Каледин Сергей. Ку-ку

Сергей Каледин


Ку-ку

1

   Вита сдала дежурство, сходила на конференцию и села описывать Софью Аркадьевну, умершую этой ночью. Софья Аркадьевна умирала уже два раза и вчера даже шутила: «Мне это не впервой». Тогда оба раза Вита чудом вытаскивала ее клинической смерти. Софья Аркадьевна перед выпиской благодарила ее и просила винения за хлопоты. Вита приняла это за обычное старческое кокетство, но Софья Аркадьевна объяснила: «Вы, Виточка, не подумайте, что я спятила. Просто я давно уже заметила, что в определенном возрасте все начинает повторяться. Вот вы меня лечите, честь вам и хвала. Но если бы мне сказали, что я завтра перееду в мир иной, ей-Богу, я спала бы последнюю ночь ничуть не хуже предыдущей».
   И действительно спала накануне спокойно.
   В истории болезни Вита нашла телефон сына Софьи Аркадьевны.
   Ростислав Михайлович помолчал и попросил Виту встретиться с ним – очень нужно. «В любое время, – сказала Вита, – подъезжайте в больницу, поговорим». «Хотелось бы вне». «Тогда в конце месяца, предположим, тридцатого». «Хорошо».
   Положив трубку, она высчитала, что тридцатое – опять после дежурства. Нужно бы позвонить отказаться, но она так вымоталась за сегодняшнее дежурство, что одна мысль о каком-то не очень обязательном разговоре приводила в ужас. Она повторила, чтоб не забыть: тридцатое, семь часов, памятник Пушкину… Памятник Пушкину!.. И чего это он?
   Тридцатого в половине седьмого Вита вышла метро «Маяковская».
   «Все прекрасно, – привычно настраивала она себя, чтоб окончательно не расклеиться от усталости. – Если б не ныл живот, было бы еще лучше, но…»
   На троллейбусной остановке стояла очередь. «Ну уж нет», – злорадно подумала Вита и стала высматривать зеленый огонек такси.
   Господи, хоть бы он не пришел. И чего ему приспичило? Она бы подождала минут пятнадцать для приличия и домой. Вита подняла руку. Такси остановилось, но забрызгало сапоги. Все не слава Богу! И никакого куражу. А ведь еще общаться надо с этим, как его… Ростиславом Михайловичем, черт бы его побрал! Ноги отваливаются, и морда от недосыпа наверняка как у бульдога. И чего потащилась? Сказала бы – в больницу – и все. Впрочем, уже вечер, а к вечеру лицо у нее расправляется… Хм, подумать только, раньше времени прибыла, это надо! Совсем на нее непохоже – почему и не любит встреч под часами.
   И Лида переняла эту привычку – опаздывать. Не лучшее, что можно от нее унаследовать. Сказала как-то дочери, что опаздывает не кокетства и женственности, а потому что носится, как загнанная кобыла, чтоб ей же, Лиде, помогать. Правда, про «помогать» сказала про себя, не вслух.
   Она стояла возле памятника, у самых цепей. Ноги отекли – ужас, хорошо еще в сапогах не видно. Было жарко, Вита расстегнула плащ, но вспомнила, что утром впопыхах схватила поясок от другого платья, и стала развязывать вязаный зеленый пояс. Впрочем, зачем? Вита вздохнула.
   – Что сокрушаетесь, Виталия Леонидовна? – спросил ее мужской гундосый голос.
   Она сдернула очки, повернулась. Он. Куртка, значок в форме парашютика; на значке цифра «200».
   – Здравствуйте, – сказала Вита. – А что значит двести?
   – Здравствуйте, – ответил Ростислав Михайлович. – Двести, – значит, двести прыжков.
   – Вы что же, двести раз прыгнули и ни разу не разбились?
   – Двести шестьдесят семь. По документам: двести девять.
   Куртка у Ростислава Михайловича была военная, как у летчиков, сильно потертая. Роста он был среднего. И нос перебит.
   – Почему такая спешка, Ростислав Михалыч? Что-нибудь связанное с матерью?
   – Связанное… Картавите вы уж очень забавно. Еще раз захотелось послушать.
