Иванов Егор. Негромкий выстрел (Вместе с Россией - 1)

   - Ну и наука - убивать и рубить! - взвизгнул белоподкладочник.
   Барышни около самовара заохали, но в разговор вмешался Василий:
   - Правильная наука. Ее надо изучать для революции, для классовой борьбы...
   - Оставьте свои классы в покое, - накинулся на него эсер, - только индивидуальным террором можно воздействовать на власть...
   - Никакой террор не поможет реформам! Только парламентская борьба, только Государственная дума должна выражать мнение населения! Только свободным волеизъявлением следует добиваться перемен! - ринулся в бой меньшевик Саша.
   Незаметно для большинства гостей у самовара вновь появилась хозяйка дома. Ее, вероятно, озаботил откровенно политический ход дискуссии, и на правах самой старшей за столом она прервала говоривших словами:
   - Господа, довольно! Вы уже зашли слишком далеко. Поспорили, подрались, и довольно! Пойдемте в гостиную к роялю...
   Было видно, что гостеприимная и благодушная к молодежи советница пользовалась всеобщей любовью.
   Дискуссия прекратилась, все застолье с шумом и смехом повалило от стола в гостиную.
   Соколов увидел, что здесь не принято предлагать руку соседке, выходя из-за стола, и удержался от привычного жеста. Он только любезно отодвинул стул, когда Анастасия привстала, за что был награжден белозубой улыбкой.
   Потом он обратился к хозяйке, начал было благодарить за хлеб-соль, но та только развела руками, словно говоря - уж прости меня, батюшка, что я вовлекла тебя в такую сходку!
   Соколов прикинул, не уйти ли ему, воспользовавшись моментом, но, когда он через плечо советницы бросил беглый взгляд в гостиную - у рояля, приготовясь петь, стояла Анастасия. Не колеблясь более, он решил остаться. Тут же ему нашлось свободное местечко неподалеку от рояля...
   - Я спою вам, - Соколову казалось, что Анастасия обращается к нему одному, - романс Ивана Тургенева на музыку Абазы "Утро туманное..."
   Татьяна тряхнула косой и медленно, выразительно взяла несколько аккордов. Низкий грудной голос заполнил всю гостиную.
   Утро туманное, утро седое,
   Нивы печальные, снегом покрытые,
   Нехотя вспомнишь и время былое,
   Вспомнишь и лица, давно позабытые.
   Зачарованный звуками этого голоса, Соколов незаметно для себя оказался далеко за пределами уютного дома, где так покойно мерцали керосиновые лампы и люстры, где замерли, затихли молодые люди, тоже захваченные талантом и обаянием певицы.
   Вспомнишь обильные, страстные речи,
   Взгляды, так жадно и нежно ловимые,
   Первая встреча, последняя встреча,
   Тихого голоса звуки любимые.
   Соколов не мог понять, как юное это существо может передать одним только содроганием голоса боль, тоску великого русского человека, которому было суждено всю жизнь безбедно прокоротать на чужбине, во Франции, вдали от этих печальных нив и туманных седых рассветов и всю свою жизнь возвращаться мыслью к ним.
   Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
   Многое вспомнишь, родное, далекое,
   Слушая говор колес непрестанный,
   Глядя задумчиво в небо широкое...
   И снова Соколов поразился, как эти слова накладываются на его воспоминания. О, не зря он тогда, на дороге к Флоренции, в Альпах вспоминал пепельную головку, озарившую его победу на конкур-иппике, и всю свою одинокую жизнь после смерти жены, и свои негласные поездки во вражеский стан, когда никто не ждал его дома.
   Потом она пела "Голодную" Цезаря Кюи на слова Некрасова, ее заставили петь еще и еще. Анастасия исполнила несколько романсов подряд, перемежая Пушкина, Тютчева, Фета... Ее голос был широкого диапазона, она с легкостью справлялась с трудными местами музыки Варламова и Кюи, Гурилева и Яковлева.
   Только когда ее товарищи поняли, что певица устала, они отпустили ее от рояля. Составили хор, который тут же грянул "Дубинушку", да так звонко, что хозяйка дома в испуге оглянулась на большие напольные часы. Они показывали третий час ночи.
