Каргалов Вадим. Вторая ошибка Мамая

   Немеренный лоскут пустой земли, то гладкий, словно стол, то слегка всхолмленный плавными складками, а над ним небо, всегда тусклое - в жару ли, в холода ли, и тоже пустое, как степная земля. И кажется чужаку, что небо непрерывно катится за край степи, падает на колючую сухую траву, на репейники, на сухой навоз и лошадиные кости. И на человеческие кости тоже, потому что Дикое Поле - злое место, не для людей место - для хищного зверя...
   Может, само Дикое Поле и было таким, но край его, где степь соседствовала с лесом, то отвоевывая у него землю, то отступая на юг по долинам рек и влажным сумракам оврагов, выглядел совсем по-другому. Простор - это было, и кости лошадиные - тоже, но одинаковости Андрей не заметил.
   Гладкую степь перерезали полноводные реки, широкие овраги с пологими склонами, которые рязанцы называли "абалами". По степи обильно рассыпаны круглые западины с плоским дном, обильно поросшим осиновыми кустами и ивняком. Зелеными городами поднимаются среди равнины дубравы, кленовые и ясеневые рощи, а в речных долинах стоят сосновые боры, могучие и вечные.
   Даже там, где на степной равнине нет ничего, кроме разнотравья, край Дикого Поля непрерывно изменяет свой облик вместе с временами года.
   Зимой степь покрыта снегами, но это не мертвящие снега, под которыми земля каменеет. Под снегом стоит живая трава, ордынские кони выбивают ее копытами и так кормятся.
   С середины апреля в степи начинается царство воды - тают снега. Месяц май прибавляет к талым водам частые грозы и проливные дожди. Вода стоит в степных западинах, в ложбинах, несется мутными потоками по оврагам, переполняет вспухшие реки. А степь пьет, пьет эту воду, чтобы взойти сочными травами.
   До начала мая зелень зеленая-зеленая, как горный камень малахит. В начале июня зелень сменяется нежной голубизной множества цветущих незабудок, а среди них, как золотое шитье на драгоценной ткани, золотистые пятна степного крестовика и лютика.
   В середине июня степь покрывается темно-лиловым шалфеем с вкраплениями желтых головок козлобородника, а к концу месяца из темно-лиловой вдруг превращается в снежно-белую из-за обилия цветущего клевера-белоголовки, поповника, таволжанки.
   К середине июля выбрасывает к солнцу свои цветы эспарцет, и белизна принимает тускло-розовый оттенок.
   И только потом неистовое солнце да ветры-суховеи выжигают зелень, степь становится бурой, как шкура медведя, и лишь типчак и тонконог еще тянут из земли последние соки. Кажется, подожги сухую степную траву, и будет она полыхать бегущим пожаром до самого моря!
   Тосклива, неприветлива степь осенью. Будто замирает в ней все живое в ожидании будущего весеннего буйства природы. Только перелетные птицы стаями летят над степью, но не задерживаются в ней - путь их дальше, к морю.
   Но ведь и Русь засыпает долгой зимой. Все живое не может обходиться без сна, а земля везде - живая...
   Не враждебной казалась Андрею степь, хотя и стоял он у ее края с оружием в руках, с настороженностью в сердце. Враждебна была не степь, а ордынцы - горе Руси, ее тяжкий жребий и боль.
   Только несчастий ждали русские люди с полуденной степной стороны, но сама степь не была в этом виновата. Степь была готова щедро делиться своими богатствами и с хлебопашцем, и со скотоводом-кочевником.
   И ведь было так когда-то, было!
   Рассказывают старики, что в стародавние времена мирно соседствовали в степях народы, заводили русские люди свои пашни на Донце, на Дону, на благодатной Тамани, где стоял русский город Тмутаракань!
   Что же изменилось?
   А изменилось вот что: пришли из Азии ордынцы - сначала печенеги, потом половцы, потом нынешние вражины - татары. И стало Дикое Поле источником горя.
