Андрей Иванов
Тайны египетской экспедиции Наполеона

Часть первая
Паруса

Академик Бонапарт

   Генерал Бонапарт был избран членом Института Франции 25 декабря 1797 года, через двадцать дней после триумфального возвращения в Париж.
   Он вернулся, выиграв кампанию в Италии, продиктовав и собственноручно подписав договор в Кампо-Формио, и был восторженно встречен народами разных стран как генерал-миротворец.
   Восхищались им и будущие жертвы французской политики. Королева Неаполя Мария-Каролина признавалась в письме маркизу Галло: «Я ненавижу партию, которую выбрал Бонапарт и которой он служит. Он Аттила и бедствие Италии, но я испытываю к нему чувства глубокого уважения и настоящего восхищения. Бонапарт станет великим человеком, и второго такого в Европе нет, во всех смыслах: воин, политик, дипломат. Я объявляю врагом того, кто это отрицает. Он будет самым выдающимся человеком нашего столетия».
   В Момбелло, замке под Миланом, Бонапарт жил, как монарх, и имел настоящий двор.
   Здесь нет преувеличения: генерал Республики – формально один из многих – удерживал подле себя австрийского посланника и папского представителя, посланников королей неаполитанского и сардинского, республик Генуэзской и Венецианской, герцога Пармского и швейцарских кантонов, нескольких германских государей. Там были все генералы, власти только что созданной Цизальпинской республики, депутаты городов. Множество курьеров из европейских столиц прибывали и отъезжали ежечасно. Знатнейшие дамы Милана ежедневно выражали почтение супруге Бонапарта Жозефине.
   «Двор» совершил несколько поездок на озера Комо, Лаго-Маджоре, и на Борромейские острова. Бонапарт принимал итальянских и французских ученых и деятелей искусств.
   Солнце, всходящее в дымке тумана. Низкие горы и холмы разных цветов и оттенков, казавшиеся островами среди моря облаков. Тихие воды горных озер. Неужели это не сон?
   Но рано или поздно идиллия должна была закончиться. Сам Бонапарт рассуждал так: «Я хотел бы расстаться с Италией только затем, чтобы во Франции играть приблизительно такую же роль, какую я играю здесь. Но момент еще не настал: груша не созрела. К тому же не все зависит от одного меня. В Париже еще не достигнуто соглашение. Одна партия поднимает голову в пользу Бурбонов. Я не хочу содействовать ее торжеству. Мне необходимо когда-нибудь ослабить республиканскую партию, но только для себя самого. Пока же приходится идти об руку с республиканцами. Поэтому, чтобы ублаготворить парижских ротозеев, нужен мир, а раз он нужен, то заключу его я. Ибо если мир принесет Франции кто-нибудь другой, то это одно поставит его в общественном мнении гораздо выше, чем меня все мои победы».
   Он пристраивает родственников: старший брат Жозеф теперь комиссар Республики в Парме, Люсьен – военный комиссар, Луи был его адъютантом в Италии, мать живет с дочерьми в Париже.
   Исполнительная Директория Французской Республики организовала восторженный прием в его честь. Баррас произнес напыщенную речь, а затем, по словам Бурьенна, «бросился в объятия генерала, который вовсе не любил таких выходок и дал ему так называемое тогда братское лобызание». Бонапарт вел себя не как подчиненный: он более походил на триумфатора.
   Встречи с ним искали многие влиятельные политики. Бонапарт не принял большинства приглашений, но посетил другого члена Института – Шарля Мориса Талейрана, бывшего епископа Отенского.
   Тот писал своему другу в Нью-Йорк: «Наконец настал момент подписания мира, прелиминарии подписаны раньше, и какой прекрасный мир! Какой человек наш Бонапарт! Ему еще нет 28 лет, а на его голову уже обрушилось столько славы, военной славы, славы храбреца и миротворца».
   Избранный депутатом в Генеральные штаты в 1789 году, вовремя почуявший смертельную опасность Талейран сумел под благовидным (опять же научным) предлогом уехать за границу, где пробыл все время якобинской диктатуры. Вернувшись в сильно изменившуюся Францию, он стал ее министром иностранных дел.