   Гости истолковали взгляд хозяйки по-своему и стали собираться. Последовала обычная суматоха одевания в прихожей, поиски галош, муфт и башлыков. Полковник подошел к девушке и поцеловал ей руку.
   - Какой сильный у вас талант, - сказал он. - Вы поете на сцене?
   - Вы находите, что я уже могу? - с удивлением ответила она. - Ведь я еще только учусь в консерватории...
   - Вы вполне зрелая певица... - отвечал Соколов, но тут же заметно смутился, подумав, что эпитет "зрелая" скорее подходит для хозяйки дома, чем для цветущей девушки. - Хотя, быть может, я не совсем точно... э-э-э...
   Анастасия была вынуждена прийти ему на помощь.
   - Вы... не хотите ли проводить меня до дому? Я буду рада! - просто сказала она.
   - Я... я буду счастлив!.. - задыхаясь, выговорил Соколов банальную салонную фразу и, сам того не замечая, ухватился левой рукой за рукоять шпаги, так что побелели костяшки пальцев. Чуть прищуренными лукавыми глазами смотрела Анастасия на Соколова: с чего бы это начал заикаться отчаянный гусар, покоривший ее своей храбростью и ловкостью еще полгода назад, во время конноспортивных состязаний в манеже?
   Последними из гостей они вышли на улицу. Северная Пальмира жила своей особенной ночной жизнью.
   Был изрядный мороз. Там и здесь дворники в одинаковых, русского покроя кафтанах скребли тротуары и сгребали снег в кучи. К утру они должны были закончить свою работу и теперь старались так, что на морозе от них валил пар. Изредка попадались сани с коробами для снега, лошади тоже исходили морозным паром.
   Соколов и Анастасия шли по ночному городу, одетые налегке, но не замечали холода. Они вышли к Неве. Река была пуста, ее замело снегом, по нему в разных направлениях в лунном свете чернели нахоженные тропки и санные колеи. Небо вокруг луны было чистым, тускло сверкал шпиль Петропавловского собора. Ангел на куполе казался живым существом, бог весть зачем воспарившим так высоко. Ветер нес по реке поземку, и только здесь, под холодным светом луны, в неверном сиянии которой словно плыла колоннада Зимнего дворца, Анастасия почувствовала, что продрогла.
   На счастье, они издалека услышали цоканье копыт по торцам мостовой, почти чистой от снега. Вскорости подкатил лихач, на всякий случай завернувший ко дворцу в надежде перехватить поздних гостей самого батюшки-царя. Соколов усадил в легкие санки свою спутницу, заботливо укрыл ее медвежьей полстью, а сам притулился с краю.
   Лихач помчал так, что встречный ветер не давал им говорить. Соколов только смотрел и не мог насмотреться на девушку. Мигом пролетели санки набережную и мост, промелькнули сфинксы у Академии художеств, поднялись громады домов Большого проспекта. Свернули с него на линию и остановились на углу, напротив госпиталя Финляндского полка, как сказала Стаси.
   - Дальше не надо, а то папа будет волноваться... - прошептала она и выпорхнула из-под полсти. - Я совсем согрелась...
   - Где я смогу увидеть вас? - отошел от лихача Соколов на несколько шагов вслед за девушкой.
   - Приходите как-нибудь на четверг к Шумаковым, я бываю у них почти каждую неделю... - Анастасия подняла на Соколова ясные глаза и лукаво добавила: - Буду рада видеть вас! Там так редко бывают лихие гусары...
   32. Петербург, ноябрь 1912 года
   Когда Манус и Энкель вышли вновь в библиотеку, серьезная игра, как и предполагалось, разгорелась только за столиком Вышнеградского, Рубинштейна, Кузьминского и Тимашева. Счет здесь шел на тысячи - Вышнеградский и Рубинштейн проигрывали. Вышнеградский покрылся от досады и волнения багровыми пятнами, совсем как царица в торжественных выходах при дворе или на иных общественных церемониях. Рубинштейна, видно, проигрыш просто забавлял, и он хранил веселость даже по такой несуразной игре. Оценив ставки и настроения игроков, Манус тут же про себя предположил, что Митеньке надо было зачем-то проиграть на этот раз Кузьминскому вкупе с Тимашевым, что он и делал без зазрения совести за счет своего партнера.
