Фазиль Искандер
Детство Чика
Ночь и день Чика
– А тебе, Ясон, – спросил Чик, – приходилось убивать человека?
Чик лежал на высокой бабушкиной кровати и, приподнявшись, смотрел в противоположную сторону залы – так называли эту комнату. Там почти в полной темноте лежал Ясон. Ясон курил, и огонек папиросы, когда он затягивался, озарял его впалую щеку, коротенький нос и большие губы.
Между Чиком и Ясоном на своем обычном месте лежал дядя Коля, сумасшедший дядюшка Чика. Ставни среднего окна были открыты, и свет уличного фонаря слегка озарял постель и бритую голову дяди Коли.
В столовой спала тетя Наташа, дальняя родственница Чика. Больше в доме никого не было, все уехали в деревню на похороны…
Обычно Чик спал у себя дома, внизу, на первом этаже. Но сегодня бабушка оставила его здесь, чтобы он присматривал за дядей. Сам-то дядя предпочел бы, чтобы Чик за ним не присматривал, потому что в таких случаях Чик редко удерживался, чтобы не подразнить его.
Правда, сейчас Чик, занятый разговором с Ясоном, не собирался его дразнить. Дело в том, что Ясон был вором. Это все знали. Во всяком случае, знали все родственники. Изредка он заходил к ним домой, иногда оставался ночевать и всегда уходил рано утром.
Задав вопрос, Чик напряженно прислушивался, чтобы не пропустить ни одного слова. Прислушиваясь, он поглядывал сквозь среднее окно на уличный фонарь, вокруг которого толклись мотыльки и мошки.
Ясон не спешил с ответом, зато в тишине без умолку раздавалась песенка дяди Коли. Такие песенки, собственного сочинения, без всяких слов, вернее, с выдуманными словами, он всегда пел перед сном, если у него было хорошее настроение.
Иногда он прерывал песню и, приподнявшись, тревожно смотрел в сторону Чика, чтобы вовремя перехватить его очередную проделку. То, что Чик до сих пор ничего не выкинул, беспокоило его, казалось признаком особого коварства.
– Вижу, вижу, – приговаривал он, делая вид, что разгадал замысел Чика и достаточно сурово покарает, когда это будет необходимо.
Еще один оттенок легко улавливал Чик в его предупреждении. Он как бы выманивал его из засады – мол, давай, если ты такой храбрый, действуй побыстрей, а там я с тобой разделаюсь, и мы оба освободимся друг от друга. Иногда он поглядывал на Ясона, стараясь предугадать, чью сторону примет этот неизвестный человек в случае столкновения с Чиком.
Собственно говоря, Чик собирался подбросить ему кошку. С этой целью он взял ее к себе в постель, но сейчас, увлекшись рассказами Ясона, забыл о своих планах. Кошка спала, уютно устроившись на простыне, которой укрывался Чик.
Кошек и собак дядя Коля не переносил. Он испытывал к ним яростное отвращение. Было похоже, что он не видел между ними особой разницы. Во всяком случае, и тех и других он обобщенно называл собаками.
Предупредив Чика, что его тайные приготовления не остались незамеченными, дядюшка на время успокоился и снова затянул свою бесконечную мелодию, иногда подражая каким-то музыкальным инструментам, совершенно неведомым Чику, а может быть, и всему остальному человечеству.
– Он что, всю ночь будет так скулить? – неожиданно спросил Ясон, не отвечая на вопрос Чика.
– Это он поет, – ответил Чик, несколько обиженный за дядю. – Он так попоет немного, а потом заснет.
– Интересно, что ему сейчас кажется? – сказал Ясон и затянулся. Снова появились в темноте большие губы, коротенький нос и ямина впалой щеки.
– Ничего не кажется, – ответил Чик несколько раздраженно. – Ты лучше скажи, приходилось тебе убивать или нет?
– Было, – сказал Ясон не очень охотно. Чик не мог почувствовать, жалеет он об этом или ему просто лень вспоминать.
– Так расскажи, – снова подтолкнул он его.
– В ту ночь, – начал Ясон, – мы ничего такого не думали. Шли в кино с одним корешем…
– Я его не знаю? – спросил Чик. – Он не из тех, кого я видел на стадионе?
– Не, то был грек, – сказал Ясон с таким видом, как будто среди тех, что были на стадионе, не могло оказаться грека.
…В прошлом году за драку в ресторане Ясона посадили в тюрьму. Оказывается, он заплатил деньги ресторанному певцу, чтобы тот спел «Здравствуй, моя Мурка». Но певец почему-то отказался петь эту песню, хотя обещал спеть любую другую. Из-за этого все и началось.
Чик вообще считал всю эту историю очень глупой. Если уж Ясону было совсем невтерпеж послушать «Мурку», то он мог прийти к ним домой, и Чик ему спел бы ее, и притом бесплатно.
Одним словом, из-за этого получилась драка, и один из друзей Ясона бросил в певца бутылку из-под шампанского. Но она в певца не попала. Она попала в барабан, и тот лопнул. Не лопни барабан, ничего бы не случилось. А когда барабан лопнул, кто-то решил, что началась стрельба, и позвонил в милицию. Тут приехала милиция, и всех перехватали. Таким образом, Ясон оказался на полгода в тюрьме. Вернее, это так считалось, что он сидит в тюрьме. На самом деле он вместе с другими заключенными работал. Чик тогда несколько раз носил ему передачи. Передачи эти – полная сетка продуктов – втайне от домашних собирала бабушка и давала Чику отнести, потому что работал Ясон совсем рядом, в двух кварталах от дома, на стадионе.
Хотя по дорожке похаживал часовой, пройти к заключенным было совсем легко с другой стороны, где в деревянном заборе была не слишком замаскированная дыра. В другое время ее обязательно заделали бы, а сейчас решили оставить, потому что все равно этот забор собирались заменить каменной оградой. (Среди ребят ходили темные слухи о том, что в гребень каменной ограды собираются вцементировать бутылочные осколки, как это делалось в некоторых местах. К счастью, слухи эти впоследствии не оправдались, но тогда мысль о новом каменном заборе с бутылочными осколками наводила на Чика тоску.)
Даже в самый первый раз, когда Чик приходил сюда со своей тяжелой сеткой, наполненной продуктами, он нисколько не боялся часового. Он просто дождался, когда тот повернулся к нему спиной, и пролез в дыру. Потом, когда заключенные хвалили его за храбрость, Чик хотя и не протестовал, но про себя удивлялся их наивности.
Пролезая в дыру, Чик совершенно ясно понимал, что не может наш советский часовой выстрелить в нашего советского школьника. В крайнем случае просто прогонит. Чик это до того ясно понимал, что голова его легко пролезла в дыру. А ведь обычно, когда он пролезал через эту дыру, голова его нередко застревала из-за своего размера и слишком растопыренных ушей. Дело в том, что надо было слегка сунуть голову в дыру, немного поерзать ею, а дальше она сама находила дорогу. Но Чик от волнения часто всовывал голову до отказа, так что поерзать уже было невозможно и приходилось лезть напролом. Чику всегда казалось, что в таких случаях уши его от предчувствия боли сами прижимаются к голове. А все потому, что он слишком волновался. А часового не надо было бояться, и голова Чика, спокойно поерзав, прошла в дыру.
