Страница:
А вот мне не только с горячим чаем, но и с горячей пищей пришлось расстаться до конца плена. Зубная боль словно пульсировала у нас по кругу, ей как бы некуда было деться из ямы, и поэтому переходила от одного к другому. Борис переболел ими быстро, так что следом подошла моя очередь. Язык тут же отыскал дырку в зубе мудрости, и с этого момента, как ни мерз и ни голодал, берег его пуще глаза. Даже и теплую воду пил, как голубь, наклонив голову набок.
А время застывало. Мы раскачивали его кисельные берега, расталкивали взглядами цифры на календарике, дробили сном. Неожиданно вдруг заметили, что к нам стали лучше относиться. Конечно же, все связали с новой надеждой на освобождение, но проза жизни всегда подрубала крылья поэтическим мечтам. Как узнали уже потом, в соседнем отряде захватили в заложники коммерсанта, и он то ли попросил, то ли пригрозил:
– Только не бейте, за меня могут заплатить хороший выкуп.
Улыбнулись:
– И бить будем, и выкуп возьмем.
Случайного удара сапогом в висок хватило, чтобы коммерсант лишился жизни, а боевики – выкупа.
Вот так невольно, на чужом несчастье, и выживали – от нас тут же убрали всех «бешеных», которые били Бориса только за то, что он «Ельцин», а меня – и просто так. Потому что скучно. И полковник, русак.
К сожалению, все это не убавляло времени, не заставляло его вертеться быстрее. Часы и минуты мы объявили главным своим врагом. Вернее, сначала я объявил водителю, что отныне он старший в группе, то есть Махмуд-апа. Тот в ответном слове превознес меня в «блиндаж-баши», но как пели по вечерам у костра под расстроенную гитару боевики, так и продолжали тянуть вместе с бесконечной песней – проклятием России – и наш пленный мотив.
И так же нескончаемо шли дожди, беспрерывно работал «Град». Иногда ради интереса ждали: кто быстрее устанет – природа или творение рук человеческих – ракетная установка с внушительным погодным названием?
Первой уставала, сдавалась природа. И тогда солнце, уже слабеющее под осень, с усилием раздвигало в тучах щель и любопытно оглядывало землю: что новенького произошло без меня в чеченской войне?
О новом узнали почти сразу.
– Грозный взяли.
– Когда?
– Неделю назад.
– Так «Град» бьет по городу?
– По нему. Но Басаев сказал, что теперь никогда не уйдет из него.
Лично мне стало грустно и совестно. Не принимал эту войну с самого начала, в плену научился ее ненавидеть, а все равно кольнуло: сдать город! Армия, Россия не смогли удержать перед боевиками один город! Или опять идут политические игрища и Грозный не думали удерживать?
Бедные солдаты. Несчастные жители. Клубок подлости и глупости, отчаяния и безнадежности, горя и самоотверженности…
Вспомнилось здание с раненым колобком. После недельной бомбежки вряд ли осталась в живых даже лиса, будь она хоть трижды хитрой. А что с жителями? И в конце концов, а точнее, перво-наперво: кто станет заниматься нами, если из Грозного ушли войска и власть?
– Что, полковник, грустишь? Жалеешь, что Грозный потерян?
Соврал:
– Да нет, о своем.
– Мы тоже думаем о своем: все блокпосты ваши окружены, вот решаем, что с ними делать. Или голодом морить, или расстрелять, или выпустить…
14
15
А время застывало. Мы раскачивали его кисельные берега, расталкивали взглядами цифры на календарике, дробили сном. Неожиданно вдруг заметили, что к нам стали лучше относиться. Конечно же, все связали с новой надеждой на освобождение, но проза жизни всегда подрубала крылья поэтическим мечтам. Как узнали уже потом, в соседнем отряде захватили в заложники коммерсанта, и он то ли попросил, то ли пригрозил:
– Только не бейте, за меня могут заплатить хороший выкуп.
Улыбнулись:
– И бить будем, и выкуп возьмем.
Случайного удара сапогом в висок хватило, чтобы коммерсант лишился жизни, а боевики – выкупа.
Вот так невольно, на чужом несчастье, и выживали – от нас тут же убрали всех «бешеных», которые били Бориса только за то, что он «Ельцин», а меня – и просто так. Потому что скучно. И полковник, русак.
К сожалению, все это не убавляло времени, не заставляло его вертеться быстрее. Часы и минуты мы объявили главным своим врагом. Вернее, сначала я объявил водителю, что отныне он старший в группе, то есть Махмуд-апа. Тот в ответном слове превознес меня в «блиндаж-баши», но как пели по вечерам у костра под расстроенную гитару боевики, так и продолжали тянуть вместе с бесконечной песней – проклятием России – и наш пленный мотив.
И так же нескончаемо шли дожди, беспрерывно работал «Град». Иногда ради интереса ждали: кто быстрее устанет – природа или творение рук человеческих – ракетная установка с внушительным погодным названием?
Первой уставала, сдавалась природа. И тогда солнце, уже слабеющее под осень, с усилием раздвигало в тучах щель и любопытно оглядывало землю: что новенького произошло без меня в чеченской войне?
О новом узнали почти сразу.
– Грозный взяли.
– Когда?
– Неделю назад.
– Так «Град» бьет по городу?
– По нему. Но Басаев сказал, что теперь никогда не уйдет из него.
Лично мне стало грустно и совестно. Не принимал эту войну с самого начала, в плену научился ее ненавидеть, а все равно кольнуло: сдать город! Армия, Россия не смогли удержать перед боевиками один город! Или опять идут политические игрища и Грозный не думали удерживать?
Бедные солдаты. Несчастные жители. Клубок подлости и глупости, отчаяния и безнадежности, горя и самоотверженности…
Вспомнилось здание с раненым колобком. После недельной бомбежки вряд ли осталась в живых даже лиса, будь она хоть трижды хитрой. А что с жителями? И в конце концов, а точнее, перво-наперво: кто станет заниматься нами, если из Грозного ушли войска и власть?
