Страница:
Стасик разводил пары. Он достал специальное, продырявленное во многих местах корыто, поставил его на кирпичи и сейчас прожигал в нем чурки: готовил угли для шашлыка.
Мишка поставил возле корыта ведро с шашлыком. Разложил на столе хлеб, зелень. Питье Воробей занес пока в домик – от соблазна.
Нагнувшись над корытом, Стасик жмурился от дыма, искоса поглядывая на Мишку.
– Алеша!.. Толкни его, Михаил! Воробей!!! Ну, как тебе тридцать, не жмет?.. Чего себе подарил?
– Телевор цветной, – ответил Воробей. – Еще не купил, но куплю.
– Ну и правильно, – кивнул Стасик, – водяру не пьешь, баб не слышишь… Теперь только телевор смотреть, в цветах.
– …А я чего отмочил на свое тридцатилетие. – Стасик нанывал шашлык на шампуры. – Заказал стол в «Нарве». Гостей назвал – одних баб бывших, некоторых через справочное выловил. Ребят не приглашал, с ними после гудели… Девок назвал, не соврать, штук семнадцать. Пришли парадные, в платьицах, брюк почти не носили еще. Я их знакомлю. Все солидно: они – «очень приятно», ну трезвые все, да и не врубились еще, по какому принципу я их сгреб. Выпили шампуня по бокальчику. Одна учительница, со мной работала, речь сказала – ну… я вам доложу!.. А на столе рыбка, салатики, фрукты в вазах – по прописям, короче. Поддали еще, еще – девки заудивлялись: а что это ты, Станислав, или Стасик, я не помню сейчас, друзей не привел? Сколько красавиц, a кавалеров нет… Я рюмочку допил, встаю, сейчас, думаю, сообщу им…
«Сообщить» Стасику не дали: постучали в з Мишка покрутил пупырчатую головку замка, отворил.
– Ого! – крикнул Стасик. – Гость попер!
Компактный дворик Стасика быстро заполнялся приглашенными.
Петрович, заведующий, невысокий простолицый блондин в синем пиджаке с металлическими пуговицами, подошел к Воробью и с уважительной комичностью пожал его багровую громадную, с грызенными ногтями руку. Маленькая, отвыкшая от инструментов директорская лапка скрылась без остатка в мосластой клешне Воробья.
– Поздравляю тебя с днем рождения, Воробей! Здоровья тебе желаю, успехов, ну, и чтоб все остальное было нормально. Подарок тебе не покупали, сам разберешься,
– Петрович достал кармана джинсов сложенную вдвое пачечку бумажек.
Воробей, не выдержав редкой для себя торжественности, потупился:
– Спасибо.
А вчера наоборот – Воробей «поздравлял» Петровича: раз в неделю они с Мишкой «посылали» в контору. Много не много, а червончик в неделю будь любезен. А зажмешь раз-другой, и Петрович тебя зажмет: хорошему клиенту не порекомендует, с халтурой шугать начнет.
Продавщицы цветочного магазина, Зинка с Малявочкой, тоже, кстати, Стасиковы приятельницы, – возились с огромным подарочным букетом, не находя под него сосуд. Стасик нырнул под навес, где держал лопаты, ведра, банки, побренчал там и вылез с голубым эмалированным ведром:
– сюда – в вазу.
Ведро с цветами поставили в центр специально для гуляний найденного стола с пузырящейся от времени фанеровкой. Привез его небрезгливый Стасик с помойки на тележке ножками вверх; катил две троллейбусных остановких под законный смех пешеходов. Стол был удобен и для долбежки – гравировки по мрамору и граниту. Это Стасик тоже умел.
Девки «Цветов», Райка-приемщица и Петрович с Воробьем сели за прибранный стол. Остальные – кто где.
Стасик ворошил угли в корыте. Охапыч с Кутей покуривали на бревне у забора. Кутя, как всегда по торжественным случаям, прицепил орден. Борька-йог тихо, ни к кому не обращаясь, нес неинтересную ахинею: цитировал каких-то тибетских попов и старых китайцев. Поди проверь. Рядом с ними сидел Финн. Имени у него и то путем не было, все Финном звали. Вроде живал он там. Трудился в командировке, электромонтером, что ли. Клеклый он был какой-то, мокроватенький. И глаза бутылочные.
Может, Финн трепал про Финляндию, а может, и нет: во всяком случае в выходной иногда зайдет на кладбище подпить легонько – одет под иностранца: пальто замшевое, джинсовый костюм, часы на руке с тремя головками, на другой браслетик, как у хипаря натурального, кепочка кожаная.
У Мишки на его жнь был свой взгляд.
Приблительно такой. В Финляндии он был. Только не монтером. А оттуда его попросили за пьянку. Специальности никакой, учиться поздно, да и нечем: под белесой потной лысинкой мозжонки сивухой расплавлены. Прослышал где-нибудь, что на кладбище кормушка хорошая, подмазал кого надо, часики пообещал или рубашечку, и пристал к покойничкам. А тут: не тут-то было. Ни силенки, ни хватки, ни умения – ничего нет. А ничего – ничего и получается: оградку за пятерку покрасить да скамейку сколотить – вот и вся его халтура.
А он особо и не рвется. Ходит мутный да волосики на лысине поперек гладит. И потеет нехорошо от слабости и похмелья постоянного. Мордочка худенькая, подбородка мало, и с того капельки падают.
Кент Непутевый, тоже под стать Финну, семенил слабыми, размагниченными ногами по дворику, мусолил свой бесконечный огарок… Настреляет сигарет, курнет раз-другой, поплюет, пригасит – опять в карман; опять захочет покурить – дернет пару раз, снова поплюет… Вечно с оплевышами таскается.
А сейчас все ждал, томился: кто б скомандовал выпить. Кроме как на холяву и не пил вовсе. Редко, когда подхалтурить ему удавалось. Нигде он не работал и на кладбище так, по привычке сшивался. Никто его кладбищенских не гонял – потому что не опасен: клиенты от него шарахались. Сам дохленький, а морда круглая, водянистая, почти без глаз.
– Еще пару минут – и порядок, – торжественно заявил Стасик.
Охапыч, сидя на бревне, похлопал себя по плечам:
– Зябко. Наколки не греют. Принять бы. У вас далеко?
– Во-во, – с трудом провернул непослушным языком Кент.
– Тащи, – скомандовал Воробей.
И Мишка принес сарая «Посольскую».
Охапыч даже с бревна привстал от удивления:
– Это где ж такую красулю надыбали?
– Места надо знать, Витек, – победительно проговорил колдующий над корытом Стасик.
– Кого ждем? – забеспокоился Охапыч и подался к столу. – Раевский с Кисляковым подойдут. К ним клиент прибыл.
Наливали по-кладбищенски: каждый себе. Испокон веков так: на кладбище сивуха рекой течет, особенно в сезон, ноздря в ноздрю никто не гоняется, всем под самый жвак хватает.
– Вы как хотите, а я себе целей налью, не ровен час, помру завтрева по утряку – так хоть отпробую. – Охапыч налил себе целый стакан и махом выпил.
– Ласковая, сука!.. Извиняюсь, девки. – Охапыч выдохнул. – Из чего ее гонят, Стась?
– Тебе, Витек, не понять.
– От ней и башка небось не трещит, сколь ни пей?
Кутя обреченно махнул рукой:
– От любой трещит!
