Страница:
– Ох! – воскликнул он, увидев толпу, и сразу исчез. Горбунья от радости захлопала в ладоши, другие девочки стали подталкивать К. сзади, торопя его наверх.
Но не успели они подняться на самый верх, как дверь распахнулась и художник с низким поклоном попросил К. войти. Однако девочек он впустить не захотел и оттеснил их от дверей, сколько они ни просили и сколько ни пытались проникнуть к нему против его воли, не добившись разрешения. Только горбунье удалось проскользнуть у него под рукой, но художник погнался за ней, схватил за юбки, закружил ее вокруг себя и выставил за дверь, к другим девчонкам, которые не посмели переступить порог, даже когда художник отошел от двери. К. никак не мог взять в толк, как отнестись к тому, что происходит; тут как будто царили самые дружеские отношения. Вытянув шейки, девочки весело кричали художнику какие-то шутливые слова, которых К. не понимал, художник смеялся, и горбунья в его руках чуть ли не взлетала в воздух. Потом он закрыл дверь, еще раз поклонился К., пожал ему руку и представился:
– Художник-живописец Титорелли.
К. показал на дверь, за которой перешептывались девчонки, и проговорил:
– Как видно, в этом доме вас очень любят!
– Ах уж эти мне мартышки! – сказал художник, тщетно пытаясь застегнуть ночную рубашку у ворота.
Он стоял босой, теперь кроме рубахи на нем были широкие штаны из желтоватого холста, они держались только на ремне, и длинный конец его свободно болтался.
– Мне от этих мартышек житья нет, – сказал он и, бросив попытки застегнуть рубаху, так как и последняя пуговица отлетела, принес кресло и пригласил К. сесть.
– Как-то я написал портрет одной из них – ее сейчас тут не было, – и с тех пор они меня преследуют. Когда я дома, они заходят только с моего позволения, но стоит мне уйти, сюда непременно проберется хоть одна. Они подделали ключ к моей двери и передают друг дружке. Вы просто не представляете себе, как они мне надоели. Например, прихожу сюда с дамой, которую я собираюсь рисовать, открываю дверь своим ключом и вижу: за столом сидит горбунья и красит себе губы моей кисточкой, а ее братцы и сестрицы, за которыми ей велели присматривать, бегают по комнате, пачкают во всех углах. Или, например, вчера: вернулся я очень поздно – поэтому вы уж простите меня за костюм и за беспорядок в комнате, – значит, вернулся я домой поздно, хотел лечь в постель, и вдруг кто-то щиплет меня за ногу. Лезу под кровать и вытаскиваю одну из этих негодниц! И почему их так ко мне тянет – понять невозможно. Вы сами видели, что я их не очень-то поощряю. Они мне и работать мешают. Если бы это ателье не досталось мне бесплатно, я бы давно отсюда выехал. И тут же за дверью нежный голосок боязливо пропищал:
– Титорелли, можно нам войти?
– Нет! – ответил художник.
– Даже мне одной нельзя? – спросил тот же голосок.
– Тоже нельзя! – сказал художник и, подойдя к двери, запер ее на ключ.
К. уже успел оглядеть комнату; никогда в жизни он не подумал бы, что эту жалкую каморку кто-нибудь называет «ателье». Двумя шагами можно было измерить ее и в длину, и в ширину. Все – полы, стены, потолок – было деревянное, между досками виднелись узкие щели. У дальней стены стояла кровать с грудой разноцветных одеял и подушек. Посреди комнаты на мольберте видна была картина, прикрытая рубахой с болтающимися до полу рукавами. За спиной К. было окошко, в нем сквозь туман виднелась только крыша соседнего дома, засыпанная снегом.
При звуке ключа, повернутого в двери, К. вспомнил, что он, в сущности, намеревался уйти поскорее. Поэтому он вынул из кармана письмо фабриканта, подал его художнику и сказал:
– Я узнал о вас от этого господина, вашего знакомого, и по его совету пришел к вам.
Художник быстро просмотрел письмо и бросил его на кровать. Если б фабрикант не говорил так определенно о Титорелли как о своем приятеле, о бедном человеке, который зависит от его щедрот, то вполне можно было бы сейчас подумать, что Титорелли вовсе не знаком с фабрикантом или, во всяком случае, совсем его не помнит. А тут художник еще спросил:
– Вы желаете купить картины или хотите заказать свой портрет?
К. с изумлением посмотрел на художника. Что же, собственно говоря, было написано в письме? К. считал, что фабрикант, само собой разумеется, сообщил в своем письме художнику, что К. хочет только одного: навести справки о своем процессе. И зачем он так необдуманно и торопливо бросился сюда! Но теперь надобно было хоть что-нибудь ответить художнику, и, взглянув на мольберт, К. сказал:
– Вы сейчас работаете над картиной?
– Да, – сказал художник и, сняв рубаху, прикрывавшую картину, швырнул ее на кровать, туда же, куда бросил письмо. – Пишу портрет. Неплохая работа, но еще не совсем готова.
Все складывалось как нельзя удачнее для К.: ему просто преподнесли на блюдечке предлог заговорить о суде, потому что портрет перед ним явно изображал судью. Более того, он очень походил на портрет судьи в кабинете адвоката. Правда, тут был изображен совершенно другой судья – чернобородый толстяк с пышной, окладистой бородой, закрывавшей щеки; кроме того, у адвоката висел портрет, написанный маслом, тогда как этот был сделан пастелью в расплывчатых и мягких тонах. Но все остальное было очень похоже: судья тут словно в угрозе приподымался на своем троне, сжимая боковые ручки.
«Да ведь это судья», – хотел было сказать К., но удержался и, подойдя к картине, стал рассматривать ее во всех подробностях. Ему показалась непонятной длинная фигура, стоявшая за высокой спинкой кресла, похожего на трон, и он спросил художника, что это такое.
– Ее надо еще немного подработать, – объяснил ему художник и, взяв со столика пастельный карандаш, несколькими штрихами подчеркнул контуры фигуры, но для К. она от этого не стала яснее. – Это Правосудие, – объяснил наконец художник.
– Да, теперь узнаю, – сказал К. – Вот повязка на глазах, а вот и чаши весов. Но, по-моему, у нее крылышки на пятках и она как будто бежит?
– Да, – сказал художник, – я ее написал такой по заказу. Собственно говоря, это богиня правосудия и богиня победы в едином лице.
