Страница:
Ричард прекрасно понимал, что, позволь он себе десятую долю того, что позволяют Паоло и Эстебан, его бы в Лаик уже не было. Арамона невзлюбил юношу с первого взгляда и делал все, чтобы его жизнь стала невыносимой. Пока остальные занимались фехтованием или гимнастикой, Дик стоял навытяжку с поднятой шпагой в руке, во время учебных поединков ему доставался то самый никчемный противник, то, наоборот, слишком сильный, юношу заставляли по десять раз переписывать написанное, оставляли без ужина, распекали за нерадивость и неопрятность, хотя он выглядел не хуже других.
Придирки следовали друг за другом, и Ричард не сомневался — Арамона и большинство менторов ждут, когда герцог Окделл сорвется, но он терпел. Он дал слово матушке. Он дал слово Штанцлеру и Эйвону. Если б не это, Дикон давным-давно выплеснул бы Арамоне в лицо какое-нибудь варево и ушел, хлопнув дверью, но Окделлы всегда держат клятву.
Зима выдалась теплой, но ничего хорошего в этом не было — промозглая сырость, мокрые стволы растрепанных деревьев, раскисшая бурая земля, бесконечные дожди и непроглядная тоска. Днем унары фехтовали, танцевали, занимались стихосложением и арифметикой, вникали в олларианскую трактовку демонских сущностей и доблестную историю королевского рода. По вечерам всех разгоняли по кельям, хотя монастырский устав наверняка был мягче.
Разговор с братцами Катершванцами был первым и последним. Первые четыре месяца унары встречаются друг с другом лишь в трапезной и на занятиях в присутствии слуг и менторов, а на ночь спальни запираются. Лишь по прошествии испытательного срока фабианцам разрешают отлучаться в город, а вечерами гулять по парку или собираться на превращенной в подобие террасы крыше трапезной. Поездок Дик ждал, встреч и разговоров с товарищами — нет.
Другие унары как-то умудрялись общаться под чужими взглядами, у Дика это не получалось. Он боялся проявлять дружелюбие к Валентину Придду и горцам, боялся дерзить «навозникам», боялся сказать то, что будет использовано против него, боялся, что от него отвернутся, оскорбят память отца или, наоборот, полезут в душу. Его общества, впрочем, тоже никто особенно не искал, но хуже всего был сам дом. Огромный, полупустой, он был пропитан злобой и ложью, и его не могли согреть ни камины, ни шуточки графа Медузы, хотя без них было бы вовсе тошно.
По вечерам долго не удавалось согреться. Дик дрожал в своей кровати, то перебирая недавние события, то мечтая о том, как он покинет «загон», то вспоминая Надор или сочиняя стихи. Дни походили друг на друга, как капли на стекле, и были такими же холодными и унылыми.
Мокрая зима перевалила за половину, воронье в парке стало орать еще громче, дни становились длиннее, природа давала понять, что любая, даже самая пакостная пора имеет обыкновение кончаться. Три месяца из шести были прожиты.
3
4
5
Придирки следовали друг за другом, и Ричард не сомневался — Арамона и большинство менторов ждут, когда герцог Окделл сорвется, но он терпел. Он дал слово матушке. Он дал слово Штанцлеру и Эйвону. Если б не это, Дикон давным-давно выплеснул бы Арамоне в лицо какое-нибудь варево и ушел, хлопнув дверью, но Окделлы всегда держат клятву.
Зима выдалась теплой, но ничего хорошего в этом не было — промозглая сырость, мокрые стволы растрепанных деревьев, раскисшая бурая земля, бесконечные дожди и непроглядная тоска. Днем унары фехтовали, танцевали, занимались стихосложением и арифметикой, вникали в олларианскую трактовку демонских сущностей и доблестную историю королевского рода. По вечерам всех разгоняли по кельям, хотя монастырский устав наверняка был мягче.
Разговор с братцами Катершванцами был первым и последним. Первые четыре месяца унары встречаются друг с другом лишь в трапезной и на занятиях в присутствии слуг и менторов, а на ночь спальни запираются. Лишь по прошествии испытательного срока фабианцам разрешают отлучаться в город, а вечерами гулять по парку или собираться на превращенной в подобие террасы крыше трапезной. Поездок Дик ждал, встреч и разговоров с товарищами — нет.
Другие унары как-то умудрялись общаться под чужими взглядами, у Дика это не получалось. Он боялся проявлять дружелюбие к Валентину Придду и горцам, боялся дерзить «навозникам», боялся сказать то, что будет использовано против него, боялся, что от него отвернутся, оскорбят память отца или, наоборот, полезут в душу. Его общества, впрочем, тоже никто особенно не искал, но хуже всего был сам дом. Огромный, полупустой, он был пропитан злобой и ложью, и его не могли согреть ни камины, ни шуточки графа Медузы, хотя без них было бы вовсе тошно.
По вечерам долго не удавалось согреться. Дик дрожал в своей кровати, то перебирая недавние события, то мечтая о том, как он покинет «загон», то вспоминая Надор или сочиняя стихи. Дни походили друг на друга, как капли на стекле, и были такими же холодными и унылыми.
Мокрая зима перевалила за половину, воронье в парке стало орать еще громче, дни становились длиннее, природа давала понять, что любая, даже самая пакостная пора имеет обыкновение кончаться. Три месяца из шести были прожиты.
3
Арнольд Арамона имел чин капитана, но на Первом Представлении наследника Военному Совету место наставника унаров было рядом с троном. Родись принц Карл на месяц позже, Арамону на церемонию сопровождали б четверо лучших воспитанников, но устав фабианского братства не знает исключений — первые четыре месяца унары не покидают Лаик. Господин капитан отправился на Представление, взяв с собой лишь сержанта и пятерых солдат, которых, впрочем, оставил на служебном дворе.
Сама церемония, как и многое другое, введенная Франциском Олларом, была очень простой. Капитан личной королевской охраны вносил трехлетнего наследника в Триумфальный зал, принца принимал стоявший у трона Первый маршал Талига и высоко поднимал над головой, показывая собравшимся военачальникам. Те обнажали клинки, музыканты играли «Создатель, храни Дом Олларов», после чего будущего короля передавали августейшему родителю; королевское семейство покидало Триумфальный зал, а военным подавали вино, заложенное в дворцовые погреба в год Представления ныне царствующего монарха.
Правда, на этот раз церемония была, мягко говоря, с червоточинкой. Благодаря супруге Арамона был в курсе придворных сплетен и знал, что настоящий отец наследника — маршал. Правда, сходясь в главном, сплетники расходились в подробностях. Одни утверждали, что Рокэ Алва чуть ли не изнасиловал королеву на глазах Его Величества, другие говорили, что всему виной бесплодие Его Величества, и Алву к Катарине привел то ли кардинал, то ли сам король, отчаявшийся зачать наследника. У Луизы, впрочем, было свое мнение — мегера считала, что во всем виновата королева, затащившая маршала к себе в постель. Луиза по одной ей ведомой причине ненавидела Катарину Ариго и называла не иначе как шлюхой и лживой гадиной.
Воспоминания о супруге настроение не улучшило, и Арамона постарался сосредоточиться на происходящем, заодно придумывая, что станет рассказывать в Лаик и дома. Как-никак, следующее Представление будет не раньше, чем лет через тридцать!
Стоя у трона, капитан не мог видеть короля с королевой, но глазеть на стоящих полукругом военачальников мог сколько угодно. Знакомых среди них почти не было — Арамона заправлял в Лаик всего шесть лет, и даже самые удачливые из его унаров не прыгнули выше капитанов. Из присутствующих Арнольд знал в лицо только генералов столичного гарнизона, командующего Западной армией, и Рокэ Алву, в свое время изрядно попившего Арамоновой кровушки. Первый маршал Талига стоял на второй сверху ступеньке трона, глядя куда-то вдаль, надменный и равнодушный, как сам Повелитель Кошек.
Заиграли трубы, дверь распахнулась, и в Триумфальный зал, чеканя шаг, вступил капитан личной королевской гвардии Лионель Савиньяк с одетым в белое наследником на руках. Принц Карл, светленький, бледненький, испуганный, ничем не напоминал красавца-отца и явно подумывал о том, чтоб расплакаться. Арамона частенько наблюдал это сосредоточенно-обиженное выражение на лицах собственных отпрысков, когда их представляли гостям.
Савиньяк поравнялся с подножием трона и остановился. Рокэ Алва легко сбежал вниз, подхватил сына и поднял высоко вверх, умудрившись сохранить на лице все то же равнодушно-ироничное выражение.
— Воины Талига приветствуют своего будущего короля и полководца! — возвестил Савиньяк.
Сверкнули обнаженные клинки, грянула музыка! Арамона великолепным жестом выхватил шпагу одновременно со всеми и замер, пожирая глазами спину Рокэ, поднимавшего над головой внезапно разулыбавшегося наследника. То, что что-то идет не так, до ослепленного величием момента капитана дошло не сразу. Арнольд был паршивым фехтовальщиком, но шпагу в руках все-таки держал, хоть и нечасто. Эфес был знакомым, но ощущение было каким-то странным, а застывшие с поднятыми шпагами военачальники отчего-то смотрели не столько на принца, сколько на него, Арнольда Арамону, причем с трудом сдерживая смех.
Капитан скосил глаза, пытаясь понять, в чем дело, и — о ужас! Черно-белый эфес переходил не в клинок, а в нечто, весьма похожее на гусиный вертел, причем давным-давно не чищенный. Суза-Муза!!!
Будь Арамона в Лаик, он бы с мерзавцем поговорил, но дело было во дворце и перед ним были не унары, а вельможи, самый незначительный из которых мог раздавить незадачливого капитана одним пальцем. Музыканты играли бесконечно долго, и Арнольд, боясь пошевелиться, воинственно сжимал запачканную обгорелым салом железяку. Наконец проклятый гимн закончился, и клинки вернулись в ножны. Король, сидевший к Арамоне спиной и не видевший его оплошности, встал и помог подняться королеве.
Маршал Алва, ловко опустившись на одно колено, передал принца Его Величеству, тот принял ребенка, и августейшая чета покинула зал. Больше всего на свете Арамона хотел затесаться в толпу устремившихся к выходу придворных и исчезнуть, но не тут-то было! Начальник унаров должен оставаться с военными, даже если рушится небо, жмут сапоги, схватило живот, а в ножнах вместо шпаги поварское безобразие.
Слуги внесли серебряные кубки с вином — дар будущего Карла Четвертого своим полководцам. Утром Арамона предвкушал, как поставит королевский сувенир на каминную полку, теперь ему было не до того.
Капитан торопливо схватил поднесенный ему кубок и попытался отступить к двери, но его маневр был замечен.
— Сударь, — невысокий седоватый человек с алой маршальской перевязью[63] заступил несчастному дорогу, — позвольте взглянуть на ваш клинок. Я хочу узнать имя мастера.
— О да, — вступил в беседу красивый адмирал. — Мне казалось, что я разбираюсь в оружии, но вы, господин капитан, меня потрясли. Это, видимо, морисская сталь?
Отказать вышестоящим было невозможно, и Арамона нерешительно потянул вертел из ножен. На сей раз доблестные воины своих чувств не сдерживали, и Триумфальный зал огласился диким хохотом.
— Да, стареем, — вздохнул плотный артиллерист, — юность нас обгоняет. Мы дальше мяуканья и натянутых веревок не заходили.
— Не скажите, генерал, — возмутился маршал со шрамом на щеке, — я собственноручно приправлял пироги менторов нарианским листом[64].
— Так это были вы? — поднял бровь адмирал. — Я всегда вас глубоко уважал, но чтоб до такой степени… А, Рокэ, идите сюда. Мы тут минувшие деньки вспоминаем и обсуждаем оружие капитана.
— Весьма достойное, к слову сказать, — на породистом лице Первого маршала Талига отразилось нечто, похожее на одобрение. — Клинок капитана знает вкус вражеского мяса. Помнится, господин капитан превосходно владел ЭТИМ оружием еще в свою бытность теньентом. В обращении с ним Арнольду Арамоне равных нет. Я, по крайней мере, тягаться с ним не рискну.
— Рокэ, — засмеялся артиллерист, — неужто вы признаете, что в Талиге есть боец, лучший, чем вы?
— Увы, — пожал плечами Алва. — По крайней мере, за обеденным столом. Кстати, сударь, можете вложить вертел в ножны и отправляться к месту службы короне и отечеству.
Сама церемония, как и многое другое, введенная Франциском Олларом, была очень простой. Капитан личной королевской охраны вносил трехлетнего наследника в Триумфальный зал, принца принимал стоявший у трона Первый маршал Талига и высоко поднимал над головой, показывая собравшимся военачальникам. Те обнажали клинки, музыканты играли «Создатель, храни Дом Олларов», после чего будущего короля передавали августейшему родителю; королевское семейство покидало Триумфальный зал, а военным подавали вино, заложенное в дворцовые погреба в год Представления ныне царствующего монарха.
Правда, на этот раз церемония была, мягко говоря, с червоточинкой. Благодаря супруге Арамона был в курсе придворных сплетен и знал, что настоящий отец наследника — маршал. Правда, сходясь в главном, сплетники расходились в подробностях. Одни утверждали, что Рокэ Алва чуть ли не изнасиловал королеву на глазах Его Величества, другие говорили, что всему виной бесплодие Его Величества, и Алву к Катарине привел то ли кардинал, то ли сам король, отчаявшийся зачать наследника. У Луизы, впрочем, было свое мнение — мегера считала, что во всем виновата королева, затащившая маршала к себе в постель. Луиза по одной ей ведомой причине ненавидела Катарину Ариго и называла не иначе как шлюхой и лживой гадиной.
Воспоминания о супруге настроение не улучшило, и Арамона постарался сосредоточиться на происходящем, заодно придумывая, что станет рассказывать в Лаик и дома. Как-никак, следующее Представление будет не раньше, чем лет через тридцать!
Стоя у трона, капитан не мог видеть короля с королевой, но глазеть на стоящих полукругом военачальников мог сколько угодно. Знакомых среди них почти не было — Арамона заправлял в Лаик всего шесть лет, и даже самые удачливые из его унаров не прыгнули выше капитанов. Из присутствующих Арнольд знал в лицо только генералов столичного гарнизона, командующего Западной армией, и Рокэ Алву, в свое время изрядно попившего Арамоновой кровушки. Первый маршал Талига стоял на второй сверху ступеньке трона, глядя куда-то вдаль, надменный и равнодушный, как сам Повелитель Кошек.
Заиграли трубы, дверь распахнулась, и в Триумфальный зал, чеканя шаг, вступил капитан личной королевской гвардии Лионель Савиньяк с одетым в белое наследником на руках. Принц Карл, светленький, бледненький, испуганный, ничем не напоминал красавца-отца и явно подумывал о том, чтоб расплакаться. Арамона частенько наблюдал это сосредоточенно-обиженное выражение на лицах собственных отпрысков, когда их представляли гостям.
Савиньяк поравнялся с подножием трона и остановился. Рокэ Алва легко сбежал вниз, подхватил сына и поднял высоко вверх, умудрившись сохранить на лице все то же равнодушно-ироничное выражение.
— Воины Талига приветствуют своего будущего короля и полководца! — возвестил Савиньяк.
Сверкнули обнаженные клинки, грянула музыка! Арамона великолепным жестом выхватил шпагу одновременно со всеми и замер, пожирая глазами спину Рокэ, поднимавшего над головой внезапно разулыбавшегося наследника. То, что что-то идет не так, до ослепленного величием момента капитана дошло не сразу. Арнольд был паршивым фехтовальщиком, но шпагу в руках все-таки держал, хоть и нечасто. Эфес был знакомым, но ощущение было каким-то странным, а застывшие с поднятыми шпагами военачальники отчего-то смотрели не столько на принца, сколько на него, Арнольда Арамону, причем с трудом сдерживая смех.
Капитан скосил глаза, пытаясь понять, в чем дело, и — о ужас! Черно-белый эфес переходил не в клинок, а в нечто, весьма похожее на гусиный вертел, причем давным-давно не чищенный. Суза-Муза!!!
Будь Арамона в Лаик, он бы с мерзавцем поговорил, но дело было во дворце и перед ним были не унары, а вельможи, самый незначительный из которых мог раздавить незадачливого капитана одним пальцем. Музыканты играли бесконечно долго, и Арнольд, боясь пошевелиться, воинственно сжимал запачканную обгорелым салом железяку. Наконец проклятый гимн закончился, и клинки вернулись в ножны. Король, сидевший к Арамоне спиной и не видевший его оплошности, встал и помог подняться королеве.
Маршал Алва, ловко опустившись на одно колено, передал принца Его Величеству, тот принял ребенка, и августейшая чета покинула зал. Больше всего на свете Арамона хотел затесаться в толпу устремившихся к выходу придворных и исчезнуть, но не тут-то было! Начальник унаров должен оставаться с военными, даже если рушится небо, жмут сапоги, схватило живот, а в ножнах вместо шпаги поварское безобразие.
Слуги внесли серебряные кубки с вином — дар будущего Карла Четвертого своим полководцам. Утром Арамона предвкушал, как поставит королевский сувенир на каминную полку, теперь ему было не до того.
Капитан торопливо схватил поднесенный ему кубок и попытался отступить к двери, но его маневр был замечен.
— Сударь, — невысокий седоватый человек с алой маршальской перевязью[63] заступил несчастному дорогу, — позвольте взглянуть на ваш клинок. Я хочу узнать имя мастера.
— О да, — вступил в беседу красивый адмирал. — Мне казалось, что я разбираюсь в оружии, но вы, господин капитан, меня потрясли. Это, видимо, морисская сталь?
Отказать вышестоящим было невозможно, и Арамона нерешительно потянул вертел из ножен. На сей раз доблестные воины своих чувств не сдерживали, и Триумфальный зал огласился диким хохотом.
— Да, стареем, — вздохнул плотный артиллерист, — юность нас обгоняет. Мы дальше мяуканья и натянутых веревок не заходили.
— Не скажите, генерал, — возмутился маршал со шрамом на щеке, — я собственноручно приправлял пироги менторов нарианским листом[64].
— Так это были вы? — поднял бровь адмирал. — Я всегда вас глубоко уважал, но чтоб до такой степени… А, Рокэ, идите сюда. Мы тут минувшие деньки вспоминаем и обсуждаем оружие капитана.
— Весьма достойное, к слову сказать, — на породистом лице Первого маршала Талига отразилось нечто, похожее на одобрение. — Клинок капитана знает вкус вражеского мяса. Помнится, господин капитан превосходно владел ЭТИМ оружием еще в свою бытность теньентом. В обращении с ним Арнольду Арамоне равных нет. Я, по крайней мере, тягаться с ним не рискну.
— Рокэ, — засмеялся артиллерист, — неужто вы признаете, что в Талиге есть боец, лучший, чем вы?
— Увы, — пожал плечами Алва. — По крайней мере, за обеденным столом. Кстати, сударь, можете вложить вертел в ножны и отправляться к месту службы короне и отечеству.
4
Всю дорогу до Лаик Арамона представлял, как своими руками сворачивает голову Сузе-Музе, отчего-то весьма похожему на Первого маршала в нежном унарском возрасте. К несчастью, мечты эти были неисполнимы — во-первых, капитан не знал, кто скрывается под личиной графа Медузы, а во-вторых, до него дошло, что конфуз нужно во что бы то ни стало скрыть. Если он, вернувшись с приема, станет злиться, все поймут, что у него неприятности. Арамона подозревал, что кое-кто из менторов целит на его место, нельзя позволить им усомниться в позициях начальства. Арнольд решил молчать и даже разорился на шпагу, очень похожую на испоганенную.
Поместье встретило его унылыми вороньими криками, скрипом дверей, гулким холодом коридоров. Ужин уже закончился; Арамона, приказав накрывать у себя в кабинете, прошелся по вверенному ему зданию, как никогда сильно отдававшему монастырем, и постучался к священнику. Этого задаваку, сменившего любезного и понятливого отца Эразма, капитан терпеть не мог, но священник был вхож к кардиналу, и Арамона изо всех сил старался быть с ним любезным.
Олларианец поднял голову от старинного фолианта — он писал историю фабианского братства и поэтому не переходил на службу в канцелярию Его Высокопреосвященства.
— Вы уже вернулись, капитан? Как прошло Представление?
— Великолепно, сударь, просто великолепно. Маршал был весьма любезен и всем напомнил о моих заслугах. Он ведь был моим унаром, знаете ли… Хотя тогда вас в Лаик еще не было.
— Никогда не слышал, чтоб Алва испытывал добрые чувства хоть к кому-то, — равнодушно сказал священник. — Вижу, у вас новая шпага?
— Да, знаете ли, решил сменить.
— Бывает, — согласился отец Герман. — Вы, видимо, решили отметить Представление?
— Да, — уцепился за предложенное объяснение Арамона, — захотелось сделать себе подарок!
— А что может доставить бо́льшую радость солдату, чем оружие? Арнольд, я завтра вас покину на два дня. Мне нужно съездить к Его Высокопреосвященству.
А вот это некстати, аспид[65] может узнать про вертел.
— Боюсь, завтра будет дурная погода, а дороги после зимы в ужасном состоянии.
— Вы же знаете, я предпочитаю путешествовать верхом, — улыбнулся отец Герман, — а отложить свой визит я не могу. Прошу меня простить, но мне нужно просмотреть еще несколько документов.
— Спокойной ночи, сударь, — буркнул Арамона.
Аспид его выставил, даже вина не предложил… И шпагу заметил. Гадина! За стол Арамона уселся в преотвратном расположении духа, но ужин и вино его успокоили. В кастрюлях и супницах не оказалось ничего предосудительного, мясо было прожаренным, с перцем и солью повар тоже угадал, в комнатах было тепло и уютно, и давешние неприятности не то чтобы вовсе забылись, но как-то померкли. Арамона немного посидел у огня с кружкой горячего вина и направился в спальню вкушать заслуженный отдых.
Господин капитан разложил на ночном столике нужные мелочи, подумал и принес бутылку вина, не спеша разделся и с наслаждением полез под одеяло. Неожиданно капитанские ноги во что-то уткнулись. Арнольд поднажал — препятствие не поддавалось. До Арамоны дошло, что он глупейшим образом «сел в мешок»!
Школярская шутка, старая как мир! Верхнюю простыню складывают вдвое и нижней частью подворачивают под тюфяк так, что не запутаться в ней невозможно. Арамона грязно выругался и потянулся за ночной рубахой, предвидя, что его ждет новая пакость. Так и оказалось.
Суза-Муза был человеком обстоятельным, он не мог не позаботиться о ночной рубахе и хорошенько завязал рукава и тесемки у воротника, на которых теперь красовалась восковая блямба-печать с гербом таинственного графа — свинья на блюде с воткнутым в пузо ножом.
Усилием воли сдержав рвущийся из груди вопль, Арнольд вскочил и замер посреди спальни, лихорадочно размышляя о том, что еще натворил его враг. Комнаты пустовали целый день — времени у Сузы-Музы было достаточно. Капитан вздохнул и принялся обшаривать спальню. Делал это он весьма тщательно — погубил дело всей жизни обитавшего за гардеробом паука, отыскал пропавшее пять лет назад письмо, несколько монеток, какой-то ключ, два свечных огарка, петушиное перо и высохшее яблоко. Никаких следов проклятущего Медузы обнаружить не удалось.
Арамона почти хотел отыскать ловушку, избежав которой почувствовал бы себя победителем. Без толку! Суза-Муза ограничился «мешком» и изгаженной рубашкой. В четвертом часу ночи Арамона медленно и осторожно выдвинул самый дальний ящик комода, где его ожидал привет от зловредного графа. Поверх залитых чернилами простынь лежало письмо, запечатанное «свинской» печатью. Суза-Муза-Лаперуза в изысканных выражениях желал доблестному капитану Арамоне покойной ночи и выражал восхищение произведенной им в собственной спальне уборкой.
Капитан испустил нечто среднее между рычанием и стоном, накрепко запер дверь и окна, кое-как привел в порядок постель, погасил свет и лег. Усталость взяла свое, и Арнольд погрузился в предшествующее сну блаженное и бездумное состояние, из которого его вырвал мерзкий вопль, за которым немедленно последовал другой.
Коты! Коты, побери их Чужой! Твари орали во всю глотку о любви и приближающейся весне, и Арамоне захотелось их передушить. Несчастный распахнул окно, намереваясь швырнуть в зверюг пустой бутылкой, и в нос ударил острый, неприятный запах.
Кошачья настойка! Арамона ненавидел ее из-за Луизы. Супруга, полагая себя дамой утонченной, жаловалась на бессонницу, и втершийся к ней в доверие коновал пичкал пациентку экстрактом кошачьего корня, но капитан никогда не задумывался, чему проклятая трава обязана своим названием. И совершенно справедливо обязана.
Открывшаяся Арамонову взору картина впечатляла. С дюжину котов и кошек с воплями катались по освещенной луной крыше трапезной, летом исполнявшей обязанности террасы. Обычно осторожные твари не обратили ни малейшего внимания ни на стук открываемого окна, ни на полетевшую в них бутылку. Кошки изгибались в сладострастных конвульсиях, подскакивали, переворачивались на другой бок, трясли лапами, сгибались в дугу, распрямлялись с силой сжатых пружин и орали, орали, орали…
Спешно поднятые слуги притащили воды, твари немного отступили, но орать и клубиться не прекратили. Море им было явно по колено.
— Господин капитан, — доложил камердинер, — под окнами вашей светлости кто-то разлил кошачью настойку. Теперь, пока дождь не смоет, они не уйдут.
Кто-то?! Ясное дело кто! Подождал, когда он закончит с обыском и погасит свет, вылез на крышу и разлил эту дрянь.
— Сударь, — не отставал слуга, — осмелюсь предположить, что злоумышленник сам пропах этим снадобьем!
Надежда вспыхнула и угасла. Суза-Муза был хитер, как Леворукий. «Кошачьим корнем» благоухали трапезная, унарские спальни и ведущие к ним лестницы. Отыскать злоумышленника в захлестнувших Лаик волнах аромата было невозможно. Арамона с тоской взглянул на светлеющее небо. Коты продолжали выть, голова раскалывалась, а впереди был длинный день, наполненный дурацкими разговорами, отвратительными физиономиями, звоном шпаг, грохотом отодвигающихся стульев и ожиданием новых неприятностей.
Спускаясь к завтраку, капитан ненавидел кошачий корень, котов, слуг, унаров, отца Германа, маршала, короля, Создателя всего сущего и само сущее, и ненависть эта требовала выхода.
Поместье встретило его унылыми вороньими криками, скрипом дверей, гулким холодом коридоров. Ужин уже закончился; Арамона, приказав накрывать у себя в кабинете, прошелся по вверенному ему зданию, как никогда сильно отдававшему монастырем, и постучался к священнику. Этого задаваку, сменившего любезного и понятливого отца Эразма, капитан терпеть не мог, но священник был вхож к кардиналу, и Арамона изо всех сил старался быть с ним любезным.
Олларианец поднял голову от старинного фолианта — он писал историю фабианского братства и поэтому не переходил на службу в канцелярию Его Высокопреосвященства.
— Вы уже вернулись, капитан? Как прошло Представление?
— Великолепно, сударь, просто великолепно. Маршал был весьма любезен и всем напомнил о моих заслугах. Он ведь был моим унаром, знаете ли… Хотя тогда вас в Лаик еще не было.
— Никогда не слышал, чтоб Алва испытывал добрые чувства хоть к кому-то, — равнодушно сказал священник. — Вижу, у вас новая шпага?
— Да, знаете ли, решил сменить.
— Бывает, — согласился отец Герман. — Вы, видимо, решили отметить Представление?
— Да, — уцепился за предложенное объяснение Арамона, — захотелось сделать себе подарок!
— А что может доставить бо́льшую радость солдату, чем оружие? Арнольд, я завтра вас покину на два дня. Мне нужно съездить к Его Высокопреосвященству.
А вот это некстати, аспид[65] может узнать про вертел.
— Боюсь, завтра будет дурная погода, а дороги после зимы в ужасном состоянии.
— Вы же знаете, я предпочитаю путешествовать верхом, — улыбнулся отец Герман, — а отложить свой визит я не могу. Прошу меня простить, но мне нужно просмотреть еще несколько документов.
— Спокойной ночи, сударь, — буркнул Арамона.
Аспид его выставил, даже вина не предложил… И шпагу заметил. Гадина! За стол Арамона уселся в преотвратном расположении духа, но ужин и вино его успокоили. В кастрюлях и супницах не оказалось ничего предосудительного, мясо было прожаренным, с перцем и солью повар тоже угадал, в комнатах было тепло и уютно, и давешние неприятности не то чтобы вовсе забылись, но как-то померкли. Арамона немного посидел у огня с кружкой горячего вина и направился в спальню вкушать заслуженный отдых.
Господин капитан разложил на ночном столике нужные мелочи, подумал и принес бутылку вина, не спеша разделся и с наслаждением полез под одеяло. Неожиданно капитанские ноги во что-то уткнулись. Арнольд поднажал — препятствие не поддавалось. До Арамоны дошло, что он глупейшим образом «сел в мешок»!
Школярская шутка, старая как мир! Верхнюю простыню складывают вдвое и нижней частью подворачивают под тюфяк так, что не запутаться в ней невозможно. Арамона грязно выругался и потянулся за ночной рубахой, предвидя, что его ждет новая пакость. Так и оказалось.
Суза-Муза был человеком обстоятельным, он не мог не позаботиться о ночной рубахе и хорошенько завязал рукава и тесемки у воротника, на которых теперь красовалась восковая блямба-печать с гербом таинственного графа — свинья на блюде с воткнутым в пузо ножом.
Усилием воли сдержав рвущийся из груди вопль, Арнольд вскочил и замер посреди спальни, лихорадочно размышляя о том, что еще натворил его враг. Комнаты пустовали целый день — времени у Сузы-Музы было достаточно. Капитан вздохнул и принялся обшаривать спальню. Делал это он весьма тщательно — погубил дело всей жизни обитавшего за гардеробом паука, отыскал пропавшее пять лет назад письмо, несколько монеток, какой-то ключ, два свечных огарка, петушиное перо и высохшее яблоко. Никаких следов проклятущего Медузы обнаружить не удалось.
Арамона почти хотел отыскать ловушку, избежав которой почувствовал бы себя победителем. Без толку! Суза-Муза ограничился «мешком» и изгаженной рубашкой. В четвертом часу ночи Арамона медленно и осторожно выдвинул самый дальний ящик комода, где его ожидал привет от зловредного графа. Поверх залитых чернилами простынь лежало письмо, запечатанное «свинской» печатью. Суза-Муза-Лаперуза в изысканных выражениях желал доблестному капитану Арамоне покойной ночи и выражал восхищение произведенной им в собственной спальне уборкой.
Капитан испустил нечто среднее между рычанием и стоном, накрепко запер дверь и окна, кое-как привел в порядок постель, погасил свет и лег. Усталость взяла свое, и Арнольд погрузился в предшествующее сну блаженное и бездумное состояние, из которого его вырвал мерзкий вопль, за которым немедленно последовал другой.
Коты! Коты, побери их Чужой! Твари орали во всю глотку о любви и приближающейся весне, и Арамоне захотелось их передушить. Несчастный распахнул окно, намереваясь швырнуть в зверюг пустой бутылкой, и в нос ударил острый, неприятный запах.
Кошачья настойка! Арамона ненавидел ее из-за Луизы. Супруга, полагая себя дамой утонченной, жаловалась на бессонницу, и втершийся к ней в доверие коновал пичкал пациентку экстрактом кошачьего корня, но капитан никогда не задумывался, чему проклятая трава обязана своим названием. И совершенно справедливо обязана.
Открывшаяся Арамонову взору картина впечатляла. С дюжину котов и кошек с воплями катались по освещенной луной крыше трапезной, летом исполнявшей обязанности террасы. Обычно осторожные твари не обратили ни малейшего внимания ни на стук открываемого окна, ни на полетевшую в них бутылку. Кошки изгибались в сладострастных конвульсиях, подскакивали, переворачивались на другой бок, трясли лапами, сгибались в дугу, распрямлялись с силой сжатых пружин и орали, орали, орали…
Спешно поднятые слуги притащили воды, твари немного отступили, но орать и клубиться не прекратили. Море им было явно по колено.
— Господин капитан, — доложил камердинер, — под окнами вашей светлости кто-то разлил кошачью настойку. Теперь, пока дождь не смоет, они не уйдут.
Кто-то?! Ясное дело кто! Подождал, когда он закончит с обыском и погасит свет, вылез на крышу и разлил эту дрянь.
— Сударь, — не отставал слуга, — осмелюсь предположить, что злоумышленник сам пропах этим снадобьем!
Надежда вспыхнула и угасла. Суза-Муза был хитер, как Леворукий. «Кошачьим корнем» благоухали трапезная, унарские спальни и ведущие к ним лестницы. Отыскать злоумышленника в захлестнувших Лаик волнах аромата было невозможно. Арамона с тоской взглянул на светлеющее небо. Коты продолжали выть, голова раскалывалась, а впереди был длинный день, наполненный дурацкими разговорами, отвратительными физиономиями, звоном шпаг, грохотом отодвигающихся стульев и ожиданием новых неприятностей.
Спускаясь к завтраку, капитан ненавидел кошачий корень, котов, слуг, унаров, отца Германа, маршала, короля, Создателя всего сущего и само сущее, и ненависть эта требовала выхода.
5
Занятия по словесности, истории и землеописанию Дик почти любил, а младший ментор, магистр описательных наук[66] Жерар Шабли ему просто нравился. Господин Жерар не цедил сквозь зубы, не снисходил до унаров с высоты своего величия, у него не было любимчиков, и он рассказывал много интересного. Именно Шабли открыл для Дика мир высокой поэзии, и юноша совершенно заболел сонетами Самуэля Веннена и трагедиями великого Вальтера Дидериха.
День, когда на кафедру поднялся тщедушный бледный человек, и, поздоровавшись с унарами неожиданно низким голосом, без всякого вступления прочел сонет о голубе и канцону о влюбленном рыцаре, стал для Ричарда Окделла днем величайшего из откровений. Новые миры манили, обдавали острым, неведомым счастьем, обещали другую жизнь, яркую и волнующую. Надо ли говорить, что юноша втихаря пытался сочинять, но то, что выходило из-под его пера, немедля подвергалось уничтожению. Дик был с собой предельно честен, и гений Веннена мешал ему признать собственные творения стихами.
Уроки землеописания Ричард тоже любил, хуже было с историей. Как бы ни был хорош магистр Шабли, говорил он вещи, оскорблявшие Ричарда до глубины души. Восхваление марагонского бастарда и предателя Рамиро были юноше, как нож острый. Хорошо хоть господин Жерар никогда не заставлял Дика отвечать урок. Юноша подозревал, что в глубине души ментор отнюдь не восхищается Франциском Олларом, а так же, как и большинство талигойцев, склоняется перед силой, не видя надежды на избавление. Ричард его не осуждал — Шабли не принадлежал к Людям Чести и к тому же был серьезно болен. Дик знал, что с ним такое — та же беда была у его младшей сестры. Бедная Айрис, стоит ей хоть немного поволноваться, и она начинает задыхаться… И все-таки господин Жерар не был сломлен до конца, иначе он не читал бы унарам стихи о вольности и чести.
Вот и сегодня ментор начал со старинной баллады. Дик упивался чеканными строфами, повествующими о том, как талигойский рыцарь принял вызов марагонского бастарда и одолел его в честном бою. Правда, олларианцы исхитрились и дописали, что сам победитель при этом был сражен отвагой и благородством противника и принял его сторону, но в это Ричард не верил. К несчастью, история не сохранила имени смельчака, который, несомненно, погиб при осаде Кабитэлы…
Из исполненного благородства и доблести прошлого Дика вырвал нагрянувший в аудиторию Арамона. С первого же взгляда было ясно, что настроение у Свина хуже не придумаешь. Лицо Жерара окаменело. Ментор отложил фолиант и сдержанно поклонился.
— Я желаю проверить, что они знают по истории, — сообщил Арамона.
— Сейчас у нас лекция по истории словесности.
— А я буду спрашивать их просто по истории, — капитан плюхнулся в кресло рядом с кафедрой и заложил ногу за ногу.
— Извольте, сударь, последняя затронутая мною тема относится к царствованию Франциска Третьего.
Лицо Арамоны приняло озадаченное выражение — имя Франциска Третьего ему явно ничего не говорило, но сдаваться капитан не собирался.
— Они мне расскажут о надорском мятеже.
— Господин капитан, — запротестовал ментор, — о столь недавних событиях мы с унарами еще не беседовали.
— Ну, так это сделаю я, — рявкнул Арамона, — они не вчера родились, должны помнить, что пять лет назад творилось, это даже кони знают. Унар Ричард, — капитанские буркалы злобненько сверкнули. — Что вы знаете о надорском мятеже? Кто из дворян предал Его Величество? Какие державы подстрекали их к бунту?
Ричард молчал. Он слишком хорошо знал ответы, чтобы произнести их вслух. Лгать и порочить имя отца, братьев Эпинэ, Кэвэндиша он тоже не мог.
— Так, — пропел Арамона, — отменно! Унар Ричард рос в лесу и ничего не знает. Выйдите сюда и станьте перед товарищами. Сейчас мы вас научим. Господа унары, кто ответит на мои вопросы?
Желающих хватало. Северин, Эстебан, Константин, Франсуа, Альберто, Анатоль… «Навозники» проклятые!
— Унар Эстебан! — поощрил капитан своего любимчика.
Эстебан изящно поднялся и пошел к кафедре. Он не торопился, не заискивал, а словно бы делал одолжение всем — Дику, ментору, капитану.
— Итак, унар Эстебан, что вы можете сказать о последнем бунте?
— Его поднял герцог Эгмонт Окделл, — едва заметно скосив глаза в сторону Дика, сообщил «навозник», — и несколько его вассалов. Затем к мятежникам примкнули граф Гвидо Килеан-ур-Ломбах, граф Кэвэндиш, сын и наследник герцога Эпинэ и четверо его внуков. Их целью было убить Его Величество, истребить августейшее семейство и защитников короны, в угоду Агарисским еретикам уничтожить олларианскую церковь и ввести в Талиг чужеземные войска. После этого мятежники хотели разделить Талиг на несколько государств, расплатиться за военную помощь приграничными землями, разоружить армию, а флот передать в распоряжение Гайифы и ее сателлитов.
— Унар Ричард, вы поняли, что сказал унар Эстебан?
Собрав все силы, Дик кивнул. Он и вправду все понял и все запомнил. Когда-нибудь он спросит и за эту ложь.
— Унар Альберто, кто стоял за мятежниками?
— За мятежниками, господин капитан, — безмятежно произнес со своего места кэналлиец, — стояло несколько сил. Их поддерживал и подстрекал Эсперадор и эсператистские ордена, о чем свидетельствует то, что уцелевшие вожаки бежали в Агарис. Мятеж был на руку ряду сопредельным Талигу государствам, имеющим к нам территориальные претензии. В первую очередь речь идет о Гаунау, Дриксен и Кадане. Свои цели преследовала и Гайифа, оспаривающая у Талига первенство в Золотых землях и потерпевшая неудачу в продвижении на морисский восток.
Не имея возможности победить нас военным путем, эти силы сделали ставку на внутреннюю смуту. Известно, что в Гаунау и Кадане были собраны армии, оплаченные гайифийским золотом. Предполагалось, что они вторгнутся в Талиг и соединятся с войском мятежников, но решение герцога Алвы оставить Северную и Западную армию на границах и во главе Восточной через топи Ренквахи выйти мятежникам в тыл, сорвало замысел врагов Талига. Они были вынуждены распустить наемников и отречься от своих связей с мятежниками. Окделл и его сторонники остались одни против лучшего полководца Золотых земель и были разбиты…
— Унар Ричард, вы слушаете объяснения своих товарищей?
— Слушаю, господин Арамона.
Сколько можно об этом слушать? Святой Алан, сколько?! «Лучший полководец»… Преступник, убийца, предатель, которому по милости Леворукого все удается. Только безумец мог сунуться в Ренкваху весной, в пору дождей. Все книги по землеописанию кричат о непроходимости этих болот, но что для Ворона книги?! Он пошел и прошел. И погубил отца и Талиг… К вящей радости «навозников», удержавшихся у власти.
— …и в честном поединке убил Эгмонта Окделла, — пискнул сменивший Альберто Анатоль.
День, когда на кафедру поднялся тщедушный бледный человек, и, поздоровавшись с унарами неожиданно низким голосом, без всякого вступления прочел сонет о голубе и канцону о влюбленном рыцаре, стал для Ричарда Окделла днем величайшего из откровений. Новые миры манили, обдавали острым, неведомым счастьем, обещали другую жизнь, яркую и волнующую. Надо ли говорить, что юноша втихаря пытался сочинять, но то, что выходило из-под его пера, немедля подвергалось уничтожению. Дик был с собой предельно честен, и гений Веннена мешал ему признать собственные творения стихами.
Уроки землеописания Ричард тоже любил, хуже было с историей. Как бы ни был хорош магистр Шабли, говорил он вещи, оскорблявшие Ричарда до глубины души. Восхваление марагонского бастарда и предателя Рамиро были юноше, как нож острый. Хорошо хоть господин Жерар никогда не заставлял Дика отвечать урок. Юноша подозревал, что в глубине души ментор отнюдь не восхищается Франциском Олларом, а так же, как и большинство талигойцев, склоняется перед силой, не видя надежды на избавление. Ричард его не осуждал — Шабли не принадлежал к Людям Чести и к тому же был серьезно болен. Дик знал, что с ним такое — та же беда была у его младшей сестры. Бедная Айрис, стоит ей хоть немного поволноваться, и она начинает задыхаться… И все-таки господин Жерар не был сломлен до конца, иначе он не читал бы унарам стихи о вольности и чести.
Вот и сегодня ментор начал со старинной баллады. Дик упивался чеканными строфами, повествующими о том, как талигойский рыцарь принял вызов марагонского бастарда и одолел его в честном бою. Правда, олларианцы исхитрились и дописали, что сам победитель при этом был сражен отвагой и благородством противника и принял его сторону, но в это Ричард не верил. К несчастью, история не сохранила имени смельчака, который, несомненно, погиб при осаде Кабитэлы…
Из исполненного благородства и доблести прошлого Дика вырвал нагрянувший в аудиторию Арамона. С первого же взгляда было ясно, что настроение у Свина хуже не придумаешь. Лицо Жерара окаменело. Ментор отложил фолиант и сдержанно поклонился.
— Я желаю проверить, что они знают по истории, — сообщил Арамона.
— Сейчас у нас лекция по истории словесности.
— А я буду спрашивать их просто по истории, — капитан плюхнулся в кресло рядом с кафедрой и заложил ногу за ногу.
— Извольте, сударь, последняя затронутая мною тема относится к царствованию Франциска Третьего.
Лицо Арамоны приняло озадаченное выражение — имя Франциска Третьего ему явно ничего не говорило, но сдаваться капитан не собирался.
— Они мне расскажут о надорском мятеже.
— Господин капитан, — запротестовал ментор, — о столь недавних событиях мы с унарами еще не беседовали.
— Ну, так это сделаю я, — рявкнул Арамона, — они не вчера родились, должны помнить, что пять лет назад творилось, это даже кони знают. Унар Ричард, — капитанские буркалы злобненько сверкнули. — Что вы знаете о надорском мятеже? Кто из дворян предал Его Величество? Какие державы подстрекали их к бунту?
Ричард молчал. Он слишком хорошо знал ответы, чтобы произнести их вслух. Лгать и порочить имя отца, братьев Эпинэ, Кэвэндиша он тоже не мог.
— Так, — пропел Арамона, — отменно! Унар Ричард рос в лесу и ничего не знает. Выйдите сюда и станьте перед товарищами. Сейчас мы вас научим. Господа унары, кто ответит на мои вопросы?
Желающих хватало. Северин, Эстебан, Константин, Франсуа, Альберто, Анатоль… «Навозники» проклятые!
— Унар Эстебан! — поощрил капитан своего любимчика.
Эстебан изящно поднялся и пошел к кафедре. Он не торопился, не заискивал, а словно бы делал одолжение всем — Дику, ментору, капитану.
— Итак, унар Эстебан, что вы можете сказать о последнем бунте?
— Его поднял герцог Эгмонт Окделл, — едва заметно скосив глаза в сторону Дика, сообщил «навозник», — и несколько его вассалов. Затем к мятежникам примкнули граф Гвидо Килеан-ур-Ломбах, граф Кэвэндиш, сын и наследник герцога Эпинэ и четверо его внуков. Их целью было убить Его Величество, истребить августейшее семейство и защитников короны, в угоду Агарисским еретикам уничтожить олларианскую церковь и ввести в Талиг чужеземные войска. После этого мятежники хотели разделить Талиг на несколько государств, расплатиться за военную помощь приграничными землями, разоружить армию, а флот передать в распоряжение Гайифы и ее сателлитов.
— Унар Ричард, вы поняли, что сказал унар Эстебан?
Собрав все силы, Дик кивнул. Он и вправду все понял и все запомнил. Когда-нибудь он спросит и за эту ложь.
— Унар Альберто, кто стоял за мятежниками?
— За мятежниками, господин капитан, — безмятежно произнес со своего места кэналлиец, — стояло несколько сил. Их поддерживал и подстрекал Эсперадор и эсператистские ордена, о чем свидетельствует то, что уцелевшие вожаки бежали в Агарис. Мятеж был на руку ряду сопредельным Талигу государствам, имеющим к нам территориальные претензии. В первую очередь речь идет о Гаунау, Дриксен и Кадане. Свои цели преследовала и Гайифа, оспаривающая у Талига первенство в Золотых землях и потерпевшая неудачу в продвижении на морисский восток.
Не имея возможности победить нас военным путем, эти силы сделали ставку на внутреннюю смуту. Известно, что в Гаунау и Кадане были собраны армии, оплаченные гайифийским золотом. Предполагалось, что они вторгнутся в Талиг и соединятся с войском мятежников, но решение герцога Алвы оставить Северную и Западную армию на границах и во главе Восточной через топи Ренквахи выйти мятежникам в тыл, сорвало замысел врагов Талига. Они были вынуждены распустить наемников и отречься от своих связей с мятежниками. Окделл и его сторонники остались одни против лучшего полководца Золотых земель и были разбиты…
— Унар Ричард, вы слушаете объяснения своих товарищей?
— Слушаю, господин Арамона.
Сколько можно об этом слушать? Святой Алан, сколько?! «Лучший полководец»… Преступник, убийца, предатель, которому по милости Леворукого все удается. Только безумец мог сунуться в Ренкваху весной, в пору дождей. Все книги по землеописанию кричат о непроходимости этих болот, но что для Ворона книги?! Он пошел и прошел. И погубил отца и Талиг… К вящей радости «навозников», удержавшихся у власти.
— …и в честном поединке убил Эгмонта Окделла, — пискнул сменивший Альберто Анатоль.