Страница:
Благодаря богатству Дринкуотера его фабрика выдержала кризис 1792 года, разоривший многих из манчестерских фабрикантов; дела Роберта Оуэна тли хорошо по-прежнему и он был в самых лучших отношениях со своим хозяином, когда одно непредвиденное обстоятельство заставило его искать новое место.
У Дринкуотера была взрослая дочь, руки которой искал один очень богатый кисейный фабрикант. Предложение его было принято отцом, и дочь также согласилась выйти за него, хотя после некоторых колебаний. Честолюбивый жених стремился стать вместе со своим будущим тестем во главе коттон-лордов[4] округа и потому настаивал, чтобы обе фирмы соединились; договор о товариществе с Робертом Оуэном в этом случае был бы нарушен, ибо хозяевами соединенного дела могли быть только члены семьи. До Роберта Оуэна уже доходили слухи об этом, и поэтому, когда Дринкуотер пригласил его к себе, он захватил с собою и копию договора, который должен был войти в силу с будущего (1794) года. Хозяин прямо сообщил ему о желании жениха его дочери, просил назначить сумму вознаграждения за нарушаемый договор, а также определить те условия, на которых Оуэн согласен остаться директором фабрики.
– Вы получаете теперь, – сказал он, – пять тысяч рублей в год, и я согласен уплатить вам всякую назначенную вами сумму.
– Я захватил с собой договор, – отвечал независимый управляющий, вынимая бумагу из кармана, – и бросаю его в огонь, так как не могу участвовать в деле, где меня не желают; конечно, при новых обстоятельствах я не могу также остаться вашим управляющим, ни на каком жалованье.
Договор тут же сгорел в камине, и Оуэн возвратился в Манчестер, обещая только не оставлять фабрику до назначения ему преемника.
ГЛАВА III. СТАРОЕ И НОВОЕ
ГЛАВА IV. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ В МАНЧЕСТЕРЕ
У Дринкуотера была взрослая дочь, руки которой искал один очень богатый кисейный фабрикант. Предложение его было принято отцом, и дочь также согласилась выйти за него, хотя после некоторых колебаний. Честолюбивый жених стремился стать вместе со своим будущим тестем во главе коттон-лордов[4] округа и потому настаивал, чтобы обе фирмы соединились; договор о товариществе с Робертом Оуэном в этом случае был бы нарушен, ибо хозяевами соединенного дела могли быть только члены семьи. До Роберта Оуэна уже доходили слухи об этом, и поэтому, когда Дринкуотер пригласил его к себе, он захватил с собою и копию договора, который должен был войти в силу с будущего (1794) года. Хозяин прямо сообщил ему о желании жениха его дочери, просил назначить сумму вознаграждения за нарушаемый договор, а также определить те условия, на которых Оуэн согласен остаться директором фабрики.
– Вы получаете теперь, – сказал он, – пять тысяч рублей в год, и я согласен уплатить вам всякую назначенную вами сумму.
– Я захватил с собой договор, – отвечал независимый управляющий, вынимая бумагу из кармана, – и бросаю его в огонь, так как не могу участвовать в деле, где меня не желают; конечно, при новых обстоятельствах я не могу также остаться вашим управляющим, ни на каком жалованье.
Договор тут же сгорел в камине, и Оуэн возвратился в Манчестер, обещая только не оставлять фабрику до назначения ему преемника.
ГЛАВА III. СТАРОЕ И НОВОЕ
Новая промышленная эра. – Время ручного труда. – Система домашнего производства. – Старая промышленность Англии. – Сельские мастерские. – Государственные расходы на бедных. – Мелкие водяные фабрики. – Период великих изобретений. – Аркрайт и Кромптон. – Паровая машина и сделанный ею переворот. – Новый строй и новые условия труда. – Фабричные дети. – Доклад о быте фабричных д-ра Персиваля. – Его историческое значение. – Участие в нем Роберта Оуэна. – Зло, внесенное новым фабричным строем. – Роберт Оуэн останавливается на своей будущей деятельности
1770 год, почти совпадающий с годом рождения Роберта Оуэна, может быть принят как начало новой эры в развитии английской промышленности. Старая система отжила свое, и в течение последующих двадцати лет, до 1790 года, произошел громадный промышленный переворот, целая мирная революция, по значению своему может быть не уступающая и французской, – когда, под влиянием великих изобретений Уатта, Аркрайта и других, рухнул старый порядок и на смену ему явился наш современный индустриализм, или фабричная система крупного производства. Чтобы ясно представить себе, насколько резок контраст между строем промышленной жизни, господствовавшим до 1770 года, и сменившим его новым укладом, на фоне которого протекала жизнь Роберта Оуэна, нам придется коснуться и того, и другого, и особенно тех перемен в жизни работника, которые произошли в течение такого краткого промежутка времени под влиянием уже названных великих изобретений.
Весь период, предшествовавший 1770 году, может быть назван эпохою ручного труда, когда мужчины, женщины и дети при помощи простых, грубого устройства орудий делали все, что только было необходимо для удовлетворения общественных потребностей. Ручной труд, таким образом, являлся основанием всех соображений о размерах производства, накоплении богатств и вообще основанием всего, что принято называть прогрессом. С 1770 года человека начала вытеснять машина, и это вытеснение происходило с такою поразительною быстротой, что к началу следующего столетия почти повсеместно машина заняла уже первое место, а человек отошел на второй план. В старые времена первенствующая роль принадлежала ручному труду и условиям жизни работника; при новом порядке на первом месте оказалась машина, соображения о возможности ее применения и о том, каким образом получить с ее помощью самые выгодные результаты. Можно сказать без преувеличения, что этот краткий двадцатилетний промежуток, с 1770 по 1790 год, по той резкой перемене, которую он внес в человеческие отношения, почти не имеет себе равного в истории и во всяком случае должен быть признан одним из самых важных по своим последствиям.