– Не очень-то правильное сочетание, – сказал К. с улыбкой. – Ведь богиня правосудия должна стоять на месте, иначе весы придут в колебание, а тогда справедливый приговор невозможен.
– Ну тут я подчиняюсь своему заказчику, – сказал художник.
– Да, конечно, – сказал К., не желая обидеть его своим замечанием. – Очевидно, вы нарисовали эту статую так, как ее обычно и изображают – за креслом.
– Нет, – сказал художник, – ни кресла, ни статуи я никогда не видел, все это выдумки, но мне дали точное указание, что я должен написать.
– Как? – переспросил К., нарочно сделав вид, что не понимает художника. – Но ведь в кресле сидит судья?
– Верно, – сказал художник, – но это не верховный судья, а этот никогда и не сидел в таком кресле.
– И однако заставил написать себя в столь торжественной позе! Он тут похож на председателя суда!
– Да, честолюбие у этих господ большое! – сказал художник. – Но у них есть распоряжение свыше, чтобы их изображали именно в такой позе. Каждому точно предписано, в каком виде ему разрешается позировать. К сожалению, по этой картине трудно судить о подробностях одежды и форме кресел, пастель для таких портретов не подходит.
– Да, – сказал К., – странно, что этот портрет писан пастелью.
– Так пожелал судья, – сказал художник. – Портрет предназначен в подарок даме.
При взгляде на портрет художнику, очевидно, пришла охота поработать; засучив рукава рубахи, он взял пастельные карандаши, и К. увидел, как под их мелькающими остриями вокруг головы судьи возник красноватый ореол, расходящийся лучами к краям картины. Постепенно игра теней образовала вокруг головы судьи что-то вроде украшения или даже короны. Но вокруг фигуры Правосудия ореол оставался светлым, чуть оттененным, и в этой игре света фигура выступила еще резче, теперь она уже не напоминала ни богиню правосудия, ни богиню победы; скорее всего, она походила на богиню охоты. Почти помимо воли К. увлекся работой художника; но наконец он мысленно стал упрекать себя, что задержался так долго, а для своего дела еще ничего не предпринял.
– А как зовут судью? – внезапно спросил он.
– Этого я вам сказать не имею права, – ответил художник. Он низко наклонился над картиной и явно не обращал никакого внимания на гостя, которого встретил так приветливо. К. счел это просто капризом и рассердился, что теряет столько времени.
– А вы, должно быть, доверенное лицо в суде? – спросил он.
И тут художник отложил карандаш, выпрямился и, потирая руки, с улыбкой посмотрел на К.
– Ну, давайте начистоту! – сказал художник. – Вы хотите что-то узнать о суде? Кстати, так и написано в вашем рекомендательном письме, а о моих картинах вы заговорили, чтобы расположить меня к себе. Да я на вас не в обиде. Вы же не могли знать, что меня этим не проведешь. Нет, нет, не надо! – резко сказал он, когда К. хотел что-то возразить. И тут же добавил: – Впрочем, вы совершенно правильно заметили, я действительно доверенное лицо в суде.
Он сделал паузу, словно хотел дать К. время привыкнуть к этому утверждению. За дверью снова послышались голоса девочек. Должно быть, они столпились у замочной скважины, а может быть, подсматривали и в щели между досками. К. не стал особенно оправдываться, ему не хотелось отвлекать художника от рассказа о суде, вместе с тем он не хотел, чтобы художник слишком преувеличивал свое значение и тем самым старался стать недоступным, поэтому К. спросил:
– А это официально признанная должность?
– Нет, – коротко ответил художник, словно этот вопрос заставил его замолчать. Но для К. его молчание было не с руки, и он сказал:
– Знаете, люди на таких неофициальных должностях часто бывают куда влиятельнее официальных служащих.
– Именно так со мной и обстоит дело, – кивнул головой художник, хмуря лоб. – Вчера я говорил с фабрикантом о вашем процессе, и он меня спросил, не могу ли я вам помочь. Я сказал: «Пусть этот человек зайдет ко мне» – и рад, что вы так быстро явились. Как видно, это дело затронуло вас всерьез, чему я, впрочем, не удивляюсь. Может быть, вы для начала снимете пальто?
Хотя К. собирался уйти как можно скорее, он очень обрадовался предложению художника. Ему становилось все более душно в этой комнате, несколько раз он удивленно косился на явно нетопленую железную печурку в углу – было непонятно, отчего в комнате стояла такая духота. Пока он снимал пальто и расстегивал пиджак, художник извиняющимся тоном сказал:
– Мне тепло необходимо. А тут очень тепло, правда? В этом отношении комната расположена необыкновенно удобно.
К. ничего не сказал; собственно говоря, ему неприятна была не столько жара, сколько затхлый воздух, дышать было трудно, видно, комната давно не проветривалась. Неприятное ощущение еще больше усилилось, когда художник попросил К. сесть на кровать, а сам уселся на единственный стул, перед мольбертом. При этом художник, очевидно, не понял, почему К. сел только на краешек постели, – он стал настойчиво просить гостя сесть поудобнее, а увидев, что К. не решается, встал, подошел и втиснул его поглубже, в самый ворох подушек и одеял. Потом снова уселся на свой стул и впервые задал точный деловой вопрос, заставив К. позабыть обо всем вокруг.
– Ведь вы невиновны? – спросил он.
– Да! – сказал К. Он с радостью ответил на этот вопрос, особенно потому, что перед ним было частное лицо и никакой ответственности за свои слова он не нес. Никто еще не спрашивал его так откровенно. Чтобы продлить это радостное ощущение, К. добавил: – Я совершенно невиновен.
– Вот как, – сказал художник и, словно в задумчивости, наклонил голову. Вдруг он поднял голову и сказал: – Но если вы невиновны, то дело обстоит очень просто.
К. сразу помрачнел: выдает себя за доверенное лицо в суде, а рассуждает как наивный ребенок!
– Моя невиновность ничуть не упрощает дела, – сказал К. Он вдруг помимо воли улыбнулся и покачал головой: – Тут масса всяких тонкостей, в которых может запутаться и суд. И все же в конце концов где-то, буквально на пустом месте, судьи находят тягчайшую вину и вытаскивают ее на свет.
– Да, да, конечно, – сказал художник, словно К. без надобности перебивал ход его мыслей. – Но ведь вы-то невиновны?
– Ну конечно, – сказал К.
