Страница:
Я начал приходить в себя. Философия отпускала, и захотелось попросту жрать.
Утро расцветало на глазах – яркое майское солнце поднималось все выше, появились первые люди, поодиночке и группками, забегали все интенсивнее машины и троллейбусы.
Я почувствовал себя глупо – сидящий на грязной скамейке человек, с дорожной сумкой под боком и грудой свежих окурков под ногами. Поднялся со вздохом и пошел на платную стоянку, чтобы найти там свою персональную машину, сесть жопой в кожаное кресло, покурить еще раз, слушая теплый рокот двухсотсильного мотора, и уехать в свою брагинскую нору на окраине.
Там, в одиночестве, я мог бы загнать запуганные неожиданной неизвестностью мысли в стойла и постараться спокойно разобраться, как мне жить дальше и, вообще, надо ли мне это делать.
Глава 3. Нора
Глава 4. Кусочек голубого неба
Глава 5. Дорога назад.
Утро расцветало на глазах – яркое майское солнце поднималось все выше, появились первые люди, поодиночке и группками, забегали все интенсивнее машины и троллейбусы.
Я почувствовал себя глупо – сидящий на грязной скамейке человек, с дорожной сумкой под боком и грудой свежих окурков под ногами. Поднялся со вздохом и пошел на платную стоянку, чтобы найти там свою персональную машину, сесть жопой в кожаное кресло, покурить еще раз, слушая теплый рокот двухсотсильного мотора, и уехать в свою брагинскую нору на окраине.
Там, в одиночестве, я мог бы загнать запуганные неожиданной неизвестностью мысли в стойла и постараться спокойно разобраться, как мне жить дальше и, вообще, надо ли мне это делать.
Глава 3. Нора
Моя нора на десятом этаже нестандартна. Светлая, с огромным окном четырнадцатиметровая комната, десятиметровая кухня, довольно большие прихожая и комната с удобствами. Упакована моими стараниями так, что жить там можно и жить можно очень даже неплохо. Ремонт, электроника, всякая кухонная дребедень и роскошная двуспальная софа покрытая мягким толстым покрывалом. Солнце и свет – бежевое, желтое и чуть-чуть коричневого.
Когда я выбирал квартиру – она мне сразу понравилась. В ней, в отличие от дюжины кое-как покрашенных хрущевок и брежневок, подванивающих плесенью, пепельницей, старостью и каким-то трупным запашком, била жизнь. Молодая еще семья и хохочущий ребенок – эти люди мне понравились, и я наконец-то дальнейшие поиски жилья прекратил.
Единственное неудобство – далековато, но кроме этого – ни одной серьезной проблемы. И даже часто неработающий лифт и сосед-идиот сверху, так и не смогли испортить мое отношение к квартире, и я продолжал ее искренне любить.
В ней был какой-то позитив. А мне, излишне склонному к меланхолии человеку, позитив был, ой, как нужен. Одиноким людям много грустить нельзя – их некому придержать, поддержать, и они быстрее других скатываются в яму тяжелой депрессии.
Я бывал в этой яме. И не один раз. И точно знаю, что снова мне туда не хочется. Поэтому свет солнца в огромном окне и розовые обои, поэтому тепло батарей и куча электроники, поэтому большая ванна и много вкусной еды в холодильнике. Только бы не дать повода депрессии вернуться и затащить меня в черную яму безвременья.
Сейчас мне на удивление спокойно. Даже немного смешно.
Я – рогоносец. Ебтическая сила!!! Ни хера себе! До чего я дожил-то, а?
И это я-то – бывший спортсмен – любовник, бля, Дон Жуан и Казанова в одном лице, спокойно менявший женщин без угрызений совести ( просто так – любопытства ради), я – крутой перец, мачо и симпатяга, одним своим голосом, бывало, приводивший женщин к предверию оргазма…?
М-да… Старею. Пипец приходит, видимо, и самому перцу, и его верной морковке. Да и чего уж тут крутого? Сорок пять – это только баба ягодка, а мужик в сорок пять – «пора в зеркало плевать».
И, правда, зеркало в последнее время стало показывать мне какую-то херню. Какого-то седого, одуловатого, с впавшими глазами и резкими морщинами незнакомца. Я ловлю себя на том, что это не я – это невозможно, я – не такой. При чем не вру – действительно не такой. Потому что внутри себя – я молодой, с худым лицом, узким носом, хищным разрезом глаз, с очаровательной улыбкой и голубыми глазами. А тут какая-то странная рожа… Да кто это? Неужели это я и есть?
Это несоответствие внутреннего и внешнего образа пугает меня в последнее время все больше и больше. И бывает, вдруг улыбнешься женщине как раньше – безошибочно, а в ответ недоумение и легкое презрение в ее глазах. И теряешься и прячешь взгляд, чего никогда не было.
Надо с этим как-то смиряться. Но ничего не получается. Смирение с жизнью не входит в список моих добродетелей, но что мне теперь с этим делать, и как жить с этим новым лицом – я не знаю. Впрочем, все мои знакомые ( в том числе женщины) говорят, что по – прежнему неотразим и они ничего не замечают.
Думаю, они просто боятся, что если скажут мне, что я постарел, я тоже получу право замечать их морщинки и возрастные неровности фигур. Вот так и врем: все нормально, Люся? – все нормально, Сережа!
Я распаковал и разложил свой командировочный баул, полил фикус и пальму, нажарил яичницу с колбасой и сделал себе крепкого кофе. Потом сел на кухне и закурил трубку.
Сказочный дым – сладкий и вишнево – ванильный тихо пополз по квартире, и жилье мое с удовольствием его приняло. Это был его запах. Запах мужского уюта и спокойствия.
Вот я и дома! А остальное, на сытый желудок воспринималось гораздо легче и даже, наоборот, чувствовалось облегчение и некая свежесть в голове.
В конце концов, мы с женой не собирались жить вечно. Попользовались, помогли друг другу на тяжелом перегоне и поехали дальше – каждый своей дорогой.
Мне было совершенно наплевать на посаженные мне рога. Ревности я не испытывал. Впрочем, я никогда ( вру, один раз было) не испытывал ревности. Может, мало любил, вот и не испытывал? А может, просто знал, что ничего постоянного не бывает, все меняется и это, наверное, хорошо.
Я был женат уже в третий раз. Мы не были расписаны. Ну и что? Жена для меня существо не обязательно проштампованное. Это постоянная женщина, с которой я живу: сплю, ем, приношу ей деньги, хожу в магазины, езжу на дачу и в отпуск, решаю ее проблемы, разговариваю, помогаю. Это общность, единство, дом, хозяйство, если хотите. Да, еще дети (правда, дочь у меня одна – от первой жены и взрослая уже). Кстати, я дед…
Вот, идиот, а еще зеркало ругаешь. Ты же дед, твоей внучке – скоро два с половиной года. Какого хера ты его по утрам заплевываешь?