   – Вот как?.. – холодно сказала Вита, переступая отекшими ногами. – А телефон – не подходит?..
   – Не подходит, – спокойно отреагировал Ростислав Михайлович. – Хотел воочию.
   – Ну, и?..
   – Поесть чего-нибудь надо, вы, я понял, с работы?.. Пять минут – и у меня. Я рядом живу.
   Они дошли до Театра Ермоловой. Дом был во дворе.
   Ростислав Михайлович ковырялся в карманах куртки, выискивая, по всей видимости, ключи. Дышал он тяжело, хотя и старался сдержать одышку.
   «Плохо дышит, – отметила про себя Вита. – Надо послушать».
   – Слежу за прессой, – усмехнулся Ростислав Михайлович, выудив наконец ключ, привязанный к перочинному ножу, и распихивая по карманам газеты. – В основном с кроссвордами.
   «Псих», – подумала Вита и вздохнула.
   – Куда идти?
   – Прямо.
   На стене зазвонил телефон. Ростислав Михайлович взял трубку.
   – Нет, не Додик, Ростик, – сказал он мрачно и постучал в ближайшую дверь.
   Рядом заурчала вода, дверь распахнулась, и уборной выскочил полный человек в майке.
   Комната Ростислава Михайловича была самой дальней, в конце коридора.
   Вита поставила сумку на сундук, расстегнула плащ.
   – У-у. Старый знакомый, – сказала она, взглянув на вешалку. На вешалке висело женское пальто. Скунс, свесив хищную сухую морду с плеча пальто, смотрел на нее стеклянными глазами. – Пальто Софьи Аркадьевны?
   – Ах, это… Да, мамина горжетка. Заходите.
   Комната была огромная, в два окна, выходящих на бурые крыши. За крышами был слышен бой курантов.
   Вита прошла к платяному шкафу и стала причесываться, поглядывая по сторонам.
   – У вас, наверное, самая центральная комната в стране?
   – Самая. Садитесь в кресло. – Ростислав Михайлович показал на большое разношенное кресло, прикрытое цветной тряпкой.
   – Я уж лучше на стул, – засомневалась Вита.
   – Стулья ненадежные. Садитесь в кресло.
   Вита с боязнью опустилась в кресло. Кресло задышало и ушло вн.
   – Вы здесь один живете?
   – Сейчас – да. Когда-то с мамой, а еще более когда-то – с семьей.
   – Да-да-да, – закивала Вита. – Я помню: Софью Аркадьевну две девушки навещали. Внучки? Хорошенькие.
   – Дочки, – кивнул Ростислав Михайлович. – А насчет хорошенькие, так то не в папу.
   Вита потянулась было к сапогам – расстегнуть молнию да повыше положить отекшие ноги, но передумала: «Ну его к черту, еще подумает…»
   – Чем будете угощать?
   – Сухое есть, отбивные, если не… – Ростислав Михайлович подошел к окну, достал между рам сверток, понюхал. – Вроде съедобные.
   – А холодильник?
   – Места много занимает. – Он достал шкафа масло, сунул Вите «Науку и жнь». – Кроссворд хороший. Три слова не знаю. Пойду пожарю.
   Вита достала сумочки ношпу, выкатила одну таблетку и неуверенно потянулась к узкому старинному графину с водой. Запила прямо горлышка. Так и есть, тухлая.
   Она поставила графин на место и аккуратно, чтоб не стереть помаду, промокнула губы платком. Нашла кроссворд. «Аппарат для мерения кровяного давления?» Тоно («Да, не забыть его послушать».) Она потянулась к сумке, достала фонендоскоп, повесила на шею.
   Прошлась по комнате. Плетеная козетка у окна, кое-где продранная, такой же столик. И пыль, пыль. Напротив буфета книжный шкаф с резными колонками и выломанным замком. На полках что-то непонятное, чертежи какие-то. Из книг: «Теория и практика парашютной подготовки», Уголовный кодекс… о! Сборник Сельвинского. Вита достала книжку. «Моему взыскательному читателю Ростиславу Михайловичу Орлову 1930 г.». Вита прикинула, сколько лет было тогда «взыскательному читателю». Лет двенадцать-тринадцать. Поставила книжку на место, рядом со «Справочником машиностроителя».
