Калиновская Дина. О, суббота !

   - Да о чем разговор! Какое хочешь! - воскликнула виноватая Рива.
   В доме пахло торжеством, колыхались запахи времен Миши Изотова. Блюдо фаршированной рыбы вчера вечером с трудом вместилось в холодильник. Костер хрустиков с ванилью вздымался на шкафу к потолку, в чулане лениво застывал янтарный холодец из петуха...
   Никуда не хотелось уходить от Ривиной усталой мягкости, от предпраздничного волнения, от хозяйской уверенности в полном порядке, но надо было созвать гостей на вечер.
   Первым делом он пошел к сестре. Пришел, расселся посредине комнаты, руки в карманах.
   У Мани. заметил он, было чисто до чрезвычайности, сама одета, как в гости, даже с маникюром. Соседская девочка и рыжий котенок резвились на диване, устраивали беспорядок, и Маня поминутно поправляла за ними сбитые подушечки. Пело радио, передавали пионерские песни. В открытое окно из открытых же окон мореходного училища через улицу влетело, как гвоздь в стенку, отточенное, блестящее "Здравия желаем!", в ответ на которое захотелось подмигнуть самому себе и стать смирно. По их улице с кариатидами, венецианскими окнами и вензелями на фасадах к порту шли тяжелые машины, груженные свежим, похоже, еще горячим кирпичом. Непрерывно, с соблюдением точного графика времени они допотопно взвывали под Маниными окнами, набирая скорость после поворота. Пахло выхлопными газами и волнующей близостью большого строительства. Дрожали стекла. В общем, утро цвело.
   - Ты его видел? Он приходил к тебе? Как ты нашел его? - звонко допытывалась сестра.
   - Американец! - воскликнул он и приподнял плечо, как бы показывая, что совсем не остроумно быть американцем.-Он явился чуть свет, мы только встали! И приподнял другое плечо, как бы показывая, что на всем земном шаре только американец может явиться в дом в неурочное время.- Я удивился: кто в такую рань? Смотрю, Гришка из Америки.
   Они расхохотались. Действительно, кого не потрясет - открываешь дверь, а перед тобой Гришка Штейман из Америки.
   - Он хочет,-продолжал Саул Исаакович после того, как распрямил пальцами морщины, чтобы вытереть слезы одолевшего смеха,- он просит, чтобы я проводил его к Моне, ему одному...- опять захлебнулся смехом Саул Исаакович,-страшно!..-наконец проговорил он.
   - Его надо понять, Суля! - взрываясь новым приступом хохота, вскричала Мария Исааковна.-Постарайся войти в его положение!.. Саул Исаакович перевел дыхание, опять вытер взмокшее от слёз лицо и сказал, готовый с этой секунды вести разговор солидно - ему предстояло пригласить сестру на вечер, а это значило примирить ее в сотый раз с Ревеккой, то есть повести дело деликатно и хитро:
   - Ну хорошо, хорошо, я отведу...- И против воли добавил: - "Но разве Моня,- спрашиваю,- и сейчас будет крутить тебе ухо?"
   И они расхохотались так, что рыжий котенок взлетел с дивана на камин и изогнулся там разломанным пополам бубликом, а девочка села ровненько и стала серьезной.
   Они смеялись долго, омываясь и омолаживаясь в потоке накатившего смеха, свободного, как в юности, хоть немного и нервического все же, и не заметили, как смех перешел в слезы, и вот они уже плачут. Они смеялись не над Гришей и плакали теперь не о нем. Они плакали об улетевшей пушинке детства, когда Гриша был центром их жизни, когда по утрам пахло горячим хлебом, а папа, чтобы разбудить их, заводил музыкальный ящик. Они плакали о том времени, когда солнце не заходило, и лето было вечным, и мама притворялась бессмертной.
   - И долго вы сидели у Мони? - ревниво спросила сестра.
   - Кто сидел у Мони? Я сидел у Мони? Зачем мне нужно сидеть у Мони?
   - Ну да, ты бы им помешал...
   - Интересно, чем я помешал бы им?