Так, о чем я там говорил. Да, жена. Ну и чего? Жена и жена… Носишь деньги ( причем с женой их всегда не хватает), имеешь тестя и тещу ( прекрасные, кстати, люди), ешь из ее рук ( не отравила ни разу), спишь с ней ( тепло и приятно) и уходишь на работу. Потом опять носишь деньги, ешь и спишь. Обыкновенная жизнь. Все так живут.
Вообще, я понял, что прожить вместе можно с любым человеком. Лишь бы мне оставили пространство личной жизни – некое место, время, трансферт, мои мысли… Это моя территория и в нее никому ( а жене особенно) входа нет. Если бы у всех был такой ареал в доме – никто и никогда бы не расходился.
Да и я бы сегодня лежал по ее правую руку, обнимая славную голенькую попку, а не сидел бы в норе с трубкой в зубах, если бы случайно (вот, сука, всегда надо предупреждать о внезапных приездах!) не залез на ее территорию и познал запретное! А теперь это лишнее знание не даст мне возможности чувствовать себя с ней безмятежно, как раньше. А раз не так, то и никак – иначе это уже не жизнь, а вечные придирки, разборки и выяснение отношений. Это мы проходили, это нам ни к чему.
Ладно, проехали. Завтра на работу, и жизнь заскрипит снова. Ухабы и ямы – дело привычное. Падали и ниже – с трусами в кармане от жен уходили. И начинали все с нуля – и ничего – живы.
Я почувствовал, как тяжко стали ворочаться мысли, как медленно пережевываются слова в голове, как темно становится в глазах и понял, что хочу спать. Бессонная ночь в поезде, стресс познания чужого греха, глупая философия утомили меня безмерно. Надо выспаться – впереди разборки с женой, раскаянье и вранье. А потом, как знать, может и возвращение. К этому надо как-то приготовиться.
Спать, спать…
Голова упала на подушку и сладкая нега жаром потекла по членам.
Я упал в яму и увидел в вышине круглый кусочек голубого неба и падающую на меня сухую землю…
Когда я выбирал квартиру – она мне сразу понравилась. В ней, в отличие от дюжины кое-как покрашенных хрущевок и брежневок, подванивающих плесенью, пепельницей, старостью и каким-то трупным запашком, била жизнь. Молодая еще семья и хохочущий ребенок – эти люди мне понравились, и я наконец-то дальнейшие поиски жилья прекратил.
Единственное неудобство – далековато, но кроме этого – ни одной серьезной проблемы. И даже часто неработающий лифт и сосед-идиот сверху, так и не смогли испортить мое отношение к квартире, и я продолжал ее искренне любить.
В ней был какой-то позитив. А мне, излишне склонному к меланхолии человеку, позитив был, ой, как нужен. Одиноким людям много грустить нельзя – их некому придержать, поддержать, и они быстрее других скатываются в яму тяжелой депрессии.
Я бывал в этой яме. И не один раз. И точно знаю, что снова мне туда не хочется. Поэтому свет солнца в огромном окне и розовые обои, поэтому тепло батарей и куча электроники, поэтому большая ванна и много вкусной еды в холодильнике. Только бы не дать повода депрессии вернуться и затащить меня в черную яму безвременья.
Сейчас мне на удивление спокойно. Даже немного смешно.
Я – рогоносец. Ебтическая сила!!! Ни хера себе! До чего я дожил-то, а?
И это я-то – бывший спортсмен – любовник, бля, Дон Жуан и Казанова в одном лице, спокойно менявший женщин без угрызений совести ( просто так – любопытства ради), я – крутой перец, мачо и симпатяга, одним своим голосом, бывало, приводивший женщин к предверию оргазма…?
М-да… Старею. Пипец приходит, видимо, и самому перцу, и его верной морковке. Да и чего уж тут крутого? Сорок пять – это только баба ягодка, а мужик в сорок пять – «пора в зеркало плевать».
И, правда, зеркало в последнее время стало показывать мне какую-то херню. Какого-то седого, одуловатого, с впавшими глазами и резкими морщинами незнакомца. Я ловлю себя на том, что это не я – это невозможно, я – не такой. При чем не вру – действительно не такой. Потому что внутри себя – я молодой, с худым лицом, узким носом, хищным разрезом глаз, с очаровательной улыбкой и голубыми глазами. А тут какая-то странная рожа… Да кто это? Неужели это я и есть?
Это несоответствие внутреннего и внешнего образа пугает меня в последнее время все больше и больше. И бывает, вдруг улыбнешься женщине как раньше – безошибочно, а в ответ недоумение и легкое презрение в ее глазах. И теряешься и прячешь взгляд, чего никогда не было.
Надо с этим как-то смиряться. Но ничего не получается. Смирение с жизнью не входит в список моих добродетелей, но что мне теперь с этим делать, и как жить с этим новым лицом – я не знаю. Впрочем, все мои знакомые ( в том числе женщины) говорят, что по – прежнему неотразим и они ничего не замечают.
Думаю, они просто боятся, что если скажут мне, что я постарел, я тоже получу право замечать их морщинки и возрастные неровности фигур. Вот так и врем: все нормально, Люся? – все нормально, Сережа!
Я распаковал и разложил свой командировочный баул, полил фикус и пальму, нажарил яичницу с колбасой и сделал себе крепкого кофе. Потом сел на кухне и закурил трубку.
Сказочный дым – сладкий и вишнево – ванильный тихо пополз по квартире, и жилье мое с удовольствием его приняло. Это был его запах. Запах мужского уюта и спокойствия.
Вот я и дома! А остальное, на сытый желудок воспринималось гораздо легче и даже, наоборот, чувствовалось облегчение и некая свежесть в голове.
В конце концов, мы с женой не собирались жить вечно. Попользовались, помогли друг другу на тяжелом перегоне и поехали дальше – каждый своей дорогой.
Мне было совершенно наплевать на посаженные мне рога. Ревности я не испытывал. Впрочем, я никогда ( вру, один раз было) не испытывал ревности. Может, мало любил, вот и не испытывал? А может, просто знал, что ничего постоянного не бывает, все меняется и это, наверное, хорошо.
Я был женат уже в третий раз. Мы не были расписаны. Ну и что? Жена для меня существо не обязательно проштампованное. Это постоянная женщина, с которой я живу: сплю, ем, приношу ей деньги, хожу в магазины, езжу на дачу и в отпуск, решаю ее проблемы, разговариваю, помогаю. Это общность, единство, дом, хозяйство, если хотите. Да, еще дети (правда, дочь у меня одна – от первой жены и взрослая уже). Кстати, я дед…
Вот, идиот, а еще зеркало ругаешь. Ты же дед, твоей внучке – скоро два с половиной года. Какого хера ты его по утрам заплевываешь?