Воробей пододвинулся к заведующему:
– Петрович, ты меня на пару недель не отпустишь? Хочу на озеро съездить с Валькой. Палатку поставить, рыбку поудить. Мишка без меня повертится. Знаю, что сезон, не хмурься, не попросил бы… Из-за суда все… Как дело повернется, хрен его знает… На всякий случай…
– А участок у тебя как?
– Ты что, Воробья не знаешь?.. Все чисто.
– Ладно, зайдешь завтра в контору, поговорим.
– На Мишку оставляешь? – задумчиво спросил Стасик. – Ну гляди.
Воробей налил себе «Буратино», понюхал.
– Слышь, Петрович, год не пью и не тянет. Ты б поверил – кто сказал?.. О! Вот и я б не поверил.
За забором послышались шаги, дверь задергалась.
– Чего вы позапирались, как эти?.. Орут на весь тупик…
Мишка открыл дверь. Шурик удивился, увидев его, но ничего не сказал, лишь вопросительно взглянул на Стасика.
– Нормально все, – миролюбиво ответил Стасик на вопросительный взгляд Шурика. – Проходи, пристраивайся. А Молчок?
– Он в конторе, – объяснил Петрович.
– Ага-а! – протянул Раевский, принимая у Стасика тяжелый от мяса капающий ша – Это баранина?
– Ты вопросы не задавай, ты лучше Воробья поздравь по всем правилам.
– Ага-а, – снова прогнусавил Раевский, решив все-таки сперва закончить с шашлыком. Он спешно дожевал, вытер руки о робу. – Воробей… Часовня ну, мы, в смысле, значит, поздравляем тебя… Чтоб не болел. Ну, и остальное…
Охапыч захлопал первый. Хлопали все, кроме Борьки-йога, который по-прежнему бесстрастно смотрел перед собой и время от времени что-то подборматывал. Можно было бы действительно принять его за чокнутого, за йога, за папу римского, если бы не знать, как он лихо теребил клиентуру и никогда не бывал в прогаре. Да и сейчас он хоть и гнал дуру под блаженного, шашлык кушал более чем и выпивать не забывал. «Посольская» – ноль семь – на его краю пустела быстро. Хотя никто к ней и не пристраивался, у девок своя ноль семь.
Охапыч хлопал дольше всех. Наконец и он устал и махнул рукой Шурику:
– Котлы давай!
Раевский вытащил кармана часы на браслете.
– Ну-ка? – протянул руку Стасик, рассмотрел внимательно и присвистнул.
– Ну, Алеша, теперь живи – не хочу: телевор цветной, часы японские…
Все потянулись смотреть часы, даже Борька-йог.
Охапыч, не увлеченный часами, все порывался рассказать про то, как выиграл стакан в пивной на Самотеке. Он всегда про это рассказывал.
Стакан в пивной на Самотеке он действительно выиграл интересно. В молодые годы в зоне ему оторвало на бревнотаске указательный палец, остался обрубок. В пивной Охапыч заспорил, что засунет в ноздрю палец целиком. Компания заржала. Охапыч наклонил голову, приставил обрубок к ноздре и обернулся к притихшей публике…
Охапыч рассказывал про ноздрю, а Мишка с тоской поглядывал на Воробья. «Хоть бы объяснил им, сволочь, что зря вжал. Рыбу удить едет, а мне тут с ними…» В марте в трафаретную Гарик заходил. После Склифосовского не тот это был Гарик. И не в том дело, что похудел вполовину, не в том, что бороду обстриг, – у него даже голос стал другой, тихий такой, старушечий.
Кто бил, не знаю, сказал он следователю. Но зато сказал, кто видел. И назвал Мишку с Финном.
Ну, Финна, того Раевский сразу по-свойски предупредил: «Тут ведь кладбище, могилки. Так? Так. Могилку вскопал, гробик уложил. Так? Так. А можно на два штычка поглубже под гробик земельку выбрать… Так? Так. Все ясно? А гробик потом… сверху»…
Мишке Раевский не сказал ни слова. Знал, что Финн передаст. Передал.
…Раевский стоя дожевал свой шампур и направился к бревнам покурить.
– Мужики, а кто знает, чего это у «декабристов» колготятся какие-то? Рожи вроде не родственные. Похоже, нюхают. А за «декабристами» свежак – венки еще сырые. Кто копал-то?
– Так! – вдруг сказал Петрович, вставая. – Чтоб все тихо было! Нормально, спокойно. Без эксцессов. Охапыч! Без раскрутки мне, уволю! И вы все! – Петрович погрозил пальцем, застегнул пиджак и ушел.
Воробей отыскал на столе среди «Посольской» «Буратино», сковырнул крышечку:
– Охапыч, Кутя, наливайте. Кент, пристраивайся! Да не сусоль ты огарок, пальцы обожгешь! Девки, вы-то что, как целки, ломаетесь? Раиса Сергеевна! Давай! За мое здоровье! За Лешку! За Воробушка! Воробушек все чик-чирик – и без башки летает!
К девяти часам гости были уже хороши. Охапыч плакал: «За Воробья жнь отдам!» – и рвался целовать. Воробей, чтоб не обидеть Охапыча, подставлялся, но осторожно, левой стороной – оберегал пробоину. Охапыч колотил кулаком по столу. Стаканы прыгали.
Малявочка решила, что домой ей сегодня не обязательно:
– Стась, не хочу домой, не прогонишь?.. – и сладко потянулась.
Стасик подскочил к ней, кавалерски подставил руку крендельком: – Прошу, мадам!
И увел в домик. Минут через пять он вышел.
– Мужики! Все, все, завязывай!.. В часовню давайте. Жратву берите и – в часовню… – Сунул покачивающемуся Раевскому недопитые бутылки и сгреб со стола что было. – Давай, мужики, давай, у нас мертвый час.
Переполненные гости тихо выбредали.
Воробей с Мишкой ускользнули от продолжения: у Воробья заболела голова и совсем отказал слух, – значит, устал.
Мишка поставил возле корыта ведро с шашлыком. Разложил на столе хлеб, зелень. Питье Воробей занес пока в домик – от соблазна.
Нагнувшись над корытом, Стасик жмурился от дыма, искоса поглядывая на Мишку.
– Алеша!.. Толкни его, Михаил! Воробей!!! Ну, как тебе тридцать, не жмет?.. Чего себе подарил?
– Телевор цветной, – ответил Воробей. – Еще не купил, но куплю.
– Ну и правильно, – кивнул Стасик, – водяру не пьешь, баб не слышишь… Теперь только телевор смотреть, в цветах.
– …А я чего отмочил на свое тридцатилетие. – Стасик нанывал шашлык на шампуры. – Заказал стол в «Нарве». Гостей назвал – одних баб бывших, некоторых через справочное выловил. Ребят не приглашал, с ними после гудели… Девок назвал, не соврать, штук семнадцать. Пришли парадные, в платьицах, брюк почти не носили еще. Я их знакомлю. Все солидно: они – «очень приятно», ну трезвые все, да и не врубились еще, по какому принципу я их сгреб. Выпили шампуня по бокальчику. Одна учительница, со мной работала, речь сказала – ну… я вам доложу!.. А на столе рыбка, салатики, фрукты в вазах – по прописям, короче. Поддали еще, еще – девки заудивлялись: а что это ты, Станислав, или Стасик, я не помню сейчас, друзей не привел? Сколько красавиц, a кавалеров нет… Я рюмочку допил, встаю, сейчас, думаю, сообщу им…
«Сообщить» Стасику не дали: постучали в з Мишка покрутил пупырчатую головку замка, отворил.