   Манус и сам не раз вступал в крупную игру не ради выигрыша, а для тонкого проигрыша, чтобы подобным способом вручить нужному человеку взятку. Он наловчился проигрывать незаметно для своего партнера, который обычно точно так же выходил из себя и бурно переживал каждый роббер, как это делал сейчас Вышнеградский.
   "Ловок Митенька, с ним надо ухо востро держать!" - одобрительно думал Манус, присев у другого столика.
   Здесь игра шла вяло, неинтересно, барон уже куда-то удалился, посему велась партия так называемого винта с болваном, когда один из партнеров Альтшиллер - играл за двоих против Бурдукова и Веревкина. Картежники взмолились Игнатию Перфильевичу занять место Унгерн-Штернберга, но Манус отказался, и партнером Альтшиллера стал Энкель. Он деловито осведомился, сколько должен поставить на кон, но оказалось, что Альтшиллер выигрывал, так что у полковника появился шанс "подшибить детишкам на молочишко", как он выразился.
   При "мелкой" игре, когда картежники не были всецело поглощены робберами, обычно велись интересные разговоры на важные темы, занимавшие умы высших придворных и правительственных кругов. Вот и сейчас партнеров нисколько не смущало, что за ломберным столиком против них сидит подданный австро-венгерского императора и короля Франца-Иосифа, вхожий в германское и австрийское посольства, вечно шныряющий вокруг военного министра Сухомлинова, оказывающий какие-то темные услуги Гришке Распутину, Александр Альтшиллер.
   Альтшиллер внимательно слушал все, что говорилось в библиотеке Мануса: он явно тушевался, когда собеседники ожидали и его участия в разговоре. С заметным облегчением принял он себе в партнеры полковника, который тут же вступил в разговор, поддержав мнение Бурдукова о несвоевременности принятия Государственной думой внесенного правительством законопроекта о развертывании Большой морской программы.
   - Начинать строить дредноуты в момент острого европейского кризиса, когда пороховая бочка на Балканах вот-вот взорвется, - это значит провоцировать Вильгельма Второго на войну, - авторитетно поддержал Энкель германофильские построения Бурдукова, которыми тот занимал своих партнеров в момент прихода Мануса и полковника. - Могу доверительно сообщить, что Генеральный штаб российской армии отнюдь не поддержал морского министра, когда сей муж разрабатывал свою липовую программу, - уточнил Оскар Карлович, много порадовав подобным заявлением Альтшиллера.
   Товарищ министра юстиции, не разобрав до конца, о чем идет речь и каких позиций придерживаются его собеседники, брякнул по глухоте своей совсем уж черт знает что:
   - Вот именно, если уж австрияки паршивые имеют свой военный флот, то России и вовсе должно быть совестно... - Чего именно следует совеститься России, Веревкин так и не уточнил, поскольку роббер уже закончился. Товарищу министра пришлось разыскивать по карманам деньги, дабы расплатиться с партнерами наличными. Альтшиллер с Энкелем поделили небольшой выигрыш, засим Игнатий Перфильевич пригласил их снова в столовую выпить чарочку.
   Волнение Энкеля уже остудилось. Он решил откланяться. Его примеру последовали Веревкин и Бурдуков. Все трое отправились по домам на моторе Бурдукова.
   Вышнеградский, Кузьминский и Тимашев ничего, кроме игры, не замечали. Один Митенька догадливо блеснул своими черными очами навыкате, когда заметил, с какой деловитостью удалялись в кабинет хозяина Альтшиллер и Манус.
   - Сдается мне, что вас, милостивый государь, совсем не интересует, о чем я говорил здесь с полковником? - начал беседу Манус, не скрывая ехидного самодовольства.
   - Зачем же нет, драгоценный Игнатий Перфильевич! Я уверен, что вы так же блестяще, как и все остальные дела, провернули и это, - пыхнув сигарой, спокойно ответствовал Альтшиллер. - Итак, вы что-то хотите предложить его величеству кайзеру германской империи?
   - Вот именно, Александр. Мне нужен подряд на два миллиона железнодорожных шпал и плюс скидка в семьдесят пять процентов с ввозной пошлины германской империи.
   - Вы уже знаете имя предателя?
   - Нет, но я знаю, как его можно найти...
