Страница:
– А с провизией? – впервые вступил в разговор комиссар.
– Сухари, – коротко ответил старшина, – хлеба есть немного… Двадцать три, немецких – семь.
– Воевать можно, – кивнул Волков.
– В общем, воевать придется на голодный желудок, – вздохнул Гольдберг.
– Меня больше беспокоят раненые, – честно признался комроты. – Почти треть людей у нас небоеспособны… Что там такое?
На поляну, шатаясь, выбежал младший сержант с перевязанной головой. «Кошелев, – вспомнил лейтенант. – Командир отделения у Берестова. Он, кажется, из студентов».
– Он с Василь Андреичем пошел, – встревоженно сказал старшина.
Сердце Волкова упало, он затравленно оглянулся, ожидая, что лес взорвется стрельбой и чужим криком. Но все было тихо, и, приглядевшись, ротный успокоился: младший сержант был не напуган, а, скорее, взволнован.
– Женька, в чем дело? – на другом конце поляны поднялся, опираясь на немецкий пулемет, красноармеец Зверев.
После уничтожения немецкого самолета бывший студент механического факультета, а ныне боец Красной Армии Максим Зверев ходил в героях, да и во время атаки показал себя с наилучшей стороны, застрелив в траншеях трех гитлеровцев. Свой ДП он отдал товарищам, а себе взял тяжелый и страшный МГ-34. Отыскав в ранце убитого пулеметчика наставление по вражеской машине, Зверев быстро освоился с новым оружием и доложил ротному, что готов воевать с немецким пулеметом. Роясь в трофеях, дотошный технарь нашел даже два запасных ствола, менять перегревшиеся при стрельбе, и асбестовые рукавицы для этой процедуры.
– Без паники, – строго сказал лейтенант, видя, что за Максимом подхватились остальные. – Кошелев, в чем дело?
– Там… – Кошелев побледнел и вдруг прислонился к сосне.
– Ты чего контуженный бегаешь, филолух хренов? – рявкнул вдруг Медведев. – Свалишься – еще и тебя тащить!
– Там… – Студент махнул рукой куда-то на север: – Наши! Врач и медсестра… И шофер с ними. Андрей Васильевич их сюда ведет.
– А ты-то чего прибежал?
– Там… Помочь нужно. – Младший сержант тяжело сполз на землю. – Я извиняюсь, я контужен…
Бывший студент наклонился в сторону, и его вдруг тяжело и сухо стошнило.
– Женька, ты чего? – Зверев подбежал к товарищу.
– Контузия, – сказал Гольдберг, наклоняясь над Кошелевым. – Чем помочь-то? Там что, кто-то ранен?
Тот помотал головой и содрогнулся в жестоком приступе сухой рвоты.
– Сутки не ели, – спокойно заметил Медведев, – блевать и то нечем. Это пройдет. Товарищ лейтенант, разрешите, я сбегаю? Возьму отделение…
Лесную тишину разорвал женский крик. Дикий, выворачивающий вопль взлетел над деревьями и тут же оборвался, словно женщине с размаху зажали рот.
– Медведев, за старшего! – быстро скомандовал лейтенант. – Второе отделение – за мной!
Кричали недалеко, метрах в ста, а в такой глухомани звуки теряются быстро. Рота ушла от опушки километра на полтора, и продиравшемуся сквозь заросли Волкову оставалось только надеяться, что по лесу не шастают охотнички в серой форме. Он запоздало подумал, что надо было прихватить карабин, и, на бегу расстегнув кобуру, выхватил ТТ. Все это было, конечно, сплошным нарушением Устава, и Гольдберг будет абсолютно прав, если взгреет дурного комроты по-комиссарски. Однако сейчас Волков мог думать только о том, что где-то рядом кричала женщина. Ротный, наверное, проскочил бы мимо, но тут слева из кустов раздалось мычание, словно кто-то пытался выть с закрытым ртом, и успокаивающий голос Берестова. Лейтенант медведем проломился через орешник и оказался на маленькой прогалине. У сломанной березы на траве неподвижно лежала девушка в синей форменной юбке и гимнастерке. На вид ей можно было дать лет двадцать: обычное милое лицо, выбившиеся в беспорядке из-под берета густые черные волосы. Казалось, она спала, но земля под каблуками тяжелых армейских сапог была разрыта, разворочена, словно девушка билась и скребла ногами.
– Обморок. – Берестов, стоявший на колене рядом с санитаркой, легко поднялся навстречу командиру: – Слава Богу, я уже думал, придется бить.
Он повернул руку, внимательно осмотрел ладонь.
– До крови прокусила. Истерика.
Вслед за лейтенантом на поляну выбежали шесть красноармейцев.
– Что здесь произошло? – Лейтенант понимал, что вопрос звучит глуповато, но ничего умнее в голову не пришло.
– Мы на них, собственно, случайно наткнулись, – ответил старший сержант. – Я возвращался с Кошелевым, смотрю, лежит санитарная сумка. Поискал вокруг и нашел хозяев. Мне с первого взгляда показалось, что с ними что-то не так.
Он кивнул в сторону, и Волков, наконец, обратил внимание, что кроме санитарки и комвзвода на поляне присутствуют еще двое. На земле, обхватив руками колени, сидела худая женщина лет тридцати – тридцати трех с тонким красивым лицом. Судя по шпале на петлицах медицинской службы, перед лейтенантом был старший военфельдшер. «Что-то я тут самый младший по званию получаюсь», – подумал ротный. Рядом с женщиной стоял, тяжело опираясь на винтовку, невысокий плотный ефрейтор лет сорока, черные от въевшегося масла руки выдавали в нем шофера. Круглое, скуластое лицо имело какое-то болезненно тупое выражение, и от этого Волкову стало не по себе. Лейтенант подошел к врачу, опустился на одно колено и осторожно коснулся ее плеча.
– Товарищ старший военфельдшер…
Ротный запнулся. Ситуация была явно неуставная, и как тут представляться, он не знал. А еще его очень беспокоило то, что ни женщина, ни шофер никак не отреагировали на появление новых людей. И глаза у товарища старшего военфельдшера были какие-то нечеловечески черные. Приглядевшись получше, лейтенант резко встал: зрачки у врача были расширены настолько, что занимали всю радужку.
– Она в шоке, – тихо сказал Берестов. – Как и водитель. И, честно говоря, мне это очень не нравится. Эта женщина – военный врач, крови и мяса она должна была видеть больше, чем мы с вами вместе взятые. Я же помню германскую: мужики падают в обморок, а сестрички держатся.
– Может, под обстрел попали? – подумал вслух лейтенант. – Когда людей накрывает, бывает, и умом двигаются.
– Не похоже, чтобы их по земле валяло, – покачал головой старший сержант.
