Страница:
«Если это моя вина, я хочу, чтобы все это закончилось. Если я вызвал эту засуху, то пусть пойдет дождь». Но сколько бы он ни твердил эти слова, сколько бы ни кричал, обращаясь к небесам, засуха только набирала силу. Жара, ставшая невыносимой, все усиливалась. По лесу бродили специальные команды, которые на месте убивали того, кто смел развести костер; даже в домашних очагах запретили зажигать огонь, поскольку малейшая искра могла спалить Лес Вод от края до края. Через Небесные горы, с низовья реки и с самой Вершины Мира устремлялись в Лес Вод повозки, наполненные кувшинами и бочонками с водой. За бочонок можно было купить ферму, за кувшин — дом, за чашку — ребенка, а за глоток — тело женщины. Но вода означала жизнь, а следовательно, стоила того.
Братья и дядья пришли к Арр и сказали:
«Открой врата и дай нам уйти. Мы должны направиться туда, где продается вода. Даже если придется продать всю Ферму Вортинга, мы пойдем на это ради спасения собственных жизней».
Но Илия, разгневавшись, прогнал их. Что человеческая жизнь по сравнению с Фермой Вортинга?
В ответ они пригрозили ему смертью и привели бы свой приговор в исполнение, если б один из них не воспрепятствовал этому. Что бы Илия ни сотворил с нашим миром, сказал этот человек, он должен остаться в живых, чтобы вернуть все на свои места.
«Чего ж ты ждешь? — наконец спросили они. — Либо убей нас сразу, либо позволь уйти — или ты испытываешь наслаждение, глядя, как мы медленно умираем?»
Жена Илии, Арр, и его сыновья Джон и Адам, пили не больше остальных. Однако они добывали влагу как будто из воздуха или же словно высасывали корнями из земных глубин, ибо горло у них не хрипело при каждом вздохе, губы и носы не кровоточили, и они не кричали по ночам, умоляя о глоточке воды перед смертью. Даже жившие за стеной не страдали так сильно, они хоть могли продать за воду свои души — продать и выжить. А за стену Фермы Вортинга ничто и никто не мог проникнуть.
Однажды Илия услышал мысли Арр — она собиралась открыть врата и впустить продавцов воды. Но Илия прекрасно знал, что творится в сердцах всех его братьев и дядьев, и понимал, что, как только стена откроется, они тут же сбегут, удерут, как Мэттью, и Ферма Вортинга погибнет.
«Она все равно уже погибла, — внушали ему. — Ты оглянись по сторонам. Это ты убил ее».
Но он не дал открыть ворота, и в то же самое время он не мог прогнать засуху.
Наконец, в день, когда горе начало застилать рассудок людей, выжившие понесли все трупы к дому Илии, сваливая тела перед его дверью. Грудные младенцы и дети, матери и жены, старики и юноши — иссохшие трупы образовали поминальный холм во дворе Илии. Он услышал их мысли и запретил им делать это. Он кричал на них, но они все шли и шли. В конце концов его гнев обрел убийственную силу, и они стали умирать, пополняя своими телами то надгробие из мертвецов, которое они же и воздвигли. И вскоре в деревне не осталось ни одного живого человека, за исключением самого Илии, его жены и двоих его детей.
И в агонии ненависти Илия проклял умерших за то, что те сами толкнули его на такой поступок:
«Я не желал вам смерти! Если бы вы встали рядом со мной и удержали моего брата здесь…»
И пока он в ярости кричал на мертвецов, тела их начали дымиться, после чего воспламенились: из животов вырвались струи пламени, конечности заполыхали, как головни, и в небо взметнулся столб дыма. Когда костер вовсю разгорелся, из дома вдруг выбежала Арр и швырнула в огонь ключ, где тот сразу же взорвался — настолько сильно было пламя. А потом она сама бросилась в груду тел друзей и соседей, которых погубила по приказу своего мужа; всем сердцем она проклинала его — ведь именно он не позволил ей открыть врата и выпустить жителей Вортинга на волю.
Только тогда, охваченный безысходным отчаянием, Илия нашел в себе силы разрыдаться. Только тогда он смог подарить воду миру. В то время как он плакал, а его сыновья смотрели на этот кошмарный костер, на западе вдруг появилось облачко. Сначала оно было маленьким — казалось, его можно прикрыть ладонью. Но Мэттью Вортинг сразу заметил его из башни своей гостиницы, из той самой башни, которая поднималась над верхушками самых высоких деревьев и из окон которой была видна Ферма Вортинга. Мэттью увидел облако и крикнул людям своей деревни: «Глядите, вода!»
Их надежда на дождь ворвалась в разум Илии подобно ярчайшей вспышке молнии, его дыхание перехватило от той силы, что скрывалась в этих надеждах, и он возжелал воды силой всех этих людей, в том числе и своей собственной. Гнев, вина и скорбь при виде того, что он натворил, — эти чувства объединились в нем и воззвали к дождю. Облако выросло, поднялся ветер, и хрупкие ветви деревьев задрожали в предвкушении; раздался гром, молния стремительным зигзагом прорезала мгновенно почерневшее небо, и дождь обрушился на лес, словно воды морские. Река сразу наполнилась клокочущим потоком, землю немилосердно хлестали безжалостные капли, деревья вспыхивали от ударов молний, но дождь быстро гасил случайные пожары.
Затем глазами жителей деревни Илия увидел тот единственный пожар, которому он мог порадоваться. Воспламенилась башня гостиницы Мэттью, и его брат был внутри; однако Мэттью поднял руку, и огонь мигом угас, сгинул, словно его и не было вовсе. «Я был прав, — подумал Илия. — Я был прав, он солгал нам, он мог не только закрываться от нас, в нем крылись куда большие силы, я был прав, я был прав».
Буря закончилась, и Ферма Вортинга опустела; даже трупы смыло бурными потоками реки. Ключ сгорел, а значит, исчезла и стена; теперь Илии ничего не оставалось делать, кроме как забрать сыновей, покинуть ферму, дойти до гостиницы брата, расположенной в десяти милях от Вортинга, и просить прощения за то, что он сотворил с миром. «И все же я был прав, — повторял он про себя даже тогда, когда брат радушными объятиями встретил его на пороге и жестоко ранил, назвав Илию совладельцем Постоялого Двора Вортинга. — Я был прав, матери не следовало выпускать тебя».
Но он не стал произносить эти слова вслух. В оставшиеся годы жизни он вообще почти не говорил. Он держал язык за зубами даже тогда, когда Мэттью вывел его сыновей на улицу и сказал: «Видите ту вывеску? На ней написано: „Постоялый Двор Вортинга“. Это все, что осталось от Вортинга, от Истинного — вы, ваш отец, я, моя жена да мои еще не родившиеся дети. От Вортинга остались только мы, и слава Богу. Это была тюрьма, и наконец мы из нее освободились».