   - Все-таки...- И с грешной улыбкой пожаловалась: - А меня Гриша потащил в ресторан... Я терпеть не могу рестораны! Ты любишь ходить в рестораны?
   Саул Исаакович скрипнул стулом, что означало: "Я не такой дурак, чтобы любить рестораны!"
   - А у них принято. До сих пор голова трещит, как у пьяницы, вторую ночь не могу спать!..-не то жаловалась, не то хвасталась она.- Но я с ним поговорила, Суля. Я как следует с ним поговорила.
   Саул Исаакович насторожился. Сестра смотрела в окно многоответственно и строго. Что видела она там - чердаки, крыши, небо или знамя бестрепетной и безжалостной правды? Неужели, забеспокоился Саул Исаакович, она кинула Гришу на жернова правдолюбия? Раз плюнуть - допустить во время приступа прямоты политическую неаккуратность, раз плюнуть!..
   - Что значит "как следует", сестричка, дорогая?
   - Он запомнит, будь уверен... Он тебе не говорил?
   - Он мне ничего не говорил,-не на шутку забеспокоился Саул Исаакович.- Что же он запомнит, что ты такого сказала, боже мой?
   Маня не торопилась с отчетом. Она села, проникающе посмотрела на брата, чтобы убедиться, действительно ли Гриша не говорил ему ничего, и опустила глаза с угрожающей скромностью.
   - Был разговор.
   - Что же, что же, не тяни!..
   Однако она встала, поправила разбросанные девочкой и котенком подушечки на диване, села и лишь после этого начала:
   - Мы пришли в ресторан, слышишь? В шикарный ресторан на Пушкинской, где одни иностранцы. Швейцар, оркестр, шум, блеск и прочее!.. Нам накрыли безукоризненный ужин-то, се, третье, деся тое, ну, словом... Но я отодвинула тарелку. Я сказала:
   - Гриша.
   Он отвечает мне:
   - Что?
   Я ему говорю:
   - Гришенька! Он опять мне:
   - Что, Манечка? Я говорю ему:
   - Гриша, я хочу тебе кое-что сказать.
   Он отвечает:
   - Что же именно, Манечка?
   - Гришенька, только не обижайся,- я говорю. Он отвечает:
   - Могу ли я обижаться на тебя, Манечка? Тогда я сказала:
   - Зачем, зачем ты уехал?
   Он удивился. Он не думал, что я посмею так спросить. Но почему бы мне не спросить, Суля? Что я, чужая? Я говорю:
   - Как мог ты уехать, когда мы все, кто тебя любит, кого ты любишь, остались? Он поразился.
   - Что ты спрашиваешь, Манечка? Как можно было не уехать, если были банды, тиф и холера?!
   И знаешь, Суля, что он от меня услышал? Он тебе не говорил? Саул Исаакович решительно заверил сестру:
   - Он мне ничего не говорил!
   - Я думала, он тебе скажет...
   - Он не говорил.
   - Хорошо, его дело... Я сказала: значит, для тебя холера, для тебя банды, а для нас - для меня, для Сули, для твоих родных братьев, для родителей, для всех наших - варьете "Бомонд"?
   О, ему было не по себе, брат. Он молчал, мялся, вертелся-ему было не по себе. Но ведь ты знаешь, он в своего отца, упрямец был, таким и остался.
   - Все же я был прав, что уехал! - сказал он только из упрямства. Я и тут хорошо отпарировала:
   - Каким судом, Гришенька, ты прав? Каким судом? - Хорошо сказала?
   Сестра разволновалась, говорила теперь уже быстро, почти скороговоркой, а тут еще в коридоре зазвенел дикий звонок, звонок для безнадежно глухих, Маня блеснула глазами: он! Дернулась к двери, но звонок прозвенел пять раз, то есть к соседям.
   - Ты совершенно напрасно нервничаешь. Что ты сказала такого страшного? успокоил сестру Саул Исаакович и успокоился сам, ничего неосторожного она не сказала.
   - Он не должен на меня обижаться. По-моему, не должен,-не очень твердо повторяла Маня.
   - Да, да,- кивал Саул Исаакович, почему-то очень жалея сестру.