   - Так быстро? - изумился Альтшиллер. - А ведь это очень серьезно, Игнатий!
   - Как видно, не случайно я получил при крещении имя отца-основателя ордена иезуитов, - благодушно захихикал Манус, - сам Лойола не смог бы быстрей меня исповедать этого грешника Энкеля! Раз это так серьезно, то я хочу еще для своей Владикавказской железной дороги тысячу километров крупповских рельсов по отпускной цене для Германии...
   - Будет, будет тебе все, не томи только! - перешел на "ты" Альтшиллер. - Что же я могу передать в Берлинскую ложу для его высочества принца Генриха?
   - Итак, брат Александр, - перешел на язык масонов Игнатий Перфильевич, - теперь слушай! У русского Генштаба есть действительно важный агент в Вене, и, по-видимому, не один. Ему или им через особого курьера передается вознаграждение на одну из железнодорожных станций в Германии, расположенную, очевидно, неподалеку от русской границы. Оттуда в немецком конверте с германской маркой деньги идут по почте в Вену до востребования. Полагаю, что сыщики в почтовом ведомстве его величества Вильгельма Гогенцоллерна работают по-прежнему исправно, так что установить персону получателя - дело мелких чиновников!
   - Браво, брат Игнатий! - поаплодировал кончиками пальцев Альтшиллер. Если тебя и дальше использовать на тучных нивах разведки...
   - Ближе к делу, Александр! - холодно прервал его Манус. - Я надеюсь, что в Берлин вместе с твоим донесением пойдут и мои предложения о гонораре. Через неделю я жду в своем банке представителей ведомства путей сообщения Германии и фирмы Круппа...
   Альтшиллер понял тон хозяина, молча встал и откланялся.
   33. Петербург, январь 1913 года
   Альтшиллер вызвал Кедрина на свидание в "свой" кабинет ресторана "Медведь". Снова был подан ужин, изысканный и обильный. На этот раз, однако, гостеприимный хозяин не стал дожидаться десерта, а начал деловой разговор между пулярдкой и стерлядью, где-то в середине трапезы.
   - Любезный брат мой, - начал Альтшиллер несколько холодновато, неизвестно отчего сердясь на Кедрина, - просьба его высочества принца Генриха, великого магистра Прусской ложи, наконец выполнена. Кое-что удалось узнать у одного простака из Генерального штаба. К сожалению, этот болван не в состоянии выведать подлинные имена предателей в Вене и Берлине, но он дал ниточку, следуя которой можно установить по крайней мере одного из них.
   Кедрин молча слушал, уплетая жаркое из рябчиков, запивая его отменным бургундским.
   - Вам придется, брат мой, под предлогом каких-либо собственных дел причем дела должны быть настоящие, а то, не дай бог, русская контрразведка что-нибудь заподозрит - отправиться завтра же в Берлин и передать мой пакет его высочеству, Великому магистру ордена. Здесь он найдет подробный доклад о том, посредством кого удалось установить интересуемое, как следовало бы вознаградить нашего друга за столь любезное вспомоществование Прусской ложе, а также суть добытых истин... Для вашего личного уведомления могу сообщить, и это на тот случай, если вам придется в силу необходимости уничтожить конверт, в коем покоится шифрованный доклад, что на днях с одной из пограничных станций в Германии, где проходит железная дорога из России, пассажиром, следующим из Петербурга, будет брошен в почтовый ящик с адресом куда-то в Берлин или Вену, до востребования, конверт или конверты с денежными суммами вознаграждения агенту. Маловероятно, что его подлинное имя будет стоять на пакете. Скорее всего его кличка или условная фраза...
   - Но ведь с пограничных станций идут во все концы Германии и Австро-Венгрии сотни и тысячи писем!.. Как же найти искомое в этом огромном потоке?! - усомнился Кедрин.
   - А вы что, никогда не слышали о существовании в каждой стране "черного кабинета", в обязанности коего входит негласно проверять почтовые отправления на предмет выявления крамолы, революционной заразы и прочих опасных дел - в том числе шпионажа и контрабанды?..
   - Я, конечно, догадывался, что кто-то может читать чужие письма; например, ревнивый муж, конкуренты с помощью лакеев или иной прислуги, из любопытства, например, почтмейстер, как у Гоголя, помните?.. - принялся оправдывать свою наивность Кедрин. - Но чтобы это делало государство, да еще дворяне - кто бы мог подумать!