Лэрд проснулся в темноте и увидел силуэт Язона, стоящего на коленях у постели.
— Юстиция сказала, что сон закончился, — улыбнулся Язон. — Тебя зовет отец.
Лэрд поднялся и спустился по лестнице. Мать склонилась над отцом, держа чашку у его губ. Лэрду тоже захотелось воды, однако он не стал просить. Взгляд отца остановился на мальчике.
— Лэрд, — сказал отец. — Мне снился сон.
— Мне тоже, — кивнул Лэрд.
— Во сне я увидел, что ты винишь себя вот за это. — Он поднял культяшку, оставшуюся от руки. — Мне снилось, что ты думаешь, будто я возненавидел тебя. Клянусь Истинным, это не так. В этом нет твоей вины, я ни в чем тебя не обвиняю, ты по-прежнему мой сын, ты спас мне жизнь, и прости, если я сказал что-то такое, из-за чего ты посчитал виноватым себя.
— Спасибо, — тихо произнес Лэрд. Он подошел к отцу, обнял его и ощутил на своей щеке ласковое касание его губ.
— А теперь иди спать, — повелел отец. — Извини, что я поднял тебя, но я бы не вынес, если бы ты до утра хранил эти чувства в своем сердце. Клянусь Язоном, ты самый лучший сын, что может родиться у мужчины.
— Спасибо, — еще раз промолвил Лэрд.
Он направился было к своей маленькой кроватке у очага, но Язон поймал его за руку и повел наверх:
— Сегодня ночью ты заслужил ложе получше, нежели эта охапка соломы.
— Да что ты?
— Теперь ты хранишь воспоминания Илии Вортинга, Лэрд. Это не самый приятный сон.
— Это что, действительно было? Поселение Стипока тоже постигла засуха, которая закончилась бурей, но ведь ту бурю никто не вызывал.
— Какая разница? Илия верил, что это он вызвал засуху и он же вызвал бурю. Остальная часть его жизни прошла так, как будто все это случилось в действительности…
— Так было это или нет?
Язон мягко толкнул его в постель и укрыл одеялом.
— Лэрд, я не знаю. Это воспоминания о воспоминаниях. Все ли люди Вортинга погибли тогда? Определенно могу сказать одно: все мои потомки с голубыми глазами произошли от Мэттью и Илии, но, может быть, остальных просто выследили и поубивали. Что же касается той бури, то сейчас никто не умеет управлять погодой. Однако Юстиция может проделывать всякие штуки с огнем и водой, с землей и воздухом. Кто знает, может, и был когда-то среди моих детей человек, который смог учинить такую засуху, что земля превратилась в ад, и такую бурю, что все подумали о конце света. И уж конечно, такая ненависть, какую испытывал он, больше никогда не встречалась. Ни в одной памяти не встретил я подобной ненависти.
— По сравнению с теми чувствами, что испытывал он, — прошептал Лэрд, — моя ненависть к тебе выглядит просто любовью.
— А это она и есть, — улыбнулся Язон. — Все, давай спать.
Глава 10
Братья и дядья пришли к Арр и сказали:
«Открой врата и дай нам уйти. Мы должны направиться туда, где продается вода. Даже если придется продать всю Ферму Вортинга, мы пойдем на это ради спасения собственных жизней».
Но Илия, разгневавшись, прогнал их. Что человеческая жизнь по сравнению с Фермой Вортинга?
В ответ они пригрозили ему смертью и привели бы свой приговор в исполнение, если б один из них не воспрепятствовал этому. Что бы Илия ни сотворил с нашим миром, сказал этот человек, он должен остаться в живых, чтобы вернуть все на свои места.
«Чего ж ты ждешь? — наконец спросили они. — Либо убей нас сразу, либо позволь уйти — или ты испытываешь наслаждение, глядя, как мы медленно умираем?»
Жена Илии, Арр, и его сыновья Джон и Адам, пили не больше остальных. Однако они добывали влагу как будто из воздуха или же словно высасывали корнями из земных глубин, ибо горло у них не хрипело при каждом вздохе, губы и носы не кровоточили, и они не кричали по ночам, умоляя о глоточке воды перед смертью. Даже жившие за стеной не страдали так сильно, они хоть могли продать за воду свои души — продать и выжить. А за стену Фермы Вортинга ничто и никто не мог проникнуть.
Однажды Илия услышал мысли Арр — она собиралась открыть врата и впустить продавцов воды. Но Илия прекрасно знал, что творится в сердцах всех его братьев и дядьев, и понимал, что, как только стена откроется, они тут же сбегут, удерут, как Мэттью, и Ферма Вортинга погибнет.
«Она все равно уже погибла, — внушали ему. — Ты оглянись по сторонам. Это ты убил ее».
Но он не дал открыть ворота, и в то же самое время он не мог прогнать засуху.
Наконец, в день, когда горе начало застилать рассудок людей, выжившие понесли все трупы к дому Илии, сваливая тела перед его дверью. Грудные младенцы и дети, матери и жены, старики и юноши — иссохшие трупы образовали поминальный холм во дворе Илии. Он услышал их мысли и запретил им делать это. Он кричал на них, но они все шли и шли. В конце концов его гнев обрел убийственную силу, и они стали умирать, пополняя своими телами то надгробие из мертвецов, которое они же и воздвигли. И вскоре в деревне не осталось ни одного живого человека, за исключением самого Илии, его жены и двоих его детей.
И в агонии ненависти Илия проклял умерших за то, что те сами толкнули его на такой поступок:
«Я не желал вам смерти! Если бы вы встали рядом со мной и удержали моего брата здесь…»
И пока он в ярости кричал на мертвецов, тела их начали дымиться, после чего воспламенились: из животов вырвались струи пламени, конечности заполыхали, как головни, и в небо взметнулся столб дыма. Когда костер вовсю разгорелся, из дома вдруг выбежала Арр и швырнула в огонь ключ, где тот сразу же взорвался — настолько сильно было пламя. А потом она сама бросилась в груду тел друзей и соседей, которых погубила по приказу своего мужа; всем сердцем она проклинала его — ведь именно он не позволил ей открыть врата и выпустить жителей Вортинга на волю.
Только тогда, охваченный безысходным отчаянием, Илия нашел в себе силы разрыдаться. Только тогда он смог подарить воду миру. В то время как он плакал, а его сыновья смотрели на этот кошмарный костер, на западе вдруг появилось облачко. Сначала оно было маленьким — казалось, его можно прикрыть ладонью. Но Мэттью Вортинг сразу заметил его из башни своей гостиницы, из той самой башни, которая поднималась над верхушками самых высоких деревьев и из окон которой была видна Ферма Вортинга. Мэттью увидел облако и крикнул людям своей деревни: «Глядите, вода!»