До 1770 года промышленность Англии развивалась медленно. Иностранная торговля была незначительна; свирепствовал запретительный тариф; контрабанда распространилась повсюду, и главными предметами вывоза были не мануфактурные изделия, а сырые продукты: шерсть, зерно и т. п. При отсутствии сколько-нибудь значительной иностранной торговли главный заработок населения страны почти всецело зависел от внутреннего рынка; и так как везде преобладал ручной труд, то увеличение спроса на рабочие руки шло рядом с приростом народонаселения. За исключением периодически повторявшихся неурожаев и повальных болезней, никаких потрясений промышленная жизнь того времени не испытывала. Производство и потребление почти уравновешивали друг друга, а накопление капиталов происходило медленно, и распределялись они между множеством мелких хозяев. Спекуляции почти не существовало, так как не появлялось ни новых товаров, на которых можно было бы спекулировать, ни новых рынков для конкуренции, и случаи быстрого обогащения встречались чрезвычайно редко.
В Англии разводились громадные стада овец; шерсть требовалась в большом количестве и для домашнего потребления, и для иностранного вывоза, поэтому баранина была дешева. Прядение шерсти и вообще шерстяной промысел во всех его отраслях были самым распространенным занятием среди большинства населения, которое занималось этим делом, а также и другими производствами на маленьких фермах, раскиданных по всей стране, как правило соединяя ремесленный труд с сельскими работами, подобно нашим кустарям; поэтому свинина, молоко, яйца, зелень и другие предметы потребления являлись домашними продуктами, были дешевы и доступны массе работников. Производство имело домашний характер, мастерские помещались на фермах или в сельских хижинах, и ничего подобного современной фабрике не существовало. Мелкий хозяин – а таких было большинство – держал известное число мастеров и несколько учеников, и соотношение первых и вторых определялось даже законом. Вследствие отсутствия машин спрос на рабочие руки в той или другой отрасли труда не подвергался резким колебаниям, и промышленная жизнь текла однообразною, спокойною струей, причем благодаря существовавшему обычаю, по которому ученик обыкновенно на протяжении всех семи лет своего обучения жил в доме хозяина, между последним и его работниками устанавливались почти патриархальные отношения. Хозяин, по большей части сам бывший прежде учеником и работником, жил чрезвычайно скромно, нанимал на свои сбережения лишних рабочих и принимал к себе новых учеников, делая при этом нужные пристройки к своей мастерской, если того требовал увеличивавшийся спрос на его изделия. Когда случалось затишье в деле, оно редко сопровождалось полным прекращением заработка; хотя он и уменьшался, но каждый зарабатывал что-нибудь и, кроме того, благодаря долголетним близким отношениям работник чаще встречал своевременную помощь со стороны хозяина, хорошо знакомого с его бытом и потребностями. Промышленность развивалась равномерно, потому что прямо вытекала из действительных потребностей, и всякие потрясения и кризисы, являющиеся следствием переполнения рынка, были совершенно неизвестны.
Время с 1778 по 1803 год было лучшим периодом для ткачей и прядильщиков. Ручные машины, заменившие прежнюю самопрялку, распространились по фермам и хижинам, для них сделали пристройки; ткач не ощущал недостатка в материале, и работа его шла безостановочно. На бумажные изделия был повсюду громадный спрос. Все трудились дома и имели хорошие заработки, пока не появились громадные фабрики с их приводимыми в движение паром станками, которые сразу поглотали всю эту домашнюю промышленность.
В 1776 году, до наступления промышленной революции, в Англии расходы на бедных составляли около семи миллионов рублей; в 1783 году они уже превышали 20 миллионов рублей, а в 1880 году сумма, ежегодно расходуемая Англией на свое нуждающееся в заработке население, дошла до 80 миллионов рублей. Замечательно, что внешняя торговля Англии за это же время возросла с 230 миллионов в 1782 году до 6 1 /3 миллиарда рублей в 1880 году.
Громадным паровым бумагопрядильням с их сотнями и тысячами рабочих предшествовали маленькие фабрики, рассеянные в разных местах Англии по берегам речек и ручьев, среди ферм и деревень. Здесь первое время работали только прядильные станки Аркрайта, приводимые в движение водой. Мелкие хозяева таких фабрик всю ткацкую работу выдавали на руки по деревням и фермам, и до применения паровой машины Уатта и ткацкого станка Аркрайта производство все еще сохраняло домашний характер.
Начало переходу от домашней формы производства было положено четырьмя великими изобретениями. В 1770 году Джемс Хэргривс, ткач из Блэкборна, взял привилегию на свою прялку Дженни, состоявшую из рамы с несколькими веретенами, на которой сразу прялось несколько нитей вместо одной, как в старинной ручной самопрялке с колесом. Хэргривс сначала применил свою машину только у себя дома и нашел, что производительность труда увеличилась против прежнего в восемь раз. В 1771 году Аркрайт устроил, прядильную фабрику в Кромптоне на реке Дервент, где работали упомянутые уже его прядильные водяные станки. Через несколько лет (к 1779 году) оба эти изобретения были вытеснены станком Кромптона, тоже прядильщика, сына мелкого фермера, проживавшего близ Болтона. В его машине, называемой у нас мюль-машиной, были соединены принципы двух предыдущих изобретений, откуда и произошло ее народное английское прозвище themule, то есть муль, выражающее ее смешанное происхождение. Это изобретение сразу увеличило до громадных размеров производительность работы; мюль-машина Кромптона, сохранившая свои основные черты, составляет главную принадлежность и современной бумагопрядильной фабрики, где часто на одном станке, под наблюдением одного рабочего, действует до 12 тысяч веретен. Это изобретение дало громадный толчок развитию бумагопрядильного производства, и к 1811 году в Англии уже работало более 4 1 /2 миллиона веретен. Кромптон же, подобно многим изобретателям, умер в бедности (в 1827 году).