   Вита подошла к буфету, открыла: внутри было плохо. Тарелки не вымыты, а обтерты, по всей видимости, хлебом.
   Коробочка с поливитаминами. «Молодится, старый хрен…»
   – Взята с поличным! – Ростислав Михайлович поставил на стол скворчащую сковородку. – Прошу. – Он взглянул на Bиту. – У вас скулы в форме знака вопроса. Вспомнил: тонометр! – Он достал ручку.
   Ручка не писала. Он тряхнул ее над полом. Капельки сорвались с пера на старинный, давно не мытый паркет.
   – Простота нравов, – заметила Вита.
   – Угу-у, – пробубнил Ростислав Михайлович, вписывая нужное слово. – Руки, кстати, не хотите помыть?
   – Лень, – улыбнулась Вита. – Моешь, моешь весь день…
   – Ну, сейчас я – кофе, и все. Магнитофон пока…
   – Ростислав Михалыч! – донеслось коридора. – К телефону!
   – Вот, слушайте, – он нажал клавишу и вышел комнаты.
   Запел Окуджава. Вита подождала, когда шаги за дверью уйдут, достала помаду и посмотрела в зеркало. Губы были еще ничего, а вот румянца, прямо скажем, маловато. Она ткнула помадой в одну щеку, в другую и стала растирать их ладонями.
   «Ничего еще девушка, – подбодрила она себя. – Старовата, конечно, да кто об этом знает?» Сняла зеленый поясок, но без него платье получалось уж очень балахонистое. Повязала снова: ничего, коричневое с зеленым не так уж плохо…
   Над кроватью в углу комнаты висело что-то огромное, черное. Кошма не кошма… Бурка, догадалась Вита.
   Она присела на узкую жесткую кровать. Над тумбочкой вместо настольной лампы зацепленный за гвоздь рефле Лида таким греет нос от гайморита.
   – Я говорю, посуду надо мыть, – сказала она, когда Ростислав Михайлович с кофейником в руках вошел в комнату. – Тараканы пойдут…
   Он поставил кофейник на журнал и выключил магнитофон.
   – Вы знаете, Виталия Леонидовна, нет тараканов. У всех есть, даже у Додика, а у меня не живут. Может, грязи боятся, живые все-таки существа…
   – А это что у вас такое? – Вита качнула подвешенный над столом белый вялый абажур с большим количеством ненатянутых веревочек.
   – Талисман. А по происхождению: вытяжной парашютик. «С помощью вытяжного парашюта вводится в действие главный купол. При отсутствии вытяжного парашюта главный купол вводится в действие без его помощи». Короче, бред сивой кобылы. Вреда больше, чем пользы. Только на талисман и годится.
   Ростислав Михайлович достал буфета тарелку, поставил перед ней.
   – Ну, уж нет! – Вита отодвинула тарелку и притянула к себе сковородку.
   Ростислав Михайлович достал буфета вино.
   – Я не буду! – замотала головой Вита. – Я от него помру. Водки рюмку я бы выпила.
   – Водки нет. Могу сходить.
   – Да Бог с ней, сядьте. Откуда у вас бурка?
   – У этой бурки своя история, Виталия Леонидовна, – пожевав, сказал Ростислав Михайлович. – Я шел пальто купить. Захожу в комиссионку. Висит, несчастная. Никому не нужна. Купил, принес домой. Мать чуть не в слезы: у тебя же, говорит, пальто зимнего нет. Действительно нет. А эта – висит, пыль аккумулирует. Я погляжу на нее иной раз да как ударюсь плакать, а потом вспомню, что пальто зимнего нет, – смех берет. И главное: в шкаф не лезет, подлая, четыре метра в подоле.
   – А что ж на пальто денег нет? Подработали бы где-нибудь…
   – Вот и я думаю, – согласился он. – К вам на свидание шел…
   – Это не свидание, – поправила Вита.
   – …На несвидание, – согласился Ростислав Михайлович. – Иду, вижу объявление: требуются сторожа. Помимо зарплаты бесплатное обмундирование, переходящее в собственность. Цитирую.
   – Прекрасно, – прокартавила Вита.