   К ордынцам Андрей испытывал мучительный интерес. Расспрашивал "языков", схваченных сторожами во время объездов границы. Подолгу беседовал с русскими полонянниками, чудом бежавшими из ордынской неволи и со слезами обнимавшими сторожей: для полонянников даже дальняя застава была уже русской землей, хотя впереди были еще многие дни опасного пути. Часами разговаривал с Федором Милюком, который давно прикипел сердцем к Москве, но обычаи своих соплеменников помнил.
   Все услышанное откладывалось в памяти Андрея, копилось до времени, чтобы однажды вспыхнуть, как озарением, пониманием г л а в н о г о. Кто же они такие, эти желтолицые и узкоглазые пришельцы из неведомых краев, превратившие степи из блага для человека в разбойничье логово?
   Андрею Попову казалось, что теперь он может ответить на этот вопрос. Они - ч у ж и е! Чужие не только для Руси, но и для всех народов, которые живут плодами трудов своих, сеют хлеб, созидают и строят, верят в добрососедство и не покушаются на чужое богатство. А потому вражда между оседлой Русью и хищной кочевой Ордой неизбежна, пока ордынцы живут на несчастьях своих соседей. Примирить Русь с Ордой так же невозможно, как труд и разбой, как любовь и страх, как милосердие к лесному зверю с азартом охотника. И еще понял Андрей, что ордынцы всегда будут нападающей стороной, потому что Руси ничего от них не нужно, а Орде от Руси нужно все, ибо только этим она жива!
   Но не потому так происходит, что ордынцы сами по себе хуже, чем другие народы, вовсе нет! Стремянный Федор тоже из татар, но вернее и душевнее человека, чем он, трудно отыскать. Да и другие служилые татары, которых Андрей встречал на заставе, были неплохими людьми. Даже по пристрастным рассказам полонянников можно заключить, что у ордынцев есть чему поучиться.
   Рассказывают, что среди ордынцев нет ни взаимного человекоубийства, ни драк, ни ссор. Повозки и юрты, иногда хранившие немалые сокровища, не запираются на замки, потому что в кочевьях нет ни воров, ни разбойников. Среди простого народа нет взаимной зависти, каждый довольствуется тем, что имеет, и не посягает на добро соседей. Нельзя сказать, чтобы у них было много пищи, особенно в голодные зимние месяцы, но они охотно делятся с сородичами всем, что имеют. Ложь почитается у них за позор, недостойный мужчины и воина. Отступая в бою, они никогда не бросают своих раненых и увозят с собой, даже рискуя жизнью. Любого ордынца в любом кочевье встречают, как гостя, кормят и оберегают его...
   Но все эти достойные обычаи, способные украсить любой народ, ордынцы относят только к своим. А к чужим ордынцы поворачиваются совсем другой стороной.
   С ч у ж и м и они вспыльчивы и раздражительны, потому что презирают всех, кто отличается цветом кожи, образом жизни, одеждой и верой. В общении с ч у ж и м и они коварны и изменчивы, считают ложь - доблестью, а изощренную хитрость - заслугой. Они бывают льстивы на слова, если надеются извлечь таким путем для себя пользу, и жалят, как скорпионы, добившись желаемого. Даже знатные вельможи и послы из других стран не встречают в Орде почета. Любой ордынец, какого бы он ни был звания, считает себя выше их, старается показать свое превосходство. Выпросив подарки, он тут же оскорбляет презрением и грубостью одарившего его человека.
   Убийство ч у ж и х не считается у ордынцев преступлением. Беззащитных людей они режут спокойно и безразлично, как баранов. Подростки и даже дети обучаются меткой стрельбе из луков, пронзая стрелами обессилевших или престарелых рабов. Чужому можно делать все плохое, что возможно, только потому что тот - ч у ж о й!
   Презрение к другим народам удивительным образом сочеталось у ордынцев с рабским подчинением ханам, мурзам, темникам, тысячникам. Желание повелевать другими народами обернулось рабством для простых ордынцев, и в этом была какая-то высшая справедливость. Поработитель сам не может быть свободным!