– Это самое главное, – сказал художник.
Противоречить ему было бесполезно. Однако казалось неясным, несмотря на его решительный тон, говорит ли он это от убежденности или от равнодушия. К. решил тотчас же выяснить это, для чего и сказал:
– Конечно, вы осведомлены о суде куда лучше меня, ведь я знаю о нем только понаслышке, да и то от самых разных людей. Но в одном они все согласны: легкомысленных обвинений не бывает, и если уж судьи выдвинули обвинение, значит, они твердо уверены в вине обвиняемого, и в этом их переубедить очень трудно.
– Трудно? – переспросил художник, воздевая руки кверху. – Да их переубедить просто невозможно! Если бы я всех этих судей написал тут, на холсте, и вы бы стали защищаться перед этими холстами, вы бы достигли больших успехов, чем защищаясь перед настоящим судом.
Он прав! – сказал К. про себя, забыв, что он только хотел выпытать у художника его мнение. За дверью снова запищала девчонка:
– Титорелли, ну когда же он наконец уйдет?
– Молчите! – крикнул художник. – Не понимаете, что ли, у меня с этим господином серьезный разговор!
Но девочка не утихомирилась:
– Ты его хочешь нарисовать? – И так как художник промолчал, она добавила: – Пожалуйста, не рисуй его, он такой некрасивый! – Остальные одобрительно зашумели, выкрикивая какие-то непонятные слова.
Художник подскочил к двери, приоткрыл ее – стали видны умоляюще протянутые руки девочек – и сказал:
– Если вы не замолчите, я вас всех с лестницы спущу! Сядьте на ступеньки и ведите себя смирно.
Видно, они не сразу послушались, и ему пришлось скомандовать:
– Ну, марш на ступеньки! – И только тогда стало тихо.
– Простите, – сказал художник, возвращаясь к К. Но К. даже не повернулся к двери, он полностью предоставил художнику защищать его, как и когда тот захочет. Он и теперь не пошевельнулся, когда художник, нагнувшись к нему, прошептал ему на ухо так, чтобы на лестнице не было слышно: – Эти девчонки тоже имеют отношение к суду.
– Как? – переспросил К., отшатнувшись и глядя на художника.
Но тот уже сел на свое место и то ли в шутку, то ли серьезно сказал:
– Да ведь все на свете имеет отношение к суду.
– Этого я пока не замечал, – коротко бросил К., но после такой общей фразы его уже больше не тревожили слова художника про девочек. И все же К. поглядывал на дверь, за которой притаились на ступеньках девочки. Одна из них, просунув соломинку в щель между досками, медленно водила ею вниз и вверх.
– Очевидно, вы никакого представления о суде не имеете, – сказал художник; он широко расставил ноги и постукивал по полу пальцами. – Но так как вы невиновны, вам это и не потребуется. Я и один могу вас вызволить.
– Каким же образом? – спросил К. – Только что вы сами сказали, что никакие доказательства на суд совершенно не действуют.
– Не действуют только те доказательства, которые излагаются непосредственно перед самим судом, – сказал художник и поднял указательный палец, словно К. упустил очень тонкий оттенок. – Однако все оборачивается совершенно иначе, когда пробуешь действовать за пределами официального суда, скажем, в совещательных комнатах, в коридорах или, к примеру, даже тут, в ателье.
Теперь слова художника показались К. гораздо более убедительными, они в основном вполне совпадали с тем, что К. слышал и от других людей. Более того, в них таилась явная надежда. Если судей так легко было склонить на свою сторону через личные отношения, как утверждал адвокат, то связи художника с тщеславными судьями были особенно важны; во всяком случае, недооценивать эти связи было бы глупо. Тем самым художник тоже включался в компанию помощников, которых К. постепенно собирал вокруг себя. В банке не раз хвалили его организаторские таланты, и сейчас, когда он был всецело предоставлен самому себе, у него была полная возможность использовать этот свой талант как можно шире.
Художник увидел, какое впечатление его слова произвели на К., и сказал с некоторой тревогой:
– А вам не кажется, что я говорю почти как юрист? Видно, на меня влияет непрестанное общение с господами судейскими. Конечно, и это имеет свои выгоды, но как-то пропадает артистический размах мысли.
– А как вы впервые столкнулись с этими судьями? – спросил К. Ему хотелось войти в доверие к художнику, прежде чем прямо воспользоваться его услугами.
– Очень просто, – сказал художник. – Эти связи я унаследовал. Мой отец тоже был судебным художником. А это место передается по наследству. Новых людей на него брать нельзя. Дело в том, что для изображения разных чиновников установлено множество разнообразных, сложных и прежде всего тайных правил, недоступных никому, кроме определенных семейств. Например, вон в том ящике стола лежат записки моего отца, я их никому не показываю. Только тот, кто их знает, способен писать портреты судей. Впрочем, даже если бы я потерял эти записки, у меня в голове останется множество правил, я один их знаю, заучил их наизусть, так что никто не посмеет оспаривать мое место. Ведь каждому судье хочется, чтобы его писали так, как писали когда-то прежних великих судей, а это умею лишь я один.
[12]
– Вам можно только позавидовать, – сказал К., подумав о своем месте в банке. – Значит, ваше положение непоколебимо?
– Вот именно непоколебимо, – сказал художник и гордо развернул плечи. – Потому-то я и могу изредка помочь несчастному, против которого ведется процесс.
– Каким образом? – спросил К., словно не его художник только что назвал «несчастным».
Но художник, не обращая внимания, продолжал:
– Взять, к примеру, ваш случай: так как вы совершенно невиновны, я предприму следующее.
К. уже раздражало постоянное упоминание о его полной невиновности. Выходило так, будто, напоминая об этом, художник ставит благополучный исход процесса непременным условием своей помощи, которая тем самым превращается в ничто. Но, несмотря на все сомнения, К. сдержался и не стал прерывать художника. Отказываться от его помощи он не желал, это он решил твердо, причем в этой помощи он сомневался меньше, чем в помощи адвоката. К. даже предпочитал помощь художника, из-за того что тот предлагал ее более бескорыстно, более искренне.