   - Он не должен обижаться,- еще раз повторила она и встала, и по-молодому изогнула спину, облокотившись на спинку стула.
   Саул Исаакович увидел на ней тонкие капроновые чулки и лакированные туфли - с утра, дома...
   - Да, да,- кивал он, словно стряхивал что-то с кончика носа.- Да, да...
   - Кто скажет ему правду? Может быть, ты? Даже собственной жене не можешь сказать ничего категорического! Ну, как там твоя цидрейте?
   - Слушай, странная вещь, что ты так говоришь - цидрейте, цидрейте! Просто смешно!
   - Новости! В чем дело, братик?
   - В том! Мы с Ривой приглашаем тебя сегодня на ужин в честь Гриши!
   - Интересно. И кто такое придумал, она?
   - Готовься к вечеру, сестра, и не рассуждай! -Саул Исаакович решительно поднялся.
   Сестра вздохнула и покорно пожала плечами.
   - Танечка,- рассеянно спросила она девочку,- кушать будешь?
   - Кисавета Матвеевна,- пискнула девочка, мяукнула, сползла с дивана животом на пол, а котенок прыгнул ей на спину.- Кушать будешь?
   - Отдохни днем, чтобы хорошо выглядеть! - скомандовал Саул Исаакович сестре.-Ты всегда была у нас ничего себе!..-И боком протиснулся в дверь.
   А Гриши в гостинице не оказалось. Дежурная по этажу за кабинетным столом с телефонами и лампой под зеленым абажуром интеллигентно объяснила, что турист Гарри Стайн в данный момент совершает экскурсию по городу. Саул Исаакович поинтересовался, разрешается ли для иностранцев оставлять записки, и дежурная, понимавшая толк в обходительности, положила перед ним хрустящий листок бумаги наилучшего качества и шариковую ручку с плавающей голенькой куколкой в прозрачном корпусе.
   Он написал: "Гриша, учти, сегодня все ужинают у меня в твою честь. Приходи часов в семь. С приветом, Суля".
   - Всего хорошего,- откланялся он любезной даме.- Благодарю! Сто раз извините!
   Саул Исаакович спустился по пологим, крытым коврами лестницам в вестибюль, прошел мимо зеркал, бронзовых скульптур, мимо швейцара в галунах и ларька, торгующего матрешками, нырнул в ячейку вращающейся двери. И прокрутил ее трижды, так как внутри двери его смутило сомнение насчет стиля оставленной записки. В таком месте, среди такой обстановки следовало, вероятно, написать не фамильярное "приходи часов в семь", а официальное "съезд гостей к семи часам", не развязное "Гриша, учти", а учтивое "дорогой Гриша", не простецкое "с приветом, Суля", а как-то иначе.
   Повращавшись и помучавшись, можно ли второй раз беспокоить дежурную, Саул Исаакович все же снова склонился перед зеленой лампой в просительной позе.
   - Извините тысячу раз! - сказал он и приложил руку к сердцу.- Мне в записке крайне необходимо сделать маленькое исправление. Если вас не затруднит, я бы попросил...
   Дежурная улыбнулась, он получил обратно свою записку и к ней ту же пикантную ручку с нырялыцицей без купальника. Он оторвал исписанную часть листка, а на остатке написал по-новому.
   "Дорогой Гриша! Сегодня семья Саула Штеймана дает вечер в честь твоего прибытия в наш город. Съезд гостей в девятнадцать часов. Твой друг детства Саул Ш."
   - Извините десять тысяч раз! - Саул Исаакович поклонился коротким энергичным поклоном, всем своим видом уверяя, что на этот раз прощается прочно и окончательно. Он вышел наконец на яркую и пятнистую, как цигейковая Ревек-кина шубка крашенная под гепарда, Пушкинскую улицу, пеструю из-за обновляющих кору столетних платанов, из-за проникающего через платановые листья солнца, на немноголюдную в будни, хотя шумную в праздники исключительного очарования Пушкинскую улицу. Совсем рялом - перейти дорогу прохладой и сенью звал и манил гранитный портал: широкая лестница сине-золотая ротонда, тайна галерей..