   Ростислав Михайлович поднял голову от тарелки, взглянул на нее.
   – Скажите «трактор».
   – Тррактор, – сказала Вита. – Да ну вас! Чем чепуху городить, лучше включите. – Она ткнула вилкой в сторону магнитофона: – Я люблю Окуджаву.
   И откинулась в кресле.
   …Она допоздна просидела в мягком продавленном кресле. Пора было уходить.
   – Ну, ладно, – сказала Вита, вставая. – Давайте послушаю вас напоследок. Объелась. – Она провела руками по животу: – Как вы считаете, я толстая?
   – Гранд мадам бельфам, – прогундосил Ростислав Михайлович и достал
   – под кровати напольные весы. – Прошу.
   – Вы с ума сошли! – Вита отскочила от весов. – Я на них и в больнице-то не смотрю! Все врут! Холодильник бы лучше купили! – Она ногой задвинула весы под кровать. – Снимайте рубашку. – И вставила в уши пластмассовые наконечники фонендоскопа.
   Ростислав Михайлович стянул свитер с дырой под мышкой и рубашку.
   – Еще чуть – и прохудится, – устало улыбнулась Вита. – В сторожа надо. Фурункул? – спросила она, двигая фонендоскопом по его груди. Она всегда задавала вопросы, чтобы больной не очень зацикливался на прослушивании: – И тут? – она ткнула пальцем в сморщенный шрамик на плече. – Поглубже… Спиной… И здесь… А-а, это же не фурункулы… Это другой оперы…
   – Этот – Венской.
   – Да-а… – рассеянно сказала Вита. – Черт, жалко, давление нельзя померить… Дела-то у вас не очень…
   – Она задумчиво посмотрела на Ростислава Михайловича, достала бланк, потерла переносицу. – Так. – Вита подняла указательный палец с перстнем, и буква «В», вытатуированная возле большого пальца, четко проступила сквозь з – Слушайте меня… Вы купите в аптеке…
   – Подождите, – перебил ее Ростислав Михайлович. – Встаньте-ка на секунду.
   – Зачем? – удивилась Вита, но встала. Ростислав Михайлович обнял ее. Очень крепко обнял за плечи и поцеловал.
   Вита легонько постучала его по плечу.
   – Это еще что такое?! Ростислав Михайлович!.. Пустите! Я буду кричать!
   – Кричите. Только потише, а то услышат, – серьезно сказал Ростислав Михайлович и снова поцеловал ее. И потянул куда-то…
   «Господи!.. Прическа помнется…»
   – Ростислав!.. Рост! Ро-о-о-стик! – неожиданно пискляво выкрикнула она. «А голос-то у меня какой противный!..»
   …Рост нащупал ящик тумбочки, с вгом вытянул его, достал очки. Очки плохо держались на его перебитом носу. Включил рефле
   – «…И страсть Морозова схватила своей мозолистой рукой…» – пробормотала Вита и потянулась к его очкам.
   – Очкарик к тому же. Сними: меньше увидишь – меньше потеряешь… прыгун…
   Он отвел ее руку.
   – Ну смотри, – Вита вздохнула. – Накормил тухлятиной, соблазнил – да еще рассматривает! Выпустишь ты меня?
   – С течением времени, как говорил Остап Бе – Рост легонько провел ладонью по ее волосам, по лицу… – Вопросительные скулы…
   – Хм, – дернула Вита головой. – То схватил, как горилла, а то гладит… будто котенка…
   – Точно, – сказал Рост. – Эквидистантно. У меня дочки так кошек гладили: контур повторяют, а до шерсти дотронуться боятся… А нос почему кривой? Боксом занималась?
   – Углядел! – Вита потерла переносицу. – Это еще в детстве. Артем…
   – Ростислав Михалыч! – донесся коридора старушечий голос. – Плиту оттерите, а то после вас вся в кофии. Присохнет за ночь.
   – Иди, а я себя в порядок приведу, – сказала Вита.
   – Ох, умереть – уснуть!
   – Что так?
   – Да нет, все прекрасно. Устала.