Их надежда на дождь ворвалась в разум Илии подобно ярчайшей вспышке молнии, его дыхание перехватило от той силы, что скрывалась в этих надеждах, и он возжелал воды силой всех этих людей, в том числе и своей собственной. Гнев, вина и скорбь при виде того, что он натворил, — эти чувства объединились в нем и воззвали к дождю. Облако выросло, поднялся ветер, и хрупкие ветви деревьев задрожали в предвкушении; раздался гром, молния стремительным зигзагом прорезала мгновенно почерневшее небо, и дождь обрушился на лес, словно воды морские. Река сразу наполнилась клокочущим потоком, землю немилосердно хлестали безжалостные капли, деревья вспыхивали от ударов молний, но дождь быстро гасил случайные пожары.
Затем глазами жителей деревни Илия увидел тот единственный пожар, которому он мог порадоваться. Воспламенилась башня гостиницы Мэттью, и его брат был внутри; однако Мэттью поднял руку, и огонь мигом угас, сгинул, словно его и не было вовсе. «Я был прав, — подумал Илия. — Я был прав, он солгал нам, он мог не только закрываться от нас, в нем крылись куда большие силы, я был прав, я был прав».
Буря закончилась, и Ферма Вортинга опустела; даже трупы смыло бурными потоками реки. Ключ сгорел, а значит, исчезла и стена; теперь Илии ничего не оставалось делать, кроме как забрать сыновей, покинуть ферму, дойти до гостиницы брата, расположенной в десяти милях от Вортинга, и просить прощения за то, что он сотворил с миром. «И все же я был прав, — повторял он про себя даже тогда, когда брат радушными объятиями встретил его на пороге и жестоко ранил, назвав Илию совладельцем Постоялого Двора Вортинга. — Я был прав, матери не следовало выпускать тебя».
Но он не стал произносить эти слова вслух. В оставшиеся годы жизни он вообще почти не говорил. Он держал язык за зубами даже тогда, когда Мэттью вывел его сыновей на улицу и сказал: «Видите ту вывеску? На ней написано: „Постоялый Двор Вортинга“. Это все, что осталось от Вортинга, от Истинного — вы, ваш отец, я, моя жена да мои еще не родившиеся дети. От Вортинга остались только мы, и слава Богу. Это была тюрьма, и наконец мы из нее освободились».
Лэрд проснулся в темноте и увидел силуэт Язона, стоящего на коленях у постели.
— Юстиция сказала, что сон закончился, — улыбнулся Язон. — Тебя зовет отец.
Лэрд поднялся и спустился по лестнице. Мать склонилась над отцом, держа чашку у его губ. Лэрду тоже захотелось воды, однако он не стал просить. Взгляд отца остановился на мальчике.
— Лэрд, — сказал отец. — Мне снился сон.
— Мне тоже, — кивнул Лэрд.
— Во сне я увидел, что ты винишь себя вот за это. — Он поднял культяшку, оставшуюся от руки. — Мне снилось, что ты думаешь, будто я возненавидел тебя. Клянусь Истинным, это не так. В этом нет твоей вины, я ни в чем тебя не обвиняю, ты по-прежнему мой сын, ты спас мне жизнь, и прости, если я сказал что-то такое, из-за чего ты посчитал виноватым себя.
— Спасибо, — тихо произнес Лэрд. Он подошел к отцу, обнял его и ощутил на своей щеке ласковое касание его губ.
— А теперь иди спать, — повелел отец. — Извини, что я поднял тебя, но я бы не вынес, если бы ты до утра хранил эти чувства в своем сердце. Клянусь Язоном, ты самый лучший сын, что может родиться у мужчины.
— Спасибо, — еще раз промолвил Лэрд.
Он направился было к своей маленькой кроватке у очага, но Язон поймал его за руку и повел наверх:
— Сегодня ночью ты заслужил ложе получше, нежели эта охапка соломы.
— Да что ты?
— Теперь ты хранишь воспоминания Илии Вортинга, Лэрд. Это не самый приятный сон.
— Это что, действительно было? Поселение Стипока тоже постигла засуха, которая закончилась бурей, но ведь ту бурю никто не вызывал.
— Какая разница? Илия верил, что это он вызвал засуху и он же вызвал бурю. Остальная часть его жизни прошла так, как будто все это случилось в действительности…
— Так было это или нет?
Язон мягко толкнул его в постель и укрыл одеялом.
— Лэрд, я не знаю. Это воспоминания о воспоминаниях. Все ли люди Вортинга погибли тогда? Определенно могу сказать одно: все мои потомки с голубыми глазами произошли от Мэттью и Илии, но, может быть, остальных просто выследили и поубивали. Что же касается той бури, то сейчас никто не умеет управлять погодой. Однако Юстиция может проделывать всякие штуки с огнем и водой, с землей и воздухом. Кто знает, может, и был когда-то среди моих детей человек, который смог учинить такую засуху, что земля превратилась в ад, и такую бурю, что все подумали о конце света. И уж конечно, такая ненависть, какую испытывал он, больше никогда не встречалась. Ни в одной памяти не встретил я подобной ненависти.
— По сравнению с теми чувствами, что испытывал он, — прошептал Лэрд, — моя ненависть к тебе выглядит просто любовью.
— А это она и есть, — улыбнулся Язон. — Все, давай спать.
Глава 10
ПОД ЛИЧИНОЙ БОГА
Отец уже начал вставать с постели, но никто этому не обрадовался. Он хмуро бродил по дому, размахивая оставшимся от руки обрубком и раскачиваясь из стороны в сторону, как дерево на сильном ветру, а если и говорил, то непременно либо рычал, либо огрызался. Лэрд понимал причины его злости, но легче от этого не становилось. Постепенно Лэрд обнаружил, что предпочитает запираться наверху, в комнате Язона, и работать над книгой, а все остальные придумывали собственные способы держаться от отца подальше. Женщины перестали навещать гостиницу, медник стал кочевать из дома в дом, так что вскоре в опустевшей гостиной остались только мать, Сала и Юстиция. Даже мать старалась поменьше видеть отца, все чаще и чаще оставляя его в полном одиночестве. Его гнев и стыд росли с каждым днем, поскольку причину того, что остальные бегут от него, как от чумного, отец видел в собственной увечности.