Арестованные, почти все здоровые и молодые ребята, показались Чику веселыми и жизнерадостными. Одни из них перетаскивали носилки с песком и гравием, другие гасили в яме известь, третьи копали фундамент для каменной ограды, а четвертые вообще ничего не делали, просто сидели на досках. Чик почувствовал, что Ясона надо искать среди них. Так оно и оказалось.
Чику было неловко подходить к нему. Он думал, что Ясону будет стыдно перед ним за то, что он оказался в тюрьме, да еще вдобавок ему и голову побрили. Поэтому сам Чик испытывал неловкость. К счастью, Ясон не смотрел в его сторону, и он незаметно подошел к нему.
– А, Чик! – улыбнулся Ясон, увидев его, и, потрепав по голове, взял сетку.
Чик сразу же почувствовал, что Ясон никакого стыда за то, что сидит в тюрьме, или за то, что ему побрили голову, не испытывает. Поэтому он и сам перестал стыдиться. Потом он заметил, что вообще никто из заключенных никакой неловкости не испытывает.
Ясон вынимал из сетки хлеб, сыр, масло, помидоры, соленые огурцы и все это небрежно складывал на досках. Двое заключенных, проходивших мимо с носилками, наполненными гравием, увидев, чем он занят, остановились напротив него и разом, не сговариваясь, бросили носилки, даже не наклонившись.
– А выпить ничего нет? – спросил один из них, усаживаясь рядом с Ясоном, и без всякой видимой причины заголил до колена одну ногу.
– Так это ж бабка! – ответил ему Ясон.
– Вот кран, – показал Чик рукой на колонку. Ему на миг показалось, что им не дают воды.
Все засмеялись, и Чик догадался, что они имеют в виду.
Товарищи Ясона расселись на досках поближе к закуске и стали есть. Сначала почему-то все напали на соленые огурцы и мигом все сожрали. Чик заметил, что все остальное они ели довольно равнодушно. Чик с обидой почувствовал, что рука его все еще ноет от тяжелой сетки.
– Не очень-то, я вижу, вы голодные, – сказал Чик сердито.
Все опять рассмеялись, а тот, что был с оголенной ногой, поощрительно пошлепал свою голую икру – дескать, ничего, справный поросенок.
– Что мы, фраера, что ли! – сказал он.
Двое из присевших на доски, продолжая жевать и не меняя позы, стали играть в карты. Чик не знал, что это за игра. Он знал только три игры: в дурака, в фурт и в очко. А это была какая-то странная игра. Один из игроков, беря из колоды карты, самым нахальным образом подсматривал остающиеся. Возьмет две-три нужные ему карты, но при этом обязательно вывернет еще две-три и подсмотрит. А второй игрок как уставился в свои карты, так и смотрит в них не отрываясь. Хоть бы, когда берет карты, на колоду посмотрел, волнуясь, думал Чик. Так нет, он и тут машинально протягивал руку и не отрываясь продолжал смотреть на свои карты. Прямо губошлеп какой-то!
– Да он же все карты подглядывает! – крикнул Чик, не выдержав.
– Ничего, пусть потешится, – сказал тот, так и не оторвав взгляда от собственных карт.
И тут Чик по голосу его почувствовал, что он заранее это учел, так что ему незачем следить за колодой.
Чик до этого даже и представить себе не мог, что может быть такая игра, где один подсматривает карты, а другой хоть и знает об этом, но никак ему не мешает. Видно, за счет чего-то другого он уравновешивает это преимущество, подумал Чик. Может быть, за счет более точной игры или чего-то еще.
Это было похоже на то, как однажды Чик бежал наперегонки с одним мальчиком. Условия были такие: надо было выбегать с одного места в разные стороны и, сделав круг из четырех кварталов, прибежать назад. Чик очень старался, потому что знал, что этот мальчик хорошо бегает.
Они встретились примерно на середине параллельной улицы. Ревниво пропыхтев друг мимо друга, разбежались. Когда Чик выскочил на свою улицу и уже подбегал к тому месту, где они стартовали, он вдруг увидел, что его соперник выбегает со двора соседнего дома. Значит, как только они разминулись, тот решил срезать дорогу и побежал по дворам.
Соперник тоже заметил, что Чик его видит, но даже не мог скрыть смущенной улыбки и все-таки с тупым усердием продолжал бежать, хотя теперь это не имело никакого смысла…
Все-таки Чик пришел первым. Сперва он чуть было не задохнулся от возмущения, но потом, отдышавшись, понял, что мошенник (он все еще смущенно улыбался) вдвойне наказан. Получалось, что он и меньше бежал, и все равно пришел вторым. Оказалось, что прыгать через заборы тоже нелегко, а в одном дворе за ним еще и собака погналась.
Чик вспомнил этот случай, наблюдая за странной игрой в карты. Он пришел к выводу, что мошенничать не так выгодно, как это кажется многим. А в том, что именно так кажется многим, Чик нисколько не сомневался.
– …Было уже часов так двенадцать, – продолжал Ясон. – Смотрю, в доме напротив парка окна открыты на втором этаже и свет горит. Прислушался – ничего не слышно, как будто спят. А свет горит. Место тоже удобное, и этаж низкий. В случае чего прыгай и чеши через парк. А кореш, который со мной был, оказался трус, но я не знал. Возле нас тоже ошиваются случайные проходимцы.
«Ты, – говорю ему, – кроме помидоров на базаре, что-нибудь воровал?»
«Я цесный вор, кого хоцесь спроси», – отвечает он.
Вообще он некоторые слова не так говорил, потому что грек. Не, среди греков мировые ребята попадаются, но этот оказался трус.
«Тогда попробуем», – говорю.
Вижу, дрейфит, но не хочет показать.
«Подожди, – говорит, – есе рано».
«Ну, рано, рано, – говорю, – нас дети дома не ждут».
Пошлялись по городу, вышли на бульвар – вижу, скучает мой кореш. Ну ничего, думаю, сейчас повеселеет. У сторожа павильона покупаю поллитру и колбасу. Сели на берегу, пьем, закусываем. Вижу, он повеселел.
«Прошел мандраж?» – говорю.
«Какой мандраз? – говорит. – Я полезу, а ты стой на вассере».
Кидаю бутылку в море. Вижу – плавает.
«Вот, – говорю, – кто утопит, тот и стоит на вассере».
Смотрю – я не успею один камень поднять, он уже три кинул. Дал я ему утопить эту бутылку, и мы пошли. Все равно я его в дом не собирался пускать – такого мандражиста пусти, все дело испортит. По дороге зашел в один двор и срезал там бельевую веревку. Запихал в карман. Приходим к дому, вижу: окна все еще открыты, и свет горит…
– А разве при свете не опасно? – спросил Чик.