– Что, полковник, грустишь? Жалеешь, что Грозный потерян?
Соврал:
– Да нет, о своем.
– Мы тоже думаем о своем: все блокпосты ваши окружены, вот решаем, что с ними делать. Или голодом морить, или расстрелять, или выпустить…
Из рассказа полковника налоговой полиции Е.Расходчикова:
Когда город отошел к боевикам, а слухи о взятии Грозного ходили за неделю до штурма, у нас оборвались все связи и наработки по вашему освобождению. Ведь действовали-то в контакте с местной ФСБ, их посредниками. Ничего не оставалось делать, как возвращаться назад, в Москву. И начинать все сначала.
Только и Москва не могла ответить на сотни вопросов, и главные из них – где вы, у кого и, вообще – живы ли? И азарт уже пошел, заработало чисто профессиональное самолюбие: неужели не вытащим?
Где-то через неделю прошусь на прием к Алмазову. «Сергей Николаевич, надо лететь обратно в Чечню. Из Москвы мы его не вытащим. Разрешите?» Вижу, что волнуется, любой исход, а печальный в первую очередь, ляжет ведь на его плечи. «Кого хотите взять с собой?» – «Геннадия Нисифорова» – «Он в командировке в Тамбове» – «Завтра утром будет здесь, вечером вылетим». Не позавидуешь начальникам, когда им приходится отдавать приказы, связанные с риском для подчиненных. «Давайте, действуйте. Разрешаю принимать любое решение, исходя из ситуации. Только осторожнее. Если еще пропадете и вы… »
Так снова оказались с Геннадием в Чечне. Мы ее прошли с самого начала боевых действий, знали друг друга настолько, что на рисковые мероприятия, «стрелки» – встречи с бандитами – ходили по одному: если что?то случится, допустим, со мной, Гена будет знать, каким образом и где меня вытаскивать. Точно так же он надеялся на меня.
В Грозный дорожка нам, конечно, оказалась закрыта. Стали подбираться к командирам отрядов самостоятельно, без посредников, которые частенько ради своей выгоды искажали информацию, задерживали ее. Ходили, конечно, в рванье, чтобы не привлекать особого внимания, ни о каких средствах связи или охране не могло быть и речи. Тем не менее по старым связям удалось выйти на главаря, который вас захватил. Он представился Рамзаном. С ехидцей посмотрел на меня:
– А ты не из налоговой полиции. Наверняка из ФСБ.
– Да, я бывший комитетчик. Более того, из «Альфы». Ну и что из этого?
– Вот тебя бы взять. Мечта жизни.
– Но это нужно еще попробовать.
– Ладно, давай попробуем поработать по Иванову. Ты уважаешь мои интересы, я попробую уважить ваши.
– Но Иванов жив? Мы не пустышку тянем?
– Жив. Даже что-то пишет, недавно листки отобрали.
– Мне нужно подтверждение, что он жив на сегодняшний день. И с этого момента начнем работу.
– Будет тебе подтверждение. Но только он давно уже не у меня.
14
Заметил: я перестал подходить к двери. Слишком тяжело возвращаться обратно в темноту. Я пресытился ею, а переполняясь, привыкаю. И больше уже раздражает не она, а недоступный свет, проблески неба сквозь листву, паутинные компакт-диски, лазерно отсвечивающие на мокром солнце. Мы становились с ног на голову и привыкали к этой позе. И последний штрих: раньше думал – когда выйду, а теперь – лишь бы выйти…
В блиндаже намного глуше все звуки, и постепенно отучились вслушиваться и в жизнь за решеткой. Зато, выставляя однажды на салфетку пиалушки, вдруг замер: на всех трех донышках чернели цифры «13». Грешным делом подумал на Махмуда: парень готовит сюрприз. Но краска оказалась заводской.
– Мужики, – приглашаю на смотрины.
Они глядят на цифры и мысленно решают, как отнестись к открытию. Пиалы нам выдали в деревне, перед самым началом послевыборной войны. И после них накатилось…
Определяюсь первым:
– Я из своей больше не пью.
– Ерунда, – пожимает плечами Махмуд. – У нас в семье тринадцать детей. И ничего.
– А у меня дочь родилась тринадцатого, – не признает примету и Борис.
Больше не заостряем на этом внимание, расходимся по своим углам. Мне что, я пью остывший чай, а для него и стеклянная банка сгодится. А чашке, да еще с таким номером, нашлось лучшее применение.
Поначалу нас донимали бурундуки, бегающие вниз головой по потолку и прибитым одеялам. Кроме топота и писка надоедали тем, что воровали остатки хлеба. Его в конце концов начали подвязывать на проволоке, но нашествие ожидалось с другой стороны. Мышей.
– Махмуд, ты выпускал кого наших? – специально интересуюсь, глядя, как по траншее к решетке движется рывками серый комочек.
– Нет.
– Кыш, – пугаю непрошенную гостью. – У нас своих полно.
Дважды подползали змееныши. Память мгновенно выдала все, что знал о них: они глухи, понимают только постукивание, на место гибели детеныша обязательно приползет мать.
Стучу по стене, заставляю змей изогнуться и ползти обратно. А в глазах долго стоит лоснящаяся узкая лента, и это приучает осторожнее подходить к двери, тщательно перетряхивать перед сном постель.
Принялись донимать и жабы. Первым заорал лежавший с краю Махмуд, когда огромная жирная раскоряка прыгнула со второго яруса ему на лоб. Тут и пригодилась поначалу пиала. Накрываю ею лягушек, подсовываю под них картон, несу добычу к двери, вытряхиваю в щель. Но лягушкам легче вернуться обратно, чем скакать по ступеням вверх, и некоторых приходится ловить по нескольку раз. Самых настырных и жирных трясу в западне, вправляя мозги. Вроде доходит, в какую сторону скакать.
А вот мыши… Эти оказались наглее, чем интердевочки с русскими клиентами.
В итоге картина.
Я, полковник налоговой полиции, первый вице-президент Международной ассоциации писателей баталистов и маринистов, лауреат литературных премий имени Н. Островского и М. Булгакова, кавалер ордена «За службу Родине» III степени и медали «За отвагу», писатель, бывший главный редактор журнала «Советский воин», – теперь просто пленный, ловлю мышей.
В руках у меня веревка, связанная из тряпичных лоскутков. Она тянется к палочке, на которой одним краем стоит пиала. Под ней – кусочек хлеба.
Так вообще-то ловят птиц, это – силок. Но мыши начали устраивать такой кавардак, ночью преспокойно бегают по головам, залезают под одеяло, что становится ясно: выживем или мы, или они. Бурундуки со своими выходками кажутся мелкими дошколятами.
В блиндаже достаточно темно, но черно-серые комочки теней, приближающиеся к приманке, отмечаются сразу. Не успела первая мышь просунуть голову под пиалу, дергаю веревку. Мой тринадцатый номер подскакивает, мышь отпрыгивает – эксперимент не удался. Анализирую ошибки: надо уменьшить высоту подставки, а веревку привязывать не за середину, а за самый низ палки. Вновь замираю.
Черта с два! Мышь успевает выбить лапой хлеб и вместе с ним скрывается под нарами, в минном поле. Беру кусок побольше, запихиваю в самую глубину мышеловки. Еще несколько минут в ожидании – и удача!
Вытащить из-под пиалы первую «рыбку» помогает Махмуд. Он вертит по кругу пиалу, а я высматриваю, где мелькнет хвост. За него-то и извлекаю на свет божий конкурента на блиндаж. Мышь висит обреченно, даже не сопротивляется и не борется за жизнь. А может, не верит, что нашелся кто-то, кто способен противостоять их массовому набегу.
Борис категорически против насилия.
– Будешь убивать?
– А что предлагаешь ты?
Кажется, он готов терпеть и то, что ему станут грызть пальцы и уши.
Берегу его нервы, да и сам вроде не изверг: первую добычу опускаю в банку живьем. Через минуту пожалел о сделанном: мышь беспрерывно скребется, рвется на волю.
Обрываю все: свое уступничество, безнадежные попытки баночной пленницы. Беру ее за хвостик и бью об пол. Да, так. Да, я такой. И не собираюсь уступать ни им, ни жабам, ни змеям. Кто-то же должен посмотреть реально и сказать: они, как разносчики инфекций, – еще большая опасность, чем боевики.
Убеждаю так себя, а самому все равно совестно перед Борисом. Вот попался на мою голову сокамерник! Конечно, он благороднее, он не стал надевать халат трубочиста и мусорщика. И теперь любые сравнения не в мою пользу…
Однако через сутки перед сном Борис сам неожиданно спрашивает:
– А сегодня мышей ловить не собираешься? Вчера, по крайней мере, спали спокойнее.
А в первую ночь, когда заболели от напряжения глаза, в банке бьио отловлено двенадцать штук. Скорее всего, они-то и были самые наглые, потому что эту ночь мы и в самом деле спали спокойно.
Утром охрана выпросила ночную добычу:
– Привяжем за хвосты к дереву и потренируемся в стрельбе.
Когда счет перевалил за пятьдесят, я перестал считать свои «уловы». И выносил их на улицу сам, когда выводили в туалет.
Август ознаменовался еще одним важнейшим событием. Наши – в смысле отряд, который держал нас, – при штурме Грозного захватил продовольственный склад, и однажды к нашему блиндажу подогнали грузовик.
– Становись цепочкой, – приказал Хозяин.
Вниз полетели ящики. Запихивали их во все углы, выстраивали штабелями, с грустью отмечая, как сжимается пространство.
– Вы как ослики, – посмеялся Хозяин, глядя на нас, худых, шатающихся под тяжестью коробок.
Ладно, посмотрим, как эти ослики станут сегодня ужинать. Жаль, в коробках только закуска «Новинка» – рис с болгарским перцем. А вы, будь пошустрее, могли бы захватить и что получше – тушенку там, сгущенное молоко, консервы. Или слабо оказалось?
Но это я с жиру. Сидя на горе с едой. Жаль одного: коробки сократили расстояние от Пекина до Мытищ, а те оказались в полутора шагах от Москвы.
– Я знаю, ты против, – упреждая Бориса, вытаскиваю банку закуски. – Но лично я строить из себя благородного не собираюсь. И героически истощаться, сидя на еде, тоже. И вам не советую.
Мы давно жуем одну пустую гречку. Правда, накануне Че Гавара пошутил:
– Прикинь, что будете: мясо, гречку, макароны?
– Это меню? – поддерживаю тон.
– Меню. И тебю.
– Тогда гречку с мясом.
Засмеялся, ушел. Но принес-таки именно заказанное! Однако и это оказалось не все. Уже совсем поздно, когда Борис видел второй сон, у входа затопали:
– Махмуд, держи.
Водитель протянул в темноту руку и тут же отдернул ее, роняя что-то на пол.
– Ты что, шашлык ни разу в руках не держал? – удивился невидимый Че Гевара.
– Просто не ожидали.
– Писатель, не забудь: мы дали мясо, туда-сюда, движение.
Не забуду. Ни хорошего, ни плохого. Многое пытаюсь понять, простить. Но, мысленно ставя себя на место боевиков, твердо убежден: никогда бы не стал держать человека под землей…
И вот под землю, в наш бункер сгружают машину закуски. Открывая банку, оправдываю себя перед Борисом, словно ему определено быть нашей совестью:
– За тебя сколько запросили?
– Миллиард.
– Сколько банка закуски стоит?
Тот понимает смысл вопросов, они неприятны ему: лучше бы я все делал молча. Но выживать мы должны вместе. Или все же стоически держаться благородства? Ударили по одной щеке, подставь другую! Понимаю, как красиво было бы отвернуться от коробок. Но кому и что докажем? Самим себе? А может, самим себе как раз и надо помочь выстоять. Вне сомнений, прекрасней выглядело бы, возьми кто-то другой на себя эту неблагородную миссию по открыванию банок. Тогда вроде можно и кушать, и не потерять достоинства. Но где они, эти рыцари? Борису и Махмуду легче, они ждут действий от меня, я для них, кажется, уже давно на задворках совести. Но пусть тогда откажутся от еды…
И все-таки хочу оставить последнее слово за собой.
– А как ты думаешь, что делают сейчас твои родные? Мне кажется, боевики поступают сейчас с ними очень благородно: сами предлагают снизить цену, помогают в сборе денег, успокаивают. А потом, если вдруг выйдем, станут присылать нам на лекарство.
Все, хватит. Вижу, что достаточно.
Пригодились наконец и гвозди. Самым крупным продираю бороздку в крышке. Ее саму тут же определяю в ножи, а на еду хоть и сдержанно, но набросились. Все втроем. И слава Богу.
О, краснодарский завод по изготовлению «Новинки»! Где твоя книга отзывов и предложений! Пусть сдохнут от зависти «Макдоналдсы» и «Биг Маки». Ты знаешь, как вылизываются досуха твои банки. Хорошо, что и война готовилась долгая, и блокпосты запаслись продуктами…
– Еще? – разошелся теперь Махмуд.
– Открывай, – поддерживает Борис. Скорее меня, чем водителя.
Наедаемся. Вволю. Впервые за плен. Но, чтобы снять все недомолвки, сам говорю вечером Хозяину:
– Мы тут попробовали банку закуски…
– Ну. И правильно. Все равно все не съедите. Все не хотелось бы съедать: слишком много. На слишком долго. Да и изжога началась уже на третий день…
За радостями желудочными забыли о войне. А она исчезала вместе с летом, которое оставляло себе на память брошенные вдоль дорог ленты окровавленных бинтов и разорванных танковых траков, начинающие ржаветь медные терриконы гильз, подточенные первыми дождями окопы. Обглоданные собаками трупы. Переломанные взрывами мосты. И в этих остатках и ошметках войны оставались и мы.
Да, мы переходили в осень. Мы, невиновно виноватые, оставались среди сгоревших сел и разрушенных городов-сталинградов. Среди кишащих боевиками и шакалами лесов, среди черных лицами и платками чеченских матерей. Среди безусых парней, мечтающих о бородах «а-ля Шамиль Басаев», рвущихся в бой за Грозный, но оставленных командиром сторожить нас. А вечерами у бездымных костров певших старинную песню под расстроенную, перехваченную лейкопластырем, словно бинтами, гитару:
– Аллаху акбар!
Но война умирала нехотя. Она сопротивлялась днем короткими, а ночью – длинными очередями крупнокалиберных «красавчиков» на несдавшихся блокпостах. Им с запозданием, в раздумье, словно детские потягушеньки после сна, начинала подыгрывать артиллерия – но уже не по площадям, как раньше, а в какую-то одну подозрительную точку. И скорее ради того, чтобы расстрелять снаряды, не тащить их за собой домой с войны.
Иногда по ночам, словно заблудившись в незнакомом небе, искали в лабиринтах созвездий выход из войны вертолеты.
Но уже стоял на чеченских дорогах гул иных «ниточек» – это бронеколонны вытягивались острием на север, сматывая вслед за собой полевые кухни, штабы, посты прикрытия, медбаты – арьергарды. Война уползала, сжималась по дорогам, как щупальцы спрута, инстинктивно пытаясь сохранить саму себя хотя бы в зародыше.
– Все, войне конец, войска выводят, – радовались и сами не верили в случившееся боевики. – В России нашелся один мужик – Лебедь, который пообещал прекратить войну и сдержал слово. Ему и Ковалеву мы поставим в центре Грозного золотые памятники за то, что помогли нам, – превозносили двух российских политиков-антиподов.
А мной опять овладевали противоречивые чувства. Вроде с исчезновением опасности погибнуть под собственными снарядами увеличивался шанс остаться в живых. Но одновременно с этим удлинялся и срок плена: не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, насколько осложнятся наши поиски. А каково сейчас родственникам пленных? Когда войска находились в Чечне, еще была какая-то надежда на помощь армии, МВД. Теперь все условия по освобождению пленных полностью переходят к боевикам…
К счастью, я ошибся. Оставались люди, которые не признавали повелительного понукания Чечни.
– Мужики, если нет вестей, это не значит, что ничего не делается. Что-то наверняка крутится, просто мы не знаем об этом. Нам остается только ждать.
Известий дождались в последний день августа, днем. Нам открыли дверь: выходи. Хотели надеть повязки, опять отмашка: не надо. Сердце, притуплённое бесконечным ожиданием, вновь встрепенулось: куда и почему без повязок?
Разрешили подняться только на ступеньки блиндажа. Солнце, которого мы не видели два с половиной месяца, пробилось сквозь листву и уставилось на нас – даже не бледных, а каких-то желтых, – что еще за чудища, почему я не замечало их раньше на земле?
Но сильнее солнца нас удивило появление у землянки Непримиримого. То, что он продал нас в другой отряд, об этом догадались давно, но поди ж ты, сидит на корточках над траншеей хозяином, усмехается нашему виду. Рядом с ним, ковыряясь ножом в зубах, примостился «поплывший» наркоша.
– Живы еще? Полковник, а туфли твои я сносил.
Пожимаю плечами: что туфли, когда не знаем, зачем появился и почему разрешили подняться на свет без повязок. Ему туфли, мне – тапочки. Белые. Так легли карты…
– Домой хотите?
А он сам в подземную тюрьму хочет? Два вопроса, ответ на которые и спрашивать не нужно.
– Короче, надо написать, что вы живы и доверяете мне заняться вашей судьбой. Через неделю будете дома.
Верить? Слишком боязно. Слишком конкретная дата.
Кошусь на ребят. Они обрадовались появлению старого знакомого откровенно, у меня же – тревога. Симпатии у нас с Непримиримым друг к другу никакой, но выхода нет, пишу: «Доверяю…»
– Все, по местам. Ждите.
Загоняют обратно в землянку. Лампа горит, но после света ничего не видим. На ошупь усаживаемся на нары, переосмысливаем новость. Обсасываем ее, вспоминаем, с какой интонацией произносилось то или иное слово. А всего-то произнеслась одна фраза:
– Через неделю будете дома.
Уверовали. Готовы верить в это, только в это и ни во что больше. Даже календарик на сентябрь не рисуем – зачем, если к седьмому числу окажемся дома. Как раз день рождения моего старшего брата. Успею поздравить и помочь родителям выкопать картошку.
В блиндаже намного глуше все звуки, и постепенно отучились вслушиваться и в жизнь за решеткой. Зато, выставляя однажды на салфетку пиалушки, вдруг замер: на всех трех донышках чернели цифры «13». Грешным делом подумал на Махмуда: парень готовит сюрприз. Но краска оказалась заводской.
– Мужики, – приглашаю на смотрины.
Они глядят на цифры и мысленно решают, как отнестись к открытию. Пиалы нам выдали в деревне, перед самым началом послевыборной войны. И после них накатилось…
Определяюсь первым:
– Я из своей больше не пью.
– Ерунда, – пожимает плечами Махмуд. – У нас в семье тринадцать детей. И ничего.
– А у меня дочь родилась тринадцатого, – не признает примету и Борис.
Больше не заостряем на этом внимание, расходимся по своим углам. Мне что, я пью остывший чай, а для него и стеклянная банка сгодится. А чашке, да еще с таким номером, нашлось лучшее применение.
Поначалу нас донимали бурундуки, бегающие вниз головой по потолку и прибитым одеялам. Кроме топота и писка надоедали тем, что воровали остатки хлеба. Его в конце концов начали подвязывать на проволоке, но нашествие ожидалось с другой стороны. Мышей.
– Махмуд, ты выпускал кого наших? – специально интересуюсь, глядя, как по траншее к решетке движется рывками серый комочек.
– Нет.
– Кыш, – пугаю непрошенную гостью. – У нас своих полно.
Дважды подползали змееныши. Память мгновенно выдала все, что знал о них: они глухи, понимают только постукивание, на место гибели детеныша обязательно приползет мать.
Стучу по стене, заставляю змей изогнуться и ползти обратно. А в глазах долго стоит лоснящаяся узкая лента, и это приучает осторожнее подходить к двери, тщательно перетряхивать перед сном постель.
Принялись донимать и жабы. Первым заорал лежавший с краю Махмуд, когда огромная жирная раскоряка прыгнула со второго яруса ему на лоб. Тут и пригодилась поначалу пиала. Накрываю ею лягушек, подсовываю под них картон, несу добычу к двери, вытряхиваю в щель. Но лягушкам легче вернуться обратно, чем скакать по ступеням вверх, и некоторых приходится ловить по нескольку раз. Самых настырных и жирных трясу в западне, вправляя мозги. Вроде доходит, в какую сторону скакать.
А вот мыши… Эти оказались наглее, чем интердевочки с русскими клиентами.
В итоге картина.
Я, полковник налоговой полиции, первый вице-президент Международной ассоциации писателей баталистов и маринистов, лауреат литературных премий имени Н. Островского и М. Булгакова, кавалер ордена «За службу Родине» III степени и медали «За отвагу», писатель, бывший главный редактор журнала «Советский воин», – теперь просто пленный, ловлю мышей.
В руках у меня веревка, связанная из тряпичных лоскутков. Она тянется к палочке, на которой одним краем стоит пиала. Под ней – кусочек хлеба.
Так вообще-то ловят птиц, это – силок. Но мыши начали устраивать такой кавардак, ночью преспокойно бегают по головам, залезают под одеяло, что становится ясно: выживем или мы, или они. Бурундуки со своими выходками кажутся мелкими дошколятами.
В блиндаже достаточно темно, но черно-серые комочки теней, приближающиеся к приманке, отмечаются сразу. Не успела первая мышь просунуть голову под пиалу, дергаю веревку. Мой тринадцатый номер подскакивает, мышь отпрыгивает – эксперимент не удался. Анализирую ошибки: надо уменьшить высоту подставки, а веревку привязывать не за середину, а за самый низ палки. Вновь замираю.
Черта с два! Мышь успевает выбить лапой хлеб и вместе с ним скрывается под нарами, в минном поле. Беру кусок побольше, запихиваю в самую глубину мышеловки. Еще несколько минут в ожидании – и удача!
Вытащить из-под пиалы первую «рыбку» помогает Махмуд. Он вертит по кругу пиалу, а я высматриваю, где мелькнет хвост. За него-то и извлекаю на свет божий конкурента на блиндаж. Мышь висит обреченно, даже не сопротивляется и не борется за жизнь. А может, не верит, что нашелся кто-то, кто способен противостоять их массовому набегу.
Борис категорически против насилия.
– Будешь убивать?
– А что предлагаешь ты?
Кажется, он готов терпеть и то, что ему станут грызть пальцы и уши.
Берегу его нервы, да и сам вроде не изверг: первую добычу опускаю в банку живьем. Через минуту пожалел о сделанном: мышь беспрерывно скребется, рвется на волю.
Обрываю все: свое уступничество, безнадежные попытки баночной пленницы. Беру ее за хвостик и бью об пол. Да, так. Да, я такой. И не собираюсь уступать ни им, ни жабам, ни змеям. Кто-то же должен посмотреть реально и сказать: они, как разносчики инфекций, – еще большая опасность, чем боевики.
Убеждаю так себя, а самому все равно совестно перед Борисом. Вот попался на мою голову сокамерник! Конечно, он благороднее, он не стал надевать халат трубочиста и мусорщика. И теперь любые сравнения не в мою пользу…
Однако через сутки перед сном Борис сам неожиданно спрашивает:
– А сегодня мышей ловить не собираешься? Вчера, по крайней мере, спали спокойнее.