Исключение составляла Сала. Она неотступно следовала за ним по пятам. Если мать заставляла ее убираться в комнатах, вскоре Сала оказывалась у постели лежащего в мрачных раздумьях отца; если она играла с куколками, они танцевали свой веселый танец у ног Эльмо, сидящего у камина. Взгляд отца останавливался на малышке, и тогда он хоть поменьше шумел и ругался. Когда же он пытался сделать что-нибудь — подкинуть в огонь полено, намолоть гороха на похлебку, — она непременно возникала рядом, поддерживая волочащийся по полу конец бревна, подметая сухой горох, рассыпанный им. И тогда он снова приходил в ярость и, обзывая ее дурой и неумехой, приказывал убираться прочь. Она уходила, но, выждав за дверью, тихонько возвращалась и снова устраивалась где-нибудь неподалеку.
— Если не хочешь навлечь неприятности на собственную голову, — шепнула ей как-то раз мать, — держись от него подальше.
— Но он же потерял руку, мама, — ответила Сала так, будто, по ее мнению, он просто ее где-то оставил.
Однажды вечером, когда в гостиницу зашел поужинать медник и со второго этажа спустился Лэрд, Сала обратилась к отцу, громко объявив:
— Папа, а я видела во сне, куда подевалась твоя рука!
Разговоры мигом смолкли — все с трепетом ждали от отца вспышки гнева. Каково же было общее удивление, когда он спокойно посмотрел на свою дочку и спросил:
— Ну и куда же?
— Ее деревья забрали, — сказала она. — Поэтому теперь ты должен сделать так, как делают деревья. Когда у них ломается ветка, они просто отращивают ее заново.
— Сарела, — грустно прошептал отец, — я ведь не дерево.
— А разве ты не знаешь? Моя подружка может отрастить ее тебе.
И она посмотрела на Юстицию.
Юстиция молча уставилась в крышку стола, как будто не поняла ни слова из разговора. Мгновение превратилось в вечность — взгляды присутствующих были прикованы к Юстиции. Затем Сала расплакалась:
— Почему, почему запрещено?! — выкрикнула она. — Это же мой папа!
— Хватит, — оборвала ее мать. — Садись есть, Сала, и перестань плакать.
Отец хмуро уселся во главе стола.
— Ешьте, — кивнул он и принялся черпать ложкой похлебку, стараясь как можно быстрее закончить ужин.
Язона не было в комнате, но, конечно, не случайно он объявился именно в этот момент. Он подошел к отцу, держа в руках клещи из кузни и пластинку железа.
— По-моему, — сказал он, — из этого получится неплохая коса.
Мать резко втянула в себя воздух, а медник принялся старательно изучать содержимое своей тарелки. Отец, однако, взял кусок железа и, покрутив его, ответил:
— Да нет, слишком короткий для косы.
— Тогда ты должен помочь мне найти такой кусок, из которого получится коса.
— Ко всем прочим своим талантам, Язон, ты еще и кузнец? — невесело усмехнулся отец и потрогал руку Язона, которая была не слабее руки нормального мужчины, однако по сравнению с рукой отца выглядела, как ручка младенца.
Язон, в свою очередь, оценил его мускулы и расхохотался.
— Ну вот и посмотрим, сумеет ли обычный человек, помахав немножко молотом, стать таким, как ты, или надо родиться с твоими руками, чтобы этот молот поднять.
— Ты не кузнец, — возразил отец.
— Может, я на что-то еще сгожусь, устроившись левой рукой кузнеца?
Язон предлагал сделку, а отец умел неплохо торговаться:
— А тебе-то что с этого?
— Практически ничего. Я разве что приобретаю хорошую компанию и могу сделать полезную вещь для мира. Лэрд сейчас пишет о том, чего я не знаю. Я ему не нужен.
Отец улыбнулся:
— Я вижу тебя насквозь, Язон. Но давай попробуем. — Он повернулся к Сале:
— Вдруг и две руки сгодятся там, где раньше я обходился одной.
Он вылез из-за стола и принялся натягивать на себя фуфайки и куртки; Язон же помогал ему, причем отец ни разу на него не рявкнул — просто Язон знал, когда отцу нужна помощь, а когда — нет.
Лэрд проводил их глазами и подумал: «А ведь это мне следовало встать рядом с ним в кузне. Но я должен писать книгу Язона, поэтому он занял мое место рядом с отцом». И все же он так и не смог ни рассердиться, ни обидеться на Язона. Даже обычную ревность не удалось вызнать. Он никогда не хотел быть кузнецом. Он едва сдержал вздох облегчения, увидев, что кто-то другой займет его место у горна.
Спустя полчаса домашние услышали радостный звон молота, доносящийся из кузни, и громкие ругательства отца, отчитывающего Язона во всю мощь своих легких. Тем вечером отец гневно носился по дому, яростно кляня тупоголовых идиотов, которые даже удержать ничего не могут и из-за которых получившейся косой можно будет разве что солому косить. Отец снова обрел интерес к окружающим, и жизнь в доме вновь стала более или менее сносной.
А той ночью Лэрду приснился сон о мальчике из далекого прошлого, который, лежа в постели, открывал для себя сердца людей.
Джон тихо сопел рядом с ним, от него воняло кислым сыром, которого мальчик наелся на ночь, но Адам предпочел не будить его. Пока Джон не спал, Адам не отваживался покидать свое тело. Теперь же он мог спокойно отправлять свой разум скитаться по окружающим домам, не опасаясь, что Джон отвлечет его.
Адам обнаружил в себе этот дар всего несколько недель назад. Он выслеживал белку, надеясь убить ее камнем, и подкрадываясь к зверьку, он беспрестанно твердил про себя: «Не двигайся, только не двигайся». Белки всегда замечали его позднее, чем кого бы то ни было, и он считал, что зверьки не видят его потому, что он настолько ловко и бесшумно умеет подкрадываться. Однако на этот раз белка словно приросла к месту, и даже когда Адам швырнул камень и промахнулся, она не вскарабкалась на дерево. Она по-прежнему сидела и ждала. Уже не прячась, Адам подошел к ней, схватил и ударил о ствол. После этого она вообще больше не шевелилась.
Примерно так же он забавлялся с мальчишками во время купания. Любимым развлечением было топить друг друга в воде, притворяясь, будто тонешь; теперь у Адама это выходило куда лучше, и когда Рэгги нырнул, он заставил его думать, что верх — это низ, и держал под водой, пока легкие мальчика не стали разрываться от недостатка воздуха. После чего Адам отпустил его. Обливаясь слезами, до смерти перепуганный Рэгги стрелой вылетел из воды и ни в какую больше не хотел купаться, как бы ни уговаривали его остальные. Однако вскоре мальчишки поняли, что творится что-то неладное, поскольку еще несколько из них чуть не захлебнулось. Тогда они испугались и заявили, что в воде поселилось чудовище и что они никогда больше не будут здесь купаться.