   - Этого вашего Гоголя, простите, не читал, - съязвил австрийский подданный, - но уверен, что лучше всех именно немцы перлюстрируют чужие письма. Так что дело простых чиновников найти искомое...
   Разговор коллег мгновенно прекращался, когда в дверь осторожно постукивали официанты и неслышно входили с кушаньями, неслышно меняли тарелки и приборы, ставили новые бутылки вин, соответствующих каждое своему блюду.
   - Что же передать мне на словах его высочеству? - поинтересовался Кедрин.
   Альтшиллер задумался.
   - А о чем он расспрашивал вас в прошлый раз? - ответил наконец вопросом на вопрос Альтшиллер.
   - О самом разном... Например, о слухах и сплетнях в русском обществе... о каких скандалах говорят больше всего... - принялся припоминать Кедрин. - О Распутине, в частности, шла речь, о его роли и скандалезности этого дела для российского императорского двора...
   - Вот и расскажите ему новые слухи про Распутина. Как растет его влияние в будуаре Александры Федоровны, как беснуются поклонницы "Старца" в Петербурге...
   - Александр, а что вы сами думаете по поводу положения этого шарлатана? - осмелился поинтересоваться Кедрин. Для успеха своего вопроса он тут же капнул немножко лести: - Ведь вы так близки к придворным сферам, да и с четой Сухомлиновых на короткой ноге...
   Альтшиллеру и самому было приятно изображать персону важную и осведомленную в тайнах петербургского двора. Он принялся философствовать на эту тему, бывшую в российской столице излюбленной для обсуждения:
   - Несомненно, что влияние этого грязного мужика на царицу и его величество покоится на какой-то магической силе, которой он явно обладает. Совершенно достоверно известно: его присутствие и какой-то особый шепот, совмещенный с массажем, удивительно целебно действуют на наследника-цесаревича. Ни для кого не секрет, что цесаревич Алексей страдает особой формой наследственной болезни, передающейся только по материнской линии, - гемофилией, или несвертываемостью крови. Любой укол, порез или даже просто ушиб вызывает у него болезненные кровоизлияния и кровопотерю. Ни один врач до сих пор не в силах был излечить мальчика. Только этот "Старец", или, как его называет царь и царица - "Наш Друг", останавливает своим заговором кровотечение у цесаревича и избавляет его от тяжких болей во время приступов...
   - Да, кое-что в этом роде я слышал... - согласился Кедрин.
   - В этом и коренится причина влияния Распутина. Но представление о его решающем воздействии на российскую политику страдает чрезмерным преувеличением, - жестко и четко высказался Альтшиллер. - Впрочем, как полагает его величество кайзер, для сокрушения русского и славянского духа нам, масонам, и всём оппозиционным силам следовало бы действовать наоборот расширять и укреплять, особенно в темном народе, это представление, могущее значительно ослабить волю русских к борьбе в грядущей битве. О, как мудры его величество кайзер Вильгельм и братья-масоны Прусской ложи...
   Тут собеседники сочли необходимым пропустить по рюмочке за мудрость его величества кайзера, после чего Альтшиллер продолжал свои разглагольствования.
   Изучая русское общество, он, Альтшиллер, пришел к выводу, что император Николай взял направление на систематическое игнорирование этого общества и самых здоровых - буржуазных, финансовых - кругов его. Российский монарх создает изоляцию престола и ошибается не по настояниям Распутина или ее величества императрицы, а по "велениям своей совести", как он объясняет свою политику. Влияние "Нашего Друга" пока ничтожно в области политики и не столь уж значительно в переменах по кабинету министров. Гораздо опаснее для русского престола, что государь ощущает потребность искать опору исключительно во все более узком кругу непопулярных в народе и обществе "преданных" ему людей.
   - Дикость и азиатчина российского императора выражается и в том, что он в отличие от своих коронованных родственников в цивилизованной Европе уверен, что царь, а не народ является выразителем божественного провидения, а потому только он один прав всегда. Вот что поведал Альтшиллеру самолично граф Пурталес. Как-то граф обмолвился в присутствии Николая Александровича о том, что монарху необходимо заслужить доверие народа, и это мудро делает его кузен Вилли. Его величество император российский ответствовал с мягкой улыбкой: "А не так ли обстоит дело, что моему народу следовало бы заслужить мое доверие?" Вот в этих-то словах и таится ключ к пониманию политики Николая Романова по отношению к обществу...