   – Рост, – сказала Вита, когда они подошли к стоянке такси. – Сделай доброе дело, а? Устрой к себе Юрку на работу. Такой парень хороший, только балбес. Не доучился, в армию ушел…
   – А кто он тебе?
   Вита задумалась.
   – Зять мой бывший… Тоже чего-то чертит. Три курса кончил до армии… Устрой…
   – Скажи «трактор», тогда устрою.
   – Тррактор! Тррактор! Скажи лучше, как сердце.
   – Космонавт.
   – Смотри, космонавт, умрешь когда-нибудь при подобных обстоятельствах. Такое случается.
   – У меня теперь при подобных обстоятельствах всегда будет под рукой врач.
   – Ишь ты! – Вита усмехнулась.
   Подъехало такси.
   Было это полгода назад.

2

   Живот у Виты побаливал давно, года три. Знала только Ира: «Не дури, Вита, надо обследоваться. Не хочешь на третий этаж, лежи у меня в кабинете». Вита морщилась – пройдет.
   Не прошло, болело. Но так по-страшному – первый раз.
   Она позвонила Грише Соколову. Гриша, ее однокурсник, пошел по гастроэнтерологии. Днем работа, а по ночам сшивал кишки покойникам. Теперь, ясное дело, профессор, главврач клиники.
   – Гринь, у меня чего-то живот болит нехорошо, – сказала Вита.
   – Заходи, поглядим, – ответил Гриша.
   Вита зашла…
   Сейчас они сидели у Гриши в кабинете. Гриша разливал коньяк.
   – Я, Гринь, чего-то не хочу, – поморщилась Вита, и рука ее невзначай погладила живот.
   Гриша выпил сам и закусил лимоном, обмакнутым в соль.
   – Австрияки научили, – сказал он. – Значит, Вита, дело вот как обстоит. Чего у тебя – толком сказать не могу. Но резать надо – хуже не будет.
   – А шрам через все брюхо? – невесело улыбнулась Вита. – Кавалеры разбегутся, а их и так-то: раз-два, и обчелся…
   – Я тебя аккуратненько. И палату подберу. Сколько можно, подержу одну.
   Про операцию Вита своим решила не говорить. Она бы сказала, но Людмила засуетится, взбудоражит отца, сообщит Лиде на С А та все бросит, примчится… А зачем? Ни к чему это. Юрка знает, Рост знает – достаточно. Там видно будет. И объявила, что едет в Прибалтику.
   Резал ее Гриша четыре часа. Через день после операции она уже лежала в нормальной палате. Ничего не болело, хотя живот был распорот от и до, – колола себя обезболивающим, которого по совету Гриши принесла вдоволь. Вита лежала и отдыхала. Никогда еще в жни у нее не было столько свободного времени. Лежишь… Думаешь… Вспоминаешь… Даже в отпусках, куда она ездила всегда одна, без Сени, и то были какие-то постоянные докуки: очереди, место на пляже, выяснения отношений с кавалерами…
   Сибаритка. Лежи себе… Лови балду, как говорит Юрка. Вита повертела по привычке перстень, вспомнила мужа.
   «Здравствуйте, Валя, – сказал ей Сеня, углядев у нее на пальце татуировку «В». Это было на выставке трофейного вооружения, Сеня там после ранения заведовал артиллерией. – Пригласили бы в гости – ни одной знакомой в Москве». Слова вроде и нахальные, а сказал скромно. На следующий день он уже ел у них борщ… Правда, она проучила Сеню: не сказала, что зовут ее Вита. И он за столом, удивляя родителей и сестру, нежно называл ее «Валечкой».
   Комната у них была проходная (сейчас таких коммуналок не отыщешь), и мимо стола время от времени деликатно прошмыгивали соседи. Последней прошла Роxа, замедленно, злостно шаркая, – хотела подробнее рассмотреть красивого «жениха» – капитана. Пришлось пригласить ее за стол. Вот тогда-то она и выдала знаменитое: «Таки мимо той станции не проедешь», подразумевая женитьбу.
   Обручального кольца Сеня найти не сумел; уже за столом, на свадьбе поймал ее руку и насунул на палец старинный перстень с черным ъеденным каменным жуком. Да на указательный палец надел от волнения. До чего Сеня был красивый!
