрасте. С тех пор только тем и занимаются, что упражняются. Насчет жалованья претензий нет. С легионерами им делить нечего, каждый народ живет на особицу. Если же кто попробует обидеть их, сам потом пожалеет. Затем вождь маркоманов по имени Агнедестрий, молодой еще человек – лет тридцати, не более, – рыжеволосый, бородатый, тоже облаченный в доспехи, напрямую заявил, что на уловки и хождения вокруг да около более нет времени. Пусть император объяснит, с какой целью он вызвал их к себе. Если не доверяет, пусть так и скажет. Если верит, то они уходят.