Но все это были детские шуточки. Теперь Адам развлекался несколько по-иному. Бодрствуя ночи напролет, он бродил по умам жителей Города Вортинга. Перво-наперво он наведался к Еноху Бочкарю — Адам любил забавляться с ним, когда тот навещал свою жену. Прошлой ночью перед самой развязкой он лишил его силы, и Енох сразу обмяк, как вялый лист. Сегодня он удерживал его до последнего, целый час не давая кончить, — он издевался над ним до тех пор, пока жена, которая давным-давно уже удовлетворилась, не запросила у мужа пощады. И как ни ругался Енох Бочкарь, как ни призывал Язона, желание, переполняющее нижнюю часть его живота, так и не дало ему заснуть.
Затем Адам отыскал тетушку Мельничиху, которая держала кошек. Вчера он заставил ее любимицу зашипеть и разодрать ей руку в кровь, так что тетушка полночи провела в рыданиях. Сегодня он подучил ее сунуть голову кошки под жернов. Прежде один вид раздавленной кошки удовлетворил бы Адама, но сейчас он испытывал куда большее удовольствие, заглядывая в мысли тетушки Мельничихи и слушая ее причитания: «Что же я натворила?! О Господи, что я наделала!»
И Рэгги — подшутить над ним всегда было приятно, поскольку, во что бы мальчишки ни играли, он всегда верховодил. Адам заставил Рэгги вылезти из кровати и снять ночную рубашку, после чего направил его к дому Мэри, дочери рыбака, и поставил у самой двери, где заставил его играться с собой, пока отец Мэри не выбежал и не прогнал мальчишку пинками и проклятиями. О да, ночка выдалась здоровская.
В мечтах своих он превращал каждого человека, в разум которого проникал, в маленький иссохший труп и добавлял его тело к куче других мертвецов, сваленных у дверей. Ну как, папа? Хватит или еще?
Он заставил Анну Пекаршу думать, будто в ее грудь въедаются маленькие паучки, и она принялась царапать и драть себя с такой силой, что вскоре ее высокие холмики превратились в месиво из крови и мяса. Ее мужу даже пришлось связать ей руки.
Ну что, хватит?
Сэмми Брадобрей отправился в свою парикмахерскую и затупил все свои лезвия.
Еще?
Ведди, та, что живет выше по улице, укачивала дремлющего ребенка, и вдруг младенец перестал дышать, и что бы она ни делала, ничего не помогало.
Хватит.
Просто перестал дышать и…
— Прекрати.
Адам открыл глаза. В дверном проеме стоял отец. Рядом с Адамом беспокойно зашевелился Джон.
— Прекратить что, пап? — невинно осведомился Адам.
— То, что ты получил от Язона… Не для того был дан этот дар.
— Не понимаю, о чем ты. — В доме вверх по улице младенец вновь задышал, и Ведди расплакалась от облегчения.
— Ты мне не сын.
— Я всего лишь играл, папа.
— С болью других людей? Если ты еще раз посмеешь поиграться с кем-нибудь, я убью тебя. Вообще мне прямо сейчас следовало бы тебя убить.
Сжимая в руках кусок веревки с завязанными на ней узлами, Илия вытащил Адама из постели, задрал ночную рубашку и принялся стегать его.
— Папа, не надо! Папа, нет! — закричал из постельки маленький Джон.
— Ты слишком мягкосердечен, Джон, — проговорил отец, покряхтывая от силы ударов, которыми он охаживал непокорного сына. Адам, извиваясь что было сил, пытался вырваться из хватки отца, и удары беспорядочно сыпались на спину, живот, бедра и голову. В конце концов Адам сделал то, на что прежде никогда не осмеливался — он заставил отца ЗАМЕРЕТЬ.
И Илия замер.
Адам наконец высвободился и с удивлением оглядел отца.
— Я сильнее тебя, — заявил он и рассмеялся, несмотря на жгучую боль от налившихся кровью рубцов.
Он взял из руки отца веревку и задрал его ночную рубашку. Хлестнул его.
— Нет, — прошептал Джон.
— Прикуси язык, иначе и тебе достанется.
— Нет, — громко произнес Джон.
В ответ Адам перепоясал веревкой живот отца. Илия даже не поморщился.
— Видишь, Джон? Ему не больно.
— А почему папа не шевелится?
— Ему нравится.
Размахнувшись ногой, он изо всех сил пнул отца в пах. И снова ни звука; только от удара Илия потерял равновесие и повалился на спину. Беспомощно распростершись на полу, он бессмысленно взирал на окружающий мир, похожий на один из трупов, сваленных в ту кучу. «Что ты здесь делаешь, папа? Ты ж лежишь на куче трупов! С мамой хочешь сгореть? Достаточно ли ты иссох?» Адам пинал, бил кулаками лежащего на полу человека, пока Джон вдруг не закричал:
— Дядя Мэттью! Дядя Мэттью!
И тут же Адам почувствовал, что какая-то неведомая сила поднимает его в воздух и швыряет о шкуры, висящие на стенах.
На пороге чердачной комнаты возвышался дядя Мэттью.
— Одевайся, — приказал он.
Адам попытался было и его заморозить, как Илию, но никак не мог нащупать его разум. Внезапно он ощутил, как где-то внутри разгорается страшное пламя. Согнувшись пополам, он боролся с желанием вцепиться себе в живот, разодрать его и выпустить огонь наружу. Затем он почувствовал, как начали таять глаза, таять и стекать по щекам. В ужасе он заорал и попытался удержать их на месте. Затем стали ломаться ноги, рассыпаясь на кусочки, как у сахарного человечка, и он становился все ниже и ниже. Нагнувшись, он увидел, как вниз посыпались целые куски плоти — на полу валялись его уши, нос, губы, зубы и язык. Глазами, растекшимися по половицам двумя лужицами густого желе, он смотрел снизу вверх сам на себя — на свое пустое лицо, чистую, абсолютно гладкую кожу, посредине которой чернела зияющая дыра рта. Вдруг он увидел, как что-то полезло из дыры — то было его сердце, за которым последовала печень, а потом — желудок, кишки. Тело его извергалось наружу, самоопустошалось до тех пор, пока он не стал легким и невесомым, как шапочка одуванчика…
Он бессильно опустился на пол, рыдая и моля о прощении, о милосердии, упрашивая, чтобы ему вернули тело.
— Адам, — тихо спросил с постели Джон, — что с тобой?
Адам коснулся лица и обнаружил, что все на месте, как и должно быть. Он открыл глаза — он мог видеть.
