К. Г. Левыкин. Деревня Левыкино и ее обитатели

   Хоть и полюбил ее Ванька Громак и взял за себя без приданого, но в доме у Гаврила Петрова нашей Лене предназначена была роль и положение постылой невестки. Полный приоритет в семье имела Галька. Гульливой оказалась эта очень крупных форм, но, однако, привлекательная девушка. Что-то цыганское, а может быть, украинское было в ее облике и в крови. Дело в том, что кренинские мужики и бабы в далеком прошлом были крепостными крестьянами. Некоторые семьи, видимо, в давние времена были вывезены то ли с Украины, а может быть, и из Молдавии.
   Таких семей в этой деревне было четыре и звали их всех Цыганками. Жена Гаврила Петровича была как раз из Цыганков. Она и передала Гальке пылкую наследственность знойной южной натуры. Не один из деревенских ловеласов в нашей округе испытал ее женский темперамент. Наконец она вышла замуж за какого-то то ли зарощинского, то ли бастыевского мужика. Родила двоих дочерей. Но в конце концов за неверность отправил ее муж домой. И вдруг к двухдетной красавице загорелся любовью наш, Поликарпа Ивановича, молокосос еще Санька. Да так влюбился, что и поделать было ничего нельзя. А Галька, несмотря на суды и пересуды благонравных деревенских сочувствовательниц, приняла эту любовь и без всякого смущения с обеими дочерьми вошла в маленький дом большой семьи Анисьи Ермолаевны и Поликарпа Ивановича. Может, это и ускорило отъезд из деревни обеих младших дочерей – Мани и Сони. А молодожены назло всем пересудам зажили дружной жизнью. Вскоре Галька родила Саньке третью дочь. А молодой муж был призван на действительную службу в Красную Армию. Служил далеко, на Дальнем Востоке, где-то в Уссурийском крае. А Галька ждала и жила вместе со свекром и свекровью. А те были одинаково участливы и к невестке, и ко всем трем внучкам. За два года до войны Санька демобилизовался, вернулся домой, и дальнейшая его судьба окончательно определилась. Он должен был унаследовать и отчий дом, и отцовские права, и обязанности в колхозе «Красный путь».
   Теперь в этом колхозе стало двое мастеров на все руки. А Галька скоро родила ему четвертую дочь. Она бы родила и пятую, но началась война. И Александр Поликарпович по объявлении всеобщей мобилизации в первые же дни войны ушел на фронт. Вернуться домой ему не было суждено. Похоронка пришла еще до того, как в деревню пришли фашисты.
   Оккупацию в деревне бедовали вместе. Мужиков почти не осталось. А те, которые по возрасту еще не подходили под призыв в начале войны, были призваны в 1942—1943 годах. Теперь вместо Александра отцу помогал Иван. Хозяйничала в доме Галина Гавриловна. Но вскоре случилась беда. Выпил Поликарп Иванович, не утерпев, какой-то дряни, которую стащил в приглянувшейся бутылочке у немцев, и умер от жестокого отравления. Вот так просто и не стало нашего деревенского Кулибина. Говорят, что сноха похоронила грешного недалеко от дома, на усадьбе, так как на Поповке еще проходила фронтовая полоса.
   Как только немцев отогнали от нашей деревни, сестры сумели вывезти оттуда и мать, Анисью Ермолаевну, и младшего брата Ваньку, которому уже шел семнадцатый год. А в 1944 году и его призвали в армию, и он ушел на фронт.
   Дочери Поликарпа Ивановича в годы войны и в трудные послевоенные годы сумели выполнить не только все свои собственные задачи, но и сумели оказать поддержку своим родным и неродным племянницам– дочерям Галины Гавриловны, которые оставались на старой усадьбе Поликарпа Ивановича.