   Согласно Талейрану, это была его первая встреча с Наполеоном. Он отметил, что «двадцать выигранных сражений так идут к молодости, к прекрасному взору, к бледности, к несколько утомленному лицу». Проницательный политик оценил и другое: «Нерешительность и соперничество внутри Директории затруднили положение Бонапарта в первые недели его пребывания в Париже».
   И это мягко сказано. Отношения генерала с пятью директорами постепенно дойдут до высшей точки кипения, а один из них (Ребель) в момент серьезного обострения конфликта заявит, что Директория готова подписать заявление Бонапарта об отставке с поста командующего 120-тысячной армией вторжения на Британские острова, коли тот такое заявление подаст.
   На самом деле, Бонапарт невольно спровоцировал «друзей из Директории», а, услышав реплику Ребеля, понял, что дело зашло в тупик.
   Бонапарт был назначен главкомом 26 октября 1797 года, ему было поручено подготовить экспедицию. Но с броском через Ла-Манш у него ничего не получится. Инспекция портов Булони, Кале, Дюнкерка и Антверпена, проведенная Бонапартом в сопровождении Ланна, Сулковского и Бурьенна 8-20 февраля, показала невозможность организации успешного нападения на Англию при тогдашнем состоянии французского флота. А потому, он займется Египтом (удар по Англии надо нанести не прямо, а на берегах Нила) и Институтом, где обретет новую точку опоры.
   Французский Институт – высшая национальная инстанция по наукам, литературе и искусству – был создан в 1795 году взамен прежних академий, уничтоженных революцией. Академии были восстановлены в 1816 году, а впоследствии Французский Институт объединит Французскую академию, Академию надписей и изящной словесности, Академию наук, Академию изящных искусств и Академию моральных и политических наук.
   «Его, – пишет Талейран в своих мемуарах, – подразделили на четыре разряда; разряд физических наук стоял на первом месте, разряд политических и нравственных наук занимал только второстепенное место. Меня назначили в моем отсутствии членом этого разряда». Как видим, надменный Талейран сожалел о том, что был выбран «по второму разряду».
   Зато Бонапарт мог быть вполне удовлетворен. Он, способный математик, вошел в число «бессмертных» (так иронически называли членов Института) и оказался на своем месте (физико-математическое отделение, секция механики). Всю жизнь он будет отдавать безусловное предпочтение физическим и математическим наукам – дисциплинам, призванным, на его взгляд, принести быстрые и ощутимые практические результаты. А «военная наука и искусство состоят из всех наук и всех искусств» – эта мысль в редакции Редерера будет зафиксирована в первой прокламации правительства Бонапарта.
   При избрании в Институт у генерала было одиннадцать соперников, и победитель двадцати битв получил наибольшее число голосов. Он занял место, освободившееся после исключения Лазаря Карно, обвиненного в роялизме и покинувшего страну после сентябрьского переворота 1797 года, и обратился к президенту Института Камю со следующим знаменательным посланием:
   «Гражданин президент,
   Люди избранные, члены Французской академии, сделали мне честь, приняв меня в число своих товарищей.
   Я чувствую, что останусь надолго их учеником, прежде чем сравняюсь с ними.
   Если бы я знал какой-нибудь другой способ показать им мое уважение, то употребил бы его.
   Истинные торжества, которые не влекут за собою никаких сожалений, суть торжества над невежеством.
   Самое благородное, равно как и самое полезное народное занятие, есть содействовать распространению человеческих знаний и идей.
   Истинное могущество Французской Республики должно отныне состоять в том, чтобы ей не была чужда ни одна новая идея.
Бонапарт».
   На церемониях он облачался в академическое платье. Генерал искренне гордился новым званием, и нам может показаться необычной форма его будущих обращений к своей армии и народу Египта. Прокламации будут подписаны «членом Национальной академии»: этот титул для него важнее воинского.
   В обращении к армии от 4 мессидора VI года Французской Республики (22 июня 1798 года) он скажет о грядущих завоеваниях, призванных содействовать просвещению и всемирной торговле – и здесь наука на первом месте!
   Со дня его избрания в члены Института (25 декабря 1797 года) до момента отплытия французской эскадры из Тулона (19 мая 1798 года) пройдет почти пять месяцев. Они будут насыщены не только береговыми инспекциями и подготовительными работами, но и интенсивными научными занятиями.