– Ого! – крикнул Стасик. – Гость попер!
Компактный дворик Стасика быстро заполнялся приглашенными.
Петрович, заведующий, невысокий простолицый блондин в синем пиджаке с металлическими пуговицами, подошел к Воробью и с уважительной комичностью пожал его багровую громадную, с грызенными ногтями руку. Маленькая, отвыкшая от инструментов директорская лапка скрылась без остатка в мосластой клешне Воробья.
– Поздравляю тебя с днем рождения, Воробей! Здоровья тебе желаю, успехов, ну, и чтоб все остальное было нормально. Подарок тебе не покупали, сам разберешься,
– Петрович достал кармана джинсов сложенную вдвое пачечку бумажек.
Воробей, не выдержав редкой для себя торжественности, потупился:
– Спасибо.
А вчера наоборот – Воробей «поздравлял» Петровича: раз в неделю они с Мишкой «посылали» в контору. Много не много, а червончик в неделю будь любезен. А зажмешь раз-другой, и Петрович тебя зажмет: хорошему клиенту не порекомендует, с халтурой шугать начнет.
Продавщицы цветочного магазина, Зинка с Малявочкой, тоже, кстати, Стасиковы приятельницы, – возились с огромным подарочным букетом, не находя под него сосуд. Стасик нырнул под навес, где держал лопаты, ведра, банки, побренчал там и вылез с голубым эмалированным ведром:
– сюда – в вазу.
Ведро с цветами поставили в центр специально для гуляний найденного стола с пузырящейся от времени фанеровкой. Привез его небрезгливый Стасик с помойки на тележке ножками вверх; катил две троллейбусных остановких под законный смех пешеходов. Стол был удобен и для долбежки – гравировки по мрамору и граниту. Это Стасик тоже умел.
Девки «Цветов», Райка-приемщица и Петрович с Воробьем сели за прибранный стол. Остальные – кто где.
Стасик ворошил угли в корыте. Охапыч с Кутей покуривали на бревне у забора. Кутя, как всегда по торжественным случаям, прицепил орден. Борька-йог тихо, ни к кому не обращаясь, нес неинтересную ахинею: цитировал каких-то тибетских попов и старых китайцев. Поди проверь. Рядом с ними сидел Финн. Имени у него и то путем не было, все Финном звали. Вроде живал он там. Трудился в командировке, электромонтером, что ли. Клеклый он был какой-то, мокроватенький. И глаза бутылочные.
Может, Финн трепал про Финляндию, а может, и нет: во всяком случае в выходной иногда зайдет на кладбище подпить легонько – одет под иностранца: пальто замшевое, джинсовый костюм, часы на руке с тремя головками, на другой браслетик, как у хипаря натурального, кепочка кожаная.
У Мишки на его жнь был свой взгляд.
Приблительно такой. В Финляндии он был. Только не монтером. А оттуда его попросили за пьянку. Специальности никакой, учиться поздно, да и нечем: под белесой потной лысинкой мозжонки сивухой расплавлены. Прослышал где-нибудь, что на кладбище кормушка хорошая, подмазал кого надо, часики пообещал или рубашечку, и пристал к покойничкам. А тут: не тут-то было. Ни силенки, ни хватки, ни умения – ничего нет. А ничего – ничего и получается: оградку за пятерку покрасить да скамейку сколотить – вот и вся его халтура.
А он особо и не рвется. Ходит мутный да волосики на лысине поперек гладит. И потеет нехорошо от слабости и похмелья постоянного. Мордочка худенькая, подбородка мало, и с того капельки падают.
Кент Непутевый, тоже под стать Финну, семенил слабыми, размагниченными ногами по дворику, мусолил свой бесконечный огарок… Настреляет сигарет, курнет раз-другой, поплюет, пригасит – опять в карман; опять захочет покурить – дернет пару раз, снова поплюет… Вечно с оплевышами таскается.
А сейчас все ждал, томился: кто б скомандовал выпить. Кроме как на холяву и не пил вовсе. Редко, когда подхалтурить ему удавалось. Нигде он не работал и на кладбище так, по привычке сшивался. Никто его кладбищенских не гонял – потому что не опасен: клиенты от него шарахались. Сам дохленький, а морда круглая, водянистая, почти без глаз.
– Еще пару минут – и порядок, – торжественно заявил Стасик.
Охапыч, сидя на бревне, похлопал себя по плечам:
– Зябко. Наколки не греют. Принять бы. У вас далеко?
– Во-во, – с трудом провернул непослушным языком Кент.
– Тащи, – скомандовал Воробей.
И Мишка принес сарая «Посольскую».
Охапыч даже с бревна привстал от удивления:
– Это где ж такую красулю надыбали?
– Места надо знать, Витек, – победительно проговорил колдующий над корытом Стасик.
– Кого ждем? – забеспокоился Охапыч и подался к столу. – Раевский с Кисляковым подойдут. К ним клиент прибыл.
Наливали по-кладбищенски: каждый себе. Испокон веков так: на кладбище сивуха рекой течет, особенно в сезон, ноздря в ноздрю никто не гоняется, всем под самый жвак хватает.
– Вы как хотите, а я себе целей налью, не ровен час, помру завтрева по утряку – так хоть отпробую. – Охапыч налил себе целый стакан и махом выпил.
– Ласковая, сука!.. Извиняюсь, девки. – Охапыч выдохнул. – Из чего ее гонят, Стась?
– Тебе, Витек, не понять.
– От ней и башка небось не трещит, сколь ни пей?
Кутя обреченно махнул рукой:
– От любой трещит!
Воробей пододвинулся к заведующему:
– Петрович, ты меня на пару недель не отпустишь? Хочу на озеро съездить с Валькой. Палатку поставить, рыбку поудить. Мишка без меня повертится. Знаю, что сезон, не хмурься, не попросил бы… Из-за суда все… Как дело повернется, хрен его знает… На всякий случай…
– А участок у тебя как?
– Ты что, Воробья не знаешь?.. Все чисто.
– Ладно, зайдешь завтра в контору, поговорим.
– На Мишку оставляешь? – задумчиво спросил Стасик. – Ну гляди.
Воробей налил себе «Буратино», понюхал.
– Слышь, Петрович, год не пью и не тянет. Ты б поверил – кто сказал?.. О! Вот и я б не поверил.
За забором послышались шаги, дверь задергалась.
– Чего вы позапирались, как эти?.. Орут на весь тупик…
Мишка открыл дверь. Шурик удивился, увидев его, но ничего не сказал, лишь вопросительно взглянул на Стасика.
– Нормально все, – миролюбиво ответил Стасик на вопросительный взгляд Шурика. – Проходи, пристраивайся. А Молчок?
– Он в конторе, – объяснил Петрович.
– Ага-а! – протянул Раевский, принимая у Стасика тяжелый от мяса капающий ша – Это баранина?
– Ты вопросы не задавай, ты лучше Воробья поздравь по всем правилам.