   Кедрин сидел, с благоговейным ужасом внимая тираде австрийского подданного. Он никогда не слышал столь откровенных оценок политики императорского двора, личности монарха. Вместе с тем не мог не отдать должное прямоте и циничной точности этих оценок. Кедрин подумал о том, что ему потребуется еще много лет заниматься политикой, приобретать шлифовку и лоск в собеседованиях с братьями-масонами, местоблюстителями важных государственных постов в империи, прежде чем он научится вот так же свободно и непринужденно изрекать глубокие формулы, касающиеся изначальных основ политики.
   Он не мог представить себе, что эмиссар австро-венгерской и германской разведок, купец и финансист Альтшиллер излагал с пафосом не собственные мысли, а удачно компилировал высказывания своих высокопоставленных друзей и партнеров по картам, таких, как Вышнеградский, Манус, Тимашев, Рубинштейн.
   Раздробленный огромный клан российской буржуазии - финансовой, торговой, служивой и промышленной - весьма не одобрял поведение в государственных делах самодержца всея Руси, оберегавшего все самое отсталое и феодальное в своем государстве. Вышнеградские, Манусы, Рябушинские и Тимашевы, Рубинштейны и Унгерн-Штернберги, Бурдуковы и Веревкины хотели получить больше свободы, нет, не лично для себя, ее им хватало, и не для простого народа, которому они и не собирались ее уступать, а для своих капиталов, для своих банков, фабрик, заводов, концессий, свободы бесконтрольно хозяйничать на русской земле, как делали это их собратья в Англии, Франции, Германии и других "цивилизованных" странах Европы. Царь и его жадная придворная клика, пустоголовые и бездеятельные осколки помещичьего дворянства, алчная и насквозь прогнившая бюрократия мешали им, стискивали предприимчивость толстосумов, оборотистость лабазников, размах заводчиков, предусмотрительность финансистов.
   Все империалистские устремления и аппетиты буржуазии сковывались строками уложений, сохранившихся чуть ли не от царя Петра. И если мелкие купчишки, приказчики, кабатчики и прочая "мелкота" еще самозабвенно сучили кулаки супротив "революции" и "стюдентиков", вздымали хоругви над охотнорядскими дружинами "Союза русского народа", упоенно орали лужеными глотками сквозь слезы благой радости "Боже, царя храни!", то крупные гешефтмахеры, сидя в роскошных кабинетах банков, конторах фабрик и товариществ, искали форм своей новой и более совершенной, чем самодержавие, организации для движения к реальной и суверенной власти его величества "российского капитала".
   ...Ужин продолжался деловито и неспешно. Тут же собратья послали мальчика на Невский в отделение общества спальных вагонов взять на завтра до Берлина в норд-экспрессе купе целиком, не постояв за платой. Договорились, что из Эйдкунена, германской пограничной станции, Кедрин даст в Берлинскую ложу телеграмму с условным текстом, любезно продиктованным в его записную книжку Альтшиллером.
   Кедрину все хотелось спросить партнера, какая же награда выйдет ему в Берлине за столь скорую доставку наиважнейших сообщений, но он решил, что ждать осталось всего пару суток и несолидно размениваться в глазах Альтшиллера на такие мелочи. Ему очень хотелось какого-нибудь германского ордена, пусть самого невысокого, и он старательно ловил момент, чтобы намекнуть об этом Альтшиллеру. Но тот, прекрасно понимая желание Кедрина завести разговор о вознаграждении, всячески уклонялся от каких-либо обещаний, переводил речь на биржевые котировки и концессии. Особенно занимало мысли Альтшиллера основание пресловутым Треповым в минувшем году акционерного общества Кузнецких угольных копей - так называемого "Копикуз".
   - Ах, до чего же богата Россия за Уралом! - вздыхал Альтшиллер. - В Сибирь надо вкладывать капиталы!
   При словах "В Сибирь..." задумавшийся было Кедрин вздрогнул и с наигранной веселостью перебил хозяина: