Иванов Всеволод Ф.. Русь Великая

грустно становится, други, а?
Разгружают возы. Несут длинные укладки с оружием, несут мешки, тюки с
едой. Споро, быстро, без спешки, ничего не забудут, не в первый раз, давай
бог, не в последний.
Вот и князь! Желая удачи, каждый в толпе свое заорал, слов не понять
и семи мудрецам. Мстислав Владимирич, прозвищем Красный - Красивый, в
широкой рубахе, в широких штанах с напуском на мягкий касожский сапог,
приветствуя своих высоко поднятыми руками, шагал саженями - так убирают
восемь верст в час. Богатырь! Летит - сама земля его вверх толкает. С
пристани прыгнул на корму своего корабля, взяв с места сажени две, и все
тут. Во всем подражая князю, дружина спешила, едва не наступая друг другу
на пятки, а жены бежали бегом.
Жен было мало. Мстислав не любит длинных проводов и оставил княгиню
дома лить слезы, проклиная злую разлуку. Живет князь нараспашку, ему таить
нечего, и вся Тмуторокань знает, когда ему доведется поспорить с любимой,
а когда у них мир: оба горячи. На войне у Мстислава лед в голове, дома
иное - не враги же, свои.
Случалось же иной раз и такое, что возьмет княгиня своих девушек и
нарочно перед баней пройдется по улицам, а баня у себя, на княжом дворе.
Нет же, все знайте, обижена я вашим князем и в баню его не взяла, отлучила
от себя, как пса от причастия. Наберет встречных девчонок-замарашек к себе
в баню и вымоет. Смеется Тмуторокань, а ей любо. Да и людям, правду
сказать, люба княжья простота: нами не брезгуют, и мы не побрезгуем.
Лошадей насчитали больше сотни, дружины - до семисот. Что Мстиславу!
Пойдут степью от Донца, купят, наловят либо так возьмут печенежских коней.
Киевский князь Ярослав сломал печенежью спину у Альты. Совсем ли - время
покажет, но ныне печенеги присмирели, где им путаться под ногами у
Мстислава.
Смотри-ка! Уже отплывают! Замелькали багры, толкаются в пристани. На
мачтах паруса поползли вверх и надуваются, поймав ветер, и серая парусина
под солнечной лаской становится белой: привычное чудо, а все ж красота!
- Расступись, расступись!
К пристани скакала княгиня. Не послушалась, не усидела дома. У края
причала, откуда отошел княжой корабль, остановила коня, кричит. Что? Слов
не слышно тебе, да к чему слушать-то! Что добрая жена скажет мужу на
прощанье: люблю, возвращайся...
Князь замахал руками, а причалы и берег утихли. Донеслось с моря:
- У-уу... Уууу-у...
Первое слово - люблю. Княгине послано? Всем. Как и обещанье
вернуться...
- Заметил? - спросил бывалый тмутороканец товарища. - Взял он наших,
русских, немного, и все-то из старших, бояр, для распоряженья, совета. А
так все касоги, хозары, варяги, греки, торки, печенеги.
- Как сказал, так он и сделал, - отозвался товарищ. - На нас,
стариков, оставил Тмуторокань да на русскую дружину. Разумник князь-то.
И пошли они в крепость-город, толкуя о деле, решать которое пустился
князь Мстислав. Брат его Ярослав и воин знатный, и князь мудрый. Окаянного
сбил, печенегов смирил, устроил тишину на Руси. В одном плох -
несправедлив к брату. Не наделил его из выморочных волостей, дает Муром и
говорит, что Тмуторокань богаче Киева. Что нам в золоте! И дальний Муром,
право же, в насмешку предложен. Нам в Тмуторокани люди нужны, нам нужны
южные волости, чтобы из них Тмуторокань пополнялась русскими людьми. Иначе
зачахнет русский дух и здесь, и в Таврии.