Художник пододвинул стул поближе к кровати и, понизив голос, продолжал:
– Совсем забыл спросить вас вот о чем: как вы предпочитаете освободиться от суда? Есть три возможности: полное оправдание, оправдание мнимое и волокита. Лучше всего, конечно, полное оправдание, но на такое решение я никоим образом повлиять не могу. По-моему, вообще нет такого человека на свете, который мог бы своим влиянием добиться полного оправдания. Тут, вероятно, решает только абсолютная невиновность обвиняемого. Так как вы невиновны, то вы, вполне возможно, могли бы все надежды возложить на свою невиновность. Но тогда вам не нужна ни моя помощь, ни чья-нибудь еще.
Эта точная классификация сначала смутила К., но потом он сказал, тоже понизив голос, как и художник:
– Мне кажется, вы сами себе противоречите.
– В чем же? – снисходительно спросил художник и с улыбкой откинулся на спинку стула. От этой улыбки у К. появилось такое ощущение, что сейчас он сам начнет искать противоречия не в словах художника, а во всем судопроизводстве. Однако он не остановился и продолжал:
– Вы только что заметили, что никакие доказательства на суд не действуют, потом вы сказали, что это касается только открытого суда, а теперь вы заявляете, что за невиновного человека вообще перед судом заступаться не нужно. Тут уже кроется противоречие. Кроме того, раньше вы говорили, что можно воздействовать лично на судей, а теперь вы отрицаете, что для полного оправдания, как вы это назвали, какое-либо личное влияние на судью вообще возможно. Это уже второе противоречие.
– Все эти противоречия очень легко разъяснить, – сказал художник. – Речь идет о двух совершенно разных вещах: о том, что сказано в законе, и о том, что я лично узнал по опыту, и путать это вам не следует. В законе, которого я, правда, не читал, с одной стороны, сказано, что невиновного оправдывают, а с другой стороны, там ничего не сказано про то, что на судей можно влиять. Но я по опыту знаю, что все делается наоборот. Ни об одном полном оправдании я еще не слыхал, однако много раз слышал о влиянии на судей. Возможно, разумеется, что во всех известных мне случаях ни о какой невиновности не могло быть и речи. Но разве это правдоподобно? Сколько случаев – и ни одного невиновного? Уже ребенком я прислушивался к рассказам отца, когда он дома говорил о процессах, да и судьи, бывавшие у него в ателье, рассказывали о суде; в нашем кругу вообще ни о чем другом не говорят. А как только мне представилась возможность посещать суд, я всегда пользовался ею, слушал бесчисленные процессы на самых важных этапах и следил за ними, поскольку это было возможно; и должен сказать вам прямо – ни одного полного оправдания я ни разу не слышал.
– Значит, ни одного оправдания, – повторил К., словно обращаясь к себе и к своим надеждам. – Но это только подтверждает мнение, которое я составил себе об этом суде. Значит, и с этой стороны суд бесполезен. Один палач вполне мог бы его заменить.
– Нельзя же так обобщать, – недовольным голосом сказал художник. – Ведь я говорил только о своем личном опыте.
– Этого достаточно, – сказал К. – Разве вы слыхали, что в прежнее время кого-то оправдывали?
– Говорят, что такие случаи оправдания бывали, – сказал художник. – Но установить это сейчас очень трудно. Ведь окончательные решения суда не публикуются, даже судьям доступ к ним закрыт, поэтому о старых судебных процессах сохранились только легенды. Правда, в большинстве из них говорится о полных оправданиях, в них можно верить, но доказать ничего нельзя. Однако и пренебрегать ими не следует, какая-то крупица истины в них, безусловно, есть, и потом, они так прекрасны! Я сам написал несколько картин на основании этих легенд.
– Легендами мое мнение не изменишь, – сказал К., – да и перед судом ни на какие легенды, вероятно, сослаться нельзя.
Художник рассмеялся.
– Ну конечно нельзя, – сказал он.
– Значит, и говорить об этом бесполезно, – сказал К., решив покамест выслушать все соображения художника, хотя они казались ему малоубедительными и противоречили другим сведениям. Да ему было и некогда проверять правдивость всех рассказов художника и тем более возражать ему; будет уже величайшим достижением, если он заставит художника помочь ему хоть в чем-то, пусть и не в самом важном.
Поэтому он только сказал: – Давайте оставим разговор о полном оправдании. Вы как будто упомянули еще о двух других возможностях.
– Да, о мнимом оправдании и о волоките. Только о них и может идти речь, – сказал художник. – Но прежде, чем об этом говорить, вы, может быть, снимете пиджак? Вам, наверно, жарко?
– Да, – сказал К. До этой минуты он ни о чем другом, кроме объяснений художника, не думал, но при одном упоминании о жаре у него на лбу выступили крупные капли пота. – Жара тут невыносимая.
Художник кивнул, словно сочувствуя неприятным ощущениям К.
– Нельзя ли открыть окно? – спросил К.
– Нельзя, – сказал художник, – стекло вставлено намертво, оно не открывается.
Только тут К. понял, как он все время надеялся, что один из них – художник или он сам – вдруг подойдет к окну и распахнет его настежь. Он был даже готов вдыхать туман всей грудью. У него кружилась голова от ощущения полного отсутствия воздуха. Он шлепнул рукой по перине, лежавшей рядом, и слабым голосом сказал:
– Но ведь это неудобно и вредно.
– О нет! – сказал художник, словно защищая такое устройство окна. – Благодаря тому что оно не открывается, это простое стекло лучше держит тепло, чем двойные рамы. А если мне захочется проветрить – правда, это не очень нужно, тут через все щели идет воздух, – то можно открыть дверь или даже обе двери.
Это объяснение немного успокоило К., и он оглянулся, ища вторую дверь.
Заметив это, художник сказал:
– Она за вами, пришлось ее заставить кроватью. Только тут К. увидел в стене за кроватью маленькую дверцу.
– Да, помещение для ателье маловато, – заметил художник, словно опережая упрек К. – Пришлось как-то устраиваться. Конечно, кровать стоит очень неудобно, у самой двери. Вот, например, тот судья, которого я сейчас пишу, всегда приходит через эту дверь у кровати, я ему и ключ от нее выдал, чтобы в мое отсутствие он мог подождать меня тут, в ателье. Но обычно он является ранним утром, когда я еще сплю. Ну и, конечно, как бы крепко я ни спал, он меня будит, открывая дверь около самой кровати. У вас пропало бы всякое уважение к судьям, если бы вы слышали, какими ругательствами я его осыпаю, когда он рано утром перелезает через мою кровать. Конечно, я мог бы отнять у него ключ, но тогда будет еще хуже. Тут любую дверь можно сорвать с петель без малейшего усилия.