   Открытое заседание Института, состоявшееся 4 января 1798 года по случаю избрания нового члена, стало главным событием дня.
   «Бонапарт, – писала газета «Монитер», – прибыл на заседание без всякой помпы, скромно занял свое место, сдержанно внимал похвалам, расточаемым ему докладчиками и зрителями, и удалился. Ах, до чего же хорошо он знает человеческое сердце, и в особенности психологию народных правительств! Скромностью и непритязательностью вынужден порядочный человек добиваться у них расположения, которое невежды и пошляки неохотно оказывают ему повсюду, и реже, чем где бы то ни было, – в Республиках».
   «Язык, мысли, манеры, – говорил Франческо Мельци, итальянский политический деятель, помогавший генералу Бонапарту в создании Цизальпинской Республики, – все в нем поражало, все было своеобразно. В разговоре, так же как и на войне, он был чрезвычайно находчив, изобретателен, быстро угадывал слабую сторону противника и сразу же направлял на нее свои удары. Обладая необычайно живым умом, он лишь очень немногими из своих мыслей был обязан книгам и, за исключением математики, не обнаружил больших успехов в науках. Из всех его способностей самая выдающаяся – это поразительная легкость, с какою он по собственной воле сосредоточивал свое внимание на том или ином предмете и по нескольку часов подряд держал свою мысль как бы прикованною к нему, в беспрерывном напряжении, пока не находил решения, в данных обстоятельствах являвшегося наилучшим. Его замыслы были обширны, но необычайны, гениально задуманы, но иной раз неосуществимы; нередко он из-за мимолетного раздражения отказывался от них или же своей поспешностью делал выполнение их невозможным. От природы вспыльчивый, решительный, порывистый, резкий, он в совершенстве умел быть обворожительным и посредством искусно рассчитанной почтительности, и лестной для людей фамильярности очаровывать тех, кого хотел привлечь к себе. Обычно замкнутый и сдержанный, он иной раз, во время вспышек гнева, побуждаемый к тому гордостью, раскрывал замыслы, которые ему особенно важно было бы хранить в тайне. По всей вероятности, ему никогда не случалось изливать свою душу под влиянием нежных чувств».
   То, что ученый Бонапарт преуспел главным образом в математике, подчеркивали и другие свидетели эпохи. Первыми это сделали преподаватели военной школы в Бриенне, где учился сын адвоката с Корсики. Годами позже то же самое отметит граф Меттерних в своих мемуарах: «Он не обладал большими научными познаниями. Его приверженцы особенно усердно поддерживали мнение, что он был глубоким математиком. Но то, что он знал в области математических наук, не возвышало его над уровнем любого офицера, получившего, как он, подготовку к артиллерийской службе; но его природные дарования восполняли недостаток знания».
   «Эта мужественная душа, – напишет Стендаль, – обитала в невзрачном, худом, почти тщедушном теле. Энергия этого человека, стойкость, с какою он при таком хилом сложении переносил все тяготы, казались его солдатам чем-то выходящим за пределы возможного. Здесь кроется одна из причин неописуемого воодушевления, которое он возбуждал в войсках».
   Мечтал ли гениальный полководец стать человеком науки? Зная его жизненный путь, в это трудно поверить. Но когда Бонапарт обдумывал свое будущее перед возвращением из Египта, и оно вовсе не казалось ясным (ранее он писал брату Жозефу, что исчерпал себя), то коротко упомянул о карьере ученого.
   «Наука была его подлинной страстью», – отмечал участник экспедиции Этьен Жоффруа Сент-Илер.
   После избрания в Национальный Институт генерал Бонапарт становится активным исследователем, хотя ведет себя подчеркнуто скромно.
   Он семнадцать раз присутствовал на заседаниях Института, готовил доклады о различных научных открытиях. В первую очередь, это касалось нашумевшего изобретения Кюньо – парового автомобильного двигателя («паровой повозки»). Газета «Монитер» писала, что Бонапарт также сделал доклад о новой книге, опубликованной в Италии. Автор этого труда рассказывал об использовании компасов в геометрии Лоренцо Маскерони.