— Простите меня, — прошептал он. — Я никогда больше не буду этого делать.
Илия сидел, прислонившись к стене, и плакал.
— Мэттью, — причитал он, — что же я наделал? Что за чудовище воспитал?
Мэттью покачал головой:
— Ты не виноват. Если бы это сделал ты, то таким же был бы и Джон. Ребенок такой, какой он есть — он ест то, что даешь ты, но пища обращается в его собственное тело.
Лицо Илии озарилось пониманием, и губы его, несмотря на боль, растянулись в улыбке.
— Я все-таки был прав. Как я и говорил, ты один из нас.
— Пожалуйста, не надо, — прошептал Адам.
— Ты и твой отец, — повернулся к нему Мэттью. — Ни один из вас не понимает, зачем вам была дана эта сила. Неужели ты думаешь, что Язон создал нас, чтобы мы вечно гнили на той ферме, Илия? Или зло шутили над людьми, которые не могут себя защитить? С этого момента я буду следить за вами, за вами обоими. Я не позволю вам причинять вред людям. Вы уже достаточно натворили несчастий в своей жизни. Настало время учиться исцелять.
Адам прожил в гостинице Мэттью еще два года. Затем, поняв, что больше ему не выдержать, бежал, украл лодку и спустился вниз по реке к Линкири. По пути он вернулся мысленным взором на Постоялый Двор Вортинга и отыскал сына дяди, маленького Мартина, совсем еще малыша, который только-только научился произносить первые слова. Он заставил мальчика сказать: «Прощай, дядя Мэттью». И убил его.
Приготовившись, он стал ждать ответного удара от Мэттью, но так и не дождался. «Я вне его досягаемости, — вдруг понял Адам. — Наконец-то мне ничего не грозит. Я могу делать что захочу».
Он добрался до Небесного Града, столицы мира. Где бы он ни шел, везде Адам чувствовал себя в полной безопасности, да и кто мог пожелать ему зла? И он никогда не голодал, поскольку все были только рады поделиться с ним пищей. Появившись в Небесном Граде, он затаился и стал выжидать. Он хорошо усвоил урок, преподанный дядей Мэттью: его сила не предназначена для игр. Как и все дети, обладающие голубыми глазами, он читал надпись, выведенную на плите посреди Фермы Вортинга: «Родом со звезд, глаза синее моря. Язона ты сын, знай свою долю». «Я первым покинул Лес Вод. Я сын Язона. И не удовольствуюсь клочком земли, какой-то жалкой гостиницей. Вот мира мне как раз хватит».
И потихоньку, постепенно он начал овладевать этим миром.
Власть явилась к нему в виде девочки, уже почти девушки, внучки Елены из Нойока. Она жила во дворце, постоянно прячась по углам, под лестницами, за занавесками. Не то чтобы за ней никто не присматривал. Наверняка некоторым слугам вменялось в обязанность приглядывать за нею. Но все равно на нее никто не обращал внимания, поскольку у нее был младший брат, а право правления Нойоком передавалось по мужской линии — старшему представителю рода. Елена из Нойока была просто опекуншей своего внука Иввиса и пока что правила за него. А кто такая Ювен, внучка-невидимка? Когда Адам впервые посетил дворец Елены, он сразу заметил Ювен, понял, что она здесь никто, и тут же забыл о ее существовании.
Исключение составляла Сала. Она неотступно следовала за ним по пятам. Если мать заставляла ее убираться в комнатах, вскоре Сала оказывалась у постели лежащего в мрачных раздумьях отца; если она играла с куколками, они танцевали свой веселый танец у ног Эльмо, сидящего у камина. Взгляд отца останавливался на малышке, и тогда он хоть поменьше шумел и ругался. Когда же он пытался сделать что-нибудь — подкинуть в огонь полено, намолоть гороха на похлебку, — она непременно возникала рядом, поддерживая волочащийся по полу конец бревна, подметая сухой горох, рассыпанный им. И тогда он снова приходил в ярость и, обзывая ее дурой и неумехой, приказывал убираться прочь. Она уходила, но, выждав за дверью, тихонько возвращалась и снова устраивалась где-нибудь неподалеку.
— Если не хочешь навлечь неприятности на собственную голову, — шепнула ей как-то раз мать, — держись от него подальше.
— Но он же потерял руку, мама, — ответила Сала так, будто, по ее мнению, он просто ее где-то оставил.
Однажды вечером, когда в гостиницу зашел поужинать медник и со второго этажа спустился Лэрд, Сала обратилась к отцу, громко объявив:
— Папа, а я видела во сне, куда подевалась твоя рука!
Разговоры мигом смолкли — все с трепетом ждали от отца вспышки гнева. Каково же было общее удивление, когда он спокойно посмотрел на свою дочку и спросил:
— Ну и куда же?
— Ее деревья забрали, — сказала она. — Поэтому теперь ты должен сделать так, как делают деревья. Когда у них ломается ветка, они просто отращивают ее заново.
— Сарела, — грустно прошептал отец, — я ведь не дерево.
— А разве ты не знаешь? Моя подружка может отрастить ее тебе.
И она посмотрела на Юстицию.
Юстиция молча уставилась в крышку стола, как будто не поняла ни слова из разговора. Мгновение превратилось в вечность — взгляды присутствующих были прикованы к Юстиции. Затем Сала расплакалась:
— Почему, почему запрещено?! — выкрикнула она. — Это же мой папа!
— Хватит, — оборвала ее мать. — Садись есть, Сала, и перестань плакать.
Отец хмуро уселся во главе стола.
— Ешьте, — кивнул он и принялся черпать ложкой похлебку, стараясь как можно быстрее закончить ужин.
Язона не было в комнате, но, конечно, не случайно он объявился именно в этот момент. Он подошел к отцу, держа в руках клещи из кузни и пластинку железа.
— По-моему, — сказал он, — из этого получится неплохая коса.
Мать резко втянула в себя воздух, а медник принялся старательно изучать содержимое своей тарелки. Отец, однако, взял кусок железа и, покрутив его, ответил:
— Да нет, слишком короткий для косы.
— Тогда ты должен помочь мне найти такой кусок, из которого получится коса.
— Ко всем прочим своим талантам, Язон, ты еще и кузнец? — невесело усмехнулся отец и потрогал руку Язона, которая была не слабее руки нормального мужчины, однако по сравнению с рукой отца выглядела, как ручка младенца.
Язон, в свою очередь, оценил его мускулы и расхохотался.
— Ну вот и посмотрим, сумеет ли обычный человек, помахав немножко молотом, стать таким, как ты, или надо родиться с твоими руками, чтобы этот молот поднять.
— Ты не кузнец, — возразил отец.