– Ладно, сейчас не об этом думать надо, – подвел черту Волков и повернулся к красноармейцам: – Ты и ты, берите санитарку, только осторожно. И чтоб без фокусов. Если придет в себя и опять кричать начнет, просто рот ей зажмите. Ты, давай, веди шофера, он, похоже, смирный. Андрей Васильевич, вы человек опытный. – Ротный запнулся и честно признался: – Ну, во всяком случае, подход к женщинам должны лучше меня знать. Военфельдшер за вами. Поднимайте ее и ведите к нам. Остальные – со мной, мы прикрываем.
– Есть!
Бывший белогвардеец наклонился над врачом, осторожно коснулся пальцами бледной щеки. Затем подсунул правую руку под колени и легко поднял женщину на руки.
– Проще отнести, – сказал Берестов. – Она сейчас даже встать не сможет.
– Хорошо. – Лейтенант кивнул и повернулся к одному из оставшихся красноармейцев: – Ты иди вперед и отводи ветви.
Волков поднял трехлинейку комвзвода-1 и вломился в кусты, отрывая на ходу торчащие ветки, чтобы остальным было проще нести женщин. Обратно шли медленнее, стараясь не потревожить свою хрупкую ношу. На полдороге лейтенанта встретили трое бойцов во главе с комиссаром. Гигант Шумов принял санитарку от запыхавшихся красноармейцев, Берестов осторожно нес военфельдшера. Шофер, похоже, уже пришел в себя, во всяком случае вести за руки его не пришлось.
– Что с ними? – нервно спросил Гольдберг.
– Не знаю, – сквозь зубы ответил лейтенант. – Сейчас будем разбираться.
Рота встретила командиров сдержанным гулом, на ногах были все, кроме тяжелораненых.
– Разойдитесь, – резко приказал Волков. – Да не толпитесь вы, им воздух нужен!
– Шинели давайте, – добавил комиссар.
Несколько красноармейцев сдернули скатки, санитарку уложили на расстеленное сукно, и по совету Медведева, укрыли сверху, военфельдшера белогвардеец осторожно посадил, придерживая за спину. Кто-то накинул ей на плечи шинель, поднес к губам флягу, но разжать стиснутые зубы было невозможно. Лейтенант встал и подошел к шоферу. Глаза ефрейтора уже обрели осмысленное выражение, и выражение это лейтенанту очень не понравилось.
– Фамилия, имя, часть? – коротко спросил ротный.
– Ефрейтор Копылов, двести тридцать пятый отдельный автобат, – хриплым низким голосом ответил водитель.
– Кто эти женщины? Как вы оказались в лесу? – продолжал давить Волков.
– Товарищ лейтенант, – тихо заметил Гольдберг, – вы же не врага допрашиваете, зачем такая резкость?
– Они их сожгли, – внезапно сказал ейфрейтор. – Господи ты Боже мой, живьем сожгли.
Волков с ужасом увидел, что у крепкого сорокалетнего мужика дрожит нижняя челюсть.
– Возьмите себя в руки, – спокойно приказал комиссар. – По порядку: что вы делали сегодня утром?
Шофер посмотрел на еврея, затем торопливо кивнул, зачем-то потер рукавом подбородок. Казалось, он немного успокоился, во всяком случае, больше не трясся.
– В семь пятнадцать поступил приказ эвакуировать медсанбат, – начал Копылов, – ходячие шли сами, тяжелых было приказано вывозить к дороге, к автобусам. По просеке к санбату автобусы не пройдут, только нашими полуторками.
Ефрейтор закашлялся, схватил протянутую флягу и жадно выпил.
– Я шесть ездок сделал, человек сто перевез, да наши все старались. Оленька все время со мной была, туда с ранеными, в кузове, обратно в кабине. Когда в седьмой раз поехали, Ирина Геннадьевна села, там совсем тяжелые оставались, она хотела лично проследить. Только тронулись – обстрел начался, тех, что раньше нас к санбату ушли, на просеке накрыло, а мы из-за Ирины Геннадьевны задержались. Как немцы стрелять перестали, мы дальше тронулись, надо же людей вывозить. – Копылов замолчал, словно собираясь с мыслями, и продолжил медленно:
– Просека вся перепахана, я между воронками ползу, может, километров пять в час. А когда до санбата полкилометра оставалось, и вовсе встал. Там сосну снарядом срубило, она поперек дороги и упала. Ну что мы, втроем, ее оттащим? Побежали так, Ирина Геннадьевна сказала – найдем кого-нибудь, помогут дорогу расчистить.
Ефрейтор снова умолк и через томительные полминуты продолжил:
– Хорошо хоть, я впереди был. Стрельба вокруг, вот я и иду с трехлинейкой. А уже совсем рядом, вот только за поворот свернуть, там еще кусты густые… Слышу, говорят не по-нашему. Я немецкого не слышал ни разу, да кто тут еще-то быть может? Оттащил докторов своих с дороги, сам осторожненько так, ползком, посмотреть, что там да как.
Он сглотнул.
– Те из наших, что у медсанбата оставались, видно, деру дали, а раненым куда деваться? Некоторые и не в сознании даже, лежат рядком… И тягач рядом стоит броневой, кузов – ну вот как гроб, спереди колеса, сзади – гусеницы. Немцев вокруг с десяток, стоят, говорят о чем-то, громко так, не таятся. – Копылов сморщился, как от боли. – Потом трое пошли, с палатки поваленной подтащили брезент, и на наших сверху кинули. Тут и девки мои подползли. А эти…
Шофер снова замолчал.
– Да не тяни ты, договаривай, – глухо сказал Медведев.
– Сняли канистру, – медленно, словно во сне говорил ефрейтор. – Полили их сверху, потом вторую вылили. Потом отошли и гранату кинули.
Волкову показалось, что ему на голову уронили полено. Он, конечно, читал в газетах о зверствах фашистов, докладывал это роте на политинформациях, но одно дело статья, а другое – живой свидетель. Лейтенант знал, что Копылов не врет, достаточно было посмотреть в больные глаза водителя, чтобы понять: в его словах нет ни капли лжи.
– Оленька сразу сомлела, а Богушева как бешеная стала, за наган хваталась, пришлось за руки держать. Они даже кричали тихо, Господи, да что же это…
Ефрейтор вдруг засмеялся странным, лающим смехом, и, лишь посмотрев ему в глаза, ротный понял, что сорокалетний крепкий мужик плачет. Водитель упал на колени и закрыл лицо широкими, мозолистыми ладонями с намертво въевшейся автомобильной грязью. Волков обвел взглядом столпившихся бойцов: на лицах были ужас, недоверие, у Кошелева дрожали губы. Лишь Шумов смотрел зверем, и эта еле сдерживаемая ярость гиганта-рабочего подействовала на лейтенанта как ушат холодной и чистой воды. Жестокость может родить и страх, и гнев. Только в злости, в ненависти было спасение, пора было донести это до людей. Ротный посмотрел на всхлипывающего шофера и решил, что начнет, пожалуй, с него.
– Встать, – громко скомандовал он.