– Еще лучше, – радостно пояснил Ясон, – хотя некоторые не понимают. Когда свет горит, ты сразу все видишь, где что и куда в случае чего бежать. А без света у него преимущество получается.
– У кого «у него»? – спросил Чик.
– Как у кого? – удивился Ясон и, скрипнув кроватью, повернулся к Чику. – У хозяина! Ведь он и без света знает, где что стоит у него. А ты можешь через какой-нибудь стул перевернуться и срок получить.
– Еще бы, – сказал Чик, – ведь он у себя дома.
– В том-то и дело, – вздохнул Ясон.
В голосе его прозвучала обида за преимущество хозяина в знании собственной квартиры. Чику это показалось очень смешным.
– Он что, совсем чокнулся? – спросил Ясон, приподнявшись, словно пытаясь разглядеть инструмент, на котором играл дядюшка Чика.
– Да нет, он всегда такой, – сказал Чик.
– Нет, раньше он был получше, – не согласился Ясон.
– Ты просто с ним никогда не спал, – ответил Чик. – Он всегда так поет, когда у него настроение хорошее.
– С чего он радуется, – пробормотал Ясон, – живую бабу никогда не видел, за хорошим столом в жизни не сидел…
– Ладно, рассказывай дальше, – перебил его Чик. Он не любил, когда начинались такие разговоры про дядю.
– Некоторые думают, что раз горит свет, – продолжал Ясон, – то люди спят некрепко. Но я тебе скажу – это ерунда. Если человек заснул при свете, он так же крепко спит, как и без света.
– Хватит про свет, дальше рассказывай, – перебил его Чик.
– Ну вот, приходим снова, – продолжал Ясон, – а свет горит.
– Я же сказал, хватит про свет, – терпеливо напомнил ему Чик.
– А я и не говорю, – продолжал Ясон. – Я оставил его на вассере, а сам полез…
– Как полез? – снова перебил его Чик, чтобы он не пропускал интересных подробностей. – Ведь на второй этаж трудно залезть?
– Нет, – сказал Ясон, – там было легко. Там была парадная дверь, а над ней такой козырек. Я залез на этот козырек, оттуда на карниз, а по карнизу дошел до окна.
– У нас тоже такой козырек, – вспомнил Чик и посмотрел на закрытые ставни напротив своей кровати. Само окно было открыто, и достаточно было снаружи просунуть нож или проволочку, чтобы скинуть крючок, на который закрывались ставни.
А вдруг Ясон залезет к Богатому Портному, подумал Чик. Квартира Богатого Портного находилась рядом. Можно было вылезти на карниз, а оттуда перейти на его балкон. Летом он всегда был открытый.
– Да, почти такой, – согласился Ясон и, словно угадав мысль Чика, добавил: – На вашего Богатого Портного уф какой зуб имею…
– Ты что? – сказал Чик строго.
– А что? – спросил Ясон.
– Да ты что! – крикнул Чик. – Я ведь с его сыном дружу!
– Вот, Чик, – сказал Ясон, – ты даже шуток не понимаешь.
– Этим не шутят, – важно заметил Чик.
– Вообще, Чик, я тебе честно скажу, ты мне нравишься, – сказал Ясон, – ты не то что эта колхозница… И вот, значит, влезаю в комнату, – продолжал Ясон. – Стою у окна. Вижу, на кровати спит мужчина, слегка похрапывает. Молодец, думаю, спи. Комната хорошая, вообще ничего особенного. На одной стене ковер, а на нем кинжал для украшения. Ладно, думаю, видел я в гробу этот кинжал. Рядом шифоньер. Но я тебе честно скажу, я шифоньеры вообще не уважаю. Хуже нет иметь дело с шифоньером, особенно если в комнате спит человек.
– Потому что скрипит? – легко догадался Чик.
– Да, скрипит, как арба. Я чемоданы уважаю. Взял за ручку и пошел как фраер. За это я люблю в поездах работать. Лучше поездов ничего на свете нет. Там тебе никаких шифоньеров. Но вот я нагнулся, и смотрю под кровать, и вижу два чемодана. Один рыжий, другой черный. Потихоньку нагнулся и начинаю вытаскивать черный…
– Собаки! Собаки! Брысь! Брысь! – вдруг заорал дядя Коля, свешиваясь с кровати и заглядывая под нее. Кошка, спавшая у Чика на кровати, вздрогнула и с испугу попыталась спрыгнуть, но Чик вовремя ее перехватил.
– Он что, совсем очумел? – воскликнул Ясон и тоже привскочил с кровати.
Дядя Коля смотрел на Чика округлившимися глазами.
– Нету! Нету! – крикнул Чик и для ясности сделал широкий отрицательный жест, чтобы успокоить дядюшку.
– Хитришь? – настороженно спросил дядюшка.
– Нет, не хитрю, – сказал Чик и опять сделал отрицательный жест.
– Собаки нету? – спросил дядюшка, словно пытаясь уточнить, понимает ли Чик, что именно его беспокоит.
– Нету, – повторил Чик и опять сделал широкий отрицательный жест. Действовать надо было просто и односложно, чтобы исключить оттенки в истолковании его слов.
– Ха-ха-ха, – рассмеялся дядя Коля, – а я думал – собаки…
Последние слова он произнес извиняющимся голосом. Ему стало стыдно за ложную тревогу. Это не помешало ему, видно, для очистки совести, последний раз крикнуть: «Брысь!» После чего, окончательно успокоившись, он снова запел свою песенку.
– Что это? – строго спросил Ясон.
– Ему показалось, что у него под кроватью кошка, – сказал Чик просто. Он чувствовал, что с Ясоном тоже надо говорить односложно.
– По-моему, он говорил о собаках, – еще строже возразил Ясон. – Или меня здесь за дурака принимают?
– Он и собак и кошек называет собаками, – объяснил Чик, стараясь придать голосу самую обычную интонацию.
– Тогда откуда ты знаешь, что он кричал на кошку? – спросил Ясон.
– Просто наша Белка сюда редко заходит, – сказал Чик.
– Он что, и собакам и кошкам говорит «брысь»? – спросил Ясон, несколько успокоившись.
– Да, – сказал Чик, – так ему запало в голову. Вообще-то Чик не раз об этом думал и пришел к выводу, что, раз дядя Коля и собак и кошек называет собаками, какая-то сила заставила его уравновесить эту несправедливость по отношению к кошкам возгласом «брысь». Но Чик не стал излагать Ясону свою догадку – он чувствовал, что это для него слишком сложно.
– А больше ему ничего не запало? – спросил Ясон.
– Нет, – сказал Чик. – Рассказывай дальше.
– Лучше в КПЗ ночевать, чем с ним, – сказал Ясон.
– Он, если его не трогать, никогда не тронет, – сказал Чик.
– Откуда я знаю! – ответил Ясон и добавил: – А вообще он кумекает, о чем мы говорим?