Но не успели они подняться на самый верх, как дверь распахнулась и художник с низким поклоном попросил К. войти. Однако девочек он впустить не захотел и оттеснил их от дверей, сколько они ни просили и сколько ни пытались проникнуть к нему против его воли, не добившись разрешения. Только горбунье удалось проскользнуть у него под рукой, но художник погнался за ней, схватил за юбки, закружил ее вокруг себя и выставил за дверь, к другим девчонкам, которые не посмели переступить порог, даже когда художник отошел от двери. К. никак не мог взять в толк, как отнестись к тому, что происходит; тут как будто царили самые дружеские отношения. Вытянув шейки, девочки весело кричали художнику какие-то шутливые слова, которых К. не понимал, художник смеялся, и горбунья в его руках чуть ли не взлетала в воздух. Потом он закрыл дверь, еще раз поклонился К., пожал ему руку и представился:
– Художник-живописец Титорелли.
К. показал на дверь, за которой перешептывались девчонки, и проговорил:
– Как видно, в этом доме вас очень любят!
– Ах уж эти мне мартышки! – сказал художник, тщетно пытаясь застегнуть ночную рубашку у ворота.
Он стоял босой, теперь кроме рубахи на нем были широкие штаны из желтоватого холста, они держались только на ремне, и длинный конец его свободно болтался.
– Мне от этих мартышек житья нет, – сказал он и, бросив попытки застегнуть рубаху, так как и последняя пуговица отлетела, принес кресло и пригласил К. сесть.
– Как-то я написал портрет одной из них – ее сейчас тут не было, – и с тех пор они меня преследуют. Когда я дома, они заходят только с моего позволения, но стоит мне уйти, сюда непременно проберется хоть одна. Они подделали ключ к моей двери и передают друг дружке. Вы просто не представляете себе, как они мне надоели. Например, прихожу сюда с дамой, которую я собираюсь рисовать, открываю дверь своим ключом и вижу: за столом сидит горбунья и красит себе губы моей кисточкой, а ее братцы и сестрицы, за которыми ей велели присматривать, бегают по комнате, пачкают во всех углах. Или, например, вчера: вернулся я очень поздно – поэтому вы уж простите меня за костюм и за беспорядок в комнате, – значит, вернулся я домой поздно, хотел лечь в постель, и вдруг кто-то щиплет меня за ногу. Лезу под кровать и вытаскиваю одну из этих негодниц! И почему их так ко мне тянет – понять невозможно. Вы сами видели, что я их не очень-то поощряю. Они мне и работать мешают. Если бы это ателье не досталось мне бесплатно, я бы давно отсюда выехал. И тут же за дверью нежный голосок боязливо пропищал:
– Титорелли, можно нам войти?
– Нет! – ответил художник.
– Даже мне одной нельзя? – спросил тот же голосок.
– Тоже нельзя! – сказал художник и, подойдя к двери, запер ее на ключ.
К. уже успел оглядеть комнату; никогда в жизни он не подумал бы, что эту жалкую каморку кто-нибудь называет «ателье». Двумя шагами можно было измерить ее и в длину, и в ширину. Все – полы, стены, потолок – было деревянное, между досками виднелись узкие щели. У дальней стены стояла кровать с грудой разноцветных одеял и подушек. Посреди комнаты на мольберте видна была картина, прикрытая рубахой с болтающимися до полу рукавами. За спиной К. было окошко, в нем сквозь туман виднелась только крыша соседнего дома, засыпанная снегом.
При звуке ключа, повернутого в двери, К. вспомнил, что он, в сущности, намеревался уйти поскорее. Поэтому он вынул из кармана письмо фабриканта, подал его художнику и сказал:
– Я узнал о вас от этого господина, вашего знакомого, и по его совету пришел к вам.
Художник быстро просмотрел письмо и бросил его на кровать. Если б фабрикант не говорил так определенно о Титорелли как о своем приятеле, о бедном человеке, который зависит от его щедрот, то вполне можно было бы сейчас подумать, что Титорелли вовсе не знаком с фабрикантом или, во всяком случае, совсем его не помнит. А тут художник еще спросил:
– Вы желаете купить картины или хотите заказать свой портрет?
К. с изумлением посмотрел на художника. Что же, собственно говоря, было написано в письме? К. считал, что фабрикант, само собой разумеется, сообщил в своем письме художнику, что К. хочет только одного: навести справки о своем процессе. И зачем он так необдуманно и торопливо бросился сюда! Но теперь надобно было хоть что-нибудь ответить художнику, и, взглянув на мольберт, К. сказал:
– Вы сейчас работаете над картиной?
– Да, – сказал художник и, сняв рубаху, прикрывавшую картину, швырнул ее на кровать, туда же, куда бросил письмо. – Пишу портрет. Неплохая работа, но еще не совсем готова.
Все складывалось как нельзя удачнее для К.: ему просто преподнесли на блюдечке предлог заговорить о суде, потому что портрет перед ним явно изображал судью. Более того, он очень походил на портрет судьи в кабинете адвоката. Правда, тут был изображен совершенно другой судья – чернобородый толстяк с пышной, окладистой бородой, закрывавшей щеки; кроме того, у адвоката висел портрет, написанный маслом, тогда как этот был сделан пастелью в расплывчатых и мягких тонах. Но все остальное было очень похоже: судья тут словно в угрозе приподымался на своем троне, сжимая боковые ручки.
«Да ведь это судья», – хотел было сказать К., но удержался и, подойдя к картине, стал рассматривать ее во всех подробностях. Ему показалась непонятной длинная фигура, стоявшая за высокой спинкой кресла, похожего на трон, и он спросил художника, что это такое.
– Ее надо еще немного подработать, – объяснил ему художник и, взяв со столика пастельный карандаш, несколькими штрихами подчеркнул контуры фигуры, но для К. она от этого не стала яснее. – Это Правосудие, – объяснил наконец художник.
– Да, теперь узнаю, – сказал К. – Вот повязка на глазах, а вот и чаши весов. Но, по-моему, у нее крылышки на пятках и она как будто бежит?
– Да, – сказал художник, – я ее написал такой по заказу. Собственно говоря, это богиня правосудия и богиня победы в едином лице.