Сорок пар глаз уставилось на лейтенанта, но Копылов, похоже, даже не услышал приказа. Водитель плакал, как маленький ребенок, отчаяние уже одолело его.
– Я сказал: встать, сволочь! – зарычал лейтенант.
Нагнувшись, он схватил Копылова за ворот гимнастерки и резким рывком вздернул на ноги. Шофер, хлюпая носом, смотрел на лейтенанта круглыми мышиными глазами.
– Ты чего ноешь, сука? – Волков уже давился словами, он накачивал себя бешенством, не давая ему уйти, не давая состраданию взять верх над жестокостью. – Кого жалеешь? Наших? Тех, кого сожгли? Не надо их жалеть, они уже мертвые, им не больно.
Среди бойцов послышался ропот, но лейтенант не позволил себе отвлечься.
– Или ты себя жалеешь, а, Копылов? А ну дай сюда винтовку! – Он сдернул с плеча шофера видавшую виды трехлинейку, открыл затвор: – Ты из нее хоть раз сегодня выстрелил? Или в основном по рыданиям у нас будешь?
В глазах ефрейтора появилось осмысленное выражение.
– Отдайте винтовку, – хрипло сказал шофер.
– А зачем она тебе? – удивился лейтенант. – Застрелиться, что ли?
– Отдайте оружие! – срывающимся голосом крикнул Копылов и вцепился в трехлинейку.
Волков резко ударил шофера в грудь, и тот кубарем покатился по земле.
– Товарищ лейтенант, хватит! – тихо сказал Медведев.
Ротный посмотрел на комвзвода-2 так, словно впервые заметил, что кроме него и Копылова здесь есть кто-то еще.
– А что это у вас, товарищ старшина, люди толпятся? – задумчиво произнес Волков.
Он поймал взгляд Медведева и не отпускал, пока тот не отвел глаза.
– Есть, – ответил старшина и повернулся к своим бойцам: – Разойдись! Что, не слышали?
Берестов повторил приказ своему взводу, не дожидаясь, пока ротный обратит на него внимание. Красноармейцы отошли на два десятка шагов, но затем развернулись и как один уставились на Волкова и Копылова. Лейтенант повернулся к лежащему на земле шоферу и, держа винтовку в левой руке, повторил вопрос:
– Так зачем тебе винтовка, Копылов?
– Воевать, – глухо ответил водитель.
– С кем? – продолжил допрос Волков.
– С гадами. Я их… – Шофер, похоже, осознал, как глупо он выглядит, угрожая врагам и валяясь при этом на земле. – Разрешите встать, товарищ лейтенант?
– Разрешаю. – Ротный нагнулся и подал руку ефрейтору.
Несколько секунд Копылов молча смотрел на комроты, затем крепко взялся за протянутую ладонь, и командир роты, лейтенант РККА, во второй раз поставил шофера на ноги. Поднявшись, Копылов встал по стойке «смирно», и Волков протянул ему винтовку. Шофер схватил оружие, словно боясь, что ротный передумает.
– Вот так, и чтоб больше я таких истерик не видел, – подвел итог ротный. – Медведев, этот боец к тебе во взвод. Андрей Васильевич, – повернулся Волков к белогвардейцу, – что с военфельдшером? Орать на нее мне не хочется, но нам нужен врач.
– Кажется, она пришла в себя, – вместо взводного отозвался комиссар.
Гольдберг стоял на колене рядом с женщиной. Осторожно наклонившись, он заглянул ей в лицо, затем повернулся к лейтенанту.
– Глаза, по крайней мере, уже нормальные. Как, вы говорите, ее зовут? – спросил политрук у Копылова.
– Богушева Ирина Геннадьевна, – ответил тот.
– Ирина Геннадьевна… Ирина Геннадьевна, вы меня слышите?
Комиссар, наверное, хотел, чтобы голос у него звучал успокаивающе, но получилось, мягко говоря, не очень. Почувствовав это, Гольдберг беспомощно развел руками.
– Товарищ старший военфельдшер, пожалуйста…
– Я… слышу, – выходило сдавленно, словно у женщины болело горло.
Рядом с Гольдбергом опустился на колени комвзвода-1. Берестов осторожно взял женщину за плечи и слегка встряхнул.
– Ирина Геннадьевна, вы среди своих. – Берестов говорил спокойно и уверенно: – Я – исполняющий обязанности командира первого взвода третьей роты второго батальона 732-го стрелкового полка…
Лейтенант про себя подивился, как бывший белогвардеец ухитрился оттарабанить это все, ни разу не запнувшись.
– Вот наш командир, лейтенант Волков, рядом со мной – батальонный комиссар Гольдберг. Ирина Геннадьевна, я понимаю, вам очень тяжело, не дай Бог кому такое пережить…
Женщина вздрогнула, и Берестов осторожно сжал ей плечо, словно боялся, что она снова впадет в оцепенение. Но Богушева, похоже, уже окончательно пришла в себя.
– Можете меня отпустить. – Ее голос звучал слабо, но истерики в нем не было.
Берестов убрал руки, готовясь подхватить врача, если той опять станет плохо.
– Вы говорили о раненых, товарищ лейтенант?
Она посмотрела на Волкова снизу вверх, затем обвела глазами вновь подошедших солдат. Решительно протянув руку, женщина не столько попросила, сколько приказала Берестову:
– Помогите мне встать.
Старшего военфельдшера аккуратно подняли на ноги. Быстро осмотревшись, Богушева повернулась к лейтенанту:
– Товарищ лейтенант, кто командует этой… группой?
– Этой ротой командую я, – спокойно ответил Волков, – батальонный комиссар Гольдберг исполняет обязанности политрука роты. Если вас интересует наше положение, то ничего хорошего вам сказать не могу. Мы отрезаны от своих и находимся в немецком тылу. Поскольку выходить будем вместе, вам придется исполнять мои приказания, хоть вы и старше по званию. Возражений нет?
Женщина кивнула:
– Какие тут могут быть возражения, я хирург, а не пехотинец.
– Хорошо, тогда первый приказ. Как вы уже слышали, у нас четверо тяжелораненых, один, кажется, умирает…
– Есть, – коротко ответила Богушева, затем, словно вспомнив что-то, обернулась назад: – Со мной было еще двое, шофер и медсестра…
– Шофер теперь у нас, во втором взводе. Медсестра еще не пришла в себя, вон она…
Ирина Геннадьевна опустилась на колени рядом с девушкой, подняла веко…
– Обморок, – резко заметила женщина. – Где моя сумка?
Она не сомневалась, что ее вещи найдены и доставлены вместе с ней. Берестов молча передал ей сумку.
– У кого-нибудь есть водка?
Медведев, не говоря ни слова, сунул в руки врача флягу.
– Жестоко, конечно, – пробормотала военфельдшер, – но времени нет.