   Но нет. Саул Исаакович категорически заявил себе: нет! "Первым делом, первым делом самолеты!"- приказал он себе знаменитой в послевоенное время песенкой и решительно пересек мостовую по направлению к дамскому ателье.
   "Итак,- рассчитывал он на ходу,- стол комплектуется красиво. Гриша с Маней - у окна мы с Ривой - возле двери, чтобы без затруднений бегать туда-сюда, на кухню и обратно... А справа и слева разместится уйма людей! Одно из лучших изобретений человечества - раздвижной стол Большое дело!"
   Словом, день завертелся колесом и многое предстояло.
   Ада с сожалением колыхнула полное тело в переливчатом платье, всплеснула руками в поблескивающих рукавах, ахая, заплела на груди пальцы с перламутровым маникюром - большая рыба, а не дочь.
   - Какая обида!.. Как раз сегодня у Сени премьера!..-и начала отплывать.
   - Ну и что? Премьера - не закрытие сезона! Успеете!
   - Но, папа, Миша! - Уплыла. Конечно.
   Миша - имеется в виду артист Михаил Красильников.
   - Понятно. Красильникову мы не соперники. И что будет играть ваш Миша?
   - Сейчас и говорить нечего, сейчас ни одного билета, но как-нибудь попозже я протащу вас с мамой. Миша играет старика Дулитла. Вы увидите как-нибудь!..
   - Скажи мне, как называется пьеса, если меня спросят... Я ведь должен буду объяснить, почему вы с Сеней так заняты.
   - "Моя прекрасная леди" !
   Красильников - кумир семьи. Красильников даже иногда бывает у них в доме. Красильников играет старика - и не видеть этого невозможно.
   - Ну хорошо, дочка. Как кушает Таня?
   - Таня, папа, как всегда. Мама плачет, Сеня сгроит из кубиков, поет песни и стоит на голове, так Таня кушает. У Наташи чуть-чуть красное горло, а вообще ничего.
   - Поцелуй обеих. Пока.
   "Не будет слишком тесно за столом,- лицемерил перед самим собой Саул Исаакович, шагая к аптеке.-Что хорошего, когда теснота за столом? Даже посмеяться" с аппетитом неудобно, если чересчур тесно за столом...- Он был раздосадован тем, что не сумел обнаружить перед дочерью нового качества в характере - твердости.- Она думает: замшелый старик..." - сердился он. Колдунья Люся
   - Лейся, лейся, чистый ручеек с битым стеклом! - сказала Ася, и Леночка с послушной улыбкой тихо ушла за дверь.
   На Леночкину улыбку, а особенно на эту ее северную бесшумность у Аси были тайные планы, тайные от Леночки, тайные от сына Шурика, даром что Шурка на четыре года моложе Леночки. Ася сама была постарше мужа и не видела в том преград к счастью. Но Шурка завел себе подружку в техникуме и Асины планы рухнули. Два дня назад определенно.
   Дверь открылась, ударилась в резиновую плашку ограничителя и с негромким просительным скрипом снова закрылась, чтобы снова хлопнуть по резине и снова как бы о чем-то попросить-один за другим шли покупатели.
   - Тетя, аскорбинку с глюкозой!
   - Три соски, две пустышки! Присыпку, марганцовку, термометр для ванночки... Все?
   - Только начало.- Молодой папаша просиял, озаренный необъятностью перспектив.- Клеенку! - вспомнил он.
   - Вот видите,- сказала Ася.
   Позавчера к ней - не к собственной маме - прибежала эта Шур-кина подружка из техникума, Ирка, и нестыдливо, но и недерзко, житейски просто попросила устроить ее в больницу. Необходимо, объяснила она, чтобы все состоялось в субботу, нельзя в горячее время перед сессией пропускать не то важные консультации, не то лабораторные работы, не то еще что-то.
   - Мерзавец! Он у меня получит! - заверила Ася девочку, но девочка вступилась за Шурку.
   - Ну что вы!..-сказала она, и Ася смешалась под иронично укоряющим взглядом.