   Старшая, Нюра, всю войну и после нее несколько лет работала токарем на Ростокинском металлообрабатывающем заводе. Растила дочь. Сестры поочередно ездили в деревню к племянницам. Помогали им материально. А когда они стали вырастать, двоих братовых дочек вывезли в Москву и помогли им устроиться в жизни. А одна из дочерей Галины Гавриловны вышла замуж за какого-то мценского парня по фамилии Матросов, который стал главным мценским руководителем – то ли председателем горсовета, то ли секретарем горкома партии.
   А другую дочь мать выдала за пастуха, пришедшего в наши края, как и в прошлые времена, из рязанских земель. Грубым оказался он человеком, но хозяйственным. И благодаря ему до сих пор на усадьбе бывшего матроса со «Святого Пантелеймона» и деревенского мастера на все руки Поликарпа Ивановича стоит дом и продолжается жизнь. Нет деревни Левыкино. Только старый колодезь, да невидные уже из-под земли пни вековых лип и ракит, да два или три домика типа полевых вагончиков слабым дымком своих труб оповещают, что жизнь здесь еще теплится.
   Когда я в 1966 году посетил родные места, то встретил на огороде бывшей усадьбы Поликарпа Ивановича его невестку Галину Гавриловну. Полагая, что она не узнает меня, я строго пошутил через плетень. «Что же это вы, гражданочка,– сказал я,– на чужой усадьбе огород свой развели? Это ведь земля Григория Иванова». А она, выпрямившись и поглядев в мою сторону, приняла игру. Она, конечно, меня узнала и говорит: «Нет, Константин Григорьевич, это земля Поликарпа Ивановича, а вы сами стоите на земле Григория Ивановича». Она тогда, Галина Гавриловна, была еще совсем не стара и все еще оставалась красива и привлекательна. А на следующий год я узнал о ее трагической смерти. Ее сбила машина на нашей бывшей Каменной дороге, теперь именуемой Симферопольским шоссе.
   Невеселая судьба выпала на долю младшего сына Поликарпа Ивановича – Ваньки Шаляпина. С войны с медалью «За отвагу» он вернулся по ранению незадолго до ее окончания. Сестры помогли ему устроиться на работу в сапожную мастерскую. Навыки к этому ремеслу он получил еще от отца. А теперь очень быстро стал хорошим мастером, научился шить новую обувь. Жизнь складывалась удачно.
   Вскоре после войны Иван женился. Жена ему попалась недурна собой, бойкая, предприимчивая и неверная. А Иван знал только одну меру воспитания. Стал он свою неверную жену побивать. А она призвала на помощь любезного ей милиционера, и Иван сел в первый раз. Отсидел он за хулиганство два года и за примерное поведение и хорошую работу был отпущен. Хорошо работать научил его отец. Он и в лагере не мог работать плохо. Вернулся. А жена его не приняла. И уехал Иван за сто первый километр в тульские земли. Там он работал по плотницкому делу и успел построить себе дом. Женился второй раз. И снова сел. И опять за хулиганство. О причине этого преступления он мне рассказывал сам, когда за примерную работу был отпущен в отпуск с какой-то химической стройки из-под Оренбурга, где он отбывал наказание. «Было это так,– говорил Иван,– шла одна баба мимо моего дома, а я работал на крыше. Я ей крикнул: не ходи здесь. А она не послушалась. И вдруг сверху на нее упала доска. И прямо ей по голове. Баба пожаловалась на меня, и мне дали второй срок – 8 лет». Иван, появившись у меня неожиданно утром в один день своего отпуска из лагеря, рассказал, что он построил себе дом в два этажа и с бассейном на участке. Я не поверил. Мы расстались. Я пожурил друга, а он обещал мне, как всегда, быть хорошим человеком. При всех прегрешениях своих Иван был хорошим человеком. Вредная наследственность мешала ему в жизни. Его преступления никогда не были преднамеренными. Я в этом уверен. Они были импульсивны, совершались неожиданно. В лагере «на химии» Иван также показал образцы поведения и отношения к труду. Он был освобожден опять досрочно и вернулся в свой дом под Тулу. А однажды в зиму он пропал. Нашли его весной, когда его труп всплыл из-подо льда пруда. Сестры ездили его хоронить. Рассказывали потом, что брат действительно построил себе хороший и в два этажа дом, что в подвале была оборудована котельная и мастерская с разнообразным инструментарием. А в саду действительно был бассейн, и в нем водились карпы.