А в первую ночь, когда заболели от напряжения глаза, в банке бьио отловлено двенадцать штук. Скорее всего, они-то и были самые наглые, потому что эту ночь мы и в самом деле спали спокойно.
Утром охрана выпросила ночную добычу:
– Привяжем за хвосты к дереву и потренируемся в стрельбе.
Когда счет перевалил за пятьдесят, я перестал считать свои «уловы». И выносил их на улицу сам, когда выводили в туалет.
Август ознаменовался еще одним важнейшим событием. Наши – в смысле отряд, который держал нас, – при штурме Грозного захватил продовольственный склад, и однажды к нашему блиндажу подогнали грузовик.
– Становись цепочкой, – приказал Хозяин.
Вниз полетели ящики. Запихивали их во все углы, выстраивали штабелями, с грустью отмечая, как сжимается пространство.
– Вы как ослики, – посмеялся Хозяин, глядя на нас, худых, шатающихся под тяжестью коробок.
Ладно, посмотрим, как эти ослики станут сегодня ужинать. Жаль, в коробках только закуска «Новинка» – рис с болгарским перцем. А вы, будь пошустрее, могли бы захватить и что получше – тушенку там, сгущенное молоко, консервы. Или слабо оказалось?
Но это я с жиру. Сидя на горе с едой. Жаль одного: коробки сократили расстояние от Пекина до Мытищ, а те оказались в полутора шагах от Москвы.
– Я знаю, ты против, – упреждая Бориса, вытаскиваю банку закуски. – Но лично я строить из себя благородного не собираюсь. И героически истощаться, сидя на еде, тоже. И вам не советую.
Мы давно жуем одну пустую гречку. Правда, накануне Че Гавара пошутил:
– Прикинь, что будете: мясо, гречку, макароны?
– Это меню? – поддерживаю тон.
– Меню. И тебю.
– Тогда гречку с мясом.
Засмеялся, ушел. Но принес-таки именно заказанное! Однако и это оказалось не все. Уже совсем поздно, когда Борис видел второй сон, у входа затопали:
– Махмуд, держи.
Водитель протянул в темноту руку и тут же отдернул ее, роняя что-то на пол.
– Ты что, шашлык ни разу в руках не держал? – удивился невидимый Че Гевара.
– Просто не ожидали.
– Писатель, не забудь: мы дали мясо, туда-сюда, движение.
Не забуду. Ни хорошего, ни плохого. Многое пытаюсь понять, простить. Но, мысленно ставя себя на место боевиков, твердо убежден: никогда бы не стал держать человека под землей…
И вот под землю, в наш бункер сгружают машину закуски. Открывая банку, оправдываю себя перед Борисом, словно ему определено быть нашей совестью:
– За тебя сколько запросили?
– Миллиард.
– Сколько банка закуски стоит?
Тот понимает смысл вопросов, они неприятны ему: лучше бы я все делал молча. Но выживать мы должны вместе. Или все же стоически держаться благородства? Ударили по одной щеке, подставь другую! Понимаю, как красиво было бы отвернуться от коробок. Но кому и что докажем? Самим себе? А может, самим себе как раз и надо помочь выстоять. Вне сомнений, прекрасней выглядело бы, возьми кто-то другой на себя эту неблагородную миссию по открыванию банок. Тогда вроде можно и кушать, и не потерять достоинства. Но где они, эти рыцари? Борису и Махмуду легче, они ждут действий от меня, я для них, кажется, уже давно на задворках совести. Но пусть тогда откажутся от еды…
И все-таки хочу оставить последнее слово за собой.
– А как ты думаешь, что делают сейчас твои родные? Мне кажется, боевики поступают сейчас с ними очень благородно: сами предлагают снизить цену, помогают в сборе денег, успокаивают. А потом, если вдруг выйдем, станут присылать нам на лекарство.
Все, хватит. Вижу, что достаточно.
Пригодились наконец и гвозди. Самым крупным продираю бороздку в крышке. Ее саму тут же определяю в ножи, а на еду хоть и сдержанно, но набросились. Все втроем. И слава Богу.
О, краснодарский завод по изготовлению «Новинки»! Где твоя книга отзывов и предложений! Пусть сдохнут от зависти «Макдоналдсы» и «Биг Маки». Ты знаешь, как вылизываются досуха твои банки. Хорошо, что и война готовилась долгая, и блокпосты запаслись продуктами…
– Еще? – разошелся теперь Махмуд.
– Открывай, – поддерживает Борис. Скорее меня, чем водителя.
Наедаемся. Вволю. Впервые за плен. Но, чтобы снять все недомолвки, сам говорю вечером Хозяину:
– Мы тут попробовали банку закуски…
– Ну. И правильно. Все равно все не съедите. Все не хотелось бы съедать: слишком много. На слишком долго. Да и изжога началась уже на третий день…
За радостями желудочными забыли о войне. А она исчезала вместе с летом, которое оставляло себе на память брошенные вдоль дорог ленты окровавленных бинтов и разорванных танковых траков, начинающие ржаветь медные терриконы гильз, подточенные первыми дождями окопы. Обглоданные собаками трупы. Переломанные взрывами мосты. И в этих остатках и ошметках войны оставались и мы.
Да, мы переходили в осень. Мы, невиновно виноватые, оставались среди сгоревших сел и разрушенных городов-сталинградов. Среди кишащих боевиками и шакалами лесов, среди черных лицами и платками чеченских матерей. Среди безусых парней, мечтающих о бородах «а-ля Шамиль Басаев», рвущихся в бой за Грозный, но оставленных командиром сторожить нас. А вечерами у бездымных костров певших старинную песню под расстроенную, перехваченную лейкопластырем, словно бинтами, гитару:
Но война уже сделала воинами и их, вчерашних школьников. И когда из Грозного приехали те, кто брал город, они вместе со всеми подняли вверх автоматы и заставили их дергаться в своих руках, выплескивая смертоносный огонь в серое, тихое без «вертушек» небо – салют победе и тем, кто ее добывал. А также:
«Аллах велик, Аллах со мною».