Обсудили. Тмутороканец вспомнил черепки, бренчавшие в сумке. Обсудили
и их, но не сошлись в счете лет давности. Находчик черепков жил в каменном
доме, строенном отцом его тому назад лет шестьдесят. Стали мерить,
насколько земля поднялась от пыли. Спорили, ссорились, путались, и
пришлось отдохнуть. Засев в садовую тень, вспомнили свой последний поход
на касогов, после которого касоги, присмирев, с Тмутороканью примирились.
Редедя, касожский князь, а по-гречески Редедос-кесарь, взамен общего
боя предложил Мстиславу божий суд - поединок.
Сердце изныло глядеть, как князья шлемы иссекли, щиты расщепили, латы
помяли, оружие поломали и сошлись бороться руками. Почему легче самому
делать, чем смотреть на тяготы другого?
Редедя - Редедос был богатырь телом, крупнее Мстислава и все ж
Мстислав пересилил, хватил оземь через колено и довершил его жизнь ножом.
Касоги сказали - помиловал: по-ихнему, для побежденного нет солнца.
По условию касоги отдали Мстиславу семью Редеди, казну, лошадей и
скотину, и еще Мстислав наложил на них дань. Семью Редеди Мстислав там же
отдал касогам за выкуп, и много они заплатили, чтоб уйти от бесчестья.
До того времени иные касоги, поссорившись со своими, убегали в
Тмуторокань. После победы над Редедею многие храбрые витязи - рыцари
касожского роду пришли проситься на службу во Мстиславову дружину. Народ
они верный, честь чтут до смерти. А все же лучше, чтобы к нам побольше шло
своих людей, с Руси...
В память победы Мстислав на выкуп Редедьевой семьи построил храм деве
Марии, княгиня у него крещеным именем тоже Мария.
Отдохнув, пошли старики к храму. Чист, как снег, белого тесаного
камня, купол сведен банным строением, а не шатром. Откуда ни взгляни, нет
красивее ни в Корчеве, ни в Суроже, ни в Киеве.
Попробовали измерить, насколько земля наросла у храмовых стен,
поспорили, сколько на год приходится и от каких людей черепки: один кричит
- до потопа, другой - после, зато сразу, как земля высохла.
Признав - темное дело судить о прошлых веках, пошли молча, думая
каждый о своем. Находчик черепков вспомнил, что нужно заутро плыть к сыну
в Корчев, для чего можно уже с вечера погрузить в лодью готовую гончарину:
море будет стоять зеркалом. Другой думал, как будет мирить дочь с мужем
ее. Молодые-то умны, но не притирчивы друг к дружке, семейная жизнь не
проста. Как мирить? За Корчевом на Сурожском берегу, близ межи с греками,
сидит брат, дочке дядя. Греческая межа спокойна всегда, как нынешнее море.
Скажу, весть получил - болен брат, и поплыву к нему вместе с дочерью. Там
ее до времени и оставлю. Есть между ними любовь, опомнятся, сбегутся. Нет
любви, лучше смолоду разойтись, чем век маяться.
Потом думы друзей полились одним руслом, что прав князь Красивый,
взяв с собой инокровных дружинников. Таким, если Ярослав со Мстиславом не
урядятся, легче будет биться и кровь лить. Перекинулись словами о днях,
когда сами они ходили в последний поход. Отяжелели тогда? от скачки, от
копья с мечом кости попросили покоя. На тмутороканских стенах, если
придется, они покажут себя молодым за пример. На месте. В седле скакать и
своими ногами бегать не нужно.
Текли увесисто, твердо ступая, и мысли, и двое людей" Черепки прошлых
дней колебались в душе, как ракушки, когда их выносит и тащит прибоем
назад. Память - зеркало, коль нет в ней ничего, кроме твоего отраженья. На
волю бы. Все ты привязан к земле, как бык в стойле.
- Как думаешь, - спросил один, - здесь до нас сколько людей свой век
отжило? Сколько звезд в небе? Иль меньше?
- Больше, - ответил второй. - Делали, как мы, такие же были, оттуда
же глину копали, так же огонь в печи разводили, так же смеялись, любились.
- На месте живем, но будто бы и движемся куда-то все вместе.
Взглянули на море. Низовой ветерок нес прохладу и надувал паруса
кораблям князя Мстислава. А княгиня-то плачет? Нет, и от себя слезы
спрячет такая.
Дети, идя из школы, кланялись старшим. Учитесь, учитесь, в
Тмуторокани неграмотному - полцены, грамотному - две. Вам жить.
- Да, друг-брат, страх, пока сидишь, как свинья, в своем закутке. А
вышел на волю, мысли раскинул - нет страха, не боишься ни боли, ни смерти.
- Да что человек! Как ветка на дереве. Растешь, разветвляешься, плод
даешь и... - Не находя слов, матерой тмутороканец раскинул руки.
Спешившая навстречу молодайка, поклонившись старшим, спросила
нарочито скромным голоском:
- Чтой-то вы размахались, бояре? Аль с солнышком не поладили?
- Да мы так, рассуждаем по-стариковски.
- Старики! - лукаво протянула молодка. - Зелен виноград - не вкусен,
млад человек - не искусен. - И вильнула своей дорожкой, запев песенку о
князе-вдовце, который вздумал сынка женить поскорее, но красавица невеста
не сына, отца на себе поженила и подарила ему двенадцать сыновей-богатырей
на зависть всему белому свету.
Пошли своим путем и друзья, невольно расправив плечи по-молодому.
Успеется еще в землю-то лечь, туда не опоздаешь, как и на тот свет.
Верно. От повестей о поздней любви не пусты русские были и ромейские
преданья, а в Священном писании таких примеров не счесть. Бывалому больше
нужно, чем молодому. И то сказать, лечь в домовину успеешь, земля в твой
час возьмет тебя без укора, что ей! А на том свете божий ангел не спросит,
сколько времени ты, душа, жила в русском теле и сколько любила, а спросит,
много ль добра совершила и какого наделала зла... Так, что ли, друг? Так,
видно.
Гляди: до Донца на запад, на север легла безмерная ровность. За нею
черта, будто проведенная по пергаменту свинцовым стилосом. То всхолмления
над не видимыми от реки балками. А дальше - степная ширь, и туманится она,
и течет, и струится к земному окоему, но не виден окоем, и мглистая степь
свободно восходит к небу, будто бы ты начнешь там подниматься на небесные
своды не по лестницам, на ступенях которых тяжко трудились святые, а по
глади, манящей полетом.
Здесь, в донецкой излучине, такое всегда виделось князю Мстиславу, и
всегда обманное это виденье напоминало о дороге на небесную твердь,
которой, по вере дедов, восходили русские души, и всегда тешился он мыслью
- не страшно ему, нет смерти. Он, христианин, уважая веру предков, не знал
за собой бесчестья ни в старом, ни в новом законе.
За ивняком, который венчает донецкий бережок, ходят табуны коней,
подаренных печенегами посланным князя Мстислава. Дар обойдется дороже, чем
купля: отдариваются щедро, чтоб не потерять лица, но таков обычай в Степи.
Князевы посланные отобрали пятнадцать сотен коней. От Донца дружина пойдет
о двуконь, ветра быстрее. Пока же быть стоянке на три дня, чтоб дружинники
разобрали коней и смирили крутой нрав новых своих скакунов.
В княжеском шатре приподняты края, чтоб ветерок, ускользнув от ярого
солнца, нес полынный дух, горечь которого сладка тем, кто хоть день прожил
в степи. Да будет вечна вольная степь!
Ковер на полу шатра выткан красной и черной шерстью. В узоре
заботливая рука мусульманина-ковровщика скрыла под острыми углами рисунка
души растений: бог изрек Магомету запрещенье верным изображать что-либо
живое, но таить его в рисунке не запретил. На ковре расставлено
тмутороканское угощение. Мстислав чествует хана Тугена. Тугеново колено
пасет свои стада на западных от Донца угодьях. Хан подарил князю живое
золото, князь отдарился простым.
Хан благостен, многословен. Цветисты степные речи. Кочевник умеет
свои слова сплетать такими венками, что глуп будет ищущий в них некую
общую правду. Надобно просто понять простое же: искусный плетельщик сам
верит плетению, в котором сегодня одно, а завтра другое.
- Ты гость наш, гость, князь, иди, живи, бери все, что хочешь, -
приглашал Туген. - Я твой друг, клянусь небом, я хочу любить тебя. Истину
говорю - хочу. Любовь женщины зависит от силы подчинившего ее, любовь
мужчины - от уважения к другу.
И хан говорит, говорит... Поломал печенежью спину князь Ярослав.
Теперь торки, старые соперники печенегов по заволжским кочевьям,
собираются к волжским переправам - мало им старого места! Тесно в степи,
тесно, степная вольность подобна весне - быстро минует она, и вновь ищи
нового, вновь уходи. А! Мир велик!
Сломав печать на глиняной фляге, покрытой гладкой поливой, Мстислав
налил серебряную братину, сам отпил и передал хану:
- За дружбу!
Хан сказал:
- Чтоб была между нами любовь, пока не поссоримся, ибо вечного нет!
Чтоб любовь между нами не потерялась от случая. А нарушится - так из-за
дела, и не стыдно нам будет обоим вспоминать слова этого дня!
Так будет, и что же сказать, и чем же поклясться, чтобы стало иначе
между Степью и Русью? Чем? И зачем? Не изменится нрав кочевника, и русский
не может иначе, как ответить ударом на удар. Так будем жить сегодня, не
думая о завтрашнем дне. Сильный с сильным могут друг друга понять.
Выпили. Еще налил русский, и вновь пили оба. Довольно!
- Теперь мы сыты, и нам хорошо, - сказал Туген. - Послушай
внимательно мой рассказ, русский друг.
И начал:
- Однажды кочевники спросили случайного гостя!
"Ты видел горы?"
"Видел".
"Какие они?"
Рассказывая, он истратил все слова, что знал. И его спросили опять:
"Какие же горы?"
Его вновь терпеливо слушали, кивая головами: да, да. Когда у него
ссохлось горло и язык стал твердым, они спросили:
"Что же это такое, эти горы, о которых ты говоришь?"
В степи и до края, и за краем неба не нашлось бы ничего выше
верблюда. Посмотрев на юрту, гость сказал:
"Поставьте одну юрту на другую. И еще, и еще. Десять раз по десять
юрт, и еще десять по десять, и еще десять раз десять по десять".
"Зачем это делать? - спросили кочевники. - Ветер унесет юрты, и у нас
нет столько юрт. И здравомыслящий человек не ставит юрту на юрту, он
разбивает их рядом. Мы просили тебя рассказать о горах, ты говоришь о
юртах".
Гость возразил:
"Я рассказывал, я не могу рассказывать лучше".
Кочевники, стыдясь за него, опустили глаза.
Его положили спать на почетное место, самое дальнее от входа, и дали
женщину, как полагается по обычаю. Утром его накормили, наполнили едой
седельные сумы. Его провожали двое - старый и молодой. В середине дня они
остановились у источника сладкой воды.
"Здесь мы тебя оставим, - сказал старший, - это граница нашего
племени. Ступай дальше без страха. Ты один. Мы в степи ничего не чтим, нам
ничто не свято, кроме гостеприимства. Посылай коня туда", - старший указал
дорогу.
Степь лежала ровная, как утреннее озеро, и нежная, как щека девушки,
ибо это было в начале весны.
Старший, приказав младшему ждать, проводил гостя за границу на два
полета стрелы и сказал:
"Теперь для меня ты больше не гость. Я могу спросить тебя - кто ты?"
"Беглец. Я слагал песни, рассказы, притчи. Я поэт. Я неосторожно
оскорбил эмира. Там, - гость указал вдаль, - есть страна, откуда в наш
город приезжали купцы. Я подружился с ними. А назад для меня нет пути".
"Может быть, может быть, - согласился кочевник. - Может быть, тебя не
забыли друзья. Надейся. И прими мой совет: не рассказывай в степи о горах,
а горцам о степях".