Но эти три машины только увеличили до неслыханных размеров производство пряжи из сырого материала; теперь требовалась машина, которая могла бы поспевать за ними, перерабатывая пряжу в ткань. В 1785 году кентский пастор Картрайт взял привилегию на механический ткацкий станок. Хотя станок и подвергался с тех пор многим усовершенствованиям и вошел в большое употребление только после 1813 года, но во всяком случае принцип был найден, и машина Картрайта вместе с прядильным станком Кромптона способствовала окончательному уничтожению домашней системы производства, еще державшейся некоторое время в ткацком деле. Паровая машина Джеймса Уатта нанесла домашнему производству последний удар. Привилегия на нее была взята в 1769 году; вначале она употреблялась в копях вместе с насосами для выкачивания воды из шахт, но с 1785 года уже получила применение и на бумагопрядильнях. Хозяева фабрик сразу заметили преимущество пара над водяным колесом, и паровая машина стала быстро заменять его; через пятнадцать лет производство паровых машин утроилось, а к 1810 году, через 30 лет после того как был пущен в ход первый станок Аркрайта, в Англии уже дымились высокие трубы 600 бумагопрядилен, общий тип устройства которых сохранился повсюду и теперь.
Кроме бумагопрядения, все перечисленные машины с разными новыми приспособлениями получили применение и в остальных отраслях, занимающихся производством тканей. Маленькие прядильни и ткацкие, ютившиеся по берегам рек и ручьев, среди ферм и деревень, стали быстро исчезать, уступая свое место громадным фабрикам с сотнями и тысячами закупоренных в них рабочих; фабрики эти часто открывались в городах или давали начало новым городам, выраставшим около них, и не зависели, как прежде, от близости воды, служившей движущей силой. Народившиеся хозяева нового типа изо всех сил спешили с устройством паровых фабрик, которые росли как грибы. Торговцы, прежде не занимавшиеся производством и скупавшие пряжу у сельских жителей, стали организовывать теперь большие мастерские и старались сосредоточить около них как можно больше ткачей, причем они уже сами выдавали пряжу рабочим. Вскоре после этого работники почувствовали всю разницу между старой и новой системами. Раньше они сами покупали пряжу, из которой должны были ткать, и являлись собственниками сработанной ткани; они сами были маленькими хозяевами. При новом же порядке рабочие очутились в полной зависимости от торговцев и фабрикантов. Вначале заработки их действительно повысились, потому что вследствие сразу увеличившегося производства увеличился и спрос на рабочие руки. Но это продолжалось недолго. Машина скоро оставила без дела многих искусных работников, которых заменили приставленные к ней женщины и дети; вместе с этим она поставила их в полную зависимость от хозяина-капиталиста и повела к неслыханной до сих пор конкуренции в труде.
В некоторых отраслях фабричного производства работа детей являлась совершенной необходимостью, но отцы неохотно отпускали их на фабрики. Новые фабриканты, однако, вышли из этого затруднения, обратившись в рабочие дома, рассеянные по всей Англии, откуда и набирали потребное число учеников из числа призреваемых там детей нищих и незаконнорожденных. Их покупали, как товар, и гнали, как скотину, толпами к месту назначения; дальновидное начальство рабочих домов, весьма довольное случаем избавиться от них, выговаривало при этом, чтобы в числе так называемых учеников забиралась известная часть больных и идиотов. Когда эти дети достигали наконец той фабрики, где они должны были проработать всю свою жизнь, их поселяли в наскоро сколоченные бараки; их пища была самая плохая и часто выдавалась в недостаточном количестве; на одних и тех же кроватях спало по две смены, так что пока одни спали, другие работали на фабрике, а возвратившись с работы, тотчас же бросались в постели, еще не успевшие остыть. Эти несчастные дети, конечно, не в состоянии были сами позаботиться о себе; не имея ни близких, ни родных, они находились в полной власти у тех людей, которые смотрели на них как на простые орудия труда. Их не только держали впроголодь, но жестоко били, если они засыпали на работе, и благодаря такой каторге они умирали как мухи. В Англии существует целая литература, посвященная описанию этих невероятных ужасов, почти не имеющих себе равных в ее истории и позорящих тот период, который положил начало ее промышленному величию. Но все это оставалось незамеченным обществом, пока между несчастными детьми не распространились повальные болезни, так что новые фабрики с их поселками постепенно стали превращаться в очаги заразы, грозившей ближайшему населению.
В 1796 году в Манчестере был учрежден Санитарный совет, куда д-р Персиваль представил свой доклад о состоянии рабочих на фабриках, которые вырастали в то время повсюду как грибы.
Этот доклад д-ра Персиваля, представляющий собою важный исторический документ, бросает свет на ту обстановку, в которой зарождалась наша современная фабричная система. Он обнаруживает, что эта система при самом возникновении своем не только совершенно игнорировала благосостояние народных масс, но являлась рассадником болезней и нравственного растления и что люди, получавшие громадные выгоды от ее функционирования, оставались, за немногими исключениями, безучастными свидетелями порождаемых ею зол, не делая со своей стороны ничего, чтобы воспрепятствовать их распространению. Громадная, многолетняя фабричная агитация в Англии, выросшая потом в целую систему фабричных законов, которые послужили образцом для всех государств Европы, началась, можно сказать, с появления этого документа; и в нем заключались указания почти на все те дурные стороны фабричного производства, борьба с которыми продолжалась до последнего времени.
Либеральные фабриканты, на поддержку которых надеялся д-р Персиваль, не вполне оправдали его ожидания. Предстояла сильная борьба с хозяевами, утверждавшими, что так как капитал в деле – их неотъемлемая собственность, то они имеют полное право распоряжаться им по своему усмотрению, без всякого вмешательства посторонних лиц, преследующих разные сентиментальные фантазии; что если они получают большие барыши, то принимают на себя и громадный риск, и что всякое вмешательство, способствующее увеличению расходов, ведет лишь к торжеству иностранных конкурентов. Нашлись даже доктора, которые не постыдились свидетельствовать, что работа на фабриках не только не вредит здоровью детей, но, напротив, укрепляет его и способствует их развитию. Между самими рабочими усиленно распространялось мнение, что всякое обязательное сокращение рабочих часов, являясь, кроме всего прочего, нарушением их личных прав, повело бы только к сокращению их заработков.
Неудивительно после этого, что первые борцы за права детей, работавших на фабриках, не встретили поддержки даже среди их отцов. Уже с самого начала сделалось ясным, что общее законодательство по фабричному вопросу во всей его целостности невозможно принять вследствие яростного сопротивления хозяев и равнодушия рабочих. Поэтому первый парламентский акт о фабриках, принятый и изданный в 1802 году благодаря усилиям небольшой кучки благородных людей, одним из главных деятелей среди которых был Роберт Оуэн, – относился к так называемым ученикам и только вскользь касался вообще детской работы на фабриках, уже сильно распространенной в то время благодаря сосредоточению фабрик в городах. Но как ни недостаточен был по своим результатам этот первый эскиз фабричного законодательства, он проложил дорогу последующему, впервые установив правила, сколько-нибудь ограничивавшие бессовестную эксплуатацию детского труда. По этому закону число рабочих часов ограничивалось двенадцатью, ночная работа вовсе не допускалась, ученики должны были обучаться грамоте и счету и ежегодно получать от хозяина пару нового платья. Кроме того, требовалось, чтоб фабрику белили известкой два раза в год и чтобы в ней были сделаны приспособления для вентиляции. Для детей разных полов должны были быть устроены отдельные спальни. Чтобы следить за исполнением нового закона, каждый год во время летней сессии суда назначались два фабричных инспектора, – один из числа мировых судей ближайшего округа и один из местного духовенства.
Мы только наметили в главных чертах все то зло со всеми его последствиями и разветвлениями, которое вносил с собой новый порядок. Болезни, разврат, разрушение семейных связей, пьянство, нищета, сырое тесное жилье, гибель целых поколений, с детства зараженных болезнями и ослабленных непосильною работой, ужасающая смертность среди детей, всеобщее невежество, болезни, приобретаемые работниками в душных помещениях фабрик, чахотка, тиф, золотуха, преждевременная старость и в заключение всего – смерть в рабочем доме…
Многие из этих ужасов уже не существуют теперь; но в то время, при самом начале фабричной системы, когда одно чувство алчности, казалось, подавляло все другие соображения, такой человек, как Роберт Оуэн, не мог оставаться равнодушным свидетелем того, что происходило вокруг него и что грозило такими страшными последствиями в будущем. Машина, которая облегчала труд человека и по существу должна была более всего способствовать улучшению его участи, сделалась достоянием меньшинства и явилась одним из главных орудий эксплуатации. При новом порядке, в котором она играла такую важную роль, общество резко разделилось на два класса: меньшинство, у которого было все, и большинство, у которого не было ничего кроме рабочих рук и которому предстояла голодная смерть, если для этих рук не находилось работы.
Убедившись в существовании такого порядка, Роберт Оуэн сразу решил, какой ему держаться стороны, и наметил всю свою дальнейшую деятельность. Будучи натурой высокогуманной и придерживаясь воззрений, отличавшихся самою широкою терпимостью, он был неспособен к мерам насильственного характера. Оуэн ясно сознавал существующее зло, и все его сочувствие было на стороне страждущих; но многие из его планов по улучшению быта рабочих были рассчитаны на добровольное содействие лиц, заинтересованных в фабричном деле, и в этом скрывается корень многих из его неудач. Тем не менее, при ином образе действий, ввиду господствовавшего тогда в Англии настроения умов и расклада политических партий, вряд ли бы Оуэну удалось сделать и одну десятую долю того, что им действительно сделано для улучшения быта рабочих. Он ясно сознавал, что главные источники зла заключались в невежестве рабочих, в их беспомощности, происходившей от разрозненности, которою часто пользовались алчные хозяева, и в той величайшей несправедливости, что благами, проистекавшими от новых открытий в области точных наук и техники, пользовались не все люди, а только известное меньшинство. Проникнутый сознанием этих несправедливостей, он решился посвятить все свои силы борьбе с ними.
1770 год, почти совпадающий с годом рождения Роберта Оуэна, может быть принят как начало новой эры в развитии английской промышленности. Старая система отжила свое, и в течение последующих двадцати лет, до 1790 года, произошел громадный промышленный переворот, целая мирная революция, по значению своему может быть не уступающая и французской, – когда, под влиянием великих изобретений Уатта, Аркрайта и других, рухнул старый порядок и на смену ему явился наш современный индустриализм, или фабричная система крупного производства. Чтобы ясно представить себе, насколько резок контраст между строем промышленной жизни, господствовавшим до 1770 года, и сменившим его новым укладом, на фоне которого протекала жизнь Роберта Оуэна, нам придется коснуться и того, и другого, и особенно тех перемен в жизни работника, которые произошли в течение такого краткого промежутка времени под влиянием уже названных великих изобретений.