Так, о чем я там говорил. Да, жена. Ну и чего? Жена и жена… Носишь деньги ( причем с женой их всегда не хватает), имеешь тестя и тещу ( прекрасные, кстати, люди), ешь из ее рук ( не отравила ни разу), спишь с ней ( тепло и приятно) и уходишь на работу. Потом опять носишь деньги, ешь и спишь. Обыкновенная жизнь. Все так живут.
Вообще, я понял, что прожить вместе можно с любым человеком. Лишь бы мне оставили пространство личной жизни – некое место, время, трансферт, мои мысли… Это моя территория и в нее никому ( а жене особенно) входа нет. Если бы у всех был такой ареал в доме – никто и никогда бы не расходился.
Да и я бы сегодня лежал по ее правую руку, обнимая славную голенькую попку, а не сидел бы в норе с трубкой в зубах, если бы случайно (вот, сука, всегда надо предупреждать о внезапных приездах!) не залез на ее территорию и познал запретное! А теперь это лишнее знание не даст мне возможности чувствовать себя с ней безмятежно, как раньше. А раз не так, то и никак – иначе это уже не жизнь, а вечные придирки, разборки и выяснение отношений. Это мы проходили, это нам ни к чему.
Ладно, проехали. Завтра на работу, и жизнь заскрипит снова. Ухабы и ямы – дело привычное. Падали и ниже – с трусами в кармане от жен уходили. И начинали все с нуля – и ничего – живы.
Я почувствовал, как тяжко стали ворочаться мысли, как медленно пережевываются слова в голове, как темно становится в глазах и понял, что хочу спать. Бессонная ночь в поезде, стресс познания чужого греха, глупая философия утомили меня безмерно. Надо выспаться – впереди разборки с женой, раскаянье и вранье. А потом, как знать, может и возвращение. К этому надо как-то приготовиться.
Спать, спать…
Голова упала на подушку и сладкая нега жаром потекла по членам.
Я упал в яму и увидел в вышине круглый кусочек голубого неба и падающую на меня сухую землю…
Глава 4. Кусочек голубого неба
– Это я? Да я ли это? – голова шумела и отказывалась верить происходящему.
Кусочек голубого неба – кругленький как дырочка в иной мир. Такой теплый, близкий и желанный, что, казалось, сейчас из него польется музыка – тихая и нежная и все снова будет хорошо, и я буду жив, я буду дома с мамой и папой, и они будут качать мою кроватку, и что-то ласково шептать мне на ушко.
Я попробовал протянуть руку в эту дырочку и не смог. Не было рук, не было ног… Ничего не было – только эта голубая дырочка. Я ничего не слышал – ни грохота автоматных очередей, ни визга осколков, ни солдатского мата, перемешанного с гортанными узбекскими криками, ничего, что сейчас рвало воздух жуткой круговертью смерти в яростном и отупевшем от крови мире вокруг. Ничего.
Совсем ничего. И это было хорошо. Наслаждение уютом и тишиной, отсутствием желаний и удовлетворенностью – как это здорово! Никогда ничего подобного не испытывал и вот пожалуйста.
Мне не получалось думать. Мысли вроде бы приходили, но, не доходя до черты, где сознание их могло сцапать и проанализировать, звонко смеясь, резво убегали прочь, вскидывая босые пятки. И я смеялся с ними , над неуклюжестью грубого ума с ними справиться, дотянуться до их голых ног и утащить в тюрьму моего черепа.
Я ничего не знал, но понимал, что я существую – есть тепло, есть свет, есть голубое небо в вышине. Могу летать, могу плыть под водой, могу читать чужие мысли, могу спрятаться, так что меня никто не найдет, могу смеяться… Это было сказочно, другого слова я все равно не смог бы подыскать.
И вдруг разом жесткий желтый свет вонзился мне в череп, и с грохотом миллиона шаманских бубнов в уши ворвалась жизнь. И жизнь эта мне была знакома – прапорщик Бойцов, мой приятель – взводный Леха Бойцов, тряс меня за плечи и орал, воняя мне в лицо потом и вонью нечищенных ломаных зубов. Лицо его в засохшей крови было таким страшным, что я испугался и возвратился на землю.
– Шаров, сука!!! Серега, Серега!!! Блядь, да ты будешь дышать, пидар, или нет? Не смей умирать, ур-род! Я тебе, сука, приказываю! Сережка, держись, браток, держись. Сейчас, сейчас… Да не крутите его, мудачье, у него вся грудь разворочена. Серега! Не молчи, братка, скажи что-нибудь…
Я открывал рот, но, несмотря на мольбы друга ничего произнести не мог. Ни единого слова. Потому что вообще не дышал. Потому что не понимал – как это делается. То есть что-то во мне хотело этого, но я не знал как. И мне от этого было немного неудобно и, как ни странно, смешно. Вроде все так просто – дышать. Даже не знаю, как это объяснить кому-то – ну дышишь и все, просто так дышишь. А вот как это? Не знаю.
Как объяснить телу, не желающему жить дальше, что надо сократить такие-то и такие-то мышцы, разжать рот и впустить в себя благословенную смесь кислорода, азота и углекислого газа? Не понимаю.
– Дыши, дурак, дыши, – Леха рвал на мне застежки разгрузки и, то уговаривал меня словно маленького, – дыши, Сережа, дыши брат! – то орал мне матом обидные слова и бил по щекам – Сволочь, мудак, ур-род! Ты у меня будешь дышать, скотина, будешь! Наркоша хуев, дыши дебил, дыши!!!
И тут я обиделся. Дебилом меня еще никто не обзывал. Это мне было в падлу. Наоборот, в отличие от других простых солдат нашего батальона, у одного меня за плечами был исторический факультет университета, и я был уже почти дембель – до приказа три недели, и, вообще, ты чего Леха охуел, что ли, подумаешь прапор… То же мне, хер с горы!
И от обиды я сделал выдох. Х-ха! Знаете так резко, когда начинаешь орать или ругаться. Х-ха!!! И задышал. Как-то само собой задышал.
И тут же пожалел об этом.
Дикая боль ворвалась в грудь, а через нее в череп и прошлась судорогой по всему телу. Казалось, вспыхнуло все тело, затряслось крупной дрожью, разрывая мне внутренности на атомы и нейтрино. Они взлетали, пробивая мне мозги, и откатывались назад до пят. И снова в мозги и снова до пят.
А-а-а!!! Мама!!! Каждый нерв заголосил о невозможности это вытерпеть.
Я закричал. Тупо и дико. И пошли на хуй все эти юношеские представления о силе, сцепленных зубах, о молчаливом терпении героев. Пошли на хуй все эти киношные мачи с коммунистическим блеском в фанатичных глазах – сжигаемые в топках паровозов, с вырезанными звездами на спинах, с пробитыми животами и оторванными конечностями. Бегущие в атаки, кричащие проклятья палачам и молча умирающие на плахе.