Она достала из сумки пузырек, открыла и поднесла к лицу девушки. Глаза медсестры внезапно открылись, она глубоко вдохнула, словно собираясь кричать, и Богушева ловко влила ей в рот водку. Подождав, пока девушка прокашляется, Ирина Геннадьевна велела бойцам:
– Усадите ее.
Затем, глядя медсестре прямо в глаза, Богушева спросила:
– Пришла в себя?
Девушка торопливо кивнула.
– Молодец. Вставай, для нас есть работа. Будешь мне, скажем так, ассистировать.
– Но я не могу! – Голос у Ольги оказался низкий, грудной.
– С какого курса ушла в армию? – жестко спросила Ирина. – С третьего? Я не спрашиваю, можешь ты или нет, вставай, у нас раненый умирает. Лейтенант, мне нужен огонь и кипяченая вода.
– Огня не будет, – ответил Волков. – Дым далеко видно.
– Понятно, – вздохнула Богушева, – тогда дайте еще водки. Вообще сколько есть. И рубахи чистые, у меня бинты кончаются. Освободите место и накройте шинелями. Времени мало, скоро начнет темнеть.
– Ирина Геннадьевна, – испуганно начала медсестра, – мы даже инструменты продезинфицировать не сможем…
– Я знаю, – кивнула женщина. – Но что нам остается? Будем водкой.
С Егоровым закончили через полтора часа, солнце уже садилось. Наложив последний шов, Богушева приказала медсестре закончить перевязку и велела готовить следующих. Она как раз накладывала шину из расколотого березового бревнышка, когда стемнело окончательно. Не прерывая работы, Ирина бросила через плечо:
– Обеспечьте свет.
Волков переглянулся со взводными.
– Огонь открывать нельзя, – тихо сказал Медведев.
– Значит, закроем, – ответил Берестов.
Вырубив четыре шеста, привязали к ним шинели. Бойцы держали занавеси, а внутри еврей и белогвардеец светили доктору трофейными фонариками. Импровизированный госпиталь работал до глубокой ночи, женщины резали, вынимали из живого тела железо и свинец, шили, перевязывали. Уже давно скомандовали отбой, и красноармейцы провалились в черное тяжелое забытье без снов, уже клевали носами, спали стоя те, кто закрывал свет от вражеских глаз, когда медсестра заново перевязала Кошелева. Младший сержант замер, не шевелясь, пока девушка отмачивала заскорузлый от крови серый бинт, промывала рану. Ольга начала накладывать швы, но студент сидел как каменный.
– Вы что, совсем не чувствуете боли? – устало спросила она, перерезая нитку и снова втыкая иглу в живое тело.
– Чувствую, – сдавленно ответил Кошелев, – но не кричать же…
– Разрешаю стонать. – Медсестра стянула края раны.
– Спасибо, потерплю, – прохрипел несостоявшийся филолог.
– Гордый, значит. – Завязать узел, обрезать нитку…
– Да нет, просто неудобноы-ы-ы…
– Неудобно штаны через голову надевать, лучше стони, так легче.
– Предпочту остаться при своем мнении. – Несмотря на холод сентябрьской ночи, по лицу раненого катились капли пота.
– Два стежка осталось.
– Рад слышать.
Медсестра перевязала младшего сержанта чьей-то разорванной на полосы нательной рубахой. «Кому-то не придется переодеться в чистое», – подумал Кошелев.
– Ирина Геннадьевна, все, этот последний. – Медсестра повернулась к своей начальнице и всплеснула руками: – Ну, горе вы мое…
Богушева сидела на коленях, свесив голову на грудь, инструменты, которые она начала было собирать, тускло поблескивали в свете фонариков.
– Она уж минут пять так сидит, – прошептал Гольдберг, – я решил, задумалась о чем-то.
– Ага, и сопит при этом. – Девушка покачала головой: – Трое суток на ногах.
Берестов выключил фонарик и знаком показал комиссару сделать то же.
– Отбой, ребята, – шепотом приказал он бойцам с занавесями.
Те отошли на несколько шагов и не опустились, а буквально рухнули на землю. Медсестра собрала инструменты в сумку, осторожно уложила военфельдшера на бок и, тесно прижавшись к старшей подруге, мгновенно заснула сама. Гольдберг отнес в сторону набухшие свернувшейся кровью шинели, что послужили операционным столом. Когда он вернулся, Берестов шагнул ему навстречу.
– Похоже, товарищ батальонный комиссар, на ногах только вы, я и Кошелев, у него голова разболелась. Так что караулить нам, остальных не поднять, хоть из пушки пали.
– А вы-то сами? – Валентин Иосифович не мог избавиться от странного недоверия, которое вызывал в нем этот человек.
– В себе я уверен, – сухо сказал старший сержант.
Гольдберг не видел его лица, но почему-то подумал, что непонятный командир взвода сейчас улыбается.
– Один из нас должен выдвинуться метров на сто на юг, к дороге, – продолжил старший сержант. – С севера и северо-востока у нас болото, еще кто-то должен выйти на запад, там редколесье, видно далеко. Третий останется здесь и будет время от времени проверять двух других. Насколько я понимаю, вы прошлой ночью спали? Значит, начальником караула лучше всего быть вам.
– Хорошо, выдвигайтесь на запад, Кошелева я отправлю на юг.
– Есть.
Берестов подхватил винтовку и легко, словно видел ночью не хуже, чем днем, скрылся среди деревьев. Комиссар покачал головой: в такой темноте можно бродить до рассвета и так и не найти комвзвода-1. Если, конечно, тот останется на месте к утру. Политрук не мог понять, почему Берестов вызывает у него такое беспокойство, но с той минуты, когда они столкнулись в только что отбитой немецкой траншее, Валентин Иосифович чувствовал, что со старшим сержантом что-то не так. Этот седой человек, его ровесник, был чужим. Его манера держаться, его речь, все казалось чуть-чуть не таким, каким должно было быть. И когда он обращался: «Товарищ батальонный комиссар», Гольдбергу казалось, что командир первого взвода смеется над ним. Политрук проверил автомат. У него оставалось еще три магазина – на один хороший бой. Семь патронов в нагане, впрочем, это только застрелиться. Через час он должен будет проверить оба поста, а до этого времени следует себя чем-то занять. Гольдберг поднял шашку и в который раз принялся тереть ее рукавом, пытаясь счистить воображаемую грязь. Он поднес ножны к глазам: у устья в свете луны тускло блеснул знак, похожий на орден. Политрук наизусть знал историю о том, как командир эскадрона Асланишвили на спор припаял на шашку знак «За отличную рубку», превратив ее в пародию на наградное оружие. Комэск загремел под арест и получил выговор с занесением по партийной линии, но возвращать шашку в первоначальный вид отказался. Асланишвили часто со смехом рассказывал, как комбриг, получивший в Гражданскую шашку с вполне себе настоящим орденом Красного Знамени, орал на него, потрясая знаменитым оружием, а потом махнул рукой, обозвал клоуном и велел катиться с глаз долой.