Весь период, предшествовавший 1770 году, может быть назван эпохою ручного труда, когда мужчины, женщины и дети при помощи простых, грубого устройства орудий делали все, что только было необходимо для удовлетворения общественных потребностей. Ручной труд, таким образом, являлся основанием всех соображений о размерах производства, накоплении богатств и вообще основанием всего, что принято называть прогрессом. С 1770 года человека начала вытеснять машина, и это вытеснение происходило с такою поразительною быстротой, что к началу следующего столетия почти повсеместно машина заняла уже первое место, а человек отошел на второй план. В старые времена первенствующая роль принадлежала ручному труду и условиям жизни работника; при новом порядке на первом месте оказалась машина, соображения о возможности ее применения и о том, каким образом получить с ее помощью самые выгодные результаты. Можно сказать без преувеличения, что этот краткий двадцатилетний промежуток, с 1770 по 1790 год, по той резкой перемене, которую он внес в человеческие отношения, почти не имеет себе равного в истории и во всяком случае должен быть признан одним из самых важных по своим последствиям.
До 1770 года промышленность Англии развивалась медленно. Иностранная торговля была незначительна; свирепствовал запретительный тариф; контрабанда распространилась повсюду, и главными предметами вывоза были не мануфактурные изделия, а сырые продукты: шерсть, зерно и т. п. При отсутствии сколько-нибудь значительной иностранной торговли главный заработок населения страны почти всецело зависел от внутреннего рынка; и так как везде преобладал ручной труд, то увеличение спроса на рабочие руки шло рядом с приростом народонаселения. За исключением периодически повторявшихся неурожаев и повальных болезней, никаких потрясений промышленная жизнь того времени не испытывала. Производство и потребление почти уравновешивали друг друга, а накопление капиталов происходило медленно, и распределялись они между множеством мелких хозяев. Спекуляции почти не существовало, так как не появлялось ни новых товаров, на которых можно было бы спекулировать, ни новых рынков для конкуренции, и случаи быстрого обогащения встречались чрезвычайно редко.
В Англии разводились громадные стада овец; шерсть требовалась в большом количестве и для домашнего потребления, и для иностранного вывоза, поэтому баранина была дешева. Прядение шерсти и вообще шерстяной промысел во всех его отраслях были самым распространенным занятием среди большинства населения, которое занималось этим делом, а также и другими производствами на маленьких фермах, раскиданных по всей стране, как правило соединяя ремесленный труд с сельскими работами, подобно нашим кустарям; поэтому свинина, молоко, яйца, зелень и другие предметы потребления являлись домашними продуктами, были дешевы и доступны массе работников. Производство имело домашний характер, мастерские помещались на фермах или в сельских хижинах, и ничего подобного современной фабрике не существовало. Мелкий хозяин – а таких было большинство – держал известное число мастеров и несколько учеников, и соотношение первых и вторых определялось даже законом. Вследствие отсутствия машин спрос на рабочие руки в той или другой отрасли труда не подвергался резким колебаниям, и промышленная жизнь текла однообразною, спокойною струей, причем благодаря существовавшему обычаю, по которому ученик обыкновенно на протяжении всех семи лет своего обучения жил в доме хозяина, между последним и его работниками устанавливались почти патриархальные отношения. Хозяин, по большей части сам бывший прежде учеником и работником, жил чрезвычайно скромно, нанимал на свои сбережения лишних рабочих и принимал к себе новых учеников, делая при этом нужные пристройки к своей мастерской, если того требовал увеличивавшийся спрос на его изделия. Когда случалось затишье в деле, оно редко сопровождалось полным прекращением заработка; хотя он и уменьшался, но каждый зарабатывал что-нибудь и, кроме того, благодаря долголетним близким отношениям работник чаще встречал своевременную помощь со стороны хозяина, хорошо знакомого с его бытом и потребностями. Промышленность развивалась равномерно, потому что прямо вытекала из действительных потребностей, и всякие потрясения и кризисы, являющиеся следствием переполнения рынка, были совершенно неизвестны.
Время с 1778 по 1803 год было лучшим периодом для ткачей и прядильщиков. Ручные машины, заменившие прежнюю самопрялку, распространились по фермам и хижинам, для них сделали пристройки; ткач не ощущал недостатка в материале, и работа его шла безостановочно. На бумажные изделия был повсюду громадный спрос. Все трудились дома и имели хорошие заработки, пока не появились громадные фабрики с их приводимыми в движение паром станками, которые сразу поглотали всю эту домашнюю промышленность.
В 1776 году, до наступления промышленной революции, в Англии расходы на бедных составляли около семи миллионов рублей; в 1783 году они уже превышали 20 миллионов рублей, а в 1880 году сумма, ежегодно расходуемая Англией на свое нуждающееся в заработке население, дошла до 80 миллионов рублей. Замечательно, что внешняя торговля Англии за это же время возросла с 230 миллионов в 1782 году до 6 1 /3 миллиарда рублей в 1880 году.
Громадным паровым бумагопрядильням с их сотнями и тысячами рабочих предшествовали маленькие фабрики, рассеянные в разных местах Англии по берегам речек и ручьев, среди ферм и деревень. Здесь первое время работали только прядильные станки Аркрайта, приводимые в движение водой. Мелкие хозяева таких фабрик всю ткацкую работу выдавали на руки по деревням и фермам, и до применения паровой машины Уатта и ткацкого станка Аркрайта производство все еще сохраняло домашний характер.
Начало переходу от домашней формы производства было положено четырьмя великими изобретениями. В 1770 году Джемс Хэргривс, ткач из Блэкборна, взял привилегию на свою прялку Дженни, состоявшую из рамы с несколькими веретенами, на которой сразу прялось несколько нитей вместо одной, как в старинной ручной самопрялке с колесом. Хэргривс сначала применил свою машину только у себя дома и нашел, что производительность труда увеличилась против прежнего в восемь раз. В 1771 году Аркрайт устроил, прядильную фабрику в Кромптоне на реке Дервент, где работали упомянутые уже его прядильные водяные станки. Через несколько лет (к 1779 году) оба эти изобретения были вытеснены станком Кромптона, тоже прядильщика, сына мелкого фермера, проживавшего близ Болтона. В его машине, называемой у нас мюль-машиной, были соединены принципы двух предыдущих изобретений, откуда и произошло ее народное английское прозвище themule, то есть муль, выражающее ее смешанное происхождение. Это изобретение сразу увеличило до громадных размеров производительность работы; мюль-машина Кромптона, сохранившая свои основные черты, составляет главную принадлежность и современной бумагопрядильной фабрики, где часто на одном станке, под наблюдением одного рабочего, действует до 12 тысяч веретен. Это изобретение дало громадный толчок развитию бумагопрядильного производства, и к 1811 году в Англии уже работало более 4 1 /2 миллиона веретен. Кромптон же, подобно многим изобретателям, умер в бедности (в 1827 году).
Но эти три машины только увеличили до неслыханных размеров производство пряжи из сырого материала; теперь требовалась машина, которая могла бы поспевать за ними, перерабатывая пряжу в ткань. В 1785 году кентский пастор Картрайт взял привилегию на механический ткацкий станок. Хотя станок и подвергался с тех пор многим усовершенствованиям и вошел в большое употребление только после 1813 года, но во всяком случае принцип был найден, и машина Картрайта вместе с прядильным станком Кромптона способствовала окончательному уничтожению домашней системы производства, еще державшейся некоторое время в ткацком деле. Паровая машина Джеймса Уатта нанесла домашнему производству последний удар. Привилегия на нее была взята в 1769 году; вначале она употреблялась в копях вместе с насосами для выкачивания воды из шахт, но с 1785 года уже получила применение и на бумагопрядильнях. Хозяева фабрик сразу заметили преимущество пара над водяным колесом, и паровая машина стала быстро заменять его; через пятнадцать лет производство паровых машин утроилось, а к 1810 году, через 30 лет после того как был пущен в ход первый станок Аркрайта, в Англии уже дымились высокие трубы 600 бумагопрядилен, общий тип устройства которых сохранился повсюду и теперь.
Кроме бумагопрядения, все перечисленные машины с разными новыми приспособлениями получили применение и в остальных отраслях, занимающихся производством тканей. Маленькие прядильни и ткацкие, ютившиеся по берегам рек и ручьев, среди ферм и деревень, стали быстро исчезать, уступая свое место громадным фабрикам с сотнями и тысячами закупоренных в них рабочих; фабрики эти часто открывались в городах или давали начало новым городам, выраставшим около них, и не зависели, как прежде, от близости воды, служившей движущей силой. Народившиеся хозяева нового типа изо всех сил спешили с устройством паровых фабрик, которые росли как грибы. Торговцы, прежде не занимавшиеся производством и скупавшие пряжу у сельских жителей, стали организовывать теперь большие мастерские и старались сосредоточить около них как можно больше ткачей, причем они уже сами выдавали пряжу рабочим. Вскоре после этого работники почувствовали всю разницу между старой и новой системами. Раньше они сами покупали пряжу, из которой должны были ткать, и являлись собственниками сработанной ткани; они сами были маленькими хозяевами. При новом же порядке рабочие очутились в полной зависимости от торговцев и фабрикантов. Вначале заработки их действительно повысились, потому что вследствие сразу увеличившегося производства увеличился и спрос на рабочие руки. Но это продолжалось недолго. Машина скоро оставила без дела многих искусных работников, которых заменили приставленные к ней женщины и дети; вместе с этим она поставила их в полную зависимость от хозяина-капиталиста и повела к неслыханной до сих пор конкуренции в труде.
В некоторых отраслях фабричного производства работа детей являлась совершенной необходимостью, но отцы неохотно отпускали их на фабрики. Новые фабриканты, однако, вышли из этого затруднения, обратившись в рабочие дома, рассеянные по всей Англии, откуда и набирали потребное число учеников из числа призреваемых там детей нищих и незаконнорожденных. Их покупали, как товар, и гнали, как скотину, толпами к месту назначения; дальновидное начальство рабочих домов, весьма довольное случаем избавиться от них, выговаривало при этом, чтобы в числе так называемых учеников забиралась известная часть больных и идиотов. Когда эти дети достигали наконец той фабрики, где они должны были проработать всю свою жизнь, их поселяли в наскоро сколоченные бараки; их пища была самая плохая и часто выдавалась в недостаточном количестве; на одних и тех же кроватях спало по две смены, так что пока одни спали, другие работали на фабрике, а возвратившись с работы, тотчас же бросались в постели, еще не успевшие остыть. Эти несчастные дети, конечно, не в состоянии были сами позаботиться о себе; не имея ни близких, ни родных, они находились в полной власти у тех людей, которые смотрели на них как на простые орудия труда. Их не только держали впроголодь, но жестоко били, если они засыпали на работе, и благодаря такой каторге они умирали как мухи. В Англии существует целая литература, посвященная описанию этих невероятных ужасов, почти не имеющих себе равных в ее истории и позорящих тот период, который положил начало ее промышленному величию. Но все это оставалось незамеченным обществом, пока между несчастными детьми не распространились повальные болезни, так что новые фабрики с их поселками постепенно стали превращаться в очаги заразы, грозившей ближайшему населению.