Все – на хуй!
Мне больно. И на этом свете сейчас только один я. Никого и ничего нет. И совершенно наплевать, что семеро ребят погибли в сегодняшнем бою, а вокруг еще пятнадцать орущих искалеченных мальчишек, что командиру роты капитану Евсееву оторвало миной ноги, и он сейчас умирает рядом со мной под кайфом промедола в ожидании вертушки. На-пле-вать!!!
Кстати, промедола мне Бойцов вкатил порядочно. Может он меня и спас. Бойцов же в отличие от меня – старшего сержанта Сереги Шарова – прапорщик, а это, брат, уже звездочки, это уже халява и много чего еще. И анаши у него всегда много и водка есть. Все-таки хорошо иметь другом прапорщика!
Он затащил меня за валун и накрыл мне лицо пробитой каской. Дырочка света, что казалась мне окошком другого мира, была именно оттуда.
Мне очень больно и я кричу. Не кричу – ору… Чуть-чуть еще бы, и сдох бы я от болевого шока. И чтоб не сдохнуть ору, как мне больно, да какие все козлы, да делайте же что-нибудь…Я зову маму, а рядом щербатый Леха Бойцов – улыбается и гладит меня по щеке.
– Жив, сучонок, жив! Ничего. Все пройдет. Сейчас вертушка прилетит, домой полетишь орликом. Заштопают. Ничего. Главное дышишь – теперь не помрешь…
А потом я летел. В груде наваленных кое-как в вертушку стонущих и орущих от нестерпимой боли тел, среди молчаливых трупов моих вчерашних друзей. И мне вдруг стало стыдно. И я вспомнил о тех героях, которые, сцепя зубы и несмотря ни на что… ( ну, вы помните). И замолчал, слушая вой винтов и дикую боль в сердце.
Седой хирург в Кабуле, перед тем как вынуть из-за моей грудины осколок, дыша на меня перегаром, сказал: «Терпи, мясо, терпи… Надо же, в сердце, бля! Петрович, подавай наркоз!»
Я снова умер. Потерял сознание и очнулся, когда молодая женщина с круглым лицом с матом била меня по щекам и орала: «Дыши, дыши, сука!» А я опять не понимал, как дышать.
И реально чувствовал сейчас сдохну… И вдруг снова: «Дыши, дебил, дыши!»
И «дебил» сработал опять. Сим-салабим! Кто-то говорит «дебил» – и я дышу.
Жаль я не сказал докторам это до операции. Видимо, это мое кодовое слово, программа…
Потом эта медсестра приходила ко мне в палату, гладила по щеке и что-то все говорила-говорила. А потом положила мне в руку осколок. Небольшой – меньше пол – мизинчика. С ровными гладкими краями, смешной и совсем нестрашный.
Осколок. Что это? Это нечто не целое, это часть, частичка, фрагмент. В данном конкретном случае нашей советской гранаты Ф-1, взорвавшейся в руке убитого душманами тупого чухана Рахима Пирназарова.
А вообще? Осколок это то, что от чего-то осталось. Археологи, например, ищут осколки прошлого, по ним историки представляют судьбы целых городов или империй. А это осколок меня. Он извлечен из моего сердца, и как по нему определить мое прошлое или будущее, какая судьба меня ждет, и почему я остался жить с таким страшным ранением?
Кусочек смерти, случай в его чистом виде, казус или, если хотите, чудо…Он остановился в перикарде, в околосердечной сумочке. Нужен был один миллиметр, чтобы я умер. И только благодаря тому, что прапорщик Бойцов своевременно вырубил меня, вкатив мне лошадиную дозу наркоты, я жив и, может быть даже, буду здоров. И может быть даже, я проживу еще много-много лет. И что-то я должен сделать, и кем-то стать, кого-то полюбить, что-то построить или помочь построить.
Осколок. Я сам осколок моей прежней беззаботной жизни, легкого и доброго детства, ершистой и такой наивной юности, моих двух глупых ревущих девчонок, что провожая меня в армию чуть не разодрались, а потом разом повыскакивали замуж. Осколок моего батальона, моей страны, мира?
Я осколок и это мне понятно. Все люди осколки. Под воздействием магнетизма они когда-нибудь соберутся в нечто целое и будет хорошо – горшок ли получится, дом ли, гора ли –неизвестно. Что-нибудь…Лишь бы не советская граната Ф-1 или американская мина М-19.
Потом меня повезли домой, в Союз. В огромный и могучий Советский Союз. Что так бездарно разбрасывался своей молодостью, кидая ее на пули им же придуманных врагов и на осколки собственных мин и гранат.
Большой грузный самолет, наполненный такими же как я горемыками, тяжело поднялся в воздух, отстреливая пиропатроны и делая крутой подъем вверх, из-за которого сразу же заложило уши. Для того, чтобы нас, спасенных от смерти, она не настигла вновь американской ракетой, пущенной каким-нибудь вонючим и тупым декханином со своего хромого осла.
Там, в Ташкенте, мама пришла ко мне в палату, и никак не могла остановиться: все плакала, плакала и плакала.
Я смотрел на ее доброе, веснушчатое лицо еще молодой сорокалетней женщины, гладил ей такую же конопатую руку, и она казалась мне Богородицей с иконы. В ней было столько любви и всепрощения, столько радости и знания о предстоящей моей горемычной жизни, что я тоже заплакал, хлюпая носом, словно маленький мальчик, пришедший с прогулки с ободранными коленками. А Богородица светилась чистым светом, и нежность ее не знала границ, и мудрость ее была вечной…
Только вот я не был богом…
Она привезла меня домой – бледного как смерть и немощного. Страдающего от невозможности распрямить грудь и вдохнуть полной грудью этого благословенного воздуха города, где я когда-то был так наивен и счастлив. Швы и покорябанное осколком сердце болели…
И когда я устало, опустился на скамейку возле нашего дома, я все-таки разогнул спину и поглядел вверх.
Там, в просвете густых опадающих деревьев, я увидел кусочек голубого неба, кругленький такой – как дырочка в иной мир. Из него лилась музыка – тихая и нежная, и я понял – все снова будет хорошо, и я буду жив, и больше со мной ничего плохого не случится.
Кусочек голубого неба – кругленький как дырочка в иной мир. Такой теплый, близкий и желанный, что, казалось, сейчас из него польется музыка – тихая и нежная и все снова будет хорошо, и я буду жив, я буду дома с мамой и папой, и они будут качать мою кроватку, и что-то ласково шептать мне на ушко.