   А ведь никто и по сей день не знает, что инфаркт у Сени случился на бегах.
   Лида рыдала в маленькой комнате, а она сидела в ногах у Сени и смотрела, как меняется его лицо. Челюсть ему она подвязала своей косынкой, и казалось, что у Сени болят зубы…
   Многие годы Вита ругала мужа, даже мать его Горького вызывала, а потом, когда поняла, что бега – болезнь, отступилась. Видит, что он ходит сам не свой, задавала один вопрос: «Сколько?» И работала в основном на это «сколько». А Сеня все мечтал, как выиграет много денег и все отдаст ей. Слава Богу, в больнице шли навстречу: и вторую ставку оформляли по чужой книжке, и дежурства, и консультации в психосоматике… Правда, в компенсацию за такую каторгу она менила взгляд на супружескую верность. А может, дело было и не во взгляде. Просто перестала любить Сеню. Или – уважать?.. Да она, пожалуй, и не любила его никогда по-настоящему…
   …Как эта ненка, соседка по палате, на Полину похожа!.. Если Полина жива, она сейчас такая же – похожая на старого индейца… Если живая еще… То, что Полину удалось спасти тогда, чудо. Легкие были доверху залиты водой… Спасла Полину Вита тем самым методом, за который ее выгнали с работы в сорок девятом, чуть не лишив диплома. На свой страх и риск стала применять в клинике обезвоживание ртутным препаратом при безнадежных отеках легких. Не по инструкции. Нынешних мочегонных тогда еще не было. Больные стали оживать, она ходила счастливая. Пока один возвращенный ею с того света журналист не написал хвалебную статью. Вот тут и началось! Выяснилось, что препарат, содержащий ртуть, примененный врачом Вербицкой, при длительном употреблении оказывает отрицательное действие. С работы пришлось уволиться по собственному желанию. Да еще в этого дурня влюбилась – в журналиста, кончать надо было с этим.
   Так они с Сеней оказались на Севере, на берегу Обской губы, в поселке Ныда.
   Полина – это был ее первый выезд в стойбище. Ныда была закрыта погодой, добираться пришлось на оленях. Пурга мела, олени шли плохо. Жорка, Полинин сын, вce тыкал их хореем, пока не сломал его. Добрались только к вечеру. Коля Салиндер, отец Жорки, вышел чума: клетчатая рубаха, на ногах кисы – подвязаны к ремню, сбоку нож.
   Поглядел на истрепанные хореем ляжки оленей. Потом достал – под шкуры на нартах карабин, воткнул его прикладом в снег. Она еще удивилась: не заржавеет ли… И дети могут… Уж потом поняла и не заржавеет, и дети не могут…
   Полина задыхалась, могла только сидеть, булькала при каждом движении – запущенная водянка. Возле нее ползала девочка в грязном платьице и маленьких кисах. Вита, не раздумывая, поставила кипятить шприц. За ней поползла девочка, но на полдороге остановилась – она была перехвачена пояском, от пояска тянулась веревка, такой длины, чтобы девочка не дотянулась до печки. Выжила Полина. А ведь каждый день принимала то самое «вредительское» мочегонное. Да еще в каких дозах.
   …В дверь постучали. Вошел Юрка в халате.
   – Снег валит, – объявил он.
   – А вот у ненцев к слову «снег» двадцать синонимов, – задумчиво сказала Вита.
   – Куда такая пропасть? – спросил Юрка, убирая в тумбочку к Вита посмотрела в окно.
   – Я в снегу один раз Новый год встречала. Там, под Ныдой. Мы тогда на Север уехали… А сперва думала отнимут диплом – пойду на водителя троллейбуса учиться.
   – Почему троллейбуса?
   – А я дорогу плохо запоминаю: на автобусе не смогла бы. Троллейбус хорошо: думать не надо – туда, не туда…
   – Живот-то болит? – перебил ее Юрка.
   – Поболит – перестанет, – отмахнулась Вита. – Так вот что сделай, – подумав, сказала она. – Сходи к моему лечащему врачу, не к Соколову, к лечащему, – он завтра будет дежурить, скажи, что ты мой сын, и узнай, что у меня. Мне-то Гриша сказал, полип… Сыну они обязаны сказать. Сходишь?