И с этим именем не раз
Точил кинжал, готовясь к бою,
Войной не сломленный Кавказ.
– Аллаху акбар!
Но война умирала нехотя. Она сопротивлялась днем короткими, а ночью – длинными очередями крупнокалиберных «красавчиков» на несдавшихся блокпостах. Им с запозданием, в раздумье, словно детские потягушеньки после сна, начинала подыгрывать артиллерия – но уже не по площадям, как раньше, а в какую-то одну подозрительную точку. И скорее ради того, чтобы расстрелять снаряды, не тащить их за собой домой с войны.
Иногда по ночам, словно заблудившись в незнакомом небе, искали в лабиринтах созвездий выход из войны вертолеты.
Но уже стоял на чеченских дорогах гул иных «ниточек» – это бронеколонны вытягивались острием на север, сматывая вслед за собой полевые кухни, штабы, посты прикрытия, медбаты – арьергарды. Война уползала, сжималась по дорогам, как щупальцы спрута, инстинктивно пытаясь сохранить саму себя хотя бы в зародыше.
– Все, войне конец, войска выводят, – радовались и сами не верили в случившееся боевики. – В России нашелся один мужик – Лебедь, который пообещал прекратить войну и сдержал слово. Ему и Ковалеву мы поставим в центре Грозного золотые памятники за то, что помогли нам, – превозносили двух российских политиков-антиподов.
А мной опять овладевали противоречивые чувства. Вроде с исчезновением опасности погибнуть под собственными снарядами увеличивался шанс остаться в живых. Но одновременно с этим удлинялся и срок плена: не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, насколько осложнятся наши поиски. А каково сейчас родственникам пленных? Когда войска находились в Чечне, еще была какая-то надежда на помощь армии, МВД. Теперь все условия по освобождению пленных полностью переходят к боевикам…
К счастью, я ошибся. Оставались люди, которые не признавали повелительного понукания Чечни.
Из рассказа начальника Следственного управления генерал-майора налоговой полиции В.Лескова:– Николай, ну что твои в полиции молчат? Почему нет вестей? – с надеждой глядели ребята.
Мы отработали все зацепки, все возможные варианты вашего освобождения. Один из них, оказавшийся потом основным, возник спонтанно: просмотреть все просьбы противоположной стороны – официальные и неофициальные – по освобождению задержанных чеченцев.
На ваше счастье и общий успех, в списках мелькнуло село, около которого произошло ваше пленение. Больше того – главарь банды, которая вас захватила, оказался родом из этого же района. Подумали: а что, если родственники задержанного парня, назовем его Муса, сами надавят на соседнее село и главаря? В Чечне уважают пожелания соседей, может, сработает и здесь?
Проверили данные по Мусе – ни громких дел, ни убийств, ни насилия, ни участия в боевых действиях. Руководство ФСНП обратилось в Генеральную прокуратуру просим рассмотреть возможность обмена Мусы на нашего офицера. Следователи налоговой полиции приступили к оформлению необходимых документов…
И до чего неожиданны оказываются превратности судьбы!
Следователь Краснопресненской прокуратуры, который вел дело Мусы, фактически отказался выполнять распоряжение своего руководства, не допуская налоговых полицейских до подопечного.
– Мы здесь их ловим, ведем следствие, а кто-то ради кого-то начинает строить игры. Не получится!
Понять майора было несложно: в Москве прогремели первые взрывы «чеченского возмездия», и, хотя Муса к ним никаким образом отношения не имел, прокуратура настраивалась очень решительно. Дело дошло до того, что к следственному изолятору, в котором находился Муса, наши оперативники вынуждены были приезжать в сопровождении вооруженной физзащиты.
– Не отдам, – упирался следователь.
– Пойми, что это одна из немногих реальных возможностей освободить Иванова. Что тянешь резину, все равно ведь прикажут отдать.
– Погодите, какого Иванова?
– Нашего сотрудника.
– Дайте бумаги. У меня земляк, тоже Иванов, сидит в Чечне в плену. Ну-ка, ну-ка… Точно, он!
С Николаем мы жили на соседних улицах, учились в одной школе. Так что жизненные перипетии всегда богаче и неожиданнее любого вымысла. Конечно, отдал бы он Мусу и без этого, но здесь уже не то что препятствовать, а помогать стал в оформлении необходимых бумаг.
– Мужики, если нет вестей, это не значит, что ничего не делается. Что-то наверняка крутится, просто мы не знаем об этом. Нам остается только ждать.
Известий дождались в последний день августа, днем. Нам открыли дверь: выходи. Хотели надеть повязки, опять отмашка: не надо. Сердце, притуплённое бесконечным ожиданием, вновь встрепенулось: куда и почему без повязок?
Разрешили подняться только на ступеньки блиндажа. Солнце, которого мы не видели два с половиной месяца, пробилось сквозь листву и уставилось на нас – даже не бледных, а каких-то желтых, – что еще за чудища, почему я не замечало их раньше на земле?
Но сильнее солнца нас удивило появление у землянки Непримиримого. То, что он продал нас в другой отряд, об этом догадались давно, но поди ж ты, сидит на корточках над траншеей хозяином, усмехается нашему виду. Рядом с ним, ковыряясь ножом в зубах, примостился «поплывший» наркоша.
– Живы еще? Полковник, а туфли твои я сносил.
Пожимаю плечами: что туфли, когда не знаем, зачем появился и почему разрешили подняться на свет без повязок. Ему туфли, мне – тапочки. Белые. Так легли карты…
– Домой хотите?
А он сам в подземную тюрьму хочет? Два вопроса, ответ на которые и спрашивать не нужно.
– Короче, надо написать, что вы живы и доверяете мне заняться вашей судьбой. Через неделю будете дома.
Верить? Слишком боязно. Слишком конкретная дата.