– Не очень-то правильное сочетание, – сказал К. с улыбкой. – Ведь богиня правосудия должна стоять на месте, иначе весы придут в колебание, а тогда справедливый приговор невозможен.
– Ну тут я подчиняюсь своему заказчику, – сказал художник.
– Да, конечно, – сказал К., не желая обидеть его своим замечанием. – Очевидно, вы нарисовали эту статую так, как ее обычно и изображают – за креслом.
– Нет, – сказал художник, – ни кресла, ни статуи я никогда не видел, все это выдумки, но мне дали точное указание, что я должен написать.
– Как? – переспросил К., нарочно сделав вид, что не понимает художника. – Но ведь в кресле сидит судья?
– Верно, – сказал художник, – но это не верховный судья, а этот никогда и не сидел в таком кресле.
– И однако заставил написать себя в столь торжественной позе! Он тут похож на председателя суда!
– Да, честолюбие у этих господ большое! – сказал художник. – Но у них есть распоряжение свыше, чтобы их изображали именно в такой позе. Каждому точно предписано, в каком виде ему разрешается позировать. К сожалению, по этой картине трудно судить о подробностях одежды и форме кресел, пастель для таких портретов не подходит.
– Да, – сказал К., – странно, что этот портрет писан пастелью.
– Так пожелал судья, – сказал художник. – Портрет предназначен в подарок даме.
При взгляде на портрет художнику, очевидно, пришла охота поработать; засучив рукава рубахи, он взял пастельные карандаши, и К. увидел, как под их мелькающими остриями вокруг головы судьи возник красноватый ореол, расходящийся лучами к краям картины. Постепенно игра теней образовала вокруг головы судьи что-то вроде украшения или даже короны. Но вокруг фигуры Правосудия ореол оставался светлым, чуть оттененным, и в этой игре света фигура выступила еще резче, теперь она уже не напоминала ни богиню правосудия, ни богиню победы; скорее всего, она походила на богиню охоты. Почти помимо воли К. увлекся работой художника; но наконец он мысленно стал упрекать себя, что задержался так долго, а для своего дела еще ничего не предпринял.
– А как зовут судью? – внезапно спросил он.
– Этого я вам сказать не имею права, – ответил художник. Он низко наклонился над картиной и явно не обращал никакого внимания на гостя, которого встретил так приветливо. К. счел это просто капризом и рассердился, что теряет столько времени.
– А вы, должно быть, доверенное лицо в суде? – спросил он.
И тут художник отложил карандаш, выпрямился и, потирая руки, с улыбкой посмотрел на К.
– Ну, давайте начистоту! – сказал художник. – Вы хотите что-то узнать о суде? Кстати, так и написано в вашем рекомендательном письме, а о моих картинах вы заговорили, чтобы расположить меня к себе. Да я на вас не в обиде. Вы же не могли знать, что меня этим не проведешь. Нет, нет, не надо! – резко сказал он, когда К. хотел что-то возразить. И тут же добавил: – Впрочем, вы совершенно правильно заметили, я действительно доверенное лицо в суде.
Он сделал паузу, словно хотел дать К. время привыкнуть к этому утверждению. За дверью снова послышались голоса девочек. Должно быть, они столпились у замочной скважины, а может быть, подсматривали и в щели между досками. К. не стал особенно оправдываться, ему не хотелось отвлекать художника от рассказа о суде, вместе с тем он не хотел, чтобы художник слишком преувеличивал свое значение и тем самым старался стать недоступным, поэтому К. спросил:
– А это официально признанная должность?
– Нет, – коротко ответил художник, словно этот вопрос заставил его замолчать. Но для К. его молчание было не с руки, и он сказал:
– Знаете, люди на таких неофициальных должностях часто бывают куда влиятельнее официальных служащих.
– Именно так со мной и обстоит дело, – кивнул головой художник, хмуря лоб. – Вчера я говорил с фабрикантом о вашем процессе, и он меня спросил, не могу ли я вам помочь. Я сказал: «Пусть этот человек зайдет ко мне» – и рад, что вы так быстро явились. Как видно, это дело затронуло вас всерьез, чему я, впрочем, не удивляюсь. Может быть, вы для начала снимете пальто?
Хотя К. собирался уйти как можно скорее, он очень обрадовался предложению художника. Ему становилось все более душно в этой комнате, несколько раз он удивленно косился на явно нетопленую железную печурку в углу – было непонятно, отчего в комнате стояла такая духота. Пока он снимал пальто и расстегивал пиджак, художник извиняющимся тоном сказал:
– Мне тепло необходимо. А тут очень тепло, правда? В этом отношении комната расположена необыкновенно удобно.
К. ничего не сказал; собственно говоря, ему неприятна была не столько жара, сколько затхлый воздух, дышать было трудно, видно, комната давно не проветривалась. Неприятное ощущение еще больше усилилось, когда художник попросил К. сесть на кровать, а сам уселся на единственный стул, перед мольбертом. При этом художник, очевидно, не понял, почему К. сел только на краешек постели, – он стал настойчиво просить гостя сесть поудобнее, а увидев, что К. не решается, встал, подошел и втиснул его поглубже, в самый ворох подушек и одеял. Потом снова уселся на свой стул и впервые задал точный деловой вопрос, заставив К. позабыть обо всем вокруг.
– Ведь вы невиновны? – спросил он.
– Да! – сказал К. Он с радостью ответил на этот вопрос, особенно потому, что перед ним было частное лицо и никакой ответственности за свои слова он не нес. Никто еще не спрашивал его так откровенно. Чтобы продлить это радостное ощущение, К. добавил: – Я совершенно невиновен.
– Вот как, – сказал художник и, словно в задумчивости, наклонил голову. Вдруг он поднял голову и сказал: – Но если вы невиновны, то дело обстоит очень просто.
К. сразу помрачнел: выдает себя за доверенное лицо в суде, а рассуждает как наивный ребенок!
– Моя невиновность ничуть не упрощает дела, – сказал К. Он вдруг помимо воли улыбнулся и покачал головой: – Тут масса всяких тонкостей, в которых может запутаться и суд. И все же в конце концов где-то, буквально на пустом месте, судьи находят тягчайшую вину и вытаскивают ее на свет.
– Да, да, конечно, – сказал художник, словно К. без надобности перебивал ход его мыслей. – Но ведь вы-то невиновны?
– Ну конечно, – сказал К.
– Это самое главное, – сказал художник.