Я попробовал протянуть руку в эту дырочку и не смог. Не было рук, не было ног… Ничего не было – только эта голубая дырочка. Я ничего не слышал – ни грохота автоматных очередей, ни визга осколков, ни солдатского мата, перемешанного с гортанными узбекскими криками, ничего, что сейчас рвало воздух жуткой круговертью смерти в яростном и отупевшем от крови мире вокруг. Ничего.
Совсем ничего. И это было хорошо. Наслаждение уютом и тишиной, отсутствием желаний и удовлетворенностью – как это здорово! Никогда ничего подобного не испытывал и вот пожалуйста.
Мне не получалось думать. Мысли вроде бы приходили, но, не доходя до черты, где сознание их могло сцапать и проанализировать, звонко смеясь, резво убегали прочь, вскидывая босые пятки. И я смеялся с ними , над неуклюжестью грубого ума с ними справиться, дотянуться до их голых ног и утащить в тюрьму моего черепа.
Я ничего не знал, но понимал, что я существую – есть тепло, есть свет, есть голубое небо в вышине. Могу летать, могу плыть под водой, могу читать чужие мысли, могу спрятаться, так что меня никто не найдет, могу смеяться… Это было сказочно, другого слова я все равно не смог бы подыскать.
И вдруг разом жесткий желтый свет вонзился мне в череп, и с грохотом миллиона шаманских бубнов в уши ворвалась жизнь. И жизнь эта мне была знакома – прапорщик Бойцов, мой приятель – взводный Леха Бойцов, тряс меня за плечи и орал, воняя мне в лицо потом и вонью нечищенных ломаных зубов. Лицо его в засохшей крови было таким страшным, что я испугался и возвратился на землю.
– Шаров, сука!!! Серега, Серега!!! Блядь, да ты будешь дышать, пидар, или нет? Не смей умирать, ур-род! Я тебе, сука, приказываю! Сережка, держись, браток, держись. Сейчас, сейчас… Да не крутите его, мудачье, у него вся грудь разворочена. Серега! Не молчи, братка, скажи что-нибудь…
Я открывал рот, но, несмотря на мольбы друга ничего произнести не мог. Ни единого слова. Потому что вообще не дышал. Потому что не понимал – как это делается. То есть что-то во мне хотело этого, но я не знал как. И мне от этого было немного неудобно и, как ни странно, смешно. Вроде все так просто – дышать. Даже не знаю, как это объяснить кому-то – ну дышишь и все, просто так дышишь. А вот как это? Не знаю.
Как объяснить телу, не желающему жить дальше, что надо сократить такие-то и такие-то мышцы, разжать рот и впустить в себя благословенную смесь кислорода, азота и углекислого газа? Не понимаю.
– Дыши, дурак, дыши, – Леха рвал на мне застежки разгрузки и, то уговаривал меня словно маленького, – дыши, Сережа, дыши брат! – то орал мне матом обидные слова и бил по щекам – Сволочь, мудак, ур-род! Ты у меня будешь дышать, скотина, будешь! Наркоша хуев, дыши дебил, дыши!!!
И тут я обиделся. Дебилом меня еще никто не обзывал. Это мне было в падлу. Наоборот, в отличие от других простых солдат нашего батальона, у одного меня за плечами был исторический факультет университета, и я был уже почти дембель – до приказа три недели, и, вообще, ты чего Леха охуел, что ли, подумаешь прапор… То же мне, хер с горы!
И от обиды я сделал выдох. Х-ха! Знаете так резко, когда начинаешь орать или ругаться. Х-ха!!! И задышал. Как-то само собой задышал.
И тут же пожалел об этом.
Дикая боль ворвалась в грудь, а через нее в череп и прошлась судорогой по всему телу. Казалось, вспыхнуло все тело, затряслось крупной дрожью, разрывая мне внутренности на атомы и нейтрино. Они взлетали, пробивая мне мозги, и откатывались назад до пят. И снова в мозги и снова до пят.
А-а-а!!! Мама!!! Каждый нерв заголосил о невозможности это вытерпеть.
Я закричал. Тупо и дико. И пошли на хуй все эти юношеские представления о силе, сцепленных зубах, о молчаливом терпении героев. Пошли на хуй все эти киношные мачи с коммунистическим блеском в фанатичных глазах – сжигаемые в топках паровозов, с вырезанными звездами на спинах, с пробитыми животами и оторванными конечностями. Бегущие в атаки, кричащие проклятья палачам и молча умирающие на плахе.
Все – на хуй!
Мне больно. И на этом свете сейчас только один я. Никого и ничего нет. И совершенно наплевать, что семеро ребят погибли в сегодняшнем бою, а вокруг еще пятнадцать орущих искалеченных мальчишек, что командиру роты капитану Евсееву оторвало миной ноги, и он сейчас умирает рядом со мной под кайфом промедола в ожидании вертушки. На-пле-вать!!!
Кстати, промедола мне Бойцов вкатил порядочно. Может он меня и спас. Бойцов же в отличие от меня – старшего сержанта Сереги Шарова – прапорщик, а это, брат, уже звездочки, это уже халява и много чего еще. И анаши у него всегда много и водка есть. Все-таки хорошо иметь другом прапорщика!
Он затащил меня за валун и накрыл мне лицо пробитой каской. Дырочка света, что казалась мне окошком другого мира, была именно оттуда.
Мне очень больно и я кричу. Не кричу – ору… Чуть-чуть еще бы, и сдох бы я от болевого шока. И чтоб не сдохнуть ору, как мне больно, да какие все козлы, да делайте же что-нибудь…Я зову маму, а рядом щербатый Леха Бойцов – улыбается и гладит меня по щеке.
– Жив, сучонок, жив! Ничего. Все пройдет. Сейчас вертушка прилетит, домой полетишь орликом. Заштопают. Ничего. Главное дышишь – теперь не помрешь…
А потом я летел. В груде наваленных кое-как в вертушку стонущих и орущих от нестерпимой боли тел, среди молчаливых трупов моих вчерашних друзей. И мне вдруг стало стыдно. И я вспомнил о тех героях, которые, сцепя зубы и несмотря ни на что… ( ну, вы помните). И замолчал, слушая вой винтов и дикую боль в сердце.
Седой хирург в Кабуле, перед тем как вынуть из-за моей грудины осколок, дыша на меня перегаром, сказал: «Терпи, мясо, терпи… Надо же, в сердце, бля! Петрович, подавай наркоз!»
Я снова умер. Потерял сознание и очнулся, когда молодая женщина с круглым лицом с матом била меня по щекам и орала: «Дыши, дыши, сука!» А я опять не понимал, как дышать.
И реально чувствовал сейчас сдохну… И вдруг снова: «Дыши, дебил, дыши!»
И «дебил» сработал опять. Сим-салабим! Кто-то говорит «дебил» – и я дышу.