"Ты знаешь горы! - воскликнул поэт. - Так почему же..."
Подняв руку, старший кочевник остановил своего бывшего гостя:
"Ты много говоришь. Ты спешишь спрашивать. Думай. Молчи и будь
осторожен. Обижаются не только эмиры".
- Благодарю, - сказал Мстислав. - Вспоминается, я слышал подобное. Но
те рассказы перед твоим - мул перед конем.
- Да, да, - сказал Туген, - язык часто выталкивает слова для
развлеченья. Я хотел моим рассказом склонить ухо твоего разума.
- Ты успел в этом.
- Коль так, я рад, - подхватил Туген. - Я не хочу быть неразумным,
как беглец из рассказа. Я отдам тебе, князь, нечто значительное. Пойми
меня, не оскорбись. Прими же, я возвращаю тебе, князь, ибо это - твое, -
значительно закончил Туген. Положив руку на обитый кожей ларец, который он
принес с собой, хан поднял вверх глаза, читая немую молитву. Затем,
привстав, он вручил князю даримое.
Мстислав отстегнул застежки, приподнял крышку и снял шелковую
подушечку, сохранявшую содержимое. Внутри ларца, как в гнезде из пуха,
сидел верх человеческого черепа. Черновато-серая кость была обделана
серебром по краю. Печенежская застольная чаша! Не прикасаясь, князь поднял
глаза и посмотрел на хана. Тот трижды кивнул, отвечая на немой вопрос, и
закрыл глаза, чтоб оставить внука наедине со священными для него останками
деда.


Смерть - удел каждого. Для того, кто стремится к высокому, чьи мысли
летят и чьи желанья жгут, тело бывает на долгие дни подобно свинцовым
якорям, которые удерживают галеру. Бояться дедовской кости! Не было
страха.
Все глядят вверх, на великих счастливых людей: они, нагрузившись
армиями, оружием, коронами, крепостями, морями и вершинами гор, и толпами
подданных, и звездами с неба, выбили глубокие колеи, испестрили землю
каленым железом своих маленьких ног, сделав ее неровной и жесткой. И мы,
слепые, слепо кружим и кружим, выходя на их следы. Но есть другие, они
тоже оставляют следы, большие следы, которых не видно, так как мы все
помещаемся в них.
Внук княжил во следу, оставленном пяткой его деда. Святослав жил,
веря, что ему дано обладать землями по праву потомка Даждьбога, по праву
рожденного, а не сотворенного, как сотворены бык, дерево, рыба. Поэтому он
отказывался стать христианином, поэтому он презирал роскошь в одежде и
пище, эту радость рабов. Он постиг искусство управленья людьми и тайны
войны, не достигнув двадцатилетия.
Как потревоженная раковина неощутимо ослабляет свой костяной створ,
чтоб через невидимую щель почуять, ушел ли нарушитель ее покоя, так хан
Туген ослабил веки: прикоснулся ли русский к старой кости? Нет.
Более двухсот лет тому назад хан Крум в ночном бою разбил ромеев и
сделал чашу из черепа базилевса Никифора Первого. Печенеги потешились над
телом Святослава пятьдесят лет тому назад... Но сам Святослав не тешился
останками побежденных. Мстиславов дед не мешал себе на войне смрадом
ненависти, изжогой зависти. Посылал сказать - иду на вы, и приходил, и
побеждал. Ему не исполнилось двадцати четырех лет, когда он отбил у хозар
охоту ходить в вятическую землю. Бросился на Дон, сломал хозар в чистом
поле, взял Саркел - Белую Вежу, прыгнул на юг, победил ясов и касогов,
вырвав их из хозарского союза. Тогда-то и была Святославом заложена
Тмутороканская крепость - чтоб Русь, держа Сурожское море, взяла в руки
второй ход в Русское море.
В следующем году Святослав распоряжался на Каме, разорил столицу
хозарских союзников - булгаров, смирил буртасов, сплыл по Волге, разметал
хозарскую столицу Итиль, вышел в море и разгромил хозарский Семендерем. С
того времени не стало слышно хозарского имени.