– Сухари, – коротко ответил старшина, – хлеба есть немного… Двадцать три, немецких – семь.
– Воевать можно, – кивнул Волков.
– В общем, воевать придется на голодный желудок, – вздохнул Гольдберг.
– Меня больше беспокоят раненые, – честно признался комроты. – Почти треть людей у нас небоеспособны… Что там такое?
На поляну, шатаясь, выбежал младший сержант с перевязанной головой. «Кошелев, – вспомнил лейтенант. – Командир отделения у Берестова. Он, кажется, из студентов».
– Он с Василь Андреичем пошел, – встревоженно сказал старшина.
Сердце Волкова упало, он затравленно оглянулся, ожидая, что лес взорвется стрельбой и чужим криком. Но все было тихо, и, приглядевшись, ротный успокоился: младший сержант был не напуган, а, скорее, взволнован.
– Женька, в чем дело? – на другом конце поляны поднялся, опираясь на немецкий пулемет, красноармеец Зверев.
После уничтожения немецкого самолета бывший студент механического факультета, а ныне боец Красной Армии Максим Зверев ходил в героях, да и во время атаки показал себя с наилучшей стороны, застрелив в траншеях трех гитлеровцев. Свой ДП он отдал товарищам, а себе взял тяжелый и страшный МГ-34. Отыскав в ранце убитого пулеметчика наставление по вражеской машине, Зверев быстро освоился с новым оружием и доложил ротному, что готов воевать с немецким пулеметом. Роясь в трофеях, дотошный технарь нашел даже два запасных ствола, менять перегревшиеся при стрельбе, и асбестовые рукавицы для этой процедуры.
– Без паники, – строго сказал лейтенант, видя, что за Максимом подхватились остальные. – Кошелев, в чем дело?
– Там… – Кошелев побледнел и вдруг прислонился к сосне.
– Ты чего контуженный бегаешь, филолух хренов? – рявкнул вдруг Медведев. – Свалишься – еще и тебя тащить!
– Там… – Студент махнул рукой куда-то на север: – Наши! Врач и медсестра… И шофер с ними. Андрей Васильевич их сюда ведет.
– А ты-то чего прибежал?
– Там… Помочь нужно. – Младший сержант тяжело сполз на землю. – Я извиняюсь, я контужен…
Бывший студент наклонился в сторону, и его вдруг тяжело и сухо стошнило.
– Женька, ты чего? – Зверев подбежал к товарищу.
– Контузия, – сказал Гольдберг, наклоняясь над Кошелевым. – Чем помочь-то? Там что, кто-то ранен?
Тот помотал головой и содрогнулся в жестоком приступе сухой рвоты.
– Сутки не ели, – спокойно заметил Медведев, – блевать и то нечем. Это пройдет. Товарищ лейтенант, разрешите, я сбегаю? Возьму отделение…
Лесную тишину разорвал женский крик. Дикий, выворачивающий вопль взлетел над деревьями и тут же оборвался, словно женщине с размаху зажали рот.
– Медведев, за старшего! – быстро скомандовал лейтенант. – Второе отделение – за мной!
Кричали недалеко, метрах в ста, а в такой глухомани звуки теряются быстро. Рота ушла от опушки километра на полтора, и продиравшемуся сквозь заросли Волкову оставалось только надеяться, что по лесу не шастают охотнички в серой форме. Он запоздало подумал, что надо было прихватить карабин, и, на бегу расстегнув кобуру, выхватил ТТ. Все это было, конечно, сплошным нарушением Устава, и Гольдберг будет абсолютно прав, если взгреет дурного комроты по-комиссарски. Однако сейчас Волков мог думать только о том, что где-то рядом кричала женщина. Ротный, наверное, проскочил бы мимо, но тут слева из кустов раздалось мычание, словно кто-то пытался выть с закрытым ртом, и успокаивающий голос Берестова. Лейтенант медведем проломился через орешник и оказался на маленькой прогалине. У сломанной березы на траве неподвижно лежала девушка в синей форменной юбке и гимнастерке. На вид ей можно было дать лет двадцать: обычное милое лицо, выбившиеся в беспорядке из-под берета густые черные волосы. Казалось, она спала, но земля под каблуками тяжелых армейских сапог была разрыта, разворочена, словно девушка билась и скребла ногами.
– Обморок. – Берестов, стоявший на колене рядом с санитаркой, легко поднялся навстречу командиру: – Слава Богу, я уже думал, придется бить.
Он повернул руку, внимательно осмотрел ладонь.
– До крови прокусила. Истерика.
Вслед за лейтенантом на поляну выбежали шесть красноармейцев.
– Что здесь произошло? – Лейтенант понимал, что вопрос звучит глуповато, но ничего умнее в голову не пришло.
– Мы на них, собственно, случайно наткнулись, – ответил старший сержант. – Я возвращался с Кошелевым, смотрю, лежит санитарная сумка. Поискал вокруг и нашел хозяев. Мне с первого взгляда показалось, что с ними что-то не так.
Он кивнул в сторону, и Волков, наконец, обратил внимание, что кроме санитарки и комвзвода на поляне присутствуют еще двое. На земле, обхватив руками колени, сидела худая женщина лет тридцати – тридцати трех с тонким красивым лицом. Судя по шпале на петлицах медицинской службы, перед лейтенантом был старший военфельдшер. «Что-то я тут самый младший по званию получаюсь», – подумал ротный. Рядом с женщиной стоял, тяжело опираясь на винтовку, невысокий плотный ефрейтор лет сорока, черные от въевшегося масла руки выдавали в нем шофера. Круглое, скуластое лицо имело какое-то болезненно тупое выражение, и от этого Волкову стало не по себе. Лейтенант подошел к врачу, опустился на одно колено и осторожно коснулся ее плеча.
– Товарищ старший военфельдшер…
Ротный запнулся. Ситуация была явно неуставная, и как тут представляться, он не знал. А еще его очень беспокоило то, что ни женщина, ни шофер никак не отреагировали на появление новых людей. И глаза у товарища старшего военфельдшера были какие-то нечеловечески черные. Приглядевшись получше, лейтенант резко встал: зрачки у врача были расширены настолько, что занимали всю радужку.
– Она в шоке, – тихо сказал Берестов. – Как и водитель. И, честно говоря, мне это очень не нравится. Эта женщина – военный врач, крови и мяса она должна была видеть больше, чем мы с вами вместе взятые. Я же помню германскую: мужики падают в обморок, а сестрички держатся.
– Может, под обстрел попали? – подумал вслух лейтенант. – Когда людей накрывает, бывает, и умом двигаются.
– Не похоже, чтобы их по земле валяло, – покачал головой старший сержант.