— Может, я на что-то еще сгожусь, устроившись левой рукой кузнеца?
Язон предлагал сделку, а отец умел неплохо торговаться:
— А тебе-то что с этого?
— Практически ничего. Я разве что приобретаю хорошую компанию и могу сделать полезную вещь для мира. Лэрд сейчас пишет о том, чего я не знаю. Я ему не нужен.
Отец улыбнулся:
— Я вижу тебя насквозь, Язон. Но давай попробуем. — Он повернулся к Сале:
— Вдруг и две руки сгодятся там, где раньше я обходился одной.
Он вылез из-за стола и принялся натягивать на себя фуфайки и куртки; Язон же помогал ему, причем отец ни разу на него не рявкнул — просто Язон знал, когда отцу нужна помощь, а когда — нет.
Лэрд проводил их глазами и подумал: «А ведь это мне следовало встать рядом с ним в кузне. Но я должен писать книгу Язона, поэтому он занял мое место рядом с отцом». И все же он так и не смог ни рассердиться, ни обидеться на Язона. Даже обычную ревность не удалось вызнать. Он никогда не хотел быть кузнецом. Он едва сдержал вздох облегчения, увидев, что кто-то другой займет его место у горна.
Спустя полчаса домашние услышали радостный звон молота, доносящийся из кузни, и громкие ругательства отца, отчитывающего Язона во всю мощь своих легких. Тем вечером отец гневно носился по дому, яростно кляня тупоголовых идиотов, которые даже удержать ничего не могут и из-за которых получившейся косой можно будет разве что солому косить. Отец снова обрел интерес к окружающим, и жизнь в доме вновь стала более или менее сносной.
А той ночью Лэрду приснился сон о мальчике из далекого прошлого, который, лежа в постели, открывал для себя сердца людей.
Джон тихо сопел рядом с ним, от него воняло кислым сыром, которого мальчик наелся на ночь, но Адам предпочел не будить его. Пока Джон не спал, Адам не отваживался покидать свое тело. Теперь же он мог спокойно отправлять свой разум скитаться по окружающим домам, не опасаясь, что Джон отвлечет его.
Адам обнаружил в себе этот дар всего несколько недель назад. Он выслеживал белку, надеясь убить ее камнем, и подкрадываясь к зверьку, он беспрестанно твердил про себя: «Не двигайся, только не двигайся». Белки всегда замечали его позднее, чем кого бы то ни было, и он считал, что зверьки не видят его потому, что он настолько ловко и бесшумно умеет подкрадываться. Однако на этот раз белка словно приросла к месту, и даже когда Адам швырнул камень и промахнулся, она не вскарабкалась на дерево. Она по-прежнему сидела и ждала. Уже не прячась, Адам подошел к ней, схватил и ударил о ствол. После этого она вообще больше не шевелилась.
Примерно так же он забавлялся с мальчишками во время купания. Любимым развлечением было топить друг друга в воде, притворяясь, будто тонешь; теперь у Адама это выходило куда лучше, и когда Рэгги нырнул, он заставил его думать, что верх — это низ, и держал под водой, пока легкие мальчика не стали разрываться от недостатка воздуха. После чего Адам отпустил его. Обливаясь слезами, до смерти перепуганный Рэгги стрелой вылетел из воды и ни в какую больше не хотел купаться, как бы ни уговаривали его остальные. Однако вскоре мальчишки поняли, что творится что-то неладное, поскольку еще несколько из них чуть не захлебнулось. Тогда они испугались и заявили, что в воде поселилось чудовище и что они никогда больше не будут здесь купаться.
Но все это были детские шуточки. Теперь Адам развлекался несколько по-иному. Бодрствуя ночи напролет, он бродил по умам жителей Города Вортинга. Перво-наперво он наведался к Еноху Бочкарю — Адам любил забавляться с ним, когда тот навещал свою жену. Прошлой ночью перед самой развязкой он лишил его силы, и Енох сразу обмяк, как вялый лист. Сегодня он удерживал его до последнего, целый час не давая кончить, — он издевался над ним до тех пор, пока жена, которая давным-давно уже удовлетворилась, не запросила у мужа пощады. И как ни ругался Енох Бочкарь, как ни призывал Язона, желание, переполняющее нижнюю часть его живота, так и не дало ему заснуть.
Затем Адам отыскал тетушку Мельничиху, которая держала кошек. Вчера он заставил ее любимицу зашипеть и разодрать ей руку в кровь, так что тетушка полночи провела в рыданиях. Сегодня он подучил ее сунуть голову кошки под жернов. Прежде один вид раздавленной кошки удовлетворил бы Адама, но сейчас он испытывал куда большее удовольствие, заглядывая в мысли тетушки Мельничихи и слушая ее причитания: «Что же я натворила?! О Господи, что я наделала!»
И Рэгги — подшутить над ним всегда было приятно, поскольку, во что бы мальчишки ни играли, он всегда верховодил. Адам заставил Рэгги вылезти из кровати и снять ночную рубашку, после чего направил его к дому Мэри, дочери рыбака, и поставил у самой двери, где заставил его играться с собой, пока отец Мэри не выбежал и не прогнал мальчишку пинками и проклятиями. О да, ночка выдалась здоровская.
В мечтах своих он превращал каждого человека, в разум которого проникал, в маленький иссохший труп и добавлял его тело к куче других мертвецов, сваленных у дверей. Ну как, папа? Хватит или еще?
Он заставил Анну Пекаршу думать, будто в ее грудь въедаются маленькие паучки, и она принялась царапать и драть себя с такой силой, что вскоре ее высокие холмики превратились в месиво из крови и мяса. Ее мужу даже пришлось связать ей руки.
Ну что, хватит?
Сэмми Брадобрей отправился в свою парикмахерскую и затупил все свои лезвия.
Еще?
Ведди, та, что живет выше по улице, укачивала дремлющего ребенка, и вдруг младенец перестал дышать, и что бы она ни делала, ничего не помогало.
Хватит.
Просто перестал дышать и…
— Прекрати.
Адам открыл глаза. В дверном проеме стоял отец. Рядом с Адамом беспокойно зашевелился Джон.
— Прекратить что, пап? — невинно осведомился Адам.
— То, что ты получил от Язона… Не для того был дан этот дар.
— Не понимаю, о чем ты. — В доме вверх по улице младенец вновь задышал, и Ведди расплакалась от облегчения.
— Ты мне не сын.
— Я всего лишь играл, папа.
— С болью других людей? Если ты еще раз посмеешь поиграться с кем-нибудь, я убью тебя. Вообще мне прямо сейчас следовало бы тебя убить.