   Крещеный татарин Федор Милюк неторопливо рассказывал, подбрасывая уголек на узкой ладони, и уголек то тускнел, то вспыхивал красной звездочкой, когда в лощину забегал порыв свежего ветра:
   - Хан имеет удивительную власть над всеми татарами, даже над самыми знатными. Хан указывает, где кочевать темникам, темники указывают место тысячникам, тысячники - сотникам, сотники - десятникам, и все они повинуются беспрекословно. Простые татары навсегда распределены между вождями. Они обязаны идти в поход, когда позовут, отдавать пищу, сколько потребуют, пригонять молочных кобылиц и отдавать их в пользование вождям на год, на два или три года, как те прикажут. Хан и мурзы берут из имущества все, что пожелают, сколько пожелают и когда пожелают, и никто никогда не возразит. И самими ордынцами, и их семьями хан и мурзы распоряжаются как им угодно...
   - Выходит, нет в степях свободных людей? - интересовался Андрей. - Не потому ли на нас так ходят, всей Ордой?
   - Истинно! - подтвердил Милюк. - Простому ордынцу некуда податься. Все Дикое Поле мурзы между собой поделили, пастбища разграничили. А над мурзами - хан...
   - А над ханом - Мамай... - усмехнулся Андрей.
   - Мамай ли, другой ли, но всегда Орда опасной будет, - убежденно сказал Федор Милюк. - В войне Орда свое предназначение видит, войной живет. А в войске перед воеводой все не вольны, война не терпит неповиновения...
   Задумывался Андрей. Непонятно было: как можно жить, если вся жизнь в войне? Не потому ли ордынцы враждебны для всех соседей?
   В понимании этого было оправдание трудам и опасностям, которые вот уже третье лето выносил на своих плечах сын боярский Андрей Попов, старший над заставой из десяти всадников. Если Дикое Поле постоянно дышит враждебностью, постоянна и недремна должна быть стража возле его рубежей...
   Глава 4
   ОРДА ИДЕТ!
   Было лето шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмое*, и был июль, месяц-сенозорник, месяц-страдник. В июле на Руси - страда, труд непрестанный, потому что и сено под косу просится, и рожь поспевает, и бабы на огородах уже с ранним овощем от зари до зари маются, полют да поливают.
   _______________
   * 1380 год.
   А здесь, на краю Дикого Поля, начало июля только жару прибавило да степь последними белыми цветами покрылась. Едут сторожа-станичники по клеверу-белоголовке, как по снегу, только следов позади не остается. Да и какие следы от двух коней? А станичники из Андреевой заставы по двое ездят, не больше.
   Так было заведено на воронежских заставах-сторожах воеводой Родионом Жидовиновым. Всего-то у него людей пять десятков, а верст под присмотром поболе трехсот, каждому десятку на стороже по полсотни верст отводилось, да и то если откинуть лесные и овражные, неудобные для ордынской конницы, места.
   Казалось бы, как такой простор взглядом охватишь?
   Но ведь охватывали же! У рязанских казаков учились, что извечно степной рубеж стерегли. Севрюков, жителей Путивля, которые возле самого поля жили и на степных хозяйствах - ухожаях - даже пашню заводили от ордынцев втайне, расспрашивали. Возможным оказалось дело, когда знающие люди все толком рассказали.
   На краю дубравы или на возвышенности стояла застава-сторожа, смотрела окрест, насколько глаз видел. Кони под седлом, двое сторожей за степью смотрят, остальные - четверо или больше - в траве дремлют, поводьев из рук не выпуская. Только свистни - вскочат и понесутся быстрее ветра, кони-то у сторожей отборные, за этим сам воевода Родион следит, строго за коней спрашивает.
   Но сама сторожа - это полдела, а то и четвертушка: глазом далеко не увидишь. На то есть станичные разъезды. Утром отъезжают станичники по двое от заставы, до полдня в одну сторону едут, степь углядывая, а потом в обратную, чтобы к вечеру возвратиться. Вот пятьдесят верст и выходит двадцать пять на восход от заставы, двадцать пять - на закат. Вот и вся землица, порученная сторожевому голове Андрею Попову, досмотрена!
   Если разъезды с ордынцами в степи разминутся, тоже не беда. Это от самих станичников следа не остается, а если тысячи ордынских коней пройдут, то пропахивают в степном черноземе широкую дорогу - сакму. Наедут станичники на сакму - и стремглав к заставе:
   - Орда прошла!