– Ладно, сейчас не об этом думать надо, – подвел черту Волков и повернулся к красноармейцам: – Ты и ты, берите санитарку, только осторожно. И чтоб без фокусов. Если придет в себя и опять кричать начнет, просто рот ей зажмите. Ты, давай, веди шофера, он, похоже, смирный. Андрей Васильевич, вы человек опытный. – Ротный запнулся и честно признался: – Ну, во всяком случае, подход к женщинам должны лучше меня знать. Военфельдшер за вами. Поднимайте ее и ведите к нам. Остальные – со мной, мы прикрываем.
– Есть!
Бывший белогвардеец наклонился над врачом, осторожно коснулся пальцами бледной щеки. Затем подсунул правую руку под колени и легко поднял женщину на руки.
– Проще отнести, – сказал Берестов. – Она сейчас даже встать не сможет.
– Хорошо. – Лейтенант кивнул и повернулся к одному из оставшихся красноармейцев: – Ты иди вперед и отводи ветви.
Волков поднял трехлинейку комвзвода-1 и вломился в кусты, отрывая на ходу торчащие ветки, чтобы остальным было проще нести женщин. Обратно шли медленнее, стараясь не потревожить свою хрупкую ношу. На полдороге лейтенанта встретили трое бойцов во главе с комиссаром. Гигант Шумов принял санитарку от запыхавшихся красноармейцев, Берестов осторожно нес военфельдшера. Шофер, похоже, уже пришел в себя, во всяком случае вести за руки его не пришлось.
– Что с ними? – нервно спросил Гольдберг.
– Не знаю, – сквозь зубы ответил лейтенант. – Сейчас будем разбираться.
Рота встретила командиров сдержанным гулом, на ногах были все, кроме тяжелораненых.
– Разойдитесь, – резко приказал Волков. – Да не толпитесь вы, им воздух нужен!
– Шинели давайте, – добавил комиссар.
Несколько красноармейцев сдернули скатки, санитарку уложили на расстеленное сукно, и по совету Медведева, укрыли сверху, военфельдшера белогвардеец осторожно посадил, придерживая за спину. Кто-то накинул ей на плечи шинель, поднес к губам флягу, но разжать стиснутые зубы было невозможно. Лейтенант встал и подошел к шоферу. Глаза ефрейтора уже обрели осмысленное выражение, и выражение это лейтенанту очень не понравилось.
– Фамилия, имя, часть? – коротко спросил ротный.
– Ефрейтор Копылов, двести тридцать пятый отдельный автобат, – хриплым низким голосом ответил водитель.
– Кто эти женщины? Как вы оказались в лесу? – продолжал давить Волков.
– Товарищ лейтенант, – тихо заметил Гольдберг, – вы же не врага допрашиваете, зачем такая резкость?
– Они их сожгли, – внезапно сказал ейфрейтор. – Господи ты Боже мой, живьем сожгли.
Волков с ужасом увидел, что у крепкого сорокалетнего мужика дрожит нижняя челюсть.
– Возьмите себя в руки, – спокойно приказал комиссар. – По порядку: что вы делали сегодня утром?
Шофер посмотрел на еврея, затем торопливо кивнул, зачем-то потер рукавом подбородок. Казалось, он немного успокоился, во всяком случае, больше не трясся.
– В семь пятнадцать поступил приказ эвакуировать медсанбат, – начал Копылов, – ходячие шли сами, тяжелых было приказано вывозить к дороге, к автобусам. По просеке к санбату автобусы не пройдут, только нашими полуторками.
Ефрейтор закашлялся, схватил протянутую флягу и жадно выпил.
– Я шесть ездок сделал, человек сто перевез, да наши все старались. Оленька все время со мной была, туда с ранеными, в кузове, обратно в кабине. Когда в седьмой раз поехали, Ирина Геннадьевна села, там совсем тяжелые оставались, она хотела лично проследить. Только тронулись – обстрел начался, тех, что раньше нас к санбату ушли, на просеке накрыло, а мы из-за Ирины Геннадьевны задержались. Как немцы стрелять перестали, мы дальше тронулись, надо же людей вывозить. – Копылов замолчал, словно собираясь с мыслями, и продолжил медленно:
– Просека вся перепахана, я между воронками ползу, может, километров пять в час. А когда до санбата полкилометра оставалось, и вовсе встал. Там сосну снарядом срубило, она поперек дороги и упала. Ну что мы, втроем, ее оттащим? Побежали так, Ирина Геннадьевна сказала – найдем кого-нибудь, помогут дорогу расчистить.
Ефрейтор снова умолк и через томительные полминуты продолжил:
– Хорошо хоть, я впереди был. Стрельба вокруг, вот я и иду с трехлинейкой. А уже совсем рядом, вот только за поворот свернуть, там еще кусты густые… Слышу, говорят не по-нашему. Я немецкого не слышал ни разу, да кто тут еще-то быть может? Оттащил докторов своих с дороги, сам осторожненько так, ползком, посмотреть, что там да как.
Он сглотнул.
– Те из наших, что у медсанбата оставались, видно, деру дали, а раненым куда деваться? Некоторые и не в сознании даже, лежат рядком… И тягач рядом стоит броневой, кузов – ну вот как гроб, спереди колеса, сзади – гусеницы. Немцев вокруг с десяток, стоят, говорят о чем-то, громко так, не таятся. – Копылов сморщился, как от боли. – Потом трое пошли, с палатки поваленной подтащили брезент, и на наших сверху кинули. Тут и девки мои подползли. А эти…
Шофер снова замолчал.
– Да не тяни ты, договаривай, – глухо сказал Медведев.
– Сняли канистру, – медленно, словно во сне говорил ефрейтор. – Полили их сверху, потом вторую вылили. Потом отошли и гранату кинули.
Волкову показалось, что ему на голову уронили полено. Он, конечно, читал в газетах о зверствах фашистов, докладывал это роте на политинформациях, но одно дело статья, а другое – живой свидетель. Лейтенант знал, что Копылов не врет, достаточно было посмотреть в больные глаза водителя, чтобы понять: в его словах нет ни капли лжи.
– Оленька сразу сомлела, а Богушева как бешеная стала, за наган хваталась, пришлось за руки держать. Они даже кричали тихо, Господи, да что же это…
Ефрейтор вдруг засмеялся странным, лающим смехом, и, лишь посмотрев ему в глаза, ротный понял, что сорокалетний крепкий мужик плачет. Водитель упал на колени и закрыл лицо широкими, мозолистыми ладонями с намертво въевшейся автомобильной грязью. Волков обвел взглядом столпившихся бойцов: на лицах были ужас, недоверие, у Кошелева дрожали губы. Лишь Шумов смотрел зверем, и эта еле сдерживаемая ярость гиганта-рабочего подействовала на лейтенанта как ушат холодной и чистой воды. Жестокость может родить и страх, и гнев. Только в злости, в ненависти было спасение, пора было донести это до людей. Ротный посмотрел на всхлипывающего шофера и решил, что начнет, пожалуй, с него.
– Встать, – громко скомандовал он.