Сжимая в руках кусок веревки с завязанными на ней узлами, Илия вытащил Адама из постели, задрал ночную рубашку и принялся стегать его.
— Папа, не надо! Папа, нет! — закричал из постельки маленький Джон.
— Ты слишком мягкосердечен, Джон, — проговорил отец, покряхтывая от силы ударов, которыми он охаживал непокорного сына. Адам, извиваясь что было сил, пытался вырваться из хватки отца, и удары беспорядочно сыпались на спину, живот, бедра и голову. В конце концов Адам сделал то, на что прежде никогда не осмеливался — он заставил отца ЗАМЕРЕТЬ.
И Илия замер.
Адам наконец высвободился и с удивлением оглядел отца.
— Я сильнее тебя, — заявил он и рассмеялся, несмотря на жгучую боль от налившихся кровью рубцов.
Он взял из руки отца веревку и задрал его ночную рубашку. Хлестнул его.
— Нет, — прошептал Джон.
— Прикуси язык, иначе и тебе достанется.
— Нет, — громко произнес Джон.
В ответ Адам перепоясал веревкой живот отца. Илия даже не поморщился.
— Видишь, Джон? Ему не больно.
— А почему папа не шевелится?
— Ему нравится.
Размахнувшись ногой, он изо всех сил пнул отца в пах. И снова ни звука; только от удара Илия потерял равновесие и повалился на спину. Беспомощно распростершись на полу, он бессмысленно взирал на окружающий мир, похожий на один из трупов, сваленных в ту кучу. «Что ты здесь делаешь, папа? Ты ж лежишь на куче трупов! С мамой хочешь сгореть? Достаточно ли ты иссох?» Адам пинал, бил кулаками лежащего на полу человека, пока Джон вдруг не закричал:
— Дядя Мэттью! Дядя Мэттью!
И тут же Адам почувствовал, что какая-то неведомая сила поднимает его в воздух и швыряет о шкуры, висящие на стенах.
На пороге чердачной комнаты возвышался дядя Мэттью.
— Одевайся, — приказал он.
Адам попытался было и его заморозить, как Илию, но никак не мог нащупать его разум. Внезапно он ощутил, как где-то внутри разгорается страшное пламя. Согнувшись пополам, он боролся с желанием вцепиться себе в живот, разодрать его и выпустить огонь наружу. Затем он почувствовал, как начали таять глаза, таять и стекать по щекам. В ужасе он заорал и попытался удержать их на месте. Затем стали ломаться ноги, рассыпаясь на кусочки, как у сахарного человечка, и он становился все ниже и ниже. Нагнувшись, он увидел, как вниз посыпались целые куски плоти — на полу валялись его уши, нос, губы, зубы и язык. Глазами, растекшимися по половицам двумя лужицами густого желе, он смотрел снизу вверх сам на себя — на свое пустое лицо, чистую, абсолютно гладкую кожу, посредине которой чернела зияющая дыра рта. Вдруг он увидел, как что-то полезло из дыры — то было его сердце, за которым последовала печень, а потом — желудок, кишки. Тело его извергалось наружу, самоопустошалось до тех пор, пока он не стал легким и невесомым, как шапочка одуванчика…
Он бессильно опустился на пол, рыдая и моля о прощении, о милосердии, упрашивая, чтобы ему вернули тело.
— Адам, — тихо спросил с постели Джон, — что с тобой?
Адам коснулся лица и обнаружил, что все на месте, как и должно быть. Он открыл глаза — он мог видеть.
— Простите меня, — прошептал он. — Я никогда больше не буду этого делать.
Илия сидел, прислонившись к стене, и плакал.
— Мэттью, — причитал он, — что же я наделал? Что за чудовище воспитал?
Мэттью покачал головой:
— Ты не виноват. Если бы это сделал ты, то таким же был бы и Джон. Ребенок такой, какой он есть — он ест то, что даешь ты, но пища обращается в его собственное тело.
Лицо Илии озарилось пониманием, и губы его, несмотря на боль, растянулись в улыбке.
— Я все-таки был прав. Как я и говорил, ты один из нас.
— Пожалуйста, не надо, — прошептал Адам.
— Ты и твой отец, — повернулся к нему Мэттью. — Ни один из вас не понимает, зачем вам была дана эта сила. Неужели ты думаешь, что Язон создал нас, чтобы мы вечно гнили на той ферме, Илия? Или зло шутили над людьми, которые не могут себя защитить? С этого момента я буду следить за вами, за вами обоими. Я не позволю вам причинять вред людям. Вы уже достаточно натворили несчастий в своей жизни. Настало время учиться исцелять.
Адам прожил в гостинице Мэттью еще два года. Затем, поняв, что больше ему не выдержать, бежал, украл лодку и спустился вниз по реке к Линкири. По пути он вернулся мысленным взором на Постоялый Двор Вортинга и отыскал сына дяди, маленького Мартина, совсем еще малыша, который только-только научился произносить первые слова. Он заставил мальчика сказать: «Прощай, дядя Мэттью». И убил его.
Приготовившись, он стал ждать ответного удара от Мэттью, но так и не дождался. «Я вне его досягаемости, — вдруг понял Адам. — Наконец-то мне ничего не грозит. Я могу делать что захочу».
Он добрался до Небесного Града, столицы мира. Где бы он ни шел, везде Адам чувствовал себя в полной безопасности, да и кто мог пожелать ему зла? И он никогда не голодал, поскольку все были только рады поделиться с ним пищей. Появившись в Небесном Граде, он затаился и стал выжидать. Он хорошо усвоил урок, преподанный дядей Мэттью: его сила не предназначена для игр. Как и все дети, обладающие голубыми глазами, он читал надпись, выведенную на плите посреди Фермы Вортинга: «Родом со звезд, глаза синее моря. Язона ты сын, знай свою долю». «Я первым покинул Лес Вод. Я сын Язона. И не удовольствуюсь клочком земли, какой-то жалкой гостиницей. Вот мира мне как раз хватит».
И потихоньку, постепенно он начал овладевать этим миром.
Власть явилась к нему в виде девочки, уже почти девушки, внучки Елены из Нойока. Она жила во дворце, постоянно прячась по углам, под лестницами, за занавесками. Не то чтобы за ней никто не присматривал. Наверняка некоторым слугам вменялось в обязанность приглядывать за нею. Но все равно на нее никто не обращал внимания, поскольку у нее был младший брат, а право правления Нойоком передавалось по мужской линии — старшему представителю рода. Елена из Нойока была просто опекуншей своего внука Иввиса и пока что правила за него. А кто такая Ювен, внучка-невидимка? Когда Адам впервые посетил дворец Елены, он сразу заметил Ювен, понял, что она здесь никто, и тут же забыл о ее существовании.