   А опытные поляне по ширине и глубине сакмы определят даже, сколько было ордынцев, есть при них кибитки или нет...
   И в этом случае Андрею Попову известно, что делать. Посылай гонцов на соседние заставы. Снимайся с места и, таясь, пробирайся по сакме за ордой: соображай, куда она идет, на какую украину. Ночью объезжай ордынские станы, считай костры. Старайся выхватить из караула ордынца-"языка". С полными вестями посылай гонца в Москву, а там и сторожа с соседних застав подоспеют, сообща легче по сакме идти. И все - тайно, и все - спешно...
   Потому-то и готова застава всегда сорваться с места.
   Если станичники возвращались, ничего в степи не приметив, Андрей все равно уводил людей с места дневки. Ордынцы коварны и хитры, как степные гадюки, подползают неслышно, нападают врасплох. Им тоже нужен "язык", большую награду дают мурзы за сторожа-полянина, которому все ведомо - и броды, и дороги, и другие заставы. Всю заставу вырубят, и то Руси дешевле обойдется, чем один плененный полянин. Перед ордынцами не отмолчишься, не отговоришься незнанием - замучают лютыми муками, сама душа кричать начнет!
   Недаром сторожам строго-настрого велено было беречься: останавливаться в укромных местах, и где днем стояли - чтобы не ночевали, а где ночевали - чтобы утром там людей не было. Огонь, чтобы кашу сварить, в одном месте дважды разводить было не велено, а уж постоянный стан разбивать - тем более.
   Андрей Попов, к примеру, знал усторожливых мест, где днем стоять можно или ночью спать без опасенья, не один десяток. На каком из этих мест будет застава, не мог догадаться даже Сенька Мылец, которому Андрей доверял и всегда оставлял вместо себя, если случалась нужда куда-нибудь отлучиться.
   Нелишними были эти предосторожности. Случалось, возвращаясь через некоторое время к старому кострищу, находили возле него следы некованых ордынских коней. Но врасплох застать заставу ордынцам так и не удавалось. Опытным полянином стал Андрей Попов, сын боярский, старший дружинник великого князя Дмитрия Ивановича Московского. И на соседних заставах не хуже станичные головы были...
   Утро, с которого началась последняя сторожевая служба Андрея Попова, ничем не отличалось от прошлых. Едва лучи солнца пробились сквозь заросли ивняка в западину, где ночевала застава, Сенька Мылец поднял людей. Над углями уже сытно булькала в медном котелке каша. Круглый ржаной каравай разрублен ножом на толстые ломти по числу людей, а рядом с каждым ломтем деревянная ложка. Ополосни сонные глаза в ручье, подсаживайся к котелку и хлебай.
   Наскоро поели, пошли седлать коней.
   Старшие станичники, Олешка Лебза и Плотуня Устюжанин, пошептались с Андреем, сговариваясь, до каких пределов нынче ехать и на какое место возвращаться, и тоже отошли к коням.
   Андрей сидел на попоне, скрестив по-татарски ноги, поглядывал, как Сенька Мылец затаптывает сапогами кострище, как сторожа натягивают кольчуги, закидывают за спины гнутые ордынские луки (удобные были ордынские луки, убоистые, почти все на заставе обзавелись ими).
   - Так поехали мы? - издали, уже с коня, крикнул Плотуня.
   Напарник его тоже был в седле, плетью нетерпеливо помахивал. Андрей досадливо вскинул руку: отъезжай, мол, чего спрашиваешь?
   Затихал, удаляясь, мягкий перестук копыт. Пора и самой заставе трогаться...
   Пробирались конные по балочкам, по овражкам, по долинам речек, хоронясь за курганами и земными складками. Если где-то не было укрытий, вперед выезжал один Сенька Мылец, смотрел окрест. Остальные ждали, пока он подаст знак, и быстрым наметом пересекали опасное место. Рывок остановка, рывок - остановка, привычная для сторожей езда.
   Вот и одинокий курган среди равнины, а на вершине большая яма, где можно и коней укрыть, и самим спрятаться. Лучшего места для заставы не найти, давно заприметил его Андрей, но остановился здесь в первый раз приберегал для особого случая.