Сорок пар глаз уставилось на лейтенанта, но Копылов, похоже, даже не услышал приказа. Водитель плакал, как маленький ребенок, отчаяние уже одолело его.
– Я сказал: встать, сволочь! – зарычал лейтенант.
Нагнувшись, он схватил Копылова за ворот гимнастерки и резким рывком вздернул на ноги. Шофер, хлюпая носом, смотрел на лейтенанта круглыми мышиными глазами.
– Ты чего ноешь, сука? – Волков уже давился словами, он накачивал себя бешенством, не давая ему уйти, не давая состраданию взять верх над жестокостью. – Кого жалеешь? Наших? Тех, кого сожгли? Не надо их жалеть, они уже мертвые, им не больно.
Среди бойцов послышался ропот, но лейтенант не позволил себе отвлечься.
– Или ты себя жалеешь, а, Копылов? А ну дай сюда винтовку! – Он сдернул с плеча шофера видавшую виды трехлинейку, открыл затвор: – Ты из нее хоть раз сегодня выстрелил? Или в основном по рыданиям у нас будешь?
В глазах ефрейтора появилось осмысленное выражение.
– Отдайте винтовку, – хрипло сказал шофер.
– А зачем она тебе? – удивился лейтенант. – Застрелиться, что ли?
– Отдайте оружие! – срывающимся голосом крикнул Копылов и вцепился в трехлинейку.
Волков резко ударил шофера в грудь, и тот кубарем покатился по земле.
– Товарищ лейтенант, хватит! – тихо сказал Медведев.
Ротный посмотрел на комвзвода-2 так, словно впервые заметил, что кроме него и Копылова здесь есть кто-то еще.
– А что это у вас, товарищ старшина, люди толпятся? – задумчиво произнес Волков.
Он поймал взгляд Медведева и не отпускал, пока тот не отвел глаза.
– Есть, – ответил старшина и повернулся к своим бойцам: – Разойдись! Что, не слышали?
Берестов повторил приказ своему взводу, не дожидаясь, пока ротный обратит на него внимание. Красноармейцы отошли на два десятка шагов, но затем развернулись и как один уставились на Волкова и Копылова. Лейтенант повернулся к лежащему на земле шоферу и, держа винтовку в левой руке, повторил вопрос:
– Так зачем тебе винтовка, Копылов?
– Воевать, – глухо ответил водитель.
– С кем? – продолжил допрос Волков.
– С гадами. Я их… – Шофер, похоже, осознал, как глупо он выглядит, угрожая врагам и валяясь при этом на земле. – Разрешите встать, товарищ лейтенант?
– Разрешаю. – Ротный нагнулся и подал руку ефрейтору.
Несколько секунд Копылов молча смотрел на комроты, затем крепко взялся за протянутую ладонь, и командир роты, лейтенант РККА, во второй раз поставил шофера на ноги. Поднявшись, Копылов встал по стойке «смирно», и Волков протянул ему винтовку. Шофер схватил оружие, словно боясь, что ротный передумает.
– Вот так, и чтоб больше я таких истерик не видел, – подвел итог ротный. – Медведев, этот боец к тебе во взвод. Андрей Васильевич, – повернулся Волков к белогвардейцу, – что с военфельдшером? Орать на нее мне не хочется, но нам нужен врач.
– Кажется, она пришла в себя, – вместо взводного отозвался комиссар.
Гольдберг стоял на колене рядом с женщиной. Осторожно наклонившись, он заглянул ей в лицо, затем повернулся к лейтенанту.
– Глаза, по крайней мере, уже нормальные. Как, вы говорите, ее зовут? – спросил политрук у Копылова.
– Богушева Ирина Геннадьевна, – ответил тот.
– Ирина Геннадьевна… Ирина Геннадьевна, вы меня слышите?
Комиссар, наверное, хотел, чтобы голос у него звучал успокаивающе, но получилось, мягко говоря, не очень. Почувствовав это, Гольдберг беспомощно развел руками.
– Товарищ старший военфельдшер, пожалуйста…
– Я… слышу, – выходило сдавленно, словно у женщины болело горло.
Рядом с Гольдбергом опустился на колени комвзвода-1. Берестов осторожно взял женщину за плечи и слегка встряхнул.
– Ирина Геннадьевна, вы среди своих. – Берестов говорил спокойно и уверенно: – Я – исполняющий обязанности командира первого взвода третьей роты второго батальона 732-го стрелкового полка…
Лейтенант про себя подивился, как бывший белогвардеец ухитрился оттарабанить это все, ни разу не запнувшись.
– Вот наш командир, лейтенант Волков, рядом со мной – батальонный комиссар Гольдберг. Ирина Геннадьевна, я понимаю, вам очень тяжело, не дай Бог кому такое пережить…
Женщина вздрогнула, и Берестов осторожно сжал ей плечо, словно боялся, что она снова впадет в оцепенение. Но Богушева, похоже, уже окончательно пришла в себя.
– Можете меня отпустить. – Ее голос звучал слабо, но истерики в нем не было.
Берестов убрал руки, готовясь подхватить врача, если той опять станет плохо.
– Вы говорили о раненых, товарищ лейтенант?
Она посмотрела на Волкова снизу вверх, затем обвела глазами вновь подошедших солдат. Решительно протянув руку, женщина не столько попросила, сколько приказала Берестову:
– Помогите мне встать.
Старшего военфельдшера аккуратно подняли на ноги. Быстро осмотревшись, Богушева повернулась к лейтенанту:
– Товарищ лейтенант, кто командует этой… группой?
– Этой ротой командую я, – спокойно ответил Волков, – батальонный комиссар Гольдберг исполняет обязанности политрука роты. Если вас интересует наше положение, то ничего хорошего вам сказать не могу. Мы отрезаны от своих и находимся в немецком тылу. Поскольку выходить будем вместе, вам придется исполнять мои приказания, хоть вы и старше по званию. Возражений нет?
Женщина кивнула:
– Какие тут могут быть возражения, я хирург, а не пехотинец.
– Хорошо, тогда первый приказ. Как вы уже слышали, у нас четверо тяжелораненых, один, кажется, умирает…
– Есть, – коротко ответила Богушева, затем, словно вспомнив что-то, обернулась назад: – Со мной было еще двое, шофер и медсестра…
– Шофер теперь у нас, во втором взводе. Медсестра еще не пришла в себя, вон она…
Ирина Геннадьевна опустилась на колени рядом с девушкой, подняла веко…
– Обморок, – резко заметила женщина. – Где моя сумка?
Она не сомневалась, что ее вещи найдены и доставлены вместе с ней. Берестов молча передал ей сумку.
– У кого-нибудь есть водка?
Медведев, не говоря ни слова, сунул в руки врача флягу.
– Жестоко, конечно, – пробормотала военфельдшер, – но времени нет.