Противоречить ему было бесполезно. Однако казалось неясным, несмотря на его решительный тон, говорит ли он это от убежденности или от равнодушия. К. решил тотчас же выяснить это, для чего и сказал:
– Конечно, вы осведомлены о суде куда лучше меня, ведь я знаю о нем только понаслышке, да и то от самых разных людей. Но в одном они все согласны: легкомысленных обвинений не бывает, и если уж судьи выдвинули обвинение, значит, они твердо уверены в вине обвиняемого, и в этом их переубедить очень трудно.
– Трудно? – переспросил художник, воздевая руки кверху. – Да их переубедить просто невозможно! Если бы я всех этих судей написал тут, на холсте, и вы бы стали защищаться перед этими холстами, вы бы достигли больших успехов, чем защищаясь перед настоящим судом.
Он прав! – сказал К. про себя, забыв, что он только хотел выпытать у художника его мнение. За дверью снова запищала девчонка:
– Титорелли, ну когда же он наконец уйдет?
– Молчите! – крикнул художник. – Не понимаете, что ли, у меня с этим господином серьезный разговор!
Но девочка не утихомирилась:
– Ты его хочешь нарисовать? – И так как художник промолчал, она добавила: – Пожалуйста, не рисуй его, он такой некрасивый! – Остальные одобрительно зашумели, выкрикивая какие-то непонятные слова.
Художник подскочил к двери, приоткрыл ее – стали видны умоляюще протянутые руки девочек – и сказал:
– Если вы не замолчите, я вас всех с лестницы спущу! Сядьте на ступеньки и ведите себя смирно.
Видно, они не сразу послушались, и ему пришлось скомандовать:
– Ну, марш на ступеньки! – И только тогда стало тихо.
– Простите, – сказал художник, возвращаясь к К. Но К. даже не повернулся к двери, он полностью предоставил художнику защищать его, как и когда тот захочет. Он и теперь не пошевельнулся, когда художник, нагнувшись к нему, прошептал ему на ухо так, чтобы на лестнице не было слышно: – Эти девчонки тоже имеют отношение к суду.
– Как? – переспросил К., отшатнувшись и глядя на художника.
Но тот уже сел на свое место и то ли в шутку, то ли серьезно сказал:
– Да ведь все на свете имеет отношение к суду.
– Этого я пока не замечал, – коротко бросил К., но после такой общей фразы его уже больше не тревожили слова художника про девочек. И все же К. поглядывал на дверь, за которой притаились на ступеньках девочки. Одна из них, просунув соломинку в щель между досками, медленно водила ею вниз и вверх.
– Очевидно, вы никакого представления о суде не имеете, – сказал художник; он широко расставил ноги и постукивал по полу пальцами. – Но так как вы невиновны, вам это и не потребуется. Я и один могу вас вызволить.
– Каким же образом? – спросил К. – Только что вы сами сказали, что никакие доказательства на суд совершенно не действуют.
– Не действуют только те доказательства, которые излагаются непосредственно перед самим судом, – сказал художник и поднял указательный палец, словно К. упустил очень тонкий оттенок. – Однако все оборачивается совершенно иначе, когда пробуешь действовать за пределами официального суда, скажем, в совещательных комнатах, в коридорах или, к примеру, даже тут, в ателье.
Теперь слова художника показались К. гораздо более убедительными, они в основном вполне совпадали с тем, что К. слышал и от других людей. Более того, в них таилась явная надежда. Если судей так легко было склонить на свою сторону через личные отношения, как утверждал адвокат, то связи художника с тщеславными судьями были особенно важны; во всяком случае, недооценивать эти связи было бы глупо. Тем самым художник тоже включался в компанию помощников, которых К. постепенно собирал вокруг себя. В банке не раз хвалили его организаторские таланты, и сейчас, когда он был всецело предоставлен самому себе, у него была полная возможность использовать этот свой талант как можно шире.
Художник увидел, какое впечатление его слова произвели на К., и сказал с некоторой тревогой:
– А вам не кажется, что я говорю почти как юрист? Видно, на меня влияет непрестанное общение с господами судейскими. Конечно, и это имеет свои выгоды, но как-то пропадает артистический размах мысли.
– А как вы впервые столкнулись с этими судьями? – спросил К. Ему хотелось войти в доверие к художнику, прежде чем прямо воспользоваться его услугами.
– Очень просто, – сказал художник. – Эти связи я унаследовал. Мой отец тоже был судебным художником. А это место передается по наследству. Новых людей на него брать нельзя. Дело в том, что для изображения разных чиновников установлено множество разнообразных, сложных и прежде всего тайных правил, недоступных никому, кроме определенных семейств. Например, вон в том ящике стола лежат записки моего отца, я их никому не показываю. Только тот, кто их знает, способен писать портреты судей. Впрочем, даже если бы я потерял эти записки, у меня в голове останется множество правил, я один их знаю, заучил их наизусть, так что никто не посмеет оспаривать мое место. Ведь каждому судье хочется, чтобы его писали так, как писали когда-то прежних великих судей, а это умею лишь я один.
– Вам можно только позавидовать, – сказал К., подумав о своем месте в банке. – Значит, ваше положение непоколебимо?
– Вот именно непоколебимо, – сказал художник и гордо развернул плечи. – Потому-то я и могу изредка помочь несчастному, против которого ведется процесс.
– Каким образом? – спросил К., словно не его художник только что назвал «несчастным».
Но художник, не обращая внимания, продолжал:
– Взять, к примеру, ваш случай: так как вы совершенно невиновны, я предприму следующее.
К. уже раздражало постоянное упоминание о его полной невиновности. Выходило так, будто, напоминая об этом, художник ставит благополучный исход процесса непременным условием своей помощи, которая тем самым превращается в ничто. Но, несмотря на все сомнения, К. сдержался и не стал прерывать художника. Отказываться от его помощи он не желал, это он решил твердо, причем в этой помощи он сомневался меньше, чем в помощи адвоката. К. даже предпочитал помощь художника, из-за того что тот предлагал ее более бескорыстно, более искренне.
Художник пододвинул стул поближе к кровати и, понизив голос, продолжал:
– Совсем забыл спросить вас вот о чем: как вы предпочитаете освободиться от суда? Есть три возможности: полное оправдание, оправдание мнимое и волокита. Лучше всего, конечно, полное оправдание, но на такое решение я никоим образом повлиять не могу. По-моему, вообще нет такого человека на свете, который мог бы своим влиянием добиться полного оправдания. Тут, вероятно, решает только абсолютная невиновность обвиняемого. Так как вы невиновны, то вы, вполне возможно, могли бы все надежды возложить на свою невиновность. Но тогда вам не нужна ни моя помощь, ни чья-нибудь еще.