– Что ты! – успокоил его Чик. – Он ничего не понимает, он даже плохо слышит.
– А эта колхозница, интересно, спит? – спросил Ясон. Так он называл тетю Наташу. Слово «колхозница» звучало у него презрительно. Чику нравилась тетя Наташа, и ему было обидно, что Ясон ее так насмешливо называет.
– Да, спит, – сказал Чик.
– Ты тоже язык придерживай, – посоветовал Ясон и, подумав, добавил: – Хотя с тех пор прошло много лет, затаскают…
Чик промолчал.
Дядя Коля вовсю распелся. Чик чувствовал, что пение доходит до того момента, когда он не в силах передать свой восторг выдуманными словами и перейдет на язык выдуманных инструментов.
– Я вижу, он из тех, что всю ночь верещат, – сказал Ясон, прислушиваясь к пению и правильно почувствовав, что оно не скоро кончится.
– Нет, – сказал Чик. – Ты рассказывай, а он тут же уснет.
– Так я и поверил! У меня знаешь невры какие?
– Какие? – спросил Чик.
– У меня невры как папиросная бумага, – гордо сказал Ясон. – Не дай бог, если я заведусь.
– Надо говорить не невры, а нервы, – поправил его Чик. Пожалуй, это он мстил за тетю Наташу.
– Я и говорю – невры, – сказал Ясон.
– А надо говорить нервы, – доброжелательно повторил Чик.
– Я и говорю невры, – повторил Ясон, начиная раздражаться. – Что ты мне мозги лечишь? Недаром мне говорили, что ты ехидина…
– Ладно, – сказал Чик примирительно. – Отчего у тебя такие нер-вы?
– Как отчего? От поездов! – удивился Ясон его наивности. – Сколько раз на ходу приходилось прыгать!
Только он это сказал, как дядя Коля перешел на музыкальные инструменты:
Тюрли фук! Тюрли фук! Тюрли фук!
Мелодия пробежала сквозь скважины загадочной дудки.
– Во соловей! – сказал Ясон и с раздражением вспомнил о тете Наташе: – А колхозница спит… Ей хоть бы что…
Чик промолчал. Он знал, что, если сейчас начнет ее защищать, Ясон и в самом деле заведется, и тогда неизвестно, чем все это кончится. Тетя Наташа ни капли не скрывала своего презрительного отношения к Ясону. Он отвечал ей тем же. Он говорил, что она, кроме сарая, где нижут табак, ничего на свете не видела и дальше Очамчиры нигде не бывала, тогда как он объездил полстраны на своих поездах. Он даже сомневался, видела ли она когда-нибудь поезд.
– И видеть не хочу, так же, как и тебя, – безжалостно отвечала тетя Наташа.
Чик не одобрял такую резкость, тем более что скоро поезда должны были появиться в Абхазии, потому в городе возвели эстакады и Чернявскую гору продырявили тоннелем.
Вообще все взрослые родственники поругивали Ясона. Правда, не так уж слишком, потому что он редко приходил в гости. Только бабушка как начнет его пилить, так и пилит, пока он не уйдет из дому. Чик знал, что она-то как раз его жалеет, потому что он был сыном ее брата. Другие ему просто предлагали стать человеком, то есть таким, как они. Но он с этим не соглашался, потому что и так считал себя человеком, и притом более высокого сорта, чем они.
Казалось, обе стороны выжидали, чтобы наяву убедиться, чей образ жизни окажется в конце концов более правильным и потому более выгодным. Наверное, из-за этого, хотя и с некоторыми предосторожностями, Ясона пускали в дом, и он, в свою очередь, терпел поучения родственников. Так думал Чик.
Скрипнув кроватью, Ясон потянулся к пепельнице, чтобы достать окурок. Пепельница стояла на полу. Снова спичка озарила коротенький нос, большие губы и тени впалых щек. Он откинулся на подушке и пыхнул папиросой.
– Ты стал тянуть чемодан, и вдруг что-то случилось, – напомнил Чик.
– Да… Слышу – перестал храпеть. Я перемандражил и совсем залез под кровать. Думаю, если он сам проснулся, ничего не заметит. Минут двадцать пролежал под ним, чувствую – спит.
– Начал храпеть? – спросил Чик.
– Нет, – сказал Ясон, – по дыханию вижу. Я по дыханию лучше доктора могу определить, спит человек или притворяется.
– У спящего ровное дыхание, – заметил Чик.
– Это ерунда, – сказал Ясон, – ровное дыхание можно придумать. Но есть такое, что ни за что не придумаешь.
– А что это? – спросил Чик.
– Это так не расскажешь, – ответил Ясон, – это надо как следует перемандражить несколько раз, тогда почувствуешь. Да тебе это и не надо знать… Одним словом, вижу – спит. Потихоньку выволакиваю чемодан, подхожу к окну. Смотрю – нет моего паразита. Оказывается, он в парке из кустов выглядывает. Еле увидел. Ничего себе на вассере стоит! Я, значит, тут рискую, а он голову прячет. Даю знак – подходит. Я прицепил чемодан к веревке и осторожно спустил ему. Даю знак, что еще буду спускать. Он отвязывает веревку, переходит улицу, перелезает через ограду и стоит там в кустах… Лиандры, что ли, называются… Такие вонючие цветы?
– Да, да, – живо подтвердил Чик, – это олеандры, у них цветы, когда переспеют, вонять начинают…
– И вот он, значит, – продолжал Ясон, – стоит среди этих вонючих цветов, сам такой же вонючий, а я подымаю веревку, кладу ее на подоконник и только поворачиваюсь, как вдруг открывается дверь во вторую комнату и в дверях останавливается женщина.
– И она тебя не видит? – спрашивает Чик, пораженный таким ходом событий. Чик даже привскочил на кровати, что не понравилось кошке. Но сейчас ему было не до нее.
– Как не видит?! Прямо на меня смотрит! – восторженно говорит Ясон.
– И что она говорит?
– Ничего не говорит. Стоит и смеется!
– Смеется?!
– В том-то и дело, что смеется.
– Но почему?
– Откуда я знаю! Наверно, от страха или стыда. Она же голая.
– И он просыпается от ее смеха? – догадывается Чик, чувствуя, как волосы у него на затылке привстали, аж кожа на голове защемилась.
– В том-то и дело, что нет! Она так тихо, тихо смеется и вся дрожит.
– Но почему она полезла среди ночи в эту комнату? Она что-нибудь услышала? – допытывается Чик, отчетливо представляя эту ужасную картину: вот она стоит в дверях, тихо смеется и вся дрожит голым телом.
Чик почему-то представил, что эта дрожащая кожа совершенно белая, даже слегка пупырчатая, вроде бы от холода, хотя где взяться холоду, когда олеандры на всю улицу воняют. Чик чувствует, что если бы эта женщина была позагорелей, то картина получилась бы не такая ужасная.