– Ага-а, – снова прогнусавил Раевский, решив все-таки сперва закончить с шашлыком. Он спешно дожевал, вытер руки о робу. – Воробей… Часовня ну, мы, в смысле, значит, поздравляем тебя… Чтоб не болел. Ну, и остальное…
Охапыч захлопал первый. Хлопали все, кроме Борьки-йога, который по-прежнему бесстрастно смотрел перед собой и время от времени что-то подборматывал. Можно было бы действительно принять его за чокнутого, за йога, за папу римского, если бы не знать, как он лихо теребил клиентуру и никогда не бывал в прогаре. Да и сейчас он хоть и гнал дуру под блаженного, шашлык кушал более чем и выпивать не забывал. «Посольская» – ноль семь – на его краю пустела быстро. Хотя никто к ней и не пристраивался, у девок своя ноль семь.
Охапыч хлопал дольше всех. Наконец и он устал и махнул рукой Шурику:
– Котлы давай!
Раевский вытащил кармана часы на браслете.
– Ну-ка? – протянул руку Стасик, рассмотрел внимательно и присвистнул.
– Ну, Алеша, теперь живи – не хочу: телевор цветной, часы японские…
Все потянулись смотреть часы, даже Борька-йог.
Охапыч, не увлеченный часами, все порывался рассказать про то, как выиграл стакан в пивной на Самотеке. Он всегда про это рассказывал.
Стакан в пивной на Самотеке он действительно выиграл интересно. В молодые годы в зоне ему оторвало на бревнотаске указательный палец, остался обрубок. В пивной Охапыч заспорил, что засунет в ноздрю палец целиком. Компания заржала. Охапыч наклонил голову, приставил обрубок к ноздре и обернулся к притихшей публике…
Охапыч рассказывал про ноздрю, а Мишка с тоской поглядывал на Воробья. «Хоть бы объяснил им, сволочь, что зря вжал. Рыбу удить едет, а мне тут с ними…» В марте в трафаретную Гарик заходил. После Склифосовского не тот это был Гарик. И не в том дело, что похудел вполовину, не в том, что бороду обстриг, – у него даже голос стал другой, тихий такой, старушечий.
Кто бил, не знаю, сказал он следователю. Но зато сказал, кто видел. И назвал Мишку с Финном.
Ну, Финна, того Раевский сразу по-свойски предупредил: «Тут ведь кладбище, могилки. Так? Так. Могилку вскопал, гробик уложил. Так? Так. А можно на два штычка поглубже под гробик земельку выбрать… Так? Так. Все ясно? А гробик потом… сверху»…
Мишке Раевский не сказал ни слова. Знал, что Финн передаст. Передал.
…Раевский стоя дожевал свой шампур и направился к бревнам покурить.
– Мужики, а кто знает, чего это у «декабристов» колготятся какие-то? Рожи вроде не родственные. Похоже, нюхают. А за «декабристами» свежак – венки еще сырые. Кто копал-то?
– Так! – вдруг сказал Петрович, вставая. – Чтоб все тихо было! Нормально, спокойно. Без эксцессов. Охапыч! Без раскрутки мне, уволю! И вы все! – Петрович погрозил пальцем, застегнул пиджак и ушел.
Воробей отыскал на столе среди «Посольской» «Буратино», сковырнул крышечку:
– Охапыч, Кутя, наливайте. Кент, пристраивайся! Да не сусоль ты огарок, пальцы обожгешь! Девки, вы-то что, как целки, ломаетесь? Раиса Сергеевна! Давай! За мое здоровье! За Лешку! За Воробушка! Воробушек все чик-чирик – и без башки летает!
К девяти часам гости были уже хороши. Охапыч плакал: «За Воробья жнь отдам!» – и рвался целовать. Воробей, чтоб не обидеть Охапыча, подставлялся, но осторожно, левой стороной – оберегал пробоину. Охапыч колотил кулаком по столу. Стаканы прыгали.
Малявочка решила, что домой ей сегодня не обязательно:
– Стась, не хочу домой, не прогонишь?.. – и сладко потянулась.
Стасик подскочил к ней, кавалерски подставил руку крендельком: – Прошу, мадам!
И увел в домик. Минут через пять он вышел.
– Мужики! Все, все, завязывай!.. В часовню давайте. Жратву берите и – в часовню… – Сунул покачивающемуся Раевскому недопитые бутылки и сгреб со стола что было. – Давай, мужики, давай, у нас мертвый час.
Переполненные гости тихо выбредали.
Воробей с Мишкой ускользнули от продолжения: у Воробья заболела голова и совсем отказал слух, – значит, устал.
7
Мишка обогнул бензоколонку и шмыгнул в пролом.
– Молодой человек! – С соседней дорожки от «декабристов» ему махал незнакомый толстый мужчина. – Можно вас на минутку?
Мишка подошел.
– Какие трудности?
– Увидел, как вы уверенно проникли на кладбище, подумал, здешний.
– Ну-ну?..
– Да, собственно… Ничего не могу понять… – Мужчина пожал плечами. – Мистика какая-то… Откуда взялась эта могила? – он ткнул пальцем в свежий холмик, заваленный цветами.
Мишка нагнулся, раздвинул цветы. Ну да, вот трафарет, он его и писал. Воробей в тот день в прокуратуру ходил. Втроем и захоранивали после обеда: он, Стасик и Раевский.
– Здесь была бесхозная могила, – продолжал мужчина. – Где она?
– Бесхозная? – насторожился Мишка.
– Дело вот в чем: я Управления культуры. Здесь должны быть…
– Михаил! – По соседней дорожке шли Стасик с Раевским. – Тебя клиент обыскался.
– Извините, – пробормотал Мишка толстому, – я не в курсе.
Когда очередь за цветниками уже подходила к концу, появился Стасик. Он вошел в сарай и прикрыл дверь.
– Ну, с кем это ты толковал у «декабристов»?
Мишка похолодел.
– Не знаю… Спросил, откуда могила свежая?..
– Угу, могила… – тише обычного проговорил Стасик.
– А ты?.. Мол, не знаю, дядэнька?..
– А чего? Чего случилось-то? – спросил Мишка, прекрасно понимая, что случилось.
– Ничего, – Стасик улыбнулся. – Все прекрасно. Будь здоров, дружок.
– Молодой человек! – С соседней дорожки от «декабристов» ему махал незнакомый толстый мужчина. – Можно вас на минутку?
Мишка подошел.
– Какие трудности?
– Увидел, как вы уверенно проникли на кладбище, подумал, здешний.
– Ну-ну?..
– Да, собственно… Ничего не могу понять… – Мужчина пожал плечами. – Мистика какая-то… Откуда взялась эта могила? – он ткнул пальцем в свежий холмик, заваленный цветами.
Мишка нагнулся, раздвинул цветы. Ну да, вот трафарет, он его и писал. Воробей в тот день в прокуратуру ходил. Втроем и захоранивали после обеда: он, Стасик и Раевский.
– Здесь была бесхозная могила, – продолжал мужчина. – Где она?
– Бесхозная? – насторожился Мишка.
– Дело вот в чем: я Управления культуры. Здесь должны быть…
– Михаил! – По соседней дорожке шли Стасик с Раевским. – Тебя клиент обыскался.
– Извините, – пробормотал Мишка толстому, – я не в курсе.
Когда очередь за цветниками уже подходила к концу, появился Стасик. Он вошел в сарай и прикрыл дверь.
– Ну, с кем это ты толковал у «декабристов»?
Мишка похолодел.