Мстислав видел в деде не воина, а великого военачальника. Читая о
делах прославленных в книгах полководцев Рима, Греции, о делах вождей
готов, франков, внук думал о Святославе как о великом умельце войны.
Летописцы пишут красиво - прыгал, как барс. Барс - зверь кошачьей породы,
его бег короток. Святослав прыгал на сотни верст сразу, и всегда его люди
и кони были сыты, ибо пути он выведывал, и обозы его летели, будто на
крыльях, и вызовы слал не от лихости, а по воинской мудрости. В чистом
поле ему не было равных, и воюют не для войны, а для мира, мир берет тот,
кто сразу сломит врага.
Великая мудрость жила в Святославе, молнии мыслей полнили дедовскую
кость. Злой дар и добрый дар сразу поднес печенежский хан... Мстислав
взглянул на Тугена - сидит, как спит, и дышит ровно, и веки не дрогнут...
Вновь забывшись, Мстислав дивился тому, как вселенная вся целиком
помещается в малом черепе. Там и небо со звездами, и толпы мыслей, и
свитки памяти неизмеримой длины живут вольно, не теснясь, не толкаясь. Там
же меры зла и добра, там же совесть - советники души, без которых ничто
невозможно.
Не обманул ли печенег? По их вере, можно чужого как хочешь обмануть.
Нет, коль печенег клялся дружбой и ел вместе с тобой, он не солжет - небо
накажет его через совесть. У печенега хоть и своя, но есть мера добра, он
человек. Нельзя быть лишь с теми, кто меры лишился.
Недавно чаша из русского черепа, пройдя много рук, досталась Тугену в
наследство. И дух страшного воина, бродящий в степи без могилы, являлся
хану во сне. На что печенегу хвалиться былыми победами - мы живем сегодня,
и прошлого нет. Русь нависла над Степью, пусть русское вернется к
русскому.
Опустив на кость шелковую подушку, Мстислав затворил ларец, и Туген
раскрыл глаза. Русский князь не прикоснулся к родной кости, благородно не
осквернив ни предка, ни себя.
Мстислав стянул с пальца перстень, в котором, схваченный чеканными
лапками, сиял камень-самоцвет размером в лесной орех, и отдал Тугену - не
плату, а знак дружбы.
Мы навязываем врагу долг нашей собственной крови, мстя за тех, кто
пал в бою. Мстислав вспоминал слова философа, который назвал такую
странную непоследовательность извечной, неизгладимой. Но сам он был
свободен от желания мстить. Извечна война, но месть - плохой воин. Это
кость, о которую ломают и зубы, и меч, это соблазн и призрак. Брат Ярослав
горько обидел его по разделу. У Мстислава не было злобы на брата. По
Мстиславу, брат, озлобленный борьбой со Святополком, забыл меру добра. А
насколько забыл - дело покажет.


Как снимались с донцовского берега, князь Мстислав повестил, чтоб все
брали дерево, - будет большой костер. Сложили его верстах в пятидесяти от
реки. Забравшись на ершистую гору, Мстислав спрятал наверху нечто малое,
закутанное в шелковый плащ. Князь ночевал у костра и перед рассветом сам
запалил его.
Базилевс Никифор Второй прислал князю Святославу полторы тысячи
фунтов золота в дар и просил помочь против задунайских болгар. Посол нашел
русского князя в дни свободы после хозарской войны и не золотом его
соблазнил, но мыслью о завоевании земель. Святослав пошел в Болгарию, и
взял ее, и оставил себе, пожелав в городе Переяславце на Дунае сделать
середину своих владений. Кто знает, думалось Мстиславу, что получилось бы,
если б империя сумела, примирившись со Святославом, сделать из него
союзника? Но ромеи подкупили печенегов, те подошли к Киеву, и Святослав
вернулся, чтоб разбить степняков.