Эта точная классификация сначала смутила К., но потом он сказал, тоже понизив голос, как и художник:
– Мне кажется, вы сами себе противоречите.
– В чем же? – снисходительно спросил художник и с улыбкой откинулся на спинку стула. От этой улыбки у К. появилось такое ощущение, что сейчас он сам начнет искать противоречия не в словах художника, а во всем судопроизводстве. Однако он не остановился и продолжал:
– Вы только что заметили, что никакие доказательства на суд не действуют, потом вы сказали, что это касается только открытого суда, а теперь вы заявляете, что за невиновного человека вообще перед судом заступаться не нужно. Тут уже кроется противоречие. Кроме того, раньше вы говорили, что можно воздействовать лично на судей, а теперь вы отрицаете, что для полного оправдания, как вы это назвали, какое-либо личное влияние на судью вообще возможно. Это уже второе противоречие.
– Все эти противоречия очень легко разъяснить, – сказал художник. – Речь идет о двух совершенно разных вещах: о том, что сказано в законе, и о том, что я лично узнал по опыту, и путать это вам не следует. В законе, которого я, правда, не читал, с одной стороны, сказано, что невиновного оправдывают, а с другой стороны, там ничего не сказано про то, что на судей можно влиять. Но я по опыту знаю, что все делается наоборот. Ни об одном полном оправдании я еще не слыхал, однако много раз слышал о влиянии на судей. Возможно, разумеется, что во всех известных мне случаях ни о какой невиновности не могло быть и речи. Но разве это правдоподобно? Сколько случаев – и ни одного невиновного? Уже ребенком я прислушивался к рассказам отца, когда он дома говорил о процессах, да и судьи, бывавшие у него в ателье, рассказывали о суде; в нашем кругу вообще ни о чем другом не говорят. А как только мне представилась возможность посещать суд, я всегда пользовался ею, слушал бесчисленные процессы на самых важных этапах и следил за ними, поскольку это было возможно; и должен сказать вам прямо – ни одного полного оправдания я ни разу не слышал.
– Значит, ни одного оправдания, – повторил К., словно обращаясь к себе и к своим надеждам. – Но это только подтверждает мнение, которое я составил себе об этом суде. Значит, и с этой стороны суд бесполезен. Один палач вполне мог бы его заменить.
– Нельзя же так обобщать, – недовольным голосом сказал художник. – Ведь я говорил только о своем личном опыте.
– Этого достаточно, – сказал К. – Разве вы слыхали, что в прежнее время кого-то оправдывали?
– Говорят, что такие случаи оправдания бывали, – сказал художник. – Но установить это сейчас очень трудно. Ведь окончательные решения суда не публикуются, даже судьям доступ к ним закрыт, поэтому о старых судебных процессах сохранились только легенды. Правда, в большинстве из них говорится о полных оправданиях, в них можно верить, но доказать ничего нельзя. Однако и пренебрегать ими не следует, какая-то крупица истины в них, безусловно, есть, и потом, они так прекрасны! Я сам написал несколько картин на основании этих легенд.
– Легендами мое мнение не изменишь, – сказал К., – да и перед судом ни на какие легенды, вероятно, сослаться нельзя.
Художник рассмеялся.
– Ну конечно нельзя, – сказал он.
– Значит, и говорить об этом бесполезно, – сказал К., решив покамест выслушать все соображения художника, хотя они казались ему малоубедительными и противоречили другим сведениям. Да ему было и некогда проверять правдивость всех рассказов художника и тем более возражать ему; будет уже величайшим достижением, если он заставит художника помочь ему хоть в чем-то, пусть и не в самом важном.
Поэтому он только сказал: – Давайте оставим разговор о полном оправдании. Вы как будто упомянули еще о двух других возможностях.
– Да, о мнимом оправдании и о волоките. Только о них и может идти речь, – сказал художник. – Но прежде, чем об этом говорить, вы, может быть, снимете пиджак? Вам, наверно, жарко?
– Да, – сказал К. До этой минуты он ни о чем другом, кроме объяснений художника, не думал, но при одном упоминании о жаре у него на лбу выступили крупные капли пота. – Жара тут невыносимая.
Художник кивнул, словно сочувствуя неприятным ощущениям К.
– Нельзя ли открыть окно? – спросил К.
– Нельзя, – сказал художник, – стекло вставлено намертво, оно не открывается.
Только тут К. понял, как он все время надеялся, что один из них – художник или он сам – вдруг подойдет к окну и распахнет его настежь. Он был даже готов вдыхать туман всей грудью. У него кружилась голова от ощущения полного отсутствия воздуха. Он шлепнул рукой по перине, лежавшей рядом, и слабым голосом сказал:
– Но ведь это неудобно и вредно.
– О нет! – сказал художник, словно защищая такое устройство окна. – Благодаря тому что оно не открывается, это простое стекло лучше держит тепло, чем двойные рамы. А если мне захочется проветрить – правда, это не очень нужно, тут через все щели идет воздух, – то можно открыть дверь или даже обе двери.
Это объяснение немного успокоило К., и он оглянулся, ища вторую дверь.
Заметив это, художник сказал:
– Она за вами, пришлось ее заставить кроватью. Только тут К. увидел в стене за кроватью маленькую дверцу.
– Да, помещение для ателье маловато, – заметил художник, словно опережая упрек К. – Пришлось как-то устраиваться. Конечно, кровать стоит очень неудобно, у самой двери. Вот, например, тот судья, которого я сейчас пишу, всегда приходит через эту дверь у кровати, я ему и ключ от нее выдал, чтобы в мое отсутствие он мог подождать меня тут, в ателье. Но обычно он является ранним утром, когда я еще сплю. Ну и, конечно, как бы крепко я ни спал, он меня будит, открывая дверь около самой кровати. У вас пропало бы всякое уважение к судьям, если бы вы слышали, какими ругательствами я его осыпаю, когда он рано утром перелезает через мою кровать. Конечно, я мог бы отнять у него ключ, но тогда будет еще хуже. Тут любую дверь можно сорвать с петель без малейшего усилия.