– Не знаю… Спросил, откуда могила свежая?..
– Угу, могила… – тише обычного проговорил Стасик.
– А ты?.. Мол, не знаю, дядэнька?..
– А чего? Чего случилось-то? – спросил Мишка, прекрасно понимая, что случилось.
– Ничего, – Стасик улыбнулся. – Все прекрасно. Будь здоров, дружок.
8
– Чего-то у тебя звонок не фурычит? – На пороге стоял Воробей с пузатым портфелем в руках. – Здорово, могильщик хренов!..
– Леша? – Мишка растерянно смотрел на гостя.
– Как разыскал?
– Забыл? На день рожденье моем сам записывал. Забы-ыл! – Воробей махнул рукой. – В квартиру-то пустишь?
Воробей поелозил ногами о половик, повертел головой:
– А чего? Ничего! Однокомнатная, сколько вас здесь?
– Я да бабка. Потише, спит она… Она с дачи приехала за пенсией.
– Ага. Пускай спит, мы на кухне. Я тут привез, – он протянул портфель.
– Не разбей… Самопляс… А чего… Валька спит. Дай, думаю, к Михаилу сгоняю. Взял м… Кастрюля есть?
Воробей высыпал целлофана в кастрюлю потрошеных окуней, подлещиков, лавруху, перец горошком:
– Уха сейчас будет. Я и соль взял. Может, думаю, нет.
– Соль есть, картошка кончилась.
…Воробей сидел за кухонным столиком спокойный, загорелый, даже слышать стал лучше: говорили вполголоса, а он разбирал. Рассказывал, хорошо было: солнце, лес, рыбка… Озеро переплывал туда-сюда. Врачи? А пошли они…
По тарелкам Воробей разливал уху сам. Мишке брызнул в тарелку самогона.
– Не спорь, – заметил он удивленный взгляд Мишки.
– Попробуешь – скажешь. В кастрюле чего осталось – бабке покушать. Скажешь, Лешка Воробей сготовил. Ну, рубай, пока жаркая, остынет – не то…
Воробей доедал уху.
– Выходит, ты – с бабкой. А родичи?
– Они в Тушино, у них тоже однокомнатная.
– А-а-а… Так ты вот чего к бабке слинял. Понятно. Бабка-то старая?.. Помрет – хата твоя.
– Да она пока не собирается. Меняться хочет, на двухкомнатную. Тогда уж, говорит, и помирать, чтоб у тебя двухкомнатная была…
– Любит, значит… А в двухкомнатной уже и поджениться можно, дети, то-се… Чайку заведи.
– Бабуля у меня хорошая, – Мишка включил газ под чайником.
– Слышь, Миш, а чего ты на кладбище сунулся, за деньгой?
Мишка пожал плечами.
– В общем-то да… Шел мимо, дай зайду, а тут Гарик… А у меня время днем как раз свободное.
– Правильно сделал, – согласился Воробей. – Главное дело, не зарываться. Гарик вон допрыгался. У Гарика долго в «неграх» ходил?
– Месяца три…
– Платил как? Поджимал?
– Иногда совсем не давал.
– Этот может. Покрепче завари. Слышь, Миша, а зеленого у тебя нет?
– Есть.
– О! – Воробей обрадовался. – Самый чай. Я его в Средней Азии пил-перепил… Не рассказывал про Азию? Расскажу… Пиал-то нету? Ну хрен с ними, чашки давай. Варенье поближе.
Как отца выселили, мы с Васькой жили. Ремеслуху кончил – меня в жэк дежурным сантехником. Без денег не сидел. С утряка по подвалам пробегу – магистраль посмотрю. Ее раз в неделю положено, а я – каждое утро. Где подкрутил, где подвернул – и весь день калым сшибаю.
Потом мне в армию подошло. А я жэка уволился, денег получил, отпускные, и ходу. В Среднюю Азию. Там без семи дней три года промотался вместо армии. Два года в Бухаре жил. Про бухарских евреев не слышал? Я лучше этих евреев людей не встречал. У одного кирпичи лепил для дома. Хорошо было.
Жарко, конечно. Да у меня-то мослы ж одни, плавиться нечему; толстый, тот другой расклад; сомнется мигом. И вот смотри: тело у меня сложеньем такое или натура?.. Ведь сколько водяру жрал, а на работу – как штык. Да хоть у наших спроси: как я пил до больницы? А кого Петрович просил, случись что? Воробушка!
Да… Потом на тростнике работал. Вроде комбайна идет машина, а ты перед ней стоишь. Тростник выше головы; ухватишь и перекручиваешь, и концы – в барабан заправляешь. Работенка – я те дам. Больше недели, ну, десяти дней, никто не выстаивал. А я там сезон отмотал. Меньше четырех сотен не выходило. И с похмела всю дорогу… Органм такой, на работу выносливый.
…Вернулся, прогудели мы с Васькой, что было. На работу надо. Мне соседка другого подъезда говорит: иди к нам на базу мороженым торговать. Ну вот, опять смеешься. Ты слушай лучше. Работаю на базе – те же три-четыре сотни. Как? Да вот так. На базу приезжаю за товаром, учетчице четвертак кину
– она мне полную тележку рожков по пятнадцать копеек накидает. Рожки и так всегда хорошо идут, а летом за ними – давиловка, ломятся все… Да я еще ору в полную пасть… У Савеловского стоял. Поначалу неудобно: знакомые…
А вот еще!.. Интересный случай. Вечером как-то иду выручку сдавать, в халате, звеню весь. Остановился у ларька пива попить. Пацаны приметили, савеловские… Я иду дальше по путям, они за мной, трое их… Думаю: побежать – дробь рассыплю – мелочь карманов вывалится.
Ладно, думаю, я их здесь на путях повеселю.
Остановился. Они подходят и – с разных сторон.
Я говорю: чего, ребята, нам ссориться, лучше поделимся, только у меня ведь одна мелочь. И в брюки лезу – с понтом, выгребу им сейчас все. А в брюках у меня медь одна, пятаки… Достаю, сколько взял: нате, куда, мол, сыпать. Они, соплята, подставляются ближе. А я об одном думаю: самому б не скакать – выручку растеряю, как потом впотьмах, тем более у меня со зрением…
Берите, говорю, сейчас еще нагребу. Что гробить их буду – не догадываются. Одному, думаю, бабаху выпишу, а потом погляжу, с этими как…
Отоварил одного… Потом, веришь, полночи не спал, жалко было… А как отоварил?.. Меня Харис в Самарканде научил… Харя – тот вообще – уже рассказывал про него – тот дня без драки не проживет спокойно. Ножа никогда не таскал с собой. С ложкой ходил, которой ботинки помогают надевать, правда, отточенная, зараза…
Ну вот, обеими руками сразу: по виску – костяшкой и по челюсти вздвиг. Только одновременно надо. Парень тот больше и не двигался. Я уж мелочь подобрал, а он все так же на боку лежит, отдыхает. А эти-то, другие, побежали, конечно.
Я думаю: чего он без толку лежит? Котлы с него сдернул. Потом в озере их утопил, когда купался. Хорошие. «Полет», с автоматическим подзаводом.
– Мишенька! – послышалось комнаты.
– Бабка?.. Разбудили все-таки…
Мишка пошел в комнату и вернулся с банкой варенья.
– Бабка яблочное дала. Будешь?