Она достала из сумки пузырек, открыла и поднесла к лицу девушки. Глаза медсестры внезапно открылись, она глубоко вдохнула, словно собираясь кричать, и Богушева ловко влила ей в рот водку. Подождав, пока девушка прокашляется, Ирина Геннадьевна велела бойцам:
– Усадите ее.
Затем, глядя медсестре прямо в глаза, Богушева спросила:
– Пришла в себя?
Девушка торопливо кивнула.
– Молодец. Вставай, для нас есть работа. Будешь мне, скажем так, ассистировать.
– Но я не могу! – Голос у Ольги оказался низкий, грудной.
– С какого курса ушла в армию? – жестко спросила Ирина. – С третьего? Я не спрашиваю, можешь ты или нет, вставай, у нас раненый умирает. Лейтенант, мне нужен огонь и кипяченая вода.
– Огня не будет, – ответил Волков. – Дым далеко видно.
– Понятно, – вздохнула Богушева, – тогда дайте еще водки. Вообще сколько есть. И рубахи чистые, у меня бинты кончаются. Освободите место и накройте шинелями. Времени мало, скоро начнет темнеть.
– Ирина Геннадьевна, – испуганно начала медсестра, – мы даже инструменты продезинфицировать не сможем…
– Я знаю, – кивнула женщина. – Но что нам остается? Будем водкой.
С Егоровым закончили через полтора часа, солнце уже садилось. Наложив последний шов, Богушева приказала медсестре закончить перевязку и велела готовить следующих. Она как раз накладывала шину из расколотого березового бревнышка, когда стемнело окончательно. Не прерывая работы, Ирина бросила через плечо:
– Обеспечьте свет.
Волков переглянулся со взводными.
– Огонь открывать нельзя, – тихо сказал Медведев.
– Значит, закроем, – ответил Берестов.
Вырубив четыре шеста, привязали к ним шинели. Бойцы держали занавеси, а внутри еврей и белогвардеец светили доктору трофейными фонариками. Импровизированный госпиталь работал до глубокой ночи, женщины резали, вынимали из живого тела железо и свинец, шили, перевязывали. Уже давно скомандовали отбой, и красноармейцы провалились в черное тяжелое забытье без снов, уже клевали носами, спали стоя те, кто закрывал свет от вражеских глаз, когда медсестра заново перевязала Кошелева. Младший сержант замер, не шевелясь, пока девушка отмачивала заскорузлый от крови серый бинт, промывала рану. Ольга начала накладывать швы, но студент сидел как каменный.
– Вы что, совсем не чувствуете боли? – устало спросила она, перерезая нитку и снова втыкая иглу в живое тело.
– Чувствую, – сдавленно ответил Кошелев, – но не кричать же…
– Разрешаю стонать. – Медсестра стянула края раны.
– Спасибо, потерплю, – прохрипел несостоявшийся филолог.
– Гордый, значит. – Завязать узел, обрезать нитку…
– Да нет, просто неудобноы-ы-ы…
– Неудобно штаны через голову надевать, лучше стони, так легче.
– Предпочту остаться при своем мнении. – Несмотря на холод сентябрьской ночи, по лицу раненого катились капли пота.
– Два стежка осталось.
– Рад слышать.
Медсестра перевязала младшего сержанта чьей-то разорванной на полосы нательной рубахой. «Кому-то не придется переодеться в чистое», – подумал Кошелев.
– Ирина Геннадьевна, все, этот последний. – Медсестра повернулась к своей начальнице и всплеснула руками: – Ну, горе вы мое…
Богушева сидела на коленях, свесив голову на грудь, инструменты, которые она начала было собирать, тускло поблескивали в свете фонариков.
– Она уж минут пять так сидит, – прошептал Гольдберг, – я решил, задумалась о чем-то.
– Ага, и сопит при этом. – Девушка покачала головой: – Трое суток на ногах.
Берестов выключил фонарик и знаком показал комиссару сделать то же.
– Отбой, ребята, – шепотом приказал он бойцам с занавесями.
Те отошли на несколько шагов и не опустились, а буквально рухнули на землю. Медсестра собрала инструменты в сумку, осторожно уложила военфельдшера на бок и, тесно прижавшись к старшей подруге, мгновенно заснула сама. Гольдберг отнес в сторону набухшие свернувшейся кровью шинели, что послужили операционным столом. Когда он вернулся, Берестов шагнул ему навстречу.
– Похоже, товарищ батальонный комиссар, на ногах только вы, я и Кошелев, у него голова разболелась. Так что караулить нам, остальных не поднять, хоть из пушки пали.
– А вы-то сами? – Валентин Иосифович не мог избавиться от странного недоверия, которое вызывал в нем этот человек.
– В себе я уверен, – сухо сказал старший сержант.
Гольдберг не видел его лица, но почему-то подумал, что непонятный командир взвода сейчас улыбается.
– Один из нас должен выдвинуться метров на сто на юг, к дороге, – продолжил старший сержант. – С севера и северо-востока у нас болото, еще кто-то должен выйти на запад, там редколесье, видно далеко. Третий останется здесь и будет время от времени проверять двух других. Насколько я понимаю, вы прошлой ночью спали? Значит, начальником караула лучше всего быть вам.
– Хорошо, выдвигайтесь на запад, Кошелева я отправлю на юг.
– Есть.
Берестов подхватил винтовку и легко, словно видел ночью не хуже, чем днем, скрылся среди деревьев. Комиссар покачал головой: в такой темноте можно бродить до рассвета и так и не найти комвзвода-1. Если, конечно, тот останется на месте к утру. Политрук не мог понять, почему Берестов вызывает у него такое беспокойство, но с той минуты, когда они столкнулись в только что отбитой немецкой траншее, Валентин Иосифович чувствовал, что со старшим сержантом что-то не так. Этот седой человек, его ровесник, был чужим. Его манера держаться, его речь, все казалось чуть-чуть не таким, каким должно было быть. И когда он обращался: «Товарищ батальонный комиссар», Гольдбергу казалось, что командир первого взвода смеется над ним. Политрук проверил автомат. У него оставалось еще три магазина – на один хороший бой. Семь патронов в нагане, впрочем, это только застрелиться. Через час он должен будет проверить оба поста, а до этого времени следует себя чем-то занять. Гольдберг поднял шашку и в который раз принялся тереть ее рукавом, пытаясь счистить воображаемую грязь. Он поднес ножны к глазам: у устья в свете луны тускло блеснул знак, похожий на орден. Политрук наизусть знал историю о том, как командир эскадрона Асланишвили на спор припаял на шашку знак «За отличную рубку», превратив ее в пародию на наградное оружие. Комэск загремел под арест и получил выговор с занесением по партийной линии, но возвращать шашку в первоначальный вид отказался. Асланишвили часто со смехом рассказывал, как комбриг, получивший в Гражданскую шашку с вполне себе настоящим орденом Красного Знамени, орал на него, потрясая знаменитым оружием, а потом махнул рукой, обозвал клоуном и велел катиться с глаз долой.