Кошусь на ребят. Они обрадовались появлению старого знакомого откровенно, у меня же – тревога. Симпатии у нас с Непримиримым друг к другу никакой, но выхода нет, пишу: «Доверяю…»
– Все, по местам. Ждите.
Загоняют обратно в землянку. Лампа горит, но после света ничего не видим. На ошупь усаживаемся на нары, переосмысливаем новость. Обсасываем ее, вспоминаем, с какой интонацией произносилось то или иное слово. А всего-то произнеслась одна фраза:
– Через неделю будете дома.
Уверовали. Готовы верить в это, только в это и ни во что больше. Даже календарик на сентябрь не рисуем – зачем, если к седьмому числу окажемся дома. Как раз день рождения моего старшего брата. Успею поздравить и помочь родителям выкопать картошку.
15
Облом. Ни через неделю, ни через две, ни дальше свобода даже и не заглянула в наше подземелье.
И начало осени ничем особо не выделилось. Лишь поблизости от землянки кто-то сгребал в траншее опавшие листья. Коричневый листок словно декоративная рыбка крутился на паутинке перед нашей дверью. Потом, когда на кусты у входа набросили масксеть и на ее зеленые разводы стали падать желтые дубовые вырезы, поняли: что-то не получается и у Непримиримого.
Сам он больше не появлялся, давно исчез и Боксер. Кроме Хозяина и Че Гевары к нашему вольеру допустили молодежь – Младшего Брата, Крепыша, Чику, Литератора. Последний запомнился не только прекрасным знанием поэзии Пушкина и Лермонтова, собственными неплохими стихами, но и фразой:
– Россия испокон веков имела хороших писателей и плохих политиков. И писатели создавали замечательные книги как раз о бездарных правителях.
А нам что те, что другие – не кормили и не грели. Мы элементарно замерзали. Даже щепоть соли, поначалу растекавшаяся от сырости, больше не расползалась маслянистым пятном. Сохраняя остатки тепла, стали занавешивать одеялом дверь и днем. Темнее, но другого выхода не видели.
– Чего закрываетесь? – слово в слово, как перед этим у комариной ямы, поинтересовалась охрана.
Наш ответ оказался более оригинальным:
– Стынем.
– Водку будете? – вдруг предложил Хозяин первейший способ обогрева.
Еще не выпивали, а дыхание перехватило.
– Приходил в гости парень, принес две баночки «Асланова». А мы в отряде на Коране поклялись не пить, не колоться наркотой и не курить ее. – Правда, тут же поторопился уточнить: – Не на всю жизнь, конечно, а пока до конца войны.
Соврал Хозяин насчет парня – через несколько дней охранники сами и рассказали, что банки нашли в загашнике у одного из боевиков. За что и получил свои первые сорок палок.
– А как их бьют? – неосторожно поинтересовался у Че Гевары.
– Хочешь попробовать? Обеспечим. Туда-сюда, движение.
– Нет-нет, я готов запомнить на словах.
Сошлись на последнем варианте. Узнаю, что за первую провинность человек получает сорок палок, за вторую – восемьдесят, попался в третий раз – сто двадцать. Палка выбирается в толщину мизинца того человека, который бьет. Его самого определяет пострадавший. Дружеское участие здесь не проходит: если замечается, что исполнитель щадит потерпевшего и не особо рьяно выполняет обязанности, его вправе самого положить на скамью под удары. Бить дозволяется от шеи до подколенок, на теле возможен один слой одежды.
И начало осени ничем особо не выделилось. Лишь поблизости от землянки кто-то сгребал в траншее опавшие листья. Коричневый листок словно декоративная рыбка крутился на паутинке перед нашей дверью. Потом, когда на кусты у входа набросили масксеть и на ее зеленые разводы стали падать желтые дубовые вырезы, поняли: что-то не получается и у Непримиримого.
Сам он больше не появлялся, давно исчез и Боксер. Кроме Хозяина и Че Гевары к нашему вольеру допустили молодежь – Младшего Брата, Крепыша, Чику, Литератора. Последний запомнился не только прекрасным знанием поэзии Пушкина и Лермонтова, собственными неплохими стихами, но и фразой:
– Россия испокон веков имела хороших писателей и плохих политиков. И писатели создавали замечательные книги как раз о бездарных правителях.
А нам что те, что другие – не кормили и не грели. Мы элементарно замерзали. Даже щепоть соли, поначалу растекавшаяся от сырости, больше не расползалась маслянистым пятном. Сохраняя остатки тепла, стали занавешивать одеялом дверь и днем. Темнее, но другого выхода не видели.
– Чего закрываетесь? – слово в слово, как перед этим у комариной ямы, поинтересовалась охрана.
Наш ответ оказался более оригинальным:
– Стынем.
– Водку будете? – вдруг предложил Хозяин первейший способ обогрева.
Еще не выпивали, а дыхание перехватило.
– Приходил в гости парень, принес две баночки «Асланова». А мы в отряде на Коране поклялись не пить, не колоться наркотой и не курить ее. – Правда, тут же поторопился уточнить: – Не на всю жизнь, конечно, а пока до конца войны.
Соврал Хозяин насчет парня – через несколько дней охранники сами и рассказали, что банки нашли в загашнике у одного из боевиков. За что и получил свои первые сорок палок.
– А как их бьют? – неосторожно поинтересовался у Че Гевары.
– Хочешь попробовать? Обеспечим. Туда-сюда, движение.
– Нет-нет, я готов запомнить на словах.
Сошлись на последнем варианте. Узнаю, что за первую провинность человек получает сорок палок, за вторую – восемьдесят, попался в третий раз – сто двадцать. Палка выбирается в толщину мизинца того человека, который бьет. Его самого определяет пострадавший. Дружеское участие здесь не проходит: если замечается, что исполнитель щадит потерпевшего и не особо рьяно выполняет обязанности, его вправе самого положить на скамью под удары. Бить дозволяется от шеи до подколенок, на теле возможен один слой одежды.