   – Ладно, – Юрка поморщился. – Только не надо ничего выдумывать!
   – Завтра узнай, а сейчас иди, Юрик, а я подремлю… Рост когда возвращается?
   – Недели через две, не раньше… – Юрка виновато взглянул на нее. – А вы это… Балду ловите. Я завтра приду. Отпрошусь и приеду.
   Юрка поставил чайник на плиту: воды – на одну чашку, и помешал макароны на сковороде.
   – Опять макароны лупишь? – проворчал Михаил Васильевич. – Чистый яд и безо всякой пользы. Пузо вырастет, как у меня…
   Михаил Васильевич еще поругал Юрку и заковылял в ванную:
   – Кобеля покорми!
   – Не успеваю, Михаил Васильевич, вы сами.
   Котя, заслышав запах еды, приплелся на кухню и встал у плиты, склонив голову и пуская слюни.
   – Пошел отсюда, – тихо, чтоб не слышал сосед, сказал ему Юрка. – Дед накормит.
   Котя нервно зевнул и зашлепал к Михаилу Васильевичу. Было слышно, как он тяжело брякнулся на свое место. Жить Котя предпочитал почему-то у соседа.
   – Пробка вот на исходе, – посетовал Михаил Васильевич, выходя ванной и вытирая лысую голову. – Мимо спортивного пойдешь – зайди. Была бы – сегодня башмаки кончил.
   У Михаила Васильевича были скрюченные ступни с войны. И сколько Юрка его знает, почти три года, – как разменялся с Лидой, – все это время старик мастерил себе ортопедическую обувь. На персональную бесплатную он был не согласен, уверяя, что не то качество. С утра до ночи он сидел у открытого окна в ободранном тулупе и тюбетейке, клеил огромные замысловатые башмаки. Окно он открывал от вредного запаха. А Коте почему-то этот едкий запах нравился, и он ни в какую не хотел покидать комнату Михаила Васильевича. Зимой, в холод, только ворчал и туже сворачивался.
   Все три года Михаил Васильевич каждое утро сообщал Юрке, что сегодня закончит башмаки. Сначала Юрка удивлялся, пытался его переубедить, но потом от участкового врача узнал, что сосед инвалид не только по ногам. И отступился. Теперь раз в месяц Юрка заходил в спортивный на проспекте Мира и покупал пробки для растирания лыжной мази.
   – Деньги-то есть или дать? – крикнул своей комнаты Михаил Васильевич.
   – Потом! – отозвался Юрка. – Я у вас заварки возьму!
   – Бери-и! Ночевать сегодня вернешься?
   – А куда же я денусь?
   – А кто вас, молодых, знает, может, кралечка. Кобелю костей в кулинарии не забудь.
   Котю Михаил Васильевич называл только кобелем – кличка ему не нравилась
   – и очень заботился о псе. Даже ночью, если Коте снились страшные сны и он начинал повгивать, прикрывал его старым пиджаком. Юрка доскреб сковородку, залил водой.
   – Побежал! – крикнул он соседу. Но не побежал, ждал, пока Михаил Васильевич выполнит утреннюю свою программу. Неужели забудет?
   – С женой бы сошелся, – донеслось сквозь стук молотка. – Уж больно тещенька приглядная. Такую во щах не выловишь.
   Юрка рассмеялся: не забыл. И выскочил квартиры.
   – Шапку надень! – крикнул Юрке сосед, но тот уже хлопнул дверью.
   …Юрка вбежал в КБ, когда начальник конструкторского отдела как раз протянул руку за амбарной книгой, где расписывались сотрудники. Юрка чиркнул закорючку в своей графе, под хмурым взглядом начальника прошел за кульман.
   Главный конструктор проекта Вениамин Анатольевич, один немногих доброжелателей Роста, сидел на своем месте у окна и старательно ретушировал очередную карикатуру.
   Рост в донкихотском обличье, спускаясь на парашюте, проламывал крышу КБ, а за ним, чуть приотстав, тоже на парашюте, оседлав Котю, спускался Санчо Панса – Юрка. Хотя Вениамин Анатольевич Котю ни разу не видел, образил его очень похоже.