   Бонапарт заговорил о содержании книги еще до своего избрания в Институт – на обеде, устроенном учеными. Как выяснилось, академики не читали произведения, изданного в Италии. Тогда генерал попросил карандаш и пару компасов и попытался растолковать знаменитостям некоторые теоретические положения. Лаплас, благосклонный экзаменатор Бонапарта в Парижской военной школе, был довольно ироничен: «Генерал, мы ожидали весьма многого от вас, но не уроков математики».
   Как видим, с ним не церемонились – такова была атмосфера заведения. О ней и об Институте образца 1797—1798 годов рассказал французский историк Альбер Вандаль: «Это славное ученое учреждение, детище конституции, точно так же, как Директория и оба совета, являвшееся почти четвертой властью в государстве, было хранилищем доктрины; оно поставляло многих членов в правительственные учреждения и само отчасти вербовало в них своих работников. Прославленный, осыпанный высокими почестями, Институт имел в своих рядах предвестников великого научного движения, которое в наши дни преобразило мир; но правили и владычествовали в нем последние могикане энциклопедии, философы школы Кондильяка, будущие идеологи Бонапарта. То были по большей части люди суровой внешности, кротких нравов и надменного ума».
   Одна из загадок Наполеона – почему он, будучи чрезвычайно восприимчивым к научным открытиям, не уделял достаточного внимания прогрессу вооружений?
   Он отказался от парохода, как способа высадки в Англии, от воздушных шаров, которыми лишь развлекался. С 1804 года французские войска обстреливались пороховыми ракетами – он ничем не ответил.
   В то время как Карно применял оптический телеграф для связи Парижа с Рейнским фронтом и создал две роты обслуживания аэростатов-разведчиков, Бонапарт отказался от использования последних.
   Жан Тюлар считает, что Наполеон «не видел возможности применения научных открытий, доказав это во время египетской кампании».
   На поле Ватерлоо он имел пушки, которые в сравнении с английскими были изделиями вчерашнего дня.
   Можно вновь и вновь задаваться вопросами, почему он не сделал того или иного шага. Но все же лучше сосредоточиться на том, что он успел совершить.

Египтомания

   Почему Бонапарт отправился в Египет?
   Если большинство европейских войн той великой эпохи представляли собой борьбу коалиций феодально-монархических держав против революционной Франции, то афро-азиатские проекты Наполеона (египетско-индийский и русско-индийский) – большей частью не политические, а волевые, эмоциональные и авантюрные. Он был успешен в первых – то есть в битвах новой Франции против старой Европы – и потерпел фиаско во вторых.
   В Европе он, по большому счету, мог бы обойтись без сложных социально-политических расчетов – ветер Французской Революции дул в его паруса. Ведь История, как и Природа, не терпит игр и фокусов. В конечном итоге, Бонапарт оказался плохим лоцманом, а его многоходовые комбинации – будь то в Азии, Африке или в России – окончились трагически.
   Египетский проект амбициозного генерала не был замыслом гения-одиночки. И первенство принадлежало вовсе не ему.
   Такой план предлагал в своем докладе 1672 года великий Лейбниц, но Людовику Четырнадцатому, который будет истощать страну войнами с европейцами, было не до Африки.
   Всемогущий министр Шуазель рассматривал план колонизации Египта в 1769 году, но граф Верженн добился сохранения «дружеских» отношений с Константинополем.
   Захват англичанами морских путей в Ост-Индию заставил французов вновь обратить внимание на Египет. Сент-Прист, королевский посланник в Константинополе, вернулся в 1777 году к предложению Лейбница и призвал «подорвать английское доминирование в Бенгале».
   Его приемник Шуазель-Гуфье проводил дипломатический зондаж и настойчиво повторял рекомендации Лейбница и Сент-Приста. Писатели и исследователи Востока (ориенталисты) готовили умы. Среди них – аббат Рейналь, чье сочинение о европейцах в двух Индиях вышло в свет в 1770 году и было сожжено на площади (автор сохранил инкогнито).
   Затем Константен Франсуа Вольней путешествует по Ближнему и Среднему Востоку и публикует в 1787 году примечательный труд, в котором описывает свой экзотический вояж.
   Среди ранних сочинений на данную тему упомянем хорошо иллюстрированные книги о Ближнем и Дальнем Востоке путешественника и изобретателя Афанасия Кирхера.