– Яблочное люблю. Вообще – сладкое. Недожрал свое с мачехой да в колонии. Теперь за прошлое добираю; а у Вальки наоборот: у нее ж на Лобне в мать бомба попала. Валька-то сорок второго, ее тетка взяла, потом в детдоме дорастала – сладкого в глаза не видела и сейчас не ест. Ужинаем с ней когда
– детский сад, прям: мне торт, ей чекушка…
Так чего говорил-то. А-а… Стою как-то, мужик подходит в болонье – коробку с мелочью берет с ларька и не торопится… Я опешил, молчу… Тут он морду поднял и смеется… Марик!.. Дружок мой, до колонии мы с ним хулиганили. А потом, говорят, шпаней его в Лианозове не было.
Задразнил меня Марик вконец: и работа бабья, и халат, и вообще… Иди, говорит, ко мне на Долгопу – Долгопрудненское кладбище. Пошел…
Первую могилу копал – вся Долгопа ржала. Сказали, чтоб метр девяносто. А у меня ни метра, ничего. А я сам метр девяносто. Лег, примерился и еще с походом взял. А глубина?.. Думал как лучше, чуть не в полтора роста своих выковырнул и – вылезти не могу. И так и сяк – осклаюсь, да еще дождь, как назло… Пришлось орать. Старуха мимо шла, – чего ты, говорит, сынок, залез туда? Я ей: бабка, зарыть меня живьем собрались, помоги, Христа ради, вынь отсюда.
Всерьез поняла и в контору побежала. Ну, интересно?
– Пойдет! – Мишка засмеялся. – Ты вот что скажи, Леш: Ваську-то за что лупил? Говорят, здорово! Не зря ж он тебя топором? Брат родной!
– Таких братьев полетанью выводят!.. Я ж его с Томки стянул. Она потом мне знаешь чего выдала: работа, говорит, Васькина, а платить восемнадцать лет ты будешь… Вот тебе и за что…
А с Валькой это я недавно, полтора года без малого. На Ноябрьские познакомились.
Валька-то у меня сразу залетела. Я думаю: пускай, курва, рожает. Мне уж тридцать, ну, тогда чуток меньше, все равно к тридцати… Она так хозяйственная, пожрать если сготовить и прибрать путем может… Пьет только. Да тут моя вина… Она до меня мало пила, так если, красненького. А я-то тогда жрал – будь здоров, ребят спроси…
Уж потом, как родила, я ее в больницу клал – от выпивки полечить. Подержали неделю и выписали: почки у нее больные, лечить нельзя. Что теперь делать – черт его знает… При мне не пьет, а чуть меня нет, нажирается… Волохал ее за это, как мужика. Да бабе разве докажешь?.. У ней тело жидкое. Тусуешь, а толку хрен…
Да, Миш, это… Рану мне постриги чуток. Вальку боюсь просить: у ней руки трясутся. – Воробей сел поудобнее.
– Подсыхает, а? Гной перестанет – пластину вставлю, хоть подраться разок. А то замлел.
Мишка принес маникюрные кривые ножницы и аккуратно стал выстригать Воробью кожаную, без кости, вмятину над ухом.
– Три раза он тебя?
– Ага. Сюда два раза и – сюда, – Воробей с готовностью показал в битые места. – Утром просыпаюсь мокро, кровятина везде, по морде текет. Потом сосед зашел, «скорую» вызвал. Часов шесть с чердаком дырявым лежал, вся кровь спустилась… Тихо ты! – Воробей дернулся.
– Ладно, хорош! Слышь, Гарика, говорят, тоже крепко уделали?..
– Крепко, – Мишка прижег шрам зеленкой.
Воробей сидел задумчивый.
– Выходит, оборзел Гарик… Вконец. А Борька, значит, нe сунулся… Правильно – под горячую руку тоже башку проломили бы… А ведь корешил с Гариком… А Стаська где был?
– Выходной взял.
– Гм, может, специально и взял… – Воробей усмехнулся. – Слышишь, Миш, хочешь, я тебе фотку свою подарю? – Воробей полез в «портмоне» и достал небольшую карточку. – Дай ножницы!
Мишка достал ножницы.
– Сейчас мы его рубанем! – На карточке Воробей с Гариком стояли возле красивого памятника. – Та-а-ак, кыш! – Воробей отстриг Гарика. – Давай надпишу… Чего писать-то? – Он пососал пластмассовую ручку. – А!.. «Мишке от Лехи Воробья». Нормально? Что у нас сегодня? Тридцатое? – Он взглянул на часы. – Уже тридцать первое. Суд сегодня.
– А ты не волнуйся, не посадят.
– Так а я и не психую. Сидим с тобой… Музыку бы еще. Только не эту, не дрыгаловку.
– Сейчас заведем.
Мишка принес маленький магнитофон, поставил на холодильник, включил…
Магнитофон густым басом негромко пел под гитару: «Гори, гори, моя звезда…» Воробей пододвинул ухо ближе.
– Из старых кто-нибудь?
– Нет, товарищ мой школьный…
– Хочешь, мы его в церковь определим? Чего смеешься? Я с Батей поговорю, с Женькой-регентом. Свои ж все… Подучится малость и пошел религию петь! Все лучше, чем в службе геморрою насиживать… приводи его… Бабок насшибает! Гори, гори-и-и…
– Кто это тут поет? – подергивая тронутой тиком головой, в кухню вплыла Мишкина бабушка, толстая уютная старуха. – А-а, у нас гости… Ну, здравствуйте… Как звать-величать?
– Воро… Леша, – Воробей осторожно, чтобы не сделать больно, помял пухлые старухины пальцы.
– Алексей, значит. А по отчеству?
Воробей чуть напрягся, вспоминая:
– Сергеевич.
– Очень приятно, будем знакомы, Елавета Михайловна. Ну, давайте чай пить… Вы вместе с Мишей на стройке работаете?
Воробей взглянул на Мишку, тот моргнул одним глазом.
– Ага, – кивнул Воробей и поднялся с табуретки.
– Домой пора.
– Ну, если пора… Заходите к нам… – Старушка улыбалась и подергивала головой.
Мишка проводил Воробья до лифта.
– Погоди, забыл! – Он метнулся назад, в квартиру:
– Вот за отпуск, твои. – И виновато добавил: – Заказов мало было.
– Леша? – Мишка растерянно смотрел на гостя.
– Как разыскал?
– Забыл? На день рожденье моем сам записывал. Забы-ыл! – Воробей махнул рукой. – В квартиру-то пустишь?
Воробей поелозил ногами о половик, повертел головой:
– А чего? Ничего! Однокомнатная, сколько вас здесь?
– Я да бабка. Потише, спит она… Она с дачи приехала за пенсией.
– Ага. Пускай спит, мы на кухне. Я тут привез, – он протянул портфель.
– Не разбей… Самопляс… А чего… Валька спит. Дай, думаю, к Михаилу сгоняю. Взял м… Кастрюля есть?
Воробей высыпал целлофана в кастрюлю потрошеных окуней, подлещиков, лавруху, перец горошком:
– Уха сейчас будет. Я и соль взял. Может, думаю, нет.
– Соль есть, картошка кончилась.
…Воробей сидел за кухонным столиком спокойный, загорелый, даже слышать стал лучше: говорили вполголоса, а он разбирал. Рассказывал, хорошо было: солнце, лес, рыбка… Озеро переплывал туда-сюда. Врачи? А пошли они…
По тарелкам Воробей разливал уху сам. Мишке брызнул в тарелку самогона.