   Вот так в жизни иногда все получается несправедливо. Отцовский незаурядный талант не превратился в накопленные материальные ценности. А Ивану, и больше того, жизнь не дала прочного места. Говорят, человек – кузнец своего счастья. Не кузнецом, так заправским плотником, столяром и сапожником был Иван Поликарпович Левыкин. Мог бы быть и еще кем угодно, да какой-то роковой выпала ему судьба.
   Однажды ко мне в Исторический музей, где я работал директором, пришел молодой человек. Вошел в кабинет, весело улыбаясь, и представился то ли Андреем, то ли Юрием, то ли Игорем. Забыл я, каюсь. Но по фамилии он назвался Левыкиным и добавил, что он сын Ивана Поликарповича Левыкина. Похож он был на своего отца, оказалось, не только лицом, но и мастеровитостью. Он работал в художественно-оформительском комбинате Худфонда Московского отделения Союза художников. И был он там, на этом комбинате, мастером на все руки. Он был сыном той неверной жены моего друга Ивана, которая определила тогда обманутого мужа – ветерана войны в первую уголовную отсидку. А сын вырос, не зная отца. Мою фамилию он услышал среди фамилий заказчиков на своем комбинате и пришел познакомиться и поговорить. Я ему рассказал все, что знал о деде и об отце, о их необычном таланте в ремесле, о деревне и их горемычной жизни. Меня слушал парень внимательно, с интересом. А я подумал: сумеет ли он преодолеть в себе роковые балыжные гены? Глаза-то у него были такие же бесшабашные, как у отца.
   А дочери Поликарпа Ивановича в Москве сначала похоронили на Тихвинском кладбище в селе Алексеевском свою мать Анисью Ермолаевну. Потом похоронили под Тулой брата Ивана и отказались от права наследования его имущества в пользу одинокой его незарегистрированной жены. Похоронили сестры и мужа Маруси. Умер потом и Коля Игошин, второй муж Нюры. А как-то в холодную зиму 1978 года умерла и сама Нюра. Ее похоронили рядом с мужем на Долгопрудненском кладбище. Так в деревню, на отцовский двор никто и не вернулся. И некому теперь поискать на его усадьбе и поправить его могилу. Можно сказать, мир забыл, что жил здесь когда-то добрый, талантливый и горемычный мастеровой Поликарп Иванович Левыкин.

* * *

   На всех остальных старых усадьбах нашей бывшей деревни тоже растет теперь только трава забвения. Но и среди нее можно еще разглядеть слабые следы былой человеческой жизни. Они сохраняются еще в неугасающей памяти немногочисленных потомков их хозяев. Иногда они неожиданно-негаданно появляются вдруг на старых канавах, у сохранившихся еще ракит и вишен, росших по этим канавам заслонами от зимних холодных ветров. Только остатки этих заслонов и дают им возможность вспомнить былую жизнь и себя в ней. Только им одним могут поведать в шепоте ветвей наши родные Шуменки о своей уже никому не нужной одинокой старости. Постоят эти молчаливые гости на родимых канавах, наслушаются этого доверительного и понятного только им шепота воспоминаний старых ракит. Редко у кого при таких встречах не замутится взгляд и не скатится по щекам слеза. А потом вдруг заезжий гость взглянет на часы и, вспомнив о неблизком еще пути до своих московских квартир, захлопнет за собой дверцу автомобиля. И только долго не оседающая в безветрие пыль из-под колес на короткое время обозначит этот неожиданный визит на пути от теплых крымских или сочинских пляжей.