   Как видим, египетский поход начал готовиться еще во времена Бурбонов. В 1785 году французское правительство попыталось наладить торговые отношения с этой страной, чему способствовал деятельный Магеллон, консул в Александрии. С его помощью Шуазель-Гуфье заключил-таки с мамелюкскими беями соглашение, открывавшее французским торговцам транзитный путь через Египет к Красному морю, а оттуда в Ост-Индию.
   Началась революция, но план не был забыт и привлек внимание исполнительной Директории Республики. Магеллон, которому предстоит сопровождать Бонапарта во время ужасного марша по пустыне, продолжал утверждать, что овладеть Египтом не столь уж трудно, а дельта Нила сказочно богата.
   Стендаль указывает, что еще в 1796 году Директория поручила Бонапарту рассмотреть план вторжения в Египет. Он изучил его и вернул правительству.
   На заседании Института 3 июля 1797 года Талейран, член Отделения моральных и политических наук, зачитал доклад, названный «Заключение о преимуществах, которые можно получить в современных условиях от новых колоний». Сообщение было воспринято с интересом.
   Примерно в это же время Бонапарт беседовал со своим другом генералом Дезе в Пассариано и увлекал своего сверстника египетскими перспективами. 16 августа он пишет Директории: «Недалеко то время, когда мы поймем, что для действительного сокрушения Англии нам надо овладеть Египтом».
   Таким образом, предлагаемая экспедиция не противоречила идее войны против Англии. Не имея возможности нанести ей прямой удар, можно было, захватив Египет, помешать «островитянам» использовать дорогу в Ост-Индию через Суэцкий перешеек.
   Подготовка к экспедиции держалась в строгом секрете, чтобы избежать риска столкновения с грозным британским флотом. Оставалось убедить турецкого султана, пообещав тому, что экспедиция только укрепит авторитет Блистательной Порты.
   Сам Бонапарт, читавший много и увлеченно, проштудировал «Мемуары о тюрках и татарах» барона де Тотта и «Историю арабов» Мариньи. Он предвидел и грандиозные перспективы, которые сулило строительство канала через Суэцкий перешеек.
   Талейран и Бонапарт добились того, чего хотели. Директория приняла решение о завоевании Мальты и Египта, выслушав и одобрив доклад Бонапарта по итогам береговой инспекционной поездки, а 12 апреля издала нужные постановления (в том числе приказ о назначении Бонапарта главнокомандующим Восточной армией). При этом предполагалось использовать документы, подготовленные еще в 1776—1779 годах, когда планом диверсии занимался герцог де Брольи.
   Теперь вооруженная нация, имеющая храбрых солдат и блестящих генералов, была готова к тому, чтобы взять реванш за поражение от англичан в Семилетней войне и связанные с ним потери (Канада, левый берег Миссисипи, колонии в Ост-Индии), и лишить Британию важных азиатских баз и торговых путей. А правительство этой нации было вовсе не против того, чтобы отправить опасного человека в дальнюю экспедицию, где он может «сломать себе шею» («Сабля удаляется», – скажет Баррас, когда корабли отчалят).
   Бонапарт знакомит ученых с восточными планами, уже вполне оформленными. Вначале генерал поделился своими мыслями с математиком Монжем, бывшим министром и членом Якобинского клуба, который воспринял идеи с юношеским энтузиазмом.
   Затем новый академик вышел к большой аудитории. С пылающим взором, держа в руках двухтомник Карстена Нибура («Путешествие по Аравии»), резко постукивая по дорогому кожаному переплету указательным пальцем, он говорил о задачах европейской науки.
   Несколько недель спустя представители «четвертой власти», собрав все книги по Востоку, какие только можно было найти в стране, пренебрегая опасностями дальнего плавания (море «курировал» бесстрашный Горацио Нельсон, ничего не знавший о благородных научных целях предприятия) и, оставив свои семьи, займут места на кораблях армады линейных судов, фрегатов, корветов и бригов.
   Стоит ли удивляться? Разве не так увлекал он за собой многие тысячи людей, вовсе не склонных к слепому подчинению, но свято веривших в то, что с ним они достигнут своих желанных целей?
   Сколько ни предлагали ученые французским королям овладеть Египтом, после Людовика Святого не было героя, рискнувшего ступить на африканскую землю.
   Придав экспедиции научный характер, Бонапарт придумал моральное оправдание всему, что он будет делать: «… чем станет эта прекрасная страна после 50 лет процветания и хорошего управления? Воображению предстает волшебная картина!»