– Не спорь, – заметил он удивленный взгляд Мишки.
– Попробуешь – скажешь. В кастрюле чего осталось – бабке покушать. Скажешь, Лешка Воробей сготовил. Ну, рубай, пока жаркая, остынет – не то…
Воробей доедал уху.
– Выходит, ты – с бабкой. А родичи?
– Они в Тушино, у них тоже однокомнатная.
– А-а-а… Так ты вот чего к бабке слинял. Понятно. Бабка-то старая?.. Помрет – хата твоя.
– Да она пока не собирается. Меняться хочет, на двухкомнатную. Тогда уж, говорит, и помирать, чтоб у тебя двухкомнатная была…
– Любит, значит… А в двухкомнатной уже и поджениться можно, дети, то-се… Чайку заведи.
– Бабуля у меня хорошая, – Мишка включил газ под чайником.
– Слышь, Миш, а чего ты на кладбище сунулся, за деньгой?
Мишка пожал плечами.
– В общем-то да… Шел мимо, дай зайду, а тут Гарик… А у меня время днем как раз свободное.
– Правильно сделал, – согласился Воробей. – Главное дело, не зарываться. Гарик вон допрыгался. У Гарика долго в «неграх» ходил?
– Месяца три…
– Платил как? Поджимал?
– Иногда совсем не давал.
– Этот может. Покрепче завари. Слышь, Миша, а зеленого у тебя нет?
– Есть.
– О! – Воробей обрадовался. – Самый чай. Я его в Средней Азии пил-перепил… Не рассказывал про Азию? Расскажу… Пиал-то нету? Ну хрен с ними, чашки давай. Варенье поближе.
Как отца выселили, мы с Васькой жили. Ремеслуху кончил – меня в жэк дежурным сантехником. Без денег не сидел. С утряка по подвалам пробегу – магистраль посмотрю. Ее раз в неделю положено, а я – каждое утро. Где подкрутил, где подвернул – и весь день калым сшибаю.
Потом мне в армию подошло. А я жэка уволился, денег получил, отпускные, и ходу. В Среднюю Азию. Там без семи дней три года промотался вместо армии. Два года в Бухаре жил. Про бухарских евреев не слышал? Я лучше этих евреев людей не встречал. У одного кирпичи лепил для дома. Хорошо было.
Жарко, конечно. Да у меня-то мослы ж одни, плавиться нечему; толстый, тот другой расклад; сомнется мигом. И вот смотри: тело у меня сложеньем такое или натура?.. Ведь сколько водяру жрал, а на работу – как штык. Да хоть у наших спроси: как я пил до больницы? А кого Петрович просил, случись что? Воробушка!
Да… Потом на тростнике работал. Вроде комбайна идет машина, а ты перед ней стоишь. Тростник выше головы; ухватишь и перекручиваешь, и концы – в барабан заправляешь. Работенка – я те дам. Больше недели, ну, десяти дней, никто не выстаивал. А я там сезон отмотал. Меньше четырех сотен не выходило. И с похмела всю дорогу… Органм такой, на работу выносливый.
…Вернулся, прогудели мы с Васькой, что было. На работу надо. Мне соседка другого подъезда говорит: иди к нам на базу мороженым торговать. Ну вот, опять смеешься. Ты слушай лучше. Работаю на базе – те же три-четыре сотни. Как? Да вот так. На базу приезжаю за товаром, учетчице четвертак кину
– она мне полную тележку рожков по пятнадцать копеек накидает. Рожки и так всегда хорошо идут, а летом за ними – давиловка, ломятся все… Да я еще ору в полную пасть… У Савеловского стоял. Поначалу неудобно: знакомые…
А вот еще!.. Интересный случай. Вечером как-то иду выручку сдавать, в халате, звеню весь. Остановился у ларька пива попить. Пацаны приметили, савеловские… Я иду дальше по путям, они за мной, трое их… Думаю: побежать – дробь рассыплю – мелочь карманов вывалится.
Ладно, думаю, я их здесь на путях повеселю.
Остановился. Они подходят и – с разных сторон.
Я говорю: чего, ребята, нам ссориться, лучше поделимся, только у меня ведь одна мелочь. И в брюки лезу – с понтом, выгребу им сейчас все. А в брюках у меня медь одна, пятаки… Достаю, сколько взял: нате, куда, мол, сыпать. Они, соплята, подставляются ближе. А я об одном думаю: самому б не скакать – выручку растеряю, как потом впотьмах, тем более у меня со зрением…
Берите, говорю, сейчас еще нагребу. Что гробить их буду – не догадываются. Одному, думаю, бабаху выпишу, а потом погляжу, с этими как…
Отоварил одного… Потом, веришь, полночи не спал, жалко было… А как отоварил?.. Меня Харис в Самарканде научил… Харя – тот вообще – уже рассказывал про него – тот дня без драки не проживет спокойно. Ножа никогда не таскал с собой. С ложкой ходил, которой ботинки помогают надевать, правда, отточенная, зараза…
Ну вот, обеими руками сразу: по виску – костяшкой и по челюсти вздвиг. Только одновременно надо. Парень тот больше и не двигался. Я уж мелочь подобрал, а он все так же на боку лежит, отдыхает. А эти-то, другие, побежали, конечно.
Я думаю: чего он без толку лежит? Котлы с него сдернул. Потом в озере их утопил, когда купался. Хорошие. «Полет», с автоматическим подзаводом.
– Мишенька! – послышалось комнаты.
– Бабка?.. Разбудили все-таки…
Мишка пошел в комнату и вернулся с банкой варенья.
– Бабка яблочное дала. Будешь?
– Яблочное люблю. Вообще – сладкое. Недожрал свое с мачехой да в колонии. Теперь за прошлое добираю; а у Вальки наоборот: у нее ж на Лобне в мать бомба попала. Валька-то сорок второго, ее тетка взяла, потом в детдоме дорастала – сладкого в глаза не видела и сейчас не ест. Ужинаем с ней когда
– детский сад, прям: мне торт, ей чекушка…
Так чего говорил-то. А-а… Стою как-то, мужик подходит в болонье – коробку с мелочью берет с ларька и не торопится… Я опешил, молчу… Тут он морду поднял и смеется… Марик!.. Дружок мой, до колонии мы с ним хулиганили. А потом, говорят, шпаней его в Лианозове не было.
Задразнил меня Марик вконец: и работа бабья, и халат, и вообще… Иди, говорит, ко мне на Долгопу – Долгопрудненское кладбище. Пошел…
Первую могилу копал – вся Долгопа ржала. Сказали, чтоб метр девяносто. А у меня ни метра, ничего. А я сам метр девяносто. Лег, примерился и еще с походом взял. А глубина?.. Думал как лучше, чуть не в полтора роста своих выковырнул и – вылезти не могу. И так и сяк – осклаюсь, да еще дождь, как назло… Пришлось орать. Старуха мимо шла, – чего ты, говорит, сынок, залез туда? Я ей: бабка, зарыть меня живьем собрались, помоги, Христа ради, вынь отсюда.
Всерьез поняла и в контору побежала. Ну, интересно?
– Пойдет! – Мишка засмеялся. – Ты вот что скажи, Леш: Ваську-то за что лупил? Говорят, здорово! Не зря ж он тебя топором? Брат родной!