Жаль я не сказал докторам это до операции. Видимо, это мое кодовое слово, программа…
Потом эта медсестра приходила ко мне в палату, гладила по щеке и что-то все говорила-говорила. А потом положила мне в руку осколок. Небольшой – меньше пол – мизинчика. С ровными гладкими краями, смешной и совсем нестрашный.
Осколок. Что это? Это нечто не целое, это часть, частичка, фрагмент. В данном конкретном случае нашей советской гранаты Ф-1, взорвавшейся в руке убитого душманами тупого чухана Рахима Пирназарова.
А вообще? Осколок это то, что от чего-то осталось. Археологи, например, ищут осколки прошлого, по ним историки представляют судьбы целых городов или империй. А это осколок меня. Он извлечен из моего сердца, и как по нему определить мое прошлое или будущее, какая судьба меня ждет, и почему я остался жить с таким страшным ранением?
Кусочек смерти, случай в его чистом виде, казус или, если хотите, чудо…Он остановился в перикарде, в околосердечной сумочке. Нужен был один миллиметр, чтобы я умер. И только благодаря тому, что прапорщик Бойцов своевременно вырубил меня, вкатив мне лошадиную дозу наркоты, я жив и, может быть даже, буду здоров. И может быть даже, я проживу еще много-много лет. И что-то я должен сделать, и кем-то стать, кого-то полюбить, что-то построить или помочь построить.
Осколок. Я сам осколок моей прежней беззаботной жизни, легкого и доброго детства, ершистой и такой наивной юности, моих двух глупых ревущих девчонок, что провожая меня в армию чуть не разодрались, а потом разом повыскакивали замуж. Осколок моего батальона, моей страны, мира?
Я осколок и это мне понятно. Все люди осколки. Под воздействием магнетизма они когда-нибудь соберутся в нечто целое и будет хорошо – горшок ли получится, дом ли, гора ли –неизвестно. Что-нибудь…Лишь бы не советская граната Ф-1 или американская мина М-19.
Потом меня повезли домой, в Союз. В огромный и могучий Советский Союз. Что так бездарно разбрасывался своей молодостью, кидая ее на пули им же придуманных врагов и на осколки собственных мин и гранат.
Большой грузный самолет, наполненный такими же как я горемыками, тяжело поднялся в воздух, отстреливая пиропатроны и делая крутой подъем вверх, из-за которого сразу же заложило уши. Для того, чтобы нас, спасенных от смерти, она не настигла вновь американской ракетой, пущенной каким-нибудь вонючим и тупым декханином со своего хромого осла.
Там, в Ташкенте, мама пришла ко мне в палату, и никак не могла остановиться: все плакала, плакала и плакала.
Я смотрел на ее доброе, веснушчатое лицо еще молодой сорокалетней женщины, гладил ей такую же конопатую руку, и она казалась мне Богородицей с иконы. В ней было столько любви и всепрощения, столько радости и знания о предстоящей моей горемычной жизни, что я тоже заплакал, хлюпая носом, словно маленький мальчик, пришедший с прогулки с ободранными коленками. А Богородица светилась чистым светом, и нежность ее не знала границ, и мудрость ее была вечной…
Только вот я не был богом…
Она привезла меня домой – бледного как смерть и немощного. Страдающего от невозможности распрямить грудь и вдохнуть полной грудью этого благословенного воздуха города, где я когда-то был так наивен и счастлив. Швы и покорябанное осколком сердце болели…
И когда я устало, опустился на скамейку возле нашего дома, я все-таки разогнул спину и поглядел вверх.
Там, в просвете густых опадающих деревьев, я увидел кусочек голубого неба, кругленький такой – как дырочка в иной мир. Из него лилась музыка – тихая и нежная, и я понял – все снова будет хорошо, и я буду жив, и больше со мной ничего плохого не случится.
Глава 5. Дорога назад.
Я не спал. Вернее сначала спал, а потом вдруг сразу нет, но сон продолжался, плавно перетекая в воспоминания.
Этот сон про себя маленького и почти погибшего я никогда раньше не видел. Вот как домой приехал и сразу р-раз – все забыл. Все – и войну и себя на этой войне.
И часто даже не мог понять – как я мог там жить в течение восьми месяцев, как командовал людьми, ходил на боевые, делал зачистки кишлаков, стрелял, бросал гранаты, убивал? И как я, дрожа под обстрелом, вкапывался в землю, блевал от первой пролитой мною крови, курил траву, ржал в ответ на плоские солдатские шутки, жил в вонючей казарме, рядом с какими-то чурками и явными отморозками… Как я вообще мог это делать? Или это был не я, а кто-то другой?
Думаю, это травматический шок. После ранения, психика не выдержала и отрубила воспоминания напрочь. И я ни разу не пожалел об этом. Слишком уж все это не вяжется с моим ощущением мира, справедливости, порядка. Нет, это не мог быть я. Но аккуратный хирургический шрам на груди, не давал повода для сомнений – это был я, и это было со мной.
Часто я крутил в руках тот осколок, не осознавая, что он вырван из моего сердца – кусочек железа и ничего более. Ни обиды на него, ни страха. Осколок, он и есть осколок. Бессмысленный, как и вся моя жизнь.
Мелодично затренькал мобильный телефон, и я посмотрел на часы. Было уже около двух часов дня. Пора начинаться разборкам.
– Милый ты где? – голос жены был тревожен. Она все поняла – окурок в раковине был мой. Сигареты довольно редкие: «Camel lights». Мне никогда не попадались люди их курящие, а ей верно и подавно. Но она их хорошо знала – я привычкам не изменял.
– Дома. А где я должен быть, Милмоя?
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – в ее голосе был легкий надрыв. Я понимал, что ей пришлось несладко после сладкой ночи, но что я мог сделать? Ей нести крест вины – не мне. И я был этому слегка рад.
– Я вообще-то сплю, давай поговорим попозже.
– Ты навсегда ушел?
– Навсегда.
Жестоко. Резко и безжалостно. Я знаю, что для женщины это слово чудовищно. Ведь она, в отличие от мужчины, все планирует вперед, далеко. Так уготовано ей природой – вить гнездо, вить крепко, на всю жизнь, а тут вдруг разом – плюх! И гнездо на земле и яйца вмятку. А лет-то уже не восемнадцать, а сорок пять, и кому же теперь я нужна? И что, из-за этого дурацкого случая и все, что ли? Блядь, какая же я, блядь! Дура, дура, дура!!! Он же не вернется больше никогда, и я останусь одна. И как жить, и зачем жить, и для кого жить?!
– Я не смогу без тебя, – она слегка всхлипнула.
– Сможешь, – резко выдохнул я и дал отбой.
Все что она могла сказать, было мне хорошо известно. Это как в плохом кино – все понятно сразу и можно переключать каналы – ничего нового не произойдет.
Ч-черт, как все банально! Как все глупо!
И ведь, ничего не болит. По хрену! Или я уже настолько постарел, что стал эмоционально ущербен?