В 1796 году в Манчестере был учрежден Санитарный совет, куда д-р Персиваль представил свой доклад о состоянии рабочих на фабриках, которые вырастали в то время повсюду как грибы.
Этот доклад д-ра Персиваля, представляющий собою важный исторический документ, бросает свет на ту обстановку, в которой зарождалась наша современная фабричная система. Он обнаруживает, что эта система при самом возникновении своем не только совершенно игнорировала благосостояние народных масс, но являлась рассадником болезней и нравственного растления и что люди, получавшие громадные выгоды от ее функционирования, оставались, за немногими исключениями, безучастными свидетелями порождаемых ею зол, не делая со своей стороны ничего, чтобы воспрепятствовать их распространению. Громадная, многолетняя фабричная агитация в Англии, выросшая потом в целую систему фабричных законов, которые послужили образцом для всех государств Европы, началась, можно сказать, с появления этого документа; и в нем заключались указания почти на все те дурные стороны фабричного производства, борьба с которыми продолжалась до последнего времени.
Либеральные фабриканты, на поддержку которых надеялся д-р Персиваль, не вполне оправдали его ожидания. Предстояла сильная борьба с хозяевами, утверждавшими, что так как капитал в деле – их неотъемлемая собственность, то они имеют полное право распоряжаться им по своему усмотрению, без всякого вмешательства посторонних лиц, преследующих разные сентиментальные фантазии; что если они получают большие барыши, то принимают на себя и громадный риск, и что всякое вмешательство, способствующее увеличению расходов, ведет лишь к торжеству иностранных конкурентов. Нашлись даже доктора, которые не постыдились свидетельствовать, что работа на фабриках не только не вредит здоровью детей, но, напротив, укрепляет его и способствует их развитию. Между самими рабочими усиленно распространялось мнение, что всякое обязательное сокращение рабочих часов, являясь, кроме всего прочего, нарушением их личных прав, повело бы только к сокращению их заработков.
Неудивительно после этого, что первые борцы за права детей, работавших на фабриках, не встретили поддержки даже среди их отцов. Уже с самого начала сделалось ясным, что общее законодательство по фабричному вопросу во всей его целостности невозможно принять вследствие яростного сопротивления хозяев и равнодушия рабочих. Поэтому первый парламентский акт о фабриках, принятый и изданный в 1802 году благодаря усилиям небольшой кучки благородных людей, одним из главных деятелей среди которых был Роберт Оуэн, – относился к так называемым ученикам и только вскользь касался вообще детской работы на фабриках, уже сильно распространенной в то время благодаря сосредоточению фабрик в городах. Но как ни недостаточен был по своим результатам этот первый эскиз фабричного законодательства, он проложил дорогу последующему, впервые установив правила, сколько-нибудь ограничивавшие бессовестную эксплуатацию детского труда. По этому закону число рабочих часов ограничивалось двенадцатью, ночная работа вовсе не допускалась, ученики должны были обучаться грамоте и счету и ежегодно получать от хозяина пару нового платья. Кроме того, требовалось, чтоб фабрику белили известкой два раза в год и чтобы в ней были сделаны приспособления для вентиляции. Для детей разных полов должны были быть устроены отдельные спальни. Чтобы следить за исполнением нового закона, каждый год во время летней сессии суда назначались два фабричных инспектора, – один из числа мировых судей ближайшего округа и один из местного духовенства.
Мы только наметили в главных чертах все то зло со всеми его последствиями и разветвлениями, которое вносил с собой новый порядок. Болезни, разврат, разрушение семейных связей, пьянство, нищета, сырое тесное жилье, гибель целых поколений, с детства зараженных болезнями и ослабленных непосильною работой, ужасающая смертность среди детей, всеобщее невежество, болезни, приобретаемые работниками в душных помещениях фабрик, чахотка, тиф, золотуха, преждевременная старость и в заключение всего – смерть в рабочем доме…
Многие из этих ужасов уже не существуют теперь; но в то время, при самом начале фабричной системы, когда одно чувство алчности, казалось, подавляло все другие соображения, такой человек, как Роберт Оуэн, не мог оставаться равнодушным свидетелем того, что происходило вокруг него и что грозило такими страшными последствиями в будущем. Машина, которая облегчала труд человека и по существу должна была более всего способствовать улучшению его участи, сделалась достоянием меньшинства и явилась одним из главных орудий эксплуатации. При новом порядке, в котором она играла такую важную роль, общество резко разделилось на два класса: меньшинство, у которого было все, и большинство, у которого не было ничего кроме рабочих рук и которому предстояла голодная смерть, если для этих рук не находилось работы.
Убедившись в существовании такого порядка, Роберт Оуэн сразу решил, какой ему держаться стороны, и наметил всю свою дальнейшую деятельность. Будучи натурой высокогуманной и придерживаясь воззрений, отличавшихся самою широкою терпимостью, он был неспособен к мерам насильственного характера. Оуэн ясно сознавал существующее зло, и все его сочувствие было на стороне страждущих; но многие из его планов по улучшению быта рабочих были рассчитаны на добровольное содействие лиц, заинтересованных в фабричном деле, и в этом скрывается корень многих из его неудач. Тем не менее, при ином образе действий, ввиду господствовавшего тогда в Англии настроения умов и расклада политических партий, вряд ли бы Оуэну удалось сделать и одну десятую долю того, что им действительно сделано для улучшения быта рабочих. Он ясно сознавал, что главные источники зла заключались в невежестве рабочих, в их беспомощности, происходившей от разрозненности, которою часто пользовались алчные хозяева, и в той величайшей несправедливости, что благами, проистекавшими от новых открытий в области точных наук и техники, пользовались не все люди, а только известное меньшинство. Проникнутый сознанием этих несправедливостей, он решился посвятить все свои силы борьбе с ними.