– Таких братьев полетанью выводят!.. Я ж его с Томки стянул. Она потом мне знаешь чего выдала: работа, говорит, Васькина, а платить восемнадцать лет ты будешь… Вот тебе и за что…
А с Валькой это я недавно, полтора года без малого. На Ноябрьские познакомились.
Валька-то у меня сразу залетела. Я думаю: пускай, курва, рожает. Мне уж тридцать, ну, тогда чуток меньше, все равно к тридцати… Она так хозяйственная, пожрать если сготовить и прибрать путем может… Пьет только. Да тут моя вина… Она до меня мало пила, так если, красненького. А я-то тогда жрал – будь здоров, ребят спроси…
Уж потом, как родила, я ее в больницу клал – от выпивки полечить. Подержали неделю и выписали: почки у нее больные, лечить нельзя. Что теперь делать – черт его знает… При мне не пьет, а чуть меня нет, нажирается… Волохал ее за это, как мужика. Да бабе разве докажешь?.. У ней тело жидкое. Тусуешь, а толку хрен…
Да, Миш, это… Рану мне постриги чуток. Вальку боюсь просить: у ней руки трясутся. – Воробей сел поудобнее.
– Подсыхает, а? Гной перестанет – пластину вставлю, хоть подраться разок. А то замлел.
Мишка принес маникюрные кривые ножницы и аккуратно стал выстригать Воробью кожаную, без кости, вмятину над ухом.
– Три раза он тебя?
– Ага. Сюда два раза и – сюда, – Воробей с готовностью показал в битые места. – Утром просыпаюсь мокро, кровятина везде, по морде текет. Потом сосед зашел, «скорую» вызвал. Часов шесть с чердаком дырявым лежал, вся кровь спустилась… Тихо ты! – Воробей дернулся.
– Ладно, хорош! Слышь, Гарика, говорят, тоже крепко уделали?..
– Крепко, – Мишка прижег шрам зеленкой.
Воробей сидел задумчивый.
– Выходит, оборзел Гарик… Вконец. А Борька, значит, нe сунулся… Правильно – под горячую руку тоже башку проломили бы… А ведь корешил с Гариком… А Стаська где был?
– Выходной взял.
– Гм, может, специально и взял… – Воробей усмехнулся. – Слышишь, Миш, хочешь, я тебе фотку свою подарю? – Воробей полез в «портмоне» и достал небольшую карточку. – Дай ножницы!
Мишка достал ножницы.
– Сейчас мы его рубанем! – На карточке Воробей с Гариком стояли возле красивого памятника. – Та-а-ак, кыш! – Воробей отстриг Гарика. – Давай надпишу… Чего писать-то? – Он пососал пластмассовую ручку. – А!.. «Мишке от Лехи Воробья». Нормально? Что у нас сегодня? Тридцатое? – Он взглянул на часы. – Уже тридцать первое. Суд сегодня.
– А ты не волнуйся, не посадят.
– Так а я и не психую. Сидим с тобой… Музыку бы еще. Только не эту, не дрыгаловку.
– Сейчас заведем.
Мишка принес маленький магнитофон, поставил на холодильник, включил…
Магнитофон густым басом негромко пел под гитару: «Гори, гори, моя звезда…» Воробей пододвинул ухо ближе.
– Из старых кто-нибудь?
– Нет, товарищ мой школьный…
– Хочешь, мы его в церковь определим? Чего смеешься? Я с Батей поговорю, с Женькой-регентом. Свои ж все… Подучится малость и пошел религию петь! Все лучше, чем в службе геморрою насиживать… приводи его… Бабок насшибает! Гори, гори-и-и…
– Кто это тут поет? – подергивая тронутой тиком головой, в кухню вплыла Мишкина бабушка, толстая уютная старуха. – А-а, у нас гости… Ну, здравствуйте… Как звать-величать?
– Воро… Леша, – Воробей осторожно, чтобы не сделать больно, помял пухлые старухины пальцы.
– Алексей, значит. А по отчеству?
Воробей чуть напрягся, вспоминая:
– Сергеевич.
– Очень приятно, будем знакомы, Елавета Михайловна. Ну, давайте чай пить… Вы вместе с Мишей на стройке работаете?
Воробей взглянул на Мишку, тот моргнул одним глазом.
– Ага, – кивнул Воробей и поднялся с табуретки.
– Домой пора.
– Ну, если пора… Заходите к нам… – Старушка улыбалась и подергивала головой.
Мишка проводил Воробья до лифта.
– Погоди, забыл! – Он метнулся назад, в квартиру:
– Вот за отпуск, твои. – И виновато добавил: – Заказов мало было.
9
«…На основании ложенного обвиняется: Воробьев Алексей Сергеевич, 20 июня 1948 г, Москвы, русский, б/п, гр-н СССР, образов. 7 классов, инвалид II группы, работающий бригадиром в бюро пох. обслуживания, прож.: Москва, Алтуфьевское шоссе, 18, кв. 161, не судимый, в том, что он причинил умышленное телесное повреждение, не опасное для жни, но вызвавшее длительное расстройство здоровья.
Он же совершил злостное хулиганство, т. е. умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, отличающиеся по своему содержанию особой дерзостью и связанные с сопротивлением гражданам, пресекающим хулиганские действия.
Так, 5 августа 1975 года, в первом часу ночи, находясь в состоянии алкогольного опьянения в квартире 161, дома 18 по Алтуфьевскому шоссе Москвы, учинил скандал со своей фактической женой Ивановой В. И., выражаясь в ее адрес нецензурными словами, повалил ее на диван и подверг биению кулаками, по лицу, голове и другим частям тела, причинив ей побои. На требования своего соседа по квартире Лукьянова Валерия Петровича прекратить хулиганские действия Воробьев А. С. не реагировал, продолжал браниться нецензурно и проносить угрозы в адрес соседа, а когда последний с целью пресечения хулиганских действий стал подходить к нему, Воробьев А. С. оказал ему фическое сопротивление и подверг его биению, причинив ему менее тяжкие телесные повреждения, требующие длительного лечения (более 4 недель), в виде закрытого перелома челюсти справа, т. е. совершил преступление, предусмотренное ст. 109 ч. I УК Р…»
Он же совершил злостное хулиганство, т. е. умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, отличающиеся по своему содержанию особой дерзостью и связанные с сопротивлением гражданам, пресекающим хулиганские действия.
Так, 5 августа 1975 года, в первом часу ночи, находясь в состоянии алкогольного опьянения в квартире 161, дома 18 по Алтуфьевскому шоссе Москвы, учинил скандал со своей фактической женой Ивановой В. И., выражаясь в ее адрес нецензурными словами, повалил ее на диван и подверг биению кулаками, по лицу, голове и другим частям тела, причинив ей побои. На требования своего соседа по квартире Лукьянова Валерия Петровича прекратить хулиганские действия Воробьев А. С. не реагировал, продолжал браниться нецензурно и проносить угрозы в адрес соседа, а когда последний с целью пресечения хулиганских действий стал подходить к нему, Воробьев А. С. оказал ему фическое сопротивление и подверг его биению, причинив ему менее тяжкие телесные повреждения, требующие длительного лечения (более 4 недель), в виде закрытого перелома челюсти справа, т. е. совершил преступление, предусмотренное ст. 109 ч. I УК Р…»