   Вот так и я десять лет назад, сбежав с пленарного заседания российских музейных деятелей, проходившего в Орле, вдруг в осенний день в конце сентября нежданный и непрошенный появился на чутьем угаданном проулке, который когда-то разделял нашу деревню на две стороны. На усадьбе Поликарпа Иванова тогда еще жил пришлый рязанский пастух.
   А рядом, на той же стороне, пустовала и не ожидала своих бывших хозяев усадьба Ивана Митрева Левыкина. Вместе с ним когда-то жил и его брат Сергей Митрев. Обоих в деревне звали Кугуями. Кто из них был старшим, почему у них была такая кличка и что она означала, я не знаю. Знаю только, что Иван Митрев умер первым. В детстве я привык думать, что кличка его была как-то связана именно с его необыкновенным внешним видом. Другого брата Сергея Митрева я знал меньше, так как на моей памяти в нашей деревне он уже не жил, а по женитьбе своей обосновался окончательно в доме жены в соседней деревне Ушаково. По своему жизненному темпераменту братья различались. Сергей Митрев был человеком обыкновенным, то есть ничем не отличающимся от себе подобных мужиков-крестьян, состоятельных или менее состоятельных хозяев, удачливых или менее удачливых. Словом, он был человеком обыкновенного образа жизни и деятельности. А брат его Иван Митрев был человеком богоугодным. Видимо, в богоугодных поступках его выражался и его жизненный идеал, и цель. В молитве он был усерден, а в хозяйских делах менее ревностен и заметно неудачлив.
   Я помню, что горница его дома была увешана иконами и бумажными плакатами с изображением библейских сюжетов и святых ликов. А сама же она, горница, являла собой картину разорения. Она в начале тридцатых годов уже была нежилой. Полы в ней наполовину почему-то были выломаны. Стекла окон на такую же половину были выбиты, словно бы через них на рассвете, как в гоголевской повести, убегали черти. Горница была захламлена. По углам висела густая паутина. Здесь хранились зерно и мука, потому всегда пахло наполовину хлебом, а наполовину мышами. Все это было уже на склоне жизни Ивана Дмитриевича. Это разорение многие объясняли не причинами его старости, а именно нерадением богоугодного хозяина. Вид он имел библейский. И был похож на одно из изображений святых старцев на его горничных плакатах. Глаза его, на лице с длинной, но не густой рыжеватой бородой, были всегда воздеты вверх, будто он постоянно о чем-то просил Всевышнего своей слезливой молитвой. Череп его был наполовину лыс, а на плечи с остальной части головы свисали космы таких же рыжеватых волос. Когда он коленопреклоненно и истово молился в церкви и отдавал земные поклоны, то космы эти веером расстилались по каменному церковному полу. А молодые деревенские ребята-озорники, среди которых был и мой отец, поджидали этого момента, чтобы как бы ненароком наступить ему на эти космы. Вот в этот момент и издавал молящийся Иван Митрев какие-то кугукающие звуки то ли возмущения, то ли обиды на озорников. Да и обычно, когда он вслух размышлял о чем-то или начинал с кем-нибудь разговор, все это тоже сопровождалось такими же кугукающими междометиями типа «угу, кугу». Может быть, поэтому и прозвали его Кугуем. А кличка потом перенеслась и на брата, и на сыновей, и перешла к внукам. Хозяйством своим он занимался мало. Большую часть времени он проводил в церкви, выполняя поручения настоятеля в хозяйственных церковных делах. А дома больше всего надеялся на Божью милость и проведение, а то и на счастливый случай. Он всю жизнь, например, мечтал завести у себя пчел. Но чтобы купить их, нужны были деньги. А их у Ивана Митрева не было. Поэтому он надеялся ненароком поймать в лесу или на огороде молодой пчелиный рой. Из дома он всегда на такой случай выходил с мешком, заткнутым за пояс. И надеялся, что когда-нибудь ему повезет и он поймает свое счастье. Однако жизнь такого случая ему не дала. Так и прожил Иван Митрев в своей благочестивой бедности и мечты своей не поймал. Родил он с супругой своей Варварой Ивановной троих сыновей и одну дочь. Но и им не суждено было выйти из бедности. Жизнь у сыновей оказалась недолгая. А дочь от деревенской нужды уехала в Москву и всю жизнь прожила прислугой в небогатой еврейской семье. Свой скудный заработок она почти полностью отдавала своим двум племянникам-сиротам. Понятие личного счастья ей оказалось неведомым, а племянники не порадовали ее в старости.