Чик лежал на высокой бабушкиной кровати и, приподнявшись, смотрел в противоположную сторону залы – так называли эту комнату. Там почти в полной темноте лежал Ясон. Ясон курил, и огонек папиросы, когда он затягивался, озарял его впалую щеку, коротенький нос и большие губы.
Между Чиком и Ясоном на своем обычном месте лежал дядя Коля, сумасшедший дядюшка Чика. Ставни среднего окна были открыты, и свет уличного фонаря слегка озарял постель и бритую голову дяди Коли.
В столовой спала тетя Наташа, дальняя родственница Чика. Больше в доме никого не было, все уехали в деревню на похороны…
Обычно Чик спал у себя дома, внизу, на первом этаже. Но сегодня бабушка оставила его здесь, чтобы он присматривал за дядей. Сам-то дядя предпочел бы, чтобы Чик за ним не присматривал, потому что в таких случаях Чик редко удерживался, чтобы не подразнить его.
Правда, сейчас Чик, занятый разговором с Ясоном, не собирался его дразнить. Дело в том, что Ясон был вором. Это все знали. Во всяком случае, знали все родственники. Изредка он заходил к ним домой, иногда оставался ночевать и всегда уходил рано утром.
Задав вопрос, Чик напряженно прислушивался, чтобы не пропустить ни одного слова. Прислушиваясь, он поглядывал сквозь среднее окно на уличный фонарь, вокруг которого толклись мотыльки и мошки.
Ясон не спешил с ответом, зато в тишине без умолку раздавалась песенка дяди Коли. Такие песенки, собственного сочинения, без всяких слов, вернее, с выдуманными словами, он всегда пел перед сном, если у него было хорошее настроение.
Иногда он прерывал песню и, приподнявшись, тревожно смотрел в сторону Чика, чтобы вовремя перехватить его очередную проделку. То, что Чик до сих пор ничего не выкинул, беспокоило его, казалось признаком особого коварства.
– Вижу, вижу, – приговаривал он, делая вид, что разгадал замысел Чика и достаточно сурово покарает, когда это будет необходимо.
Еще один оттенок легко улавливал Чик в его предупреждении. Он как бы выманивал его из засады – мол, давай, если ты такой храбрый, действуй побыстрей, а там я с тобой разделаюсь, и мы оба освободимся друг от друга. Иногда он поглядывал на Ясона, стараясь предугадать, чью сторону примет этот неизвестный человек в случае столкновения с Чиком.
Собственно говоря, Чик собирался подбросить ему кошку. С этой целью он взял ее к себе в постель, но сейчас, увлекшись рассказами Ясона, забыл о своих планах. Кошка спала, уютно устроившись на простыне, которой укрывался Чик.
Кошек и собак дядя Коля не переносил. Он испытывал к ним яростное отвращение. Было похоже, что он не видел между ними особой разницы. Во всяком случае, и тех и других он обобщенно называл собаками.
Предупредив Чика, что его тайные приготовления не остались незамеченными, дядюшка на время успокоился и снова затянул свою бесконечную мелодию, иногда подражая каким-то музыкальным инструментам, совершенно неведомым Чику, а может быть, и всему остальному человечеству.
– Он что, всю ночь будет так скулить? – неожиданно спросил Ясон, не отвечая на вопрос Чика.
– Это он поет, – ответил Чик, несколько обиженный за дядю. – Он так попоет немного, а потом заснет.
– Интересно, что ему сейчас кажется? – сказал Ясон и затянулся. Снова появились в темноте большие губы, коротенький нос и ямина впалой щеки.
– Ничего не кажется, – ответил Чик несколько раздраженно. – Ты лучше скажи, приходилось тебе убивать или нет?
– Было, – сказал Ясон не очень охотно. Чик не мог почувствовать, жалеет он об этом или ему просто лень вспоминать.
– Так расскажи, – снова подтолкнул он его.
– В ту ночь, – начал Ясон, – мы ничего такого не думали. Шли в кино с одним корешем…
– Я его не знаю? – спросил Чик. – Он не из тех, кого я видел на стадионе?
– Не, то был грек, – сказал Ясон с таким видом, как будто среди тех, что были на стадионе, не могло оказаться грека.
…В прошлом году за драку в ресторане Ясона посадили в тюрьму. Оказывается, он заплатил деньги ресторанному певцу, чтобы тот спел «Здравствуй, моя Мурка». Но певец почему-то отказался петь эту песню, хотя обещал спеть любую другую. Из-за этого все и началось.
Чик вообще считал всю эту историю очень глупой. Если уж Ясону было совсем невтерпеж послушать «Мурку», то он мог прийти к ним домой, и Чик ему спел бы ее, и притом бесплатно.
Одним словом, из-за этого получилась драка, и один из друзей Ясона бросил в певца бутылку из-под шампанского. Но она в певца не попала. Она попала в барабан, и тот лопнул. Не лопни барабан, ничего бы не случилось. А когда барабан лопнул, кто-то решил, что началась стрельба, и позвонил в милицию. Тут приехала милиция, и всех перехватали. Таким образом, Ясон оказался на полгода в тюрьме. Вернее, это так считалось, что он сидит в тюрьме. На самом деле он вместе с другими заключенными работал. Чик тогда несколько раз носил ему передачи. Передачи эти – полная сетка продуктов – втайне от домашних собирала бабушка и давала Чику отнести, потому что работал Ясон совсем рядом, в двух кварталах от дома, на стадионе.
Хотя по дорожке похаживал часовой, пройти к заключенным было совсем легко с другой стороны, где в деревянном заборе была не слишком замаскированная дыра. В другое время ее обязательно заделали бы, а сейчас решили оставить, потому что все равно этот забор собирались заменить каменной оградой. (Среди ребят ходили темные слухи о том, что в гребень каменной ограды собираются вцементировать бутылочные осколки, как это делалось в некоторых местах. К счастью, слухи эти впоследствии не оправдались, но тогда мысль о новом каменном заборе с бутылочными осколками наводила на Чика тоску.)
Даже в самый первый раз, когда Чик приходил сюда со своей тяжелой сеткой, наполненной продуктами, он нисколько не боялся часового. Он просто дождался, когда тот повернулся к нему спиной, и пролез в дыру. Потом, когда заключенные хвалили его за храбрость, Чик хотя и не протестовал, но про себя удивлялся их наивности.
Пролезая в дыру, Чик совершенно ясно понимал, что не может наш советский часовой выстрелить в нашего советского школьника. В крайнем случае просто прогонит. Чик это до того ясно понимал, что голова его легко пролезла в дыру. А ведь обычно, когда он пролезал через эту дыру, голова его нередко застревала из-за своего размера и слишком растопыренных ушей. Дело в том, что надо было слегка сунуть голову в дыру, немного поерзать ею, а дальше она сама находила дорогу. Но Чик от волнения часто всовывал голову до отказа, так что поерзать уже было невозможно и приходилось лезть напролом. Чику всегда казалось, что в таких случаях уши его от предчувствия боли сами прижимаются к голове. А все потому, что он слишком волновался. А часового не надо было бояться, и голова Чика, спокойно поерзав, прошла в дыру.