   Он говорит о цветущих городах и бурлящих жизнью портах, о многообещающей торговле с Индией, плодороднейших землях и новейших системах ирригации, судоходных каналах и верфях, ветряных мельницах и военно-морских учреждениях, об учетверении населения за счет эмиграции из Европы и сопредельных стран.
   «… господствуя в Египте, Франция господствовала бы и в Индостане». «… несколько больших наций были бы призваны насладиться благами искусств, наук, религии истинного бога, ибо именно через Египет к народам Центральной Африки должны придти свет и счастье!!!»
   Свет и счастье – не больше и не меньше! Так говорил он на Святой Елене и точно так же – тогда, в 1798 году, обращаясь к ученым, к своей армии и народу Египта.
   В его обширном уме зародилась идея образовать Комиссию по наукам и искусствам. Бонапарт хотел, чтобы в экспедиции участвовали литераторы и художники, экономисты и инженеры.
   Директория распорядилась передать в распоряжение генерала Бонапарта инженеров, художников, деятелей науки и культуры, а также средства, необходимые для осуществления научных изысканий.
   «Комиссия по наукам и искусствам» состояла из 167 академиков, среди которых были Гаспар Монж, Бертолле, Доломье, Денон, главные инженеры путей сообщения Лепэр, Жирар, математики Фурье, Костаз, Корансез, астрономы Нуэ, Бошам и Мешен, натуралисты Жоффруа Сент-Илер, Савиньи, химики Декотиль, Шампи, Делиль, рисовальщики Дютертр, Редуте, музыкант Вийото, поэт Парсеваль Гранмезон, архитекторы Лепэр, Протэн, Норри, «глава воздухоплавателей» Конте, медики Ларрей и Деженетт.
   К комиссии были прикреплены двадцать студентов Политехнического и Горного училищ (Жомар, Дюбуа старший, Ланкре, Шаброль, Розьер, Кордье, Реньо и другие). Подбором людей занимались Монж и Бертолле, им помогал военный инженер Каффарелли дю Фальга.
   Библиотеку экспедиции (550 томов) формировал Жан Батист Сэй. Точнее сказать, он предлагал включить в каталог ту или иную книгу, однако все научные работы были отобраны самим Бонапартом. На покупку книг потратили 25 329 ливров.
   Кроме специальной научной литературы, Бонапарт взял с собой книги для чтения: сочинения Плутарха, Полибия, Фукидида, Тита Ливия, Тацита, Рейналя, Вольтера, Фридриха Второго, Гомера, Тассо, Оссиана, Вергилия, Фенелона, Лафонтена, Руссо, Мармонтеля, Лесажа, Гете, Ветхий и Новый Завет, Коран (святые писания были отнесены им в раздел «Политика»), книги Вед, «О Духе Законов» Монтескье и древние мифы. В разделе «Поэзия» значились «Образцовые произведения французского театра» и «Избранные легкие стихотворения».
   Наполеон очень любил Гомера, Оссиана, а из древних латинских историков – Плутарха и Полибия:
   «Почему Гомеру отдали предпочтение все народы Азии? Потому, что он описывал приснопамятную войну первейшего народа Европы против самого процветающего народа. Его поэма – едва ли не единственный памятник той далекой эпохи».
   «Я люблю стихи Оссиана, там много мысли, исполненной силы, энергии, глубины. Это – северный Гомер, он – поэт в полном смысле слова, поелику потрясает душу и трогает ее».
   «Я никогда не мог одолеть больше одной страницы Тацита, это – невероятный болтун: Полибий же, напротив, – не какой-нибудь декламатор: он доставляет удовольствие и просвещает».
   Особое внимание уделили научному оборудованию и приборам. Ими занимался Каффарелли дю Фальга. Сумма, потраченная на покупку оборудования, – 215 000 ливров.
   Среди участников экспедиции были видные ученые эпохи.
   Математик Гаспар Монж родился в 1746 году и обратил на себя внимание во время учебы в коллеже.
   «Я уверен, – писал юный Гаспар в предисловии к своей работе, направленной в Туринскую академию, – что идеи часто остаются бесплодными в руках людей обыкновенных, а искусные математики извлекают из них большую пользу».