Когда дед вернулся на Дунай, Никифора Второго не стало. Его
предшественник был отравлен женой, гречанкой Феофано, которая, как
утверждали, превосходила красотой Елену Троянскую. Став сама базилиссой,
Феофано, по расчету, взяла в мужья-соправители полководца Никифора,
бывшего на двадцать лет старше ее. Но вместо слуги нашла господина для
себя и империи. Никифор укрощал знатных, отобрал лишние земли у
духовенства. Их он смирил бы, но Феофано обещала родственнику Никифора
Иоанну Цимисхию свою любовь и диадему базилевса за избавление и от этого
супруга. Темной декабрьской ночью в снежную бурю Цимисхий в лодке подплыл
к стене, ограждавшей Палатий с моря. Заговорщиков подняли наверх в
корзинах, они прокрались в покои Феофано, ведомые евнухами, ворвались
оттуда в спальню Никифора, у которого заранее выкрали оружие, и выместили
на нем свой страх.
Наутро палатийская охрана и ближние сановники признали Цимисхия
базилевсом, но, нечаянно для Феофано, столичное духовенство восстало под
водительством патриарха. Цимисхию отказали в венчании на престол, пока он
не очистится от подозрения в убийстве Никифора, пока не покарает убийц.
Помощники Цимисхия отправились в вечное заточение, Феофано вместо нового
мужа получила тесную келью в глухом армянском монастырьке, где монахини,
не ведая и слова по-гречески, ужасались преступной затворнице. Цимисхий же
дал клятву, что и в мыслях не лил крови Никифора, что Феофано обманом
заманила его в страшную ночь, чтоб запутать в преступлении, и все свое
немалое достояние, до последнего обола, отдал на благие дела. Таков был
второй соперник Мстиславова деда.
Святослав не только побил печенегов под Киевом, но взял многих в
войско. Вернувшись на Дунай, он заключил союз с мадьярами. Овладев всей
придунайской Болгарией, Святослав перевалил через горы, взял в плен
болгарского владыку Петра, но под Аркадиополем многоплеменное войско
русского князя потерпело поражение. Вытесненный из Болгарии, Святослав был
осажден в придунайском городе Доростоле, заключил с Цимисхием мир и ушел
за Дунай с двадцатью тысячами войска. А потом с дружиной в несколько
десятков мечей, поднимаясь по Днепру, был он застигнут у порогов
печенегами, подкупленными Цимисхием. Святославу исполнилось тридцать лет,
таким он и остался в земном образе - ровесник своему внуку Мстиславу.
Буйствовало пламя, разрушая собственную свою опору, и твердое
превращалось в летучее, видимое - в невидимое, и черными каплями скользило
серебро, источаясь в огненные уголья. Иноплеменные дружинники, думая, что
их князь приносит особую жертву, мысленно молились своим святыням.
Немногочисленные русские шептали заклинания, так как в Тмуторокани больше,
чем где бы то ни было на Руси, жило разных древних обычаев.
Никто не знал, чьи тени являлись Мстиславу, никто не знал, что
сожигается. Пепел костра напомнил князю о Цимисхии. На четыре года этот
базилевс пережил Святослава. Богатырь и удачливый полководец, Цимисхий,
воюя в Азии, выражал недовольство евнухом Василием, которому доверил
управление на. время отсутствия. И собственный лекарь Цимисхия угостил
своего господина тайным зельем. Оно, не имея вкуса и запаха, убивает
верно, но медленно: не угадаешь, когда тебя отравили.
Мстислав знал, что греки боятся его, как бы не отнял он Таврию, и был
осторожен с дарами таврийцев. Он не собирался ни завоевывать греков, ни
мстить им. Не за что мстить-то, по совести. А дела его на Руси.
Кострище засыпали, - по обычаю, каждый старался нарастить новый
курган. Хан Туген не делился понятной ему тайной совершенного Мстиславом
обряда. По осени печенег послал своих окропить черную землю семенами
степных трав, чтоб заросла она поскорее и успокоилась навечно голодная
душа Святослава.


Достигнув русских пределов, Мстислав шел строго, за все щедро платил.
Под Киевом городская старшина дала пир прибывшим и браталась со