Арестованные, почти все здоровые и молодые ребята, показались Чику веселыми и жизнерадостными. Одни из них перетаскивали носилки с песком и гравием, другие гасили в яме известь, третьи копали фундамент для каменной ограды, а четвертые вообще ничего не делали, просто сидели на досках. Чик почувствовал, что Ясона надо искать среди них. Так оно и оказалось.
Чику было неловко подходить к нему. Он думал, что Ясону будет стыдно перед ним за то, что он оказался в тюрьме, да еще вдобавок ему и голову побрили. Поэтому сам Чик испытывал неловкость. К счастью, Ясон не смотрел в его сторону, и он незаметно подошел к нему.
– А, Чик! – улыбнулся Ясон, увидев его, и, потрепав по голове, взял сетку.
Чик сразу же почувствовал, что Ясон никакого стыда за то, что сидит в тюрьме, или за то, что ему побрили голову, не испытывает. Поэтому он и сам перестал стыдиться. Потом он заметил, что вообще никто из заключенных никакой неловкости не испытывает.
Ясон вынимал из сетки хлеб, сыр, масло, помидоры, соленые огурцы и все это небрежно складывал на досках. Двое заключенных, проходивших мимо с носилками, наполненными гравием, увидев, чем он занят, остановились напротив него и разом, не сговариваясь, бросили носилки, даже не наклонившись.
– А выпить ничего нет? – спросил один из них, усаживаясь рядом с Ясоном, и без всякой видимой причины заголил до колена одну ногу.
– Так это ж бабка! – ответил ему Ясон.
– Вот кран, – показал Чик рукой на колонку. Ему на миг показалось, что им не дают воды.
Все засмеялись, и Чик догадался, что они имеют в виду.
Товарищи Ясона расселись на досках поближе к закуске и стали есть. Сначала почему-то все напали на соленые огурцы и мигом все сожрали. Чик заметил, что все остальное они ели довольно равнодушно. Чик с обидой почувствовал, что рука его все еще ноет от тяжелой сетки.
– Не очень-то, я вижу, вы голодные, – сказал Чик сердито.
Все опять рассмеялись, а тот, что был с оголенной ногой, поощрительно пошлепал свою голую икру – дескать, ничего, справный поросенок.
– Что мы, фраера, что ли! – сказал он.
Двое из присевших на доски, продолжая жевать и не меняя позы, стали играть в карты. Чик не знал, что это за игра. Он знал только три игры: в дурака, в фурт и в очко. А это была какая-то странная игра. Один из игроков, беря из колоды карты, самым нахальным образом подсматривал остающиеся. Возьмет две-три нужные ему карты, но при этом обязательно вывернет еще две-три и подсмотрит. А второй игрок как уставился в свои карты, так и смотрит в них не отрываясь. Хоть бы, когда берет карты, на колоду посмотрел, волнуясь, думал Чик. Так нет, он и тут машинально протягивал руку и не отрываясь продолжал смотреть на свои карты. Прямо губошлеп какой-то!
– Да он же все карты подглядывает! – крикнул Чик, не выдержав.
– Ничего, пусть потешится, – сказал тот, так и не оторвав взгляда от собственных карт.
И тут Чик по голосу его почувствовал, что он заранее это учел, так что ему незачем следить за колодой.
Чик до этого даже и представить себе не мог, что может быть такая игра, где один подсматривает карты, а другой хоть и знает об этом, но никак ему не мешает. Видно, за счет чего-то другого он уравновешивает это преимущество, подумал Чик. Может быть, за счет более точной игры или чего-то еще.
Это было похоже на то, как однажды Чик бежал наперегонки с одним мальчиком. Условия были такие: надо было выбегать с одного места в разные стороны и, сделав круг из четырех кварталов, прибежать назад. Чик очень старался, потому что знал, что этот мальчик хорошо бегает.
Они встретились примерно на середине параллельной улицы. Ревниво пропыхтев друг мимо друга, разбежались. Когда Чик выскочил на свою улицу и уже подбегал к тому месту, где они стартовали, он вдруг увидел, что его соперник выбегает со двора соседнего дома. Значит, как только они разминулись, тот решил срезать дорогу и побежал по дворам.
Соперник тоже заметил, что Чик его видит, но даже не мог скрыть смущенной улыбки и все-таки с тупым усердием продолжал бежать, хотя теперь это не имело никакого смысла…
Все-таки Чик пришел первым. Сперва он чуть было не задохнулся от возмущения, но потом, отдышавшись, понял, что мошенник (он все еще смущенно улыбался) вдвойне наказан. Получалось, что он и меньше бежал, и все равно пришел вторым. Оказалось, что прыгать через заборы тоже нелегко, а в одном дворе за ним еще и собака погналась.
Чик вспомнил этот случай, наблюдая за странной игрой в карты. Он пришел к выводу, что мошенничать не так выгодно, как это кажется многим. А в том, что именно так кажется многим, Чик нисколько не сомневался.
– …Было уже часов так двенадцать, – продолжал Ясон. – Смотрю, в доме напротив парка окна открыты на втором этаже и свет горит. Прислушался – ничего не слышно, как будто спят. А свет горит. Место тоже удобное, и этаж низкий. В случае чего прыгай и чеши через парк. А кореш, который со мной был, оказался трус, но я не знал. Возле нас тоже ошиваются случайные проходимцы.
«Ты, – говорю ему, – кроме помидоров на базаре, что-нибудь воровал?»
«Я цесный вор, кого хоцесь спроси», – отвечает он.
Вообще он некоторые слова не так говорил, потому что грек. Не, среди греков мировые ребята попадаются, но этот оказался трус.
«Тогда попробуем», – говорю.
Вижу, дрейфит, но не хочет показать.
«Подожди, – говорит, – есе рано».
«Ну, рано, рано, – говорю, – нас дети дома не ждут».
Пошлялись по городу, вышли на бульвар – вижу, скучает мой кореш. Ну ничего, думаю, сейчас повеселеет. У сторожа павильона покупаю поллитру и колбасу. Сели на берегу, пьем, закусываем. Вижу, он повеселел.
«Прошел мандраж?» – говорю.
«Какой мандраз? – говорит. – Я полезу, а ты стой на вассере».
Кидаю бутылку в море. Вижу – плавает.
«Вот, – говорю, – кто утопит, тот и стоит на вассере».
Смотрю – я не успею один камень поднять, он уже три кинул. Дал я ему утопить эту бутылку, и мы пошли. Все равно я его в дом не собирался пускать – такого мандражиста пусти, все дело испортит. По дороге зашел в один двор и срезал там бельевую веревку. Запихал в карман. Приходим к дому, вижу: окна все еще открыты, и свет горит…
– А разве при свете не опасно? – спросил Чик.