Холодность и отсутствие желаний – вот что я стал часто испытывать с годами. Некое перегорание самого себя – ни любви во мне, ни азарта, ни жажды кому-то помочь, спасти мир и вообще кого-то спасти. Не хочется путешествий, заграничного глянца или загара – того, о чем мечтают, наверное, все. Не хочется власти, развлечений, ресторанов, разврата, больших лакированных Мерседесов и сверкающих директорских офисов. Ничего не хочется.
Странно, ведь многого из этого я и не испытал как следует, а вот – не хочется.
Чего хочется? А не пойму… Иногда сидишь в деревенской бане, скажем. Потеешь и думаешь – как хорошо. Вот плюнуть на все и сидеть тут. Жить в деревне. Встречать по утрам солнышко, бродить по полям с собакой, курить длинную трубочку, сидеть в халате в пахнущем сосной кабинете и писать «Войну и мир». А потом выйти во двор, покомандовать для порядка над дворовыми бабами, зайти к конюху, поговорить о покосе… И все ясно, и не надо никуда спешить, делать кучу никому ненужных движений, волноваться о чем-то. Не успели сегодня – завтра докуем.
Видимо, я в прежней жизни все-таки был барином. Девятнадцатый век, две деревеньки, да пара сотен душ – чего еще надо отставному ротмистру или надворному советнику?
Я сам себя отправил в отставку. Внутренне. Плюнул на мишуру петербургских балов и ночные гусарские забавы. На честь, на родину, на женщин.
Шел, шел по жизни – дошел до какой-то черты и встал. Ну, покурить там остановился или поссать. Поднял голову, а впереди дорога – такая длинная, такая вся каменистая, да грязная и, главное, совершенно не видно – где она заканчивается и, вообще, куда она ведет. А устал, в общем-то, уже. И думаешь – а куда я прусь? А кто меня там ждет? И чего мне там надо-то?
Смотришь, так вот, вдаль и ничем себя утешить не можешь. Думаешь, а чего там есть такого, из-за чего стоит стаптывать неплохие еще ботинки? Деньги? Или то, что на них можно купить? Только барахло – больше ничего. Свободы, радости и удовлетворения все равно не купишь. Может быть любовь? Не бывает счастливой любви – каждому известно. Или любишь ты или тебя – один хрен, ничего хорошего. И так и так – несчастье. Секс, может статься, ждет нас там впереди, какой-то суперчумовой? Самому-то не смешно? И зеркало и паспорт – ведь, не врут. Есть такая штука – либидо называется. Это когда не хочешь. Вот можешь, а не хочешь и пипец! Ну и какой же такой секс в таком состоянии. Принудительный, что ли?
Твою мать! Хули я туда иду?
И плюешь на весь этот скучный набор человеческих прелестей, на всю эту сказку, придуманную нам для раскручивания проекта «Прогресс», поворачиваешься спиной к «счастью» и идешь обратно.
И по дороге обратно понимаешь, что идешь ты к себе. Идешь к тому, кто с криком выполз из материнской утробы, к тому, кто в тебе сидит с той самой утробы, впаянный намертво божьим паяльником – к душе своей. И не только. Ты идешь к этому лудильщику и конструктору человеков – к богу, чтобы понять себя настоящего, чтобы осознать причину твоего появления на свет, свою задачу, смысл. И каждый твой шаг – осмысление, каждый твой шаг –мудрость. И вдруг ты понимаешь – у тебя ничего нет, кроме твоей маленькой и смешной жизни, кроме твоего прошлого, твоих воспоминаний и пронесшихся лет, кроме людей, которые когда-то шли с тобой рядом, кроме женщин, что давали тебе то, что могли, кроме твоих детей…
Ты часть, ты осколок сахарной пирамидки прошлого. Каждый из нас капает сладкой каплей на вершину, и она растет словно сталагмит в темной пещере.
Причины этого процесса известны только создателю. А может это просто красиво, а? И ничего больше…
Я был маленьким. Мне было хорошо, как всем. Ну, может, и не всем хорошо было маленьким, но таки большинству. И у меня был дом – двухкомнатная квартира в старом доме, с высокими потолками, где нашей семье принадлежала комната семнадцати метров. Рядом жила старушка-соседка баба Катя. И лучше этого дома ничего в моей жизни не было.
Когда родители уходили на работу, а я оставался один я играл сам с собой – в машинки, в домики, в шофера, в войну. Я брал такую самодельную выбивалку ковров, этакую жесткую стальную теннисную ракетку без сетки, тщательно обмотанную изолированным проводом. Втыкал ее между спинкой и сидением дивана, подкладывал под попу подушку и ехал. Ехал, страшно жужжа губами: ж-ж-жжжж-жж!!! Ехал на войну. Приезжал – слезал с дивана, брал в руки пистолет или ружье и стрелял по врагам: кх-кх-кх!!! Враги падали замертво, а я награждал себя медалью за храбрость, садился в машину и уезжал домой, где меня встречали тортами и конфетами, качали на руках и благодарили за избавление от супостатов.
Иногда ружье заменялось деревянным мечом или пластмассовой саблей. Но враги все равно гибли от моей руки, и я всегда приезжал домой на машине. Иногда целым и невредимым, иногда раненым, но обязательно награжденным очередным значком или медалью из отцовской орденской коробки.
Этот сон про себя маленького и почти погибшего я никогда раньше не видел. Вот как домой приехал и сразу р-раз – все забыл. Все – и войну и себя на этой войне.
И часто даже не мог понять – как я мог там жить в течение восьми месяцев, как командовал людьми, ходил на боевые, делал зачистки кишлаков, стрелял, бросал гранаты, убивал? И как я, дрожа под обстрелом, вкапывался в землю, блевал от первой пролитой мною крови, курил траву, ржал в ответ на плоские солдатские шутки, жил в вонючей казарме, рядом с какими-то чурками и явными отморозками… Как я вообще мог это делать? Или это был не я, а кто-то другой?
Думаю, это травматический шок. После ранения, психика не выдержала и отрубила воспоминания напрочь. И я ни разу не пожалел об этом. Слишком уж все это не вяжется с моим ощущением мира, справедливости, порядка. Нет, это не мог быть я. Но аккуратный хирургический шрам на груди, не давал повода для сомнений – это был я, и это было со мной.
Часто я крутил в руках тот осколок, не осознавая, что он вырван из моего сердца – кусочек железа и ничего более. Ни обиды на него, ни страха. Осколок, он и есть осколок. Бессмысленный, как и вся моя жизнь.
Мелодично затренькал мобильный телефон, и я посмотрел на часы. Было уже около двух часов дня. Пора начинаться разборкам.
– Милый ты где? – голос жены был тревожен. Она все поняла – окурок в раковине был мой. Сигареты довольно редкие: «Camel lights». Мне никогда не попадались люди их курящие, а ей верно и подавно. Но она их хорошо знала – я привычкам не изменял.