   Усадьба Ивана Митрева была, как и все, невелика и соседствовала с двором Балыги – Поликарпа Иванова. Возможно, что семьи их имели общие родовые корни. Мне помнится, что соседи считали себя вправе пользоваться плодами из сада Ивана Митрева, который начинался прямо из-под балыжьего окна. Особенно страдала от соседских притязаний яблоня коричного сорта. Из всех особей коричных яблонь в нашей деревни она была особенной вкусом своих плодов и поэтому привлекала интерес не только соседей, но и многих деревенских ребячьих налетчиков. Плоды на ней сохранялись только на самом верху старой разросшейся кроны. А те, которые были пониже, созревать не успевали. Неплохой был у Кугуев белый налив и красивый сорт рясовки. А еще была очень сладкая слива. Она была крупная, мясистая и сладкая. А цвета она была лилового. Но и этого плода, в конце концов, мало доставалось хозяевам. Дерево было небольшим и старым. Я помню, как в одно лето подломился и упал один в основании подгнивший сук, и оно осталось как бы одноруким. Добрым хозяевам плодов из своего сада хватало только на угощение наиболее уважаемым соседям. Я был в их числе.
   На усадьбе, кроме дома, когда-то стоял амбар. Но его за ненадобностью – в нем нечего было хранить – потихоньку разобрали на дрова. Завалилась однажды и крыша скотного двора. Я помню этот двор уже со сгнившими стропилами и обвалившейся крышей. Корову свою и двух-трех овечек хозяева загоняли в сенцы. За двором через небольшое картофельное поле стояла когда-то рига, а за ней знакомые уже нам заросли орешника под названием колычки.
   У Ивана Митрева было трое сыновей и одна дочь. Двоих старших – Поликана и Сергея Иванычей я не мог знать, так как их уже не стало, когда я родился. А Тихона Ивановича и Марию Ивановну я и знал, и хорошо помню.
   Я уже рассказывал о том, как страстная любовь Поликана к деревенской обворожительнице Груне закончилась для него трагической смертью. Добавлю только еще то, что слышал о нем из рассказов моей Мамы. Она говорила, что Поликан был хорошим человеком обычных крестьянских намерений. Может быть, не случись страшное, сладилась бы у него нормальная жизнь и семья с Аграфеной. Горевали о нем долго и родня, и соседи. Но все прошло и забылось. И мне о нем сказать больше нечего.
   Сергея Ивановича и в семье, и в деревне звали Сёрой. Как я понял, слушая рассказы о нем, в этом ласковом звучании имени содержался намек на некоторую умственную ограниченность этого деревенского парня. Однако в Первую мировую он был призван в армию и оказался на фронте. В числе первых Сёра дезертировал из армии, как только начались революционные события, и прибыл в деревню в полном боевом вооружении, с винтовкой и гранатами. Теперь в деревне Сёру стали бояться. Иногда он попугивал соседей стрельбой по курам. Вскоре этот революционный дезертир был замечен новыми властями и был назначен комендантом железнодорожной станции города Мценска.
   Свою задачу Сёра быстро понял. Он ходил по перрону с гранатами на поясе и винтовкой-драгункой на ремне и производил грозное впечатление на мешочную публику. А кончилось дело тем, что очень скоро заболел бедолага тифом и помер. Не знаю, почему так долго наши деревенские мужики потешались этой невеселой историей.