– Еще лучше, – радостно пояснил Ясон, – хотя некоторые не понимают. Когда свет горит, ты сразу все видишь, где что и куда в случае чего бежать. А без света у него преимущество получается.
– У кого «у него»? – спросил Чик.
– Как у кого? – удивился Ясон и, скрипнув кроватью, повернулся к Чику. – У хозяина! Ведь он и без света знает, где что стоит у него. А ты можешь через какой-нибудь стул перевернуться и срок получить.
– Еще бы, – сказал Чик, – ведь он у себя дома.
– В том-то и дело, – вздохнул Ясон.
В голосе его прозвучала обида за преимущество хозяина в знании собственной квартиры. Чику это показалось очень смешным.
Дядя Коля, не прерывая песни, неожиданно перешел на музыкальный инструмент, зазвучавший еще более радостно и энергично.
Пилюм, пилюм, пилюм, пилюм,
Плюм, плюм, плюм!
– Он что, совсем чокнулся? – спросил Ясон, приподнявшись, словно пытаясь разглядеть инструмент, на котором играл дядюшка Чика.
– Да нет, он всегда такой, – сказал Чик.
– Нет, раньше он был получше, – не согласился Ясон.
– Ты просто с ним никогда не спал, – ответил Чик. – Он всегда так поет, когда у него настроение хорошее.
– С чего он радуется, – пробормотал Ясон, – живую бабу никогда не видел, за хорошим столом в жизни не сидел…
– Ладно, рассказывай дальше, – перебил его Чик. Он не любил, когда начинались такие разговоры про дядю.
– Некоторые думают, что раз горит свет, – продолжал Ясон, – то люди спят некрепко. Но я тебе скажу – это ерунда. Если человек заснул при свете, он так же крепко спит, как и без света.
– Хватит про свет, дальше рассказывай, – перебил его Чик.
– Ну вот, приходим снова, – продолжал Ясон, – а свет горит.
– Я же сказал, хватит про свет, – терпеливо напомнил ему Чик.
– А я и не говорю, – продолжал Ясон. – Я оставил его на вассере, а сам полез…
– Как полез? – снова перебил его Чик, чтобы он не пропускал интересных подробностей. – Ведь на второй этаж трудно залезть?
– Нет, – сказал Ясон, – там было легко. Там была парадная дверь, а над ней такой козырек. Я залез на этот козырек, оттуда на карниз, а по карнизу дошел до окна.
– У нас тоже такой козырек, – вспомнил Чик и посмотрел на закрытые ставни напротив своей кровати. Само окно было открыто, и достаточно было снаружи просунуть нож или проволочку, чтобы скинуть крючок, на который закрывались ставни.
А вдруг Ясон залезет к Богатому Портному, подумал Чик. Квартира Богатого Портного находилась рядом. Можно было вылезти на карниз, а оттуда перейти на его балкон. Летом он всегда был открытый.
– Да, почти такой, – согласился Ясон и, словно угадав мысль Чика, добавил: – На вашего Богатого Портного уф какой зуб имею…
– Ты что? – сказал Чик строго.
– А что? – спросил Ясон.
– Да ты что! – крикнул Чик. – Я ведь с его сыном дружу!
– Вот, Чик, – сказал Ясон, – ты даже шуток не понимаешь.
– Этим не шутят, – важно заметил Чик.
– Вообще, Чик, я тебе честно скажу, ты мне нравишься, – сказал Ясон, – ты не то что эта колхозница… И вот, значит, влезаю в комнату, – продолжал Ясон. – Стою у окна. Вижу, на кровати спит мужчина, слегка похрапывает. Молодец, думаю, спи. Комната хорошая, вообще ничего особенного. На одной стене ковер, а на нем кинжал для украшения. Ладно, думаю, видел я в гробу этот кинжал. Рядом шифоньер. Но я тебе честно скажу, я шифоньеры вообще не уважаю. Хуже нет иметь дело с шифоньером, особенно если в комнате спит человек.
– Потому что скрипит? – легко догадался Чик.
– Да, скрипит, как арба. Я чемоданы уважаю. Взял за ручку и пошел как фраер. За это я люблю в поездах работать. Лучше поездов ничего на свете нет. Там тебе никаких шифоньеров. Но вот я нагнулся, и смотрю под кровать, и вижу два чемодана. Один рыжий, другой черный. Потихоньку нагнулся и начинаю вытаскивать черный…
– Собаки! Собаки! Брысь! Брысь! – вдруг заорал дядя Коля, свешиваясь с кровати и заглядывая под нее. Кошка, спавшая у Чика на кровати, вздрогнула и с испугу попыталась спрыгнуть, но Чик вовремя ее перехватил.
– Он что, совсем очумел? – воскликнул Ясон и тоже привскочил с кровати.
Дядя Коля смотрел на Чика округлившимися глазами.
– Нету! Нету! – крикнул Чик и для ясности сделал широкий отрицательный жест, чтобы успокоить дядюшку.
– Хитришь? – настороженно спросил дядюшка.
– Нет, не хитрю, – сказал Чик и опять сделал отрицательный жест.
– Собаки нету? – спросил дядюшка, словно пытаясь уточнить, понимает ли Чик, что именно его беспокоит.
– Нету, – повторил Чик и опять сделал широкий отрицательный жест. Действовать надо было просто и односложно, чтобы исключить оттенки в истолковании его слов.
– Ха-ха-ха, – рассмеялся дядя Коля, – а я думал – собаки…
Последние слова он произнес извиняющимся голосом. Ему стало стыдно за ложную тревогу. Это не помешало ему, видно, для очистки совести, последний раз крикнуть: «Брысь!» После чего, окончательно успокоившись, он снова запел свою песенку.
– Что это? – строго спросил Ясон.
– Ему показалось, что у него под кроватью кошка, – сказал Чик просто. Он чувствовал, что с Ясоном тоже надо говорить односложно.
– По-моему, он говорил о собаках, – еще строже возразил Ясон. – Или меня здесь за дурака принимают?
– Он и собак и кошек называет собаками, – объяснил Чик, стараясь придать голосу самую обычную интонацию.
– Тогда откуда ты знаешь, что он кричал на кошку? – спросил Ясон.
– Просто наша Белка сюда редко заходит, – сказал Чик.
– Он что, и собакам и кошкам говорит «брысь»? – спросил Ясон, несколько успокоившись.
– Да, – сказал Чик, – так ему запало в голову. Вообще-то Чик не раз об этом думал и пришел к выводу, что, раз дядя Коля и собак и кошек называет собаками, какая-то сила заставила его уравновесить эту несправедливость по отношению к кошкам возгласом «брысь». Но Чик не стал излагать Ясону свою догадку – он чувствовал, что это для него слишком сложно.
– А больше ему ничего не запало? – спросил Ясон.
– Нет, – сказал Чик. – Рассказывай дальше.
– Лучше в КПЗ ночевать, чем с ним, – сказал Ясон.
– Он, если его не трогать, никогда не тронет, – сказал Чик.