   А на вид котёнок двух недель от роду.
   "Леночка!.."-как будто прощаясь с Леночкой навеки, с тоской подумала Ася и тут же пообещала Ирке все устроить.
   Леночкино целомудрие Ася нежно чтила. Но практический подход Ирочки к затруднительному, как говорили раньше, положению восхитил. Не бесстыдство восхитило, но деловитость, с которой она явилась к Шуркиной маме, как к знакомому медику. Когда Ася была школьницей, в их классе повесилась ученица, попав в такую вот историю...
   Ася спросила у Иры, любит ли она Шурика. Оказывается, его нельзя не любить. И в Шурике на этот счет тоже, оказывается, нельзя сомневаться. Все в порядке. Но жениться на втором курсе - только родителям морока. И Ася малодушно кивнула.
   Кто попадал в родильный дом, в родильный зал с праздной целью, кто, пользуясь редчайшей привилегией, проник туда не с муками, а лишь с восторженным сочувствием, в том многое переменится, тому многое, ранее, быть может, несбыточное, вдруг покажется неважным, а что-то неуместное вполне допустимым. Здесь столько странного, столько неправдоподобного, а чудеса преобразуют наши понятия. Преобразующую силу источают матери, как ученицы, робко и покорно внемлющие строгости своих младенцев. И быстрые нянечки, снующие по коридорам, бесстрашно таскающие по трое новорожденных на каждой руке. И голубые костры в самом святилище - это пылают облитые спиртом и подожженные столы, морозно-блестящие конструкции. И юные акушерки, еще не ведавшие любви девочки, назначенные зажигать костры в честь ее пречистого и кровавого торжества...
   Ася здесь уже бывала не однажды. Ее здесь знали, пускали в ординаторскую, и она ждала, пока к ней, иногда на полминуты, даже не стягивая перчаток, выйдет доктор Никитина - Люся. Бывало, что приходилось ждать долго, бывало, что Асе давали халат и пускали в родильный зал к Люсе, а бывало, что они курили вместе где-нибудь на лестнице возле окна или у дежурной сестры или на диване в ординаторской. Главное, чтобы никто не мешал разговору, хотя чаще всего они болтали о пустяках - о платье для Леночки, о Шуркиных двойках, о нелегком характере Асиного мужа или просто молчали, радуясь друг другу.
   Но бывало, случалось, и всегда казалось, что совершенно случайно случалось, стихийно, просто так, ни с того ни с сего, на лестнице ли возле окна, в ординаторской ли, да где угодно, на Асю вдруг обрушивалась, как взрыв одинокого снаряда, неожиданная, как приказ, неопровержимая, звонкая, страстная Люсина тирада. О чем? Вот именно, о чем!..
   Когда-то Ася пугалась. Тонкая морщинка на Люсином лбу становилась твердой чертой, как бы отделяющей результат от решения, руки ее сжатые в кулаки давили карманы халата, глаза, добродушные, чуть сонные, ленивые, становились стальными и острыми, непреклонными как ножи. Со временем Ася догадалась, что обвалы красноречия случались чаще всего после сложной операции, после риска. Потом заметила, что стоило ей, Асе, поссориться с мужем, как Люся вдруг произносила хвалу Сереже, стоило заболеть Шурику, и Люся, еще не успевшая узнать о его болезни, торопилась заявить, что болезни детей даны женщине в очищение чувств. Был и такой случай - Ася потеряла кошелек с зарплатой, и Люся, которой она еще не успела пожаловаться, вдруг произнесла без улыбки, что недостаток денег есть одна из упоительн^йших гвобод, недооцененная человеком.
   - Ты колдунья! - говорила Ася.
   - Это что-то слишком научное,- отвечала Люся.