   Фактическим хозяином с середины двадцатых годов на усадьбе Ивана Митрева стал его младший сын Тихон. А сестра его Мария Ивановна к этому времени уже проживала в Москве, в прислугах.
   В ранней молодости Тихон Иванович потерял один глаз, и поэтому ни война, ни революция не вовлекли его в свой круговорот событий. Но физически он был силен, широк в плечах и высок ростом. А черная повязка через лоб придавала ему вид бывалого, решительного и даже бесстрашного человека. Речь его была громкой и уверенной. Я его даже немножко побаивался. Но он был в дружбе с моими родителями, а страх мой он обычно быстро рассеивал неожиданной мужской лаской ко мне.
   Невесту себе Тихон Иванович высватал в деревне Хализево. Выбрал он себе девушку небогатую, маленькую ростом, на первый взгляд невзрачную, но, как оказалось, бедовую и веселую. Рядом со своим могучим и суровым мужем она выглядела мелкой пташкой. Тяжелая и горькая досталась доля Анастасии Ивановне в нашей доброй деревне Левыкино. И если бы не необыкновенная жизненная сила духа, неизвестно как уместившаяся в этом хрупком, маленьком и беззащитном человеке, не выжили бы в беде ее сыновья. Дело в том, что муж ее Тихон Иванович вдруг неожиданно в 1930 году помер от столбняка. Вдова осталась с двумя детьми: Шуркой, с двадцать четвертого, и Колькой, с двадцать девятого года рождения. На попечении вдовы еще несколько лет оставался и очень уж старый, немощный свекор Иван Митрич.
   Наступила пора безысходной нужды и лишений. Единственной опорой осиротевшей семьи была золовка Мария Ивановна. Но что она могла сделать, будучи сама в нужде и зависимости? Всю жизнь она прожила в прислугах. Даже при щедром одарении хозяевами одеждой со своего плеча и куском хлеба со своего стола она могла прислать племянникам две-три посылки да один раз приехать летом на короткую побывку с гостинцами. Но как много для бедной женщины с детьми значило это внимание! В их сиротском доме всегда жило ожидание встречи родного человека, ожидание помощи и участия. Мария Ивановна отдавала детям все, что она имела, что она могла заработать.
   А Настасья Ивановна и в весну, и в лето, и в ненастную осень, и в холодную зиму денно и нощно трудилась в колхозе. Невозможно было представить, откуда ей можно было достать сил, чтобы не надорваться на этой лошадиной работе. А она еще была и звонкой песенницей, и душой всех обездоленных деревенских бабенок. И в нужде, и в тяжелой своей доле Анастасия Ивановна не лишила своих сыновей детства. Она успевала их вовремя напоить, накормить, вымыть, уложить спать. Ее дети были и одеты, и обуты. И не обидела их материнской лаской сама, так и не согретая и не обороненная мужской заботой и защитой. Она отдала детям всю свою жизнь без остатка. Многим современным мамам-одиночкам этого материнского подвига уже не дано ни понять, ни повторить.
   Моя Мама дружила с Настасьей Ивановной и не только сочувствовала ей в ее вдовьей доле, но и по возможности поддерживала, чем могла. Летом, когда мы приезжали в деревню, и Шурка, и Колька подкармливались у нас. В нашем саду стоял стол, за которым мы в погожие дни кушали. К нему была протоптана дорожка Шуркиными и Колькиными ногами прямо от их дома через сад. За нашим столом им хватало места. Случалось, Мама помогала кое-какой одежонкой для ребят, да и для нее самой. Все это делалось от чистого сердца и не выглядело подачкой.