– Откуда я знаю! – ответил Ясон и добавил: – А вообще он кумекает, о чем мы говорим?
– Что ты! – успокоил его Чик. – Он ничего не понимает, он даже плохо слышит.
– А эта колхозница, интересно, спит? – спросил Ясон. Так он называл тетю Наташу. Слово «колхозница» звучало у него презрительно. Чику нравилась тетя Наташа, и ему было обидно, что Ясон ее так насмешливо называет.
– Да, спит, – сказал Чик.
– Ты тоже язык придерживай, – посоветовал Ясон и, подумав, добавил: – Хотя с тех пор прошло много лет, затаскают…
Чик промолчал.
Дядя Коля вовсю распелся. Чик чувствовал, что пение доходит до того момента, когда он не в силах передать свой восторг выдуманными словами и перейдет на язык выдуманных инструментов.
– Я вижу, он из тех, что всю ночь верещат, – сказал Ясон, прислушиваясь к пению и правильно почувствовав, что оно не скоро кончится.
– Нет, – сказал Чик. – Ты рассказывай, а он тут же уснет.
– Так я и поверил! У меня знаешь невры какие?
– Какие? – спросил Чик.
– У меня невры как папиросная бумага, – гордо сказал Ясон. – Не дай бог, если я заведусь.
– Надо говорить не невры, а нервы, – поправил его Чик. Пожалуй, это он мстил за тетю Наташу.
– Я и говорю – невры, – сказал Ясон.
– А надо говорить нервы, – доброжелательно повторил Чик.
– Я и говорю невры, – повторил Ясон, начиная раздражаться. – Что ты мне мозги лечишь? Недаром мне говорили, что ты ехидина…
– Ладно, – сказал Чик примирительно. – Отчего у тебя такие нер-вы?
– Как отчего? От поездов! – удивился Ясон его наивности. – Сколько раз на ходу приходилось прыгать!
Только он это сказал, как дядя Коля перешел на музыкальные инструменты:
Тюрли фук! Тюрли фук! Тюрли фук!
Мелодия пробежала сквозь скважины загадочной дудки.
– Во соловей! – сказал Ясон и с раздражением вспомнил о тете Наташе: – А колхозница спит… Ей хоть бы что…
Чик промолчал. Он знал, что, если сейчас начнет ее защищать, Ясон и в самом деле заведется, и тогда неизвестно, чем все это кончится. Тетя Наташа ни капли не скрывала своего презрительного отношения к Ясону. Он отвечал ей тем же. Он говорил, что она, кроме сарая, где нижут табак, ничего на свете не видела и дальше Очамчиры нигде не бывала, тогда как он объездил полстраны на своих поездах. Он даже сомневался, видела ли она когда-нибудь поезд.
– И видеть не хочу, так же, как и тебя, – безжалостно отвечала тетя Наташа.
Чик не одобрял такую резкость, тем более что скоро поезда должны были появиться в Абхазии, потому в городе возвели эстакады и Чернявскую гору продырявили тоннелем.
Вообще все взрослые родственники поругивали Ясона. Правда, не так уж слишком, потому что он редко приходил в гости. Только бабушка как начнет его пилить, так и пилит, пока он не уйдет из дому. Чик знал, что она-то как раз его жалеет, потому что он был сыном ее брата. Другие ему просто предлагали стать человеком, то есть таким, как они. Но он с этим не соглашался, потому что и так считал себя человеком, и притом более высокого сорта, чем они.
Казалось, обе стороны выжидали, чтобы наяву убедиться, чей образ жизни окажется в конце концов более правильным и потому более выгодным. Наверное, из-за этого, хотя и с некоторыми предосторожностями, Ясона пускали в дом, и он, в свою очередь, терпел поучения родственников. Так думал Чик.
Скрипнув кроватью, Ясон потянулся к пепельнице, чтобы достать окурок. Пепельница стояла на полу. Снова спичка озарила коротенький нос, большие губы и тени впалых щек. Он откинулся на подушке и пыхнул папиросой.
– Ты стал тянуть чемодан, и вдруг что-то случилось, – напомнил Чик.
– Да… Слышу – перестал храпеть. Я перемандражил и совсем залез под кровать. Думаю, если он сам проснулся, ничего не заметит. Минут двадцать пролежал под ним, чувствую – спит.
– Начал храпеть? – спросил Чик.
– Нет, – сказал Ясон, – по дыханию вижу. Я по дыханию лучше доктора могу определить, спит человек или притворяется.
– У спящего ровное дыхание, – заметил Чик.
– Это ерунда, – сказал Ясон, – ровное дыхание можно придумать. Но есть такое, что ни за что не придумаешь.
– А что это? – спросил Чик.
– Это так не расскажешь, – ответил Ясон, – это надо как следует перемандражить несколько раз, тогда почувствуешь. Да тебе это и не надо знать… Одним словом, вижу – спит. Потихоньку выволакиваю чемодан, подхожу к окну. Смотрю – нет моего паразита. Оказывается, он в парке из кустов выглядывает. Еле увидел. Ничего себе на вассере стоит! Я, значит, тут рискую, а он голову прячет. Даю знак – подходит. Я прицепил чемодан к веревке и осторожно спустил ему. Даю знак, что еще буду спускать. Он отвязывает веревку, переходит улицу, перелезает через ограду и стоит там в кустах… Лиандры, что ли, называются… Такие вонючие цветы?
– Да, да, – живо подтвердил Чик, – это олеандры, у них цветы, когда переспеют, вонять начинают…
– И вот он, значит, – продолжал Ясон, – стоит среди этих вонючих цветов, сам такой же вонючий, а я подымаю веревку, кладу ее на подоконник и только поворачиваюсь, как вдруг открывается дверь во вторую комнату и в дверях останавливается женщина.
– И она тебя не видит? – спрашивает Чик, пораженный таким ходом событий. Чик даже привскочил на кровати, что не понравилось кошке. Но сейчас ему было не до нее.
– Как не видит?! Прямо на меня смотрит! – восторженно говорит Ясон.
– И что она говорит?
– Ничего не говорит. Стоит и смеется!
– Смеется?!
– В том-то и дело, что смеется.
– Но почему?
– Откуда я знаю! Наверно, от страха или стыда. Она же голая.
– И он просыпается от ее смеха? – догадывается Чик, чувствуя, как волосы у него на затылке привстали, аж кожа на голове защемилась.
– В том-то и дело, что нет! Она так тихо, тихо смеется и вся дрожит.
– Но почему она полезла среди ночи в эту комнату? Она что-нибудь услышала? – допытывается Чик, отчетливо представляя эту ужасную картину: вот она стоит в дверях, тихо смеется и вся дрожит голым телом.
Чик почему-то представил, что эта дрожащая кожа совершенно белая, даже слегка пупырчатая, вроде бы от холода, хотя где взяться холоду, когда олеандры на всю улицу воняют. Чик чувствует, что если бы эта женщина была позагорелей, то картина получилась бы не такая ужасная.