   Они подружились в Рыбинске в сорок втором, туда привозили раненых из Сталинграда, и, когда приходил транспорт, бывало, по двое суток без сна Ася, хирургическая сестра в лейтенантском звании, и Люся, хирург, капитан медслужбы, не выходили из операционной. Леночке тогда было три года, она жила вместе с матерью при госпитале, и, чтобы не убегала во время бомбежек в госпитальный сад, Ася с Люсей сшили ей халатик, сшили шапочку и маску, и Леночка ходила в палаты - лечить. Она гладила небритые щеки, она могла по часу держать за руку стонущего. В ее лапке таилась сила, раненые знали и звали и ждали Леночку. Но она выросла, стала взрослой - добросовестный провизор, послушная девочка, прозрачный ручеек с мягким дном и прямыми чистыми берегами.
   - Лейся, лейся, ручеек с битым стеклом!..-намек всего лишь на мнимое коварство, на несуществующую загадку, на характер, и Асе жаль было той исчезнувшей странности, той мелькнувшей в Ле-ночкином детстве незаурядности...
   Люся говорила:
   - Я колдовка.
   Она закручивала кольцами дым от сигареты, пронзительно взглядывала на Асю, говорила, дурачась, низким голосом:
   - В нашей деревне все были именно колдовками, бабка моя была дикой колдовкой.
   Старая шутка, Асе она не нравилась. Люся родилась и выросла в Ленинграде, предки ее во всех обозримых поколениях были учеными-естественниками и служили в академии еще при Ломоносове, а бабушка-колдовка любила позировать художникам и оставила после себя портреты в овальных рамах, указывающие на ее изысканное происхождение и на то, что глаза цвета северного моря, узкие носы с горбинкой, тяжелые волосы и величавость - неотъемлемое богатство рода Никитиных. И Леночка, и Люся были похожи на нее. Деревня, колдовки, бабка Устинья, дед Пахом - чудачество, выдумка. Ася гордилась Люсиной утонченностью, Люсиными старинными книгами, портретами Люсиной бабушки и даже тяжелым креслом покойного дедушки.
   - Что же ты Леночку не научишь ведьмачить?
   - Этому научить нельзя, это передается через поколение. После войны Люся вернулась в Ленинград, и оказалось, что никого из родных не осталось, квартира разбита снарядом, а улицы и мосты, и скверы, и набережные разрывают сердце воспоминаниями о погибшем Игоре, Люсином муже, танкисте, и, списавшись с Асей, Люся собрала уцелевшие книги, коллекции деда и портреты бабушки, переехала с Леночкой в южный город, стала работать в родильном отделении, и, когда ждали патологических родов, всегда вызывали ее. У нее, дикой колдовки, все проходило благополучно.
   - Знания что! В нашей деревне самые квалифицированные КОА-довки уходили в повитухи.
   В сорок третьем году Люся спасла жизнь еще не родившегося Шурика.
   - Сейчас...
   Как всегда, без всякой связи Люся сказала однажды тем особым возбужденным тоном, словно продолжала какой-то неоконченный некогда спор, словно необходимое опровержение было давно у нее готово, но только следовало выждать свободную или удобную минутку и вот наконец та наступила.
   - ...в это переломное в нашей священной войне время... Они с Асей только что отошли от операционного стола, они зашили хоть и рваную, но безопасную рану на крепкой ноге почтальонши, которую укусила госпитальная собака.
   - ...когда мы повернули фашизм лицом к его неминуемой гибели и нам это стоило стольких молодых и прекрасных жизней...
   Они грелись у железной голландской печи, грели ладони, уже светало, их дежурство проходило спокойно, даже пожилой старшина из третьей палаты не стонал в эту ночь.
   - ...каждая женщина...
   Ася увидела, что Люсины ресницы дрожат-однажды они их измерили, оказалось одиннадцать миллиметров против Асиных девяти. Ася услышала, что дрожит и голос Люси, и успела подумать, что давно нет писем от Игоря.
   - ...каждая замыслившая аборт женщина не просто трижды безнравственна, не просто преступна перед народом и Родиной, но перед нашей Победой!..
   И, не договорив еще чего-то, какие-то невымолвленные слова еще шевелили ее губы, она заплакала. Слезы побежали по узкой щеке в стянутую на подбородок* маску.
   - Люсенька,-сказала тогда Ася, решив, что деваться некуда.- Поклянись, что не выдашь меня и не отошлешь до последнего. Люся сквозь слезы смотрела на нее, не понимая.