– Дома. А где я должен быть, Милмоя?
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – в ее голосе был легкий надрыв. Я понимал, что ей пришлось несладко после сладкой ночи, но что я мог сделать? Ей нести крест вины – не мне. И я был этому слегка рад.
– Я вообще-то сплю, давай поговорим попозже.
– Ты навсегда ушел?
– Навсегда.
Жестоко. Резко и безжалостно. Я знаю, что для женщины это слово чудовищно. Ведь она, в отличие от мужчины, все планирует вперед, далеко. Так уготовано ей природой – вить гнездо, вить крепко, на всю жизнь, а тут вдруг разом – плюх! И гнездо на земле и яйца вмятку. А лет-то уже не восемнадцать, а сорок пять, и кому же теперь я нужна? И что, из-за этого дурацкого случая и все, что ли? Блядь, какая же я, блядь! Дура, дура, дура!!! Он же не вернется больше никогда, и я останусь одна. И как жить, и зачем жить, и для кого жить?!
– Я не смогу без тебя, – она слегка всхлипнула.
– Сможешь, – резко выдохнул я и дал отбой.
Все что она могла сказать, было мне хорошо известно. Это как в плохом кино – все понятно сразу и можно переключать каналы – ничего нового не произойдет.
Ч-черт, как все банально! Как все глупо!
И ведь, ничего не болит. По хрену! Или я уже настолько постарел, что стал эмоционально ущербен?
Холодность и отсутствие желаний – вот что я стал часто испытывать с годами. Некое перегорание самого себя – ни любви во мне, ни азарта, ни жажды кому-то помочь, спасти мир и вообще кого-то спасти. Не хочется путешествий, заграничного глянца или загара – того, о чем мечтают, наверное, все. Не хочется власти, развлечений, ресторанов, разврата, больших лакированных Мерседесов и сверкающих директорских офисов. Ничего не хочется.
Странно, ведь многого из этого я и не испытал как следует, а вот – не хочется.
Чего хочется? А не пойму… Иногда сидишь в деревенской бане, скажем. Потеешь и думаешь – как хорошо. Вот плюнуть на все и сидеть тут. Жить в деревне. Встречать по утрам солнышко, бродить по полям с собакой, курить длинную трубочку, сидеть в халате в пахнущем сосной кабинете и писать «Войну и мир». А потом выйти во двор, покомандовать для порядка над дворовыми бабами, зайти к конюху, поговорить о покосе… И все ясно, и не надо никуда спешить, делать кучу никому ненужных движений, волноваться о чем-то. Не успели сегодня – завтра докуем.
Видимо, я в прежней жизни все-таки был барином. Девятнадцатый век, две деревеньки, да пара сотен душ – чего еще надо отставному ротмистру или надворному советнику?
Я сам себя отправил в отставку. Внутренне. Плюнул на мишуру петербургских балов и ночные гусарские забавы. На честь, на родину, на женщин.
Шел, шел по жизни – дошел до какой-то черты и встал. Ну, покурить там остановился или поссать. Поднял голову, а впереди дорога – такая длинная, такая вся каменистая, да грязная и, главное, совершенно не видно – где она заканчивается и, вообще, куда она ведет. А устал, в общем-то, уже. И думаешь – а куда я прусь? А кто меня там ждет? И чего мне там надо-то?
Смотришь, так вот, вдаль и ничем себя утешить не можешь. Думаешь, а чего там есть такого, из-за чего стоит стаптывать неплохие еще ботинки? Деньги? Или то, что на них можно купить? Только барахло – больше ничего. Свободы, радости и удовлетворения все равно не купишь. Может быть любовь? Не бывает счастливой любви – каждому известно. Или любишь ты или тебя – один хрен, ничего хорошего. И так и так – несчастье. Секс, может статься, ждет нас там впереди, какой-то суперчумовой? Самому-то не смешно? И зеркало и паспорт – ведь, не врут. Есть такая штука – либидо называется. Это когда не хочешь. Вот можешь, а не хочешь и пипец! Ну и какой же такой секс в таком состоянии. Принудительный, что ли?
Твою мать! Хули я туда иду?
И плюешь на весь этот скучный набор человеческих прелестей, на всю эту сказку, придуманную нам для раскручивания проекта «Прогресс», поворачиваешься спиной к «счастью» и идешь обратно.
И по дороге обратно понимаешь, что идешь ты к себе. Идешь к тому, кто с криком выполз из материнской утробы, к тому, кто в тебе сидит с той самой утробы, впаянный намертво божьим паяльником – к душе своей. И не только. Ты идешь к этому лудильщику и конструктору человеков – к богу, чтобы понять себя настоящего, чтобы осознать причину твоего появления на свет, свою задачу, смысл. И каждый твой шаг – осмысление, каждый твой шаг –мудрость. И вдруг ты понимаешь – у тебя ничего нет, кроме твоей маленькой и смешной жизни, кроме твоего прошлого, твоих воспоминаний и пронесшихся лет, кроме людей, которые когда-то шли с тобой рядом, кроме женщин, что давали тебе то, что могли, кроме твоих детей…
Ты часть, ты осколок сахарной пирамидки прошлого. Каждый из нас капает сладкой каплей на вершину, и она растет словно сталагмит в темной пещере.
Причины этого процесса известны только создателю. А может это просто красиво, а? И ничего больше…
Я был маленьким. Мне было хорошо, как всем. Ну, может, и не всем хорошо было маленьким, но таки большинству. И у меня был дом – двухкомнатная квартира в старом доме, с высокими потолками, где нашей семье принадлежала комната семнадцати метров. Рядом жила старушка-соседка баба Катя. И лучше этого дома ничего в моей жизни не было.
Когда родители уходили на работу, а я оставался один я играл сам с собой – в машинки, в домики, в шофера, в войну. Я брал такую самодельную выбивалку ковров, этакую жесткую стальную теннисную ракетку без сетки, тщательно обмотанную изолированным проводом. Втыкал ее между спинкой и сидением дивана, подкладывал под попу подушку и ехал. Ехал, страшно жужжа губами: ж-ж-жжжж-жж!!! Ехал на войну. Приезжал – слезал с дивана, брал в руки пистолет или ружье и стрелял по врагам: кх-кх-кх!!! Враги падали замертво, а я награждал себя медалью за храбрость, садился в машину и уезжал домой, где меня встречали тортами и конфетами, качали на руках и благодарили за избавление от супостатов.
Иногда ружье заменялось деревянным мечом или пластмассовой саблей. Но враги все равно гибли от моей руки, и я всегда приезжал домой на машине. Иногда целым и невредимым, иногда раненым, но обязательно награжденным очередным значком или медалью из отцовской орденской коробки.