ГЛАВА IV. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ В МАНЧЕСТЕРЕ
Известность Роберта Оуэна. – Оуэн на пути к богатству. – Сближение с кружком передовых людей. – Знакомство с Фултоном. – Поездка в Глазго. – Знакомство с мисс Дейл. – Первое посещение Нью-Ланарка. – Покупка нью-ланаркской фабрики. – Брак с мисс Дейл. – Оуэн становится во главе фабрики. – Его дружеские отношения с тестем
Когда Роберт Оуэн оставил фабрику Дринкуотера, имя его пользовалось такою известностью в деловом мире Манчестера, что многие из выдающихся фабрикантов предложили ему участие в своих предприятиях в качестве товарища. Проработав короткое время в одной из старейших фирм, Барраувеля и Аткинсона, он в конце концов перешел в новую Чарльтонскую прядильную компанию, которая под его руководством стала одной из самых выдающихся в Манчестере. Продукция фабрики покупалась нарасхват, по самым высоким ценам; участники предприятия получали громадные барыши, и Роберт Оуэн стоял теперь на пути к быстрому обогащению.
Эти годы его жизни в Манчестере имеют значение потому еще, что он здесь сблизился с самыми образованными и развитыми людьми. Кружок профессоров местной коллегии, собиравшийся по временам для обсуждения разных вопросов литературы и науки, превратился потом в известное Манчестерское литературное и научное общество, членами которого были самые образованные и передовые люди быстро разраставшегося города; в числе последних находился и знаменитый Дальтон, профессор физики в коллегии, впоследствии прославившийся своей “атомистической теорией”; председателем общества являлся д-р Персиваль, автор знаменитого доклада о фабричной работе детей. Роберт Оуэн, уже известный своими независимыми взглядами по вопросу о фабричных рабочих, был допущен в этот избранный кружок. Здесь он предпринял свои первые, весьма неудачные, по его словам, попытки в ораторском искусстве. “Весь красный и растерянный, я произнес несколько бессвязных фраз и был совершенно убит сознанием, что мне так позорно пришлось обнаружить свое невежество и неловкость”, – говорит он в своей автобиографии. Но впоследствии новый член преодолел свою врожденную робость и сделался одним из видных ораторов в кружке, где его даже прозвали “рассуждающей машиной” за искусную диалектику и строгие логические выводы. В это время он сблизился с д-ром Персивалем и принимал деятельное участие в составлении его знаменитого доклада; здесь же он познакомился с известным поэтом Колриджем, приезжавшим тогда в Манчестер, и даже участвовал в одном диспуте с его участием. Вообще нужно полагать, что Оуэн, что касается его самообразования, после окончания учебного курса сельской школы не терял даром времени, если он мог принимать участие в оживленных дебатах с передовыми учеными и литераторами Манчестера и был признан человеком, вполне достойным их общества. Роберт Оуэн часто проводил здесь свои свободные вечера; это общество имело громадное влияние на его развитие и часто привлекало его внимание к вопросам более важным, чем выделка тончайших номеров бумажной пряжи.
Когда Роберт Оуэн оставил фабрику Дринкуотера, имя его пользовалось такою известностью в деловом мире Манчестера, что многие из выдающихся фабрикантов предложили ему участие в своих предприятиях в качестве товарища. Проработав короткое время в одной из старейших фирм, Барраувеля и Аткинсона, он в конце концов перешел в новую Чарльтонскую прядильную компанию, которая под его руководством стала одной из самых выдающихся в Манчестере. Продукция фабрики покупалась нарасхват, по самым высоким ценам; участники предприятия получали громадные барыши, и Роберт Оуэн стоял теперь на пути к быстрому обогащению.
Эти годы его жизни в Манчестере имеют значение потому еще, что он здесь сблизился с самыми образованными и развитыми людьми. Кружок профессоров местной коллегии, собиравшийся по временам для обсуждения разных вопросов литературы и науки, превратился потом в известное Манчестерское литературное и научное общество, членами которого были самые образованные и передовые люди быстро разраставшегося города; в числе последних находился и знаменитый Дальтон, профессор физики в коллегии, впоследствии прославившийся своей “атомистической теорией”; председателем общества являлся д-р Персиваль, автор знаменитого доклада о фабричной работе детей. Роберт Оуэн, уже известный своими независимыми взглядами по вопросу о фабричных рабочих, был допущен в этот избранный кружок. Здесь он предпринял свои первые, весьма неудачные, по его словам, попытки в ораторском искусстве. “Весь красный и растерянный, я произнес несколько бессвязных фраз и был совершенно убит сознанием, что мне так позорно пришлось обнаружить свое невежество и неловкость”, – говорит он в своей автобиографии. Но впоследствии новый член преодолел свою врожденную робость и сделался одним из видных ораторов в кружке, где его даже прозвали “рассуждающей машиной” за искусную диалектику и строгие логические выводы. В это время он сблизился с д-ром Персивалем и принимал деятельное участие в составлении его знаменитого доклада; здесь же он познакомился с известным поэтом Колриджем, приезжавшим тогда в Манчестер, и даже участвовал в одном диспуте с его участием. Вообще нужно полагать, что Оуэн, что касается его самообразования, после окончания учебного курса сельской школы не терял даром времени, если он мог принимать участие в оживленных дебатах с передовыми учеными и литераторами Манчестера и был признан человеком, вполне достойным их общества. Роберт Оуэн часто проводил здесь свои свободные вечера; это общество имело громадное влияние на его развитие и часто привлекало его внимание к вопросам более важным, чем выделка тончайших номеров бумажной пряжи.