   - Ты беременна?! -ужаснулась она наконец. Вася плюс Ася, Вась-Ася, Васяся. Даже на голландской печке в углу было выцарапано скальпелем: ВАся.
   - Ты беременна! Аська, какое счастье!-Люся не имела привычки обниматься, тискаться.- Васяся знает?
   Если Васяси не было несколько дней, если Ася тревожилась или просто скучала о нем, следовало открыть печку и прямо в огонь, не обязательно громко, главное, всем сердцем крикнуть: "Ва-ася!"-и он являлся почти сразу прямо под окна операционной верхом на рыжей лошадке, которую кто-то из местных давал ему взаймы.
   - Если поклянешься, что не выдашь, я рожу.
   - Идиотка! Тебе же вредно теперь работать с эфиром... Однако ничего, Шурка родился здоровым, и Ася отвезла его к родителям, а вместе с ним целый узел Леночкиных одежек, и Шурку, даже когда Васяся привез ему из Германии штанишки и курточки, все еще одевали, как девочку, считалось, практично и мило.
   После войны Ася с Васей расписались и жили вместе до тех пор, пока не разлюбили друг друга.
   Они устроились на лестничной площадке второго этажа на низком подоконнике рядом с цветущим восковым плющом, над розовым, медово пахнущим венчиком которого шумел и трудился залетевший в форточку шмель.
   Люся закурила и сказала:
   - Видела на улице Шурку. Его уже обуревают страсти. Глаза, как два выстрела, из ноздрей дым. Скоро ты будешь бегать ко мне с поручениями от его любовниц.
   Это уже было слишком.
   - Перестань, Людмила, он еще ребенок! - рассердилась Ася.
   - Ужасно похож на Васясю...- вздохнула Люся. Вот и все.
   В аптеке Саулу Исааковичу сказали, что Ася работает с двенадцати. До двенадцати оставалось больше четверти часа, Саул Исаакович пошел навстречу дочери, к остановке ее троллейбуса по наклонной зеленой улице, зеленой не от старых жидких акаций, насаженных на краю тротуара, а от могучих лоз дикого винограда, распластавших влажную темную зелень до самых крыш по стенам и по высоким решеткам балконов, счастливым владельцам которых Саул Исаакович завидовал.
   "Может быть,- думал он всякий раз, стоило пройти ему мимо такого озелененного балкона, похожего на беседку или грот,-может быть, есть смысл повесить наконец объявление насчет обмена? Вряд ли найдутся дураки, добровольно лишающие себя балкона... Но почему не повесить объявление - а вдруг клюнет... Там можно поставить столик и пить чай. Туда можно провести электричество. Там имеешь прохладу в полдень и святую необходимость поливать к вечеру растения. И, конечно же, там нужна брезентовая раскладушка!.."
   - О! Что ты здесь ищешь? - Ася выскочила из троллейбуса и наткнулась на отца.
   - Как ты думаешь, реальная мысль-поменять нашу комнату на меньшую, но с балконом?
   - Батя, не суетись! Обженю Шурку, и съедемся. Ты ведь хочешь жить с нами? - Разговоры об обмене периодически повторялись.
   - Когда еще это будет!
   - Боюсь, что раньше, чем нам кажется,- сказала она и подумала: "Пускай рожают, так все просто!"
   Они пошли к аптеке. Саул Исаакович с трудом удержался, чтобы не взять Асю за руку, когда они переходили мостовую, и взял ее за локоть. На той стороне он отпустил локоть и сказал:
   - Приехал-таки мой друг из Америки, я не шутил!
   - Ну да?
   "Надо обженить дурачье, пусть рожают!.." - снова сказала она себе.
   - Мама нафаршировала щуку, так что вечером вы у нас. Не забудьте Шурку! Посмотри, какие балконы! Нет, я желаю балкон,
   - Выпивка наша или ваша? Или американская?
   - Ваша, правила не меняются. Только не покупай водку, от водки твой муж становится болтливым, он не даст никому слова произнести. Купи коньяк и бутылку белого сухого.