   А мы с Шуркой были друзьями. Иногда он приезжал на зимние каникулы в Москву, к своей тетке. Но где она могла приютить племянника, сама живя в прихожей своих хозяев? Но зато ему находилось место у нас, в нашей девятнадцатиметровой комнате на шестерых. В эти дни мы ходили с ним по московским театрам и кино. А в начале каждого лета он ожидал моего приезда в деревню.
   Накануне войны, после того, как Шурка закончил семилетку, мать отправила его на попечительство своей золовки в Москву. А сама вместе с Колькой оставалась бедовать дома. Тетка устроила с помощью хозяев Шурку в ФЗУ на завод «Компрессор». По окончании его он стал чертежником-конструктором, остался при заводе и получил общежитие. Но тут началась война. И хоть не баловала Шурку радостями наша счастливая Родина, он сразу записался добровольцем в Народное ополчение и пошел ее защищать. Много ли теперь, в наши дни найдется таких патриотов? А тогда, в сорок первом ими стал весь народ!
   В составе дивизии Народного ополчения Калининского района маленький солдатик в шестнадцать лет – Шурка Левыкин отправился на фронт под Вязьму. Воевал в этот раз он недолго. Попала дивизия в окружение. И мой друг оказался в плену. А случилось это очень неожиданно и просто. Долго брел он вместе со своими товарищами на восток, пытаясь выйти из окружения к своим. Обходили занятые врагом деревни. Прятались на день в лесу. На дорогу не выходили. Шли ночью. Но однажды не выдержали. В теплый осенний день захотелось сильно пить. Показалось им из леса, что в маленькой деревне немцев не было. Зато в центре ее виднелся колодезь с журавлем и бадьей. Вышли из леса. Не успели напиться, как вдруг: «Рус сдавайся!» Все прошло так, что сопротивляться было невозможно, да и нечем.
   Согнали пленных в сарай. А на другой день погнали на запад. Но сумел-таки Шурка из плена бежать. В плену-то он и был всего сутки. На привале в другой деревне случилось так, что в нем одна крестьянка будто бы признала сына. А был Шурка до того тогда мал ростом, что трудно было поверить, что он мог быть солдатом. Баба, увидев этого ребенка, запричитала, кинулась к конвойным, стала просить. Те и отпустили. А в ноябре сорок первого, как раз под Ноябрьский праздник, ночью Шурка постучал в окно своего дома в деревне Левыкино.
   Здесь уже были немцы. Анастасии Ивановне пришлось долго прятать сына не столько от них, сколько от старосты Андрея Зоба. Молила и просила его мать и чем-то даже ухитрялась ублажать, только чтобы он не выдал ее сына. Но однажды Шурка сам попался немцам на глаза. Но и здесь помог все тот же его детский рост. Глядя на него, немцы и подумать не могли, что перед ними солдат Красной Армии. Как говорится, не было бы счастья, если бы несчастье не помогло. Я имею в виду недокормленное Шуркино детство. А после войны Шурка пришел к матери совершенно неузнаваемым человеком. На ее дорогах да на солдатских харчах он и вырос, и раздался в плечах, и заговорил мужицким голосом так, что и мать родная могла не узнать. Но она-то узнала!
   Однако тогда, в ноябре сорок первого, до этой встречи было еще далеко-далеко. Однажды Мать собрала сына в дорогу, чем могла, снарядила, во что могла, потеплее одела, благословила и проводила в темную осеннюю ночь. Как он шел, где спал, где согревался от лютого декабрьского холода, знает только он сам. Дошел Шурка до Подольска. Прошел там проверку вместе с другими окруженцами и, поскольку он был еще несовершеннолетним и не подлежащим призыву в армию, был отпущен на все четыре стороны. Скоро он добрался до Москвы, до своего завода «Компрессор» и чертежно конструкторской мастерской. Но чертежником он не стал и в этот раз. Жить было трудно ему одному без какой-либо поддержки. И голодно было, и холодно. И пошел Шурка второй раз в добровольцы. На этот раз в плен он больше не попадал.