   Почему именно сегодня Андрей увидел т о т особый случай и почему, нарушая обычай, сам остался наверху вместо дозорного ратника, он не сумел бы объяснить. Предчувствие, наверно...
   Пустая, мирная лежала вокруг степь. Безветренно было, знойно. В яме кони тихо похрапывают, ногами на месте перебирают. Нудно коням в неподвижности, тоскливо. Тяжко и людям под палящим солнцем, но поляне к неподвижности привыкли. Кто дремлет, прикрыв глаза рукавом, кто шепчется с приятелем.
   Андрей вздохнул, вытер пот со лба, присмотрелся. Что-то ему сегодня в степи не нравилось. Изменилось будто что-то, но что - непонятно.
   У подножия кургана протопотала стайка диких коз. Заяц пробежал мимо, потом еще один, еще. Извиваясь, как змея, проскользнула в траве степная лисица. Когда это видано, чтобы лисица ясным днем из норы вышла? Да и вообще не странно ли, что бежит сразу столько зверья? Будто гонит кто его с полуденной стороны облавой...
   Тревожно стало Андрею. Подумалось: неспроста все это, неспроста!
   Кликнул Сеньку, молча указал пальцем на пробегавшее зверье.
   Сенька посерьезнел и, не то спрашивая, не то высказывая смутную догадку, выдохнул в самое ухо:
   - Орда идет?
   Что-то неладное почуяли и другие сторожа. Неторопливый шепоток в яме примолк. Люди, запрокидывая головы, вопрошающе смотрели на Андрея.
   А дикие звери все бежали и бежали мимо кургана, не обращая внимания на приподнявшихся Андрея и Сеньку. Разве случалось когда-нибудь раньше, чтобы дикие звери среди бела дня так бесстрашно шли?
   Вдали показались две черные точки. Резво бегут к кургану, уже топот коней слышен, передний всадник над головой шапкой размахивает. Плотуня Устюжанин?!
   Андрей чуть навстречу не рванулся, но пересилил себя, остался за кустом. Только сторожам крикнул, чтобы в седла садились, а Сеньке сказал, чтобы у его, Андреева, коня подпругу подтянул и держался поблизости, на всякий случай.
   Плотуня, нахлестывая коня плетью, обогнул курган, соскочил на землю, кинул поводья своему напарнику и полез, задыхаясь, по крутому склону. Андрей привычно отметил, что станичник поступает разумно, позади кургана ни его самого, ни коней со стороны Дикого Поля не видно.
   - Орда прошла! Орда! - издали выкрикнул Плотуня.
   Сапоги его скользили по траве, и он никак не мог одолеть последнюю сажень склона. Но вот наконец Плотуня присел рядом и приглушенным голосом продолжил:
   - Большая орда... Сакма широкая, сажень с двадцать, а уж глубина будто плугом по степи прошлись! Беда, Андрей Семенович!
   Первым побуждением Андрея было скакать немедля всей заставой к сакме, своими глазами убедиться. Но сдержал себя Андрей, нарочито спокойно остановил запалившегося Плотуню:
   - Заводи лошадей в яму. И - чтоб ни голоса, ни шевеленья!
   Плотуня обескураженно заморгал круглыми глазами, полез на карачках вниз, к своим коням...
   Пришел день, ради которого Андрей Попов, сын Семенов, второе лето мотается у Дикого Поля. Но орду они все-таки уследили, уследили! Теперь думай, Андрей, как поступить, хорошенько думай!
   А может, и не нужно что-либо от себя придумывать? Может, просто следовать воеводскому наказу?
   Как это воевода Родион говаривал? Не хоробрость нужна, но осторожность... Служба по вестям измеряться будет... Добывай прямые вести и в Москву с гонцами посылай... Сакму доглядывай... Вот твоя служба, Андрей! Кидаться же днем навстречу ордынцам - безрассудно...
   Солнце перевалило за полдень, когда в степи показались ордынские разъезды. Большие были разъезды, словно рати, чуть не по сотне конных.
   Шли ордынские всадники облавой, в каждый лесок заезжали, к каждой западинке принюхивались - искали русских сторожей. С двух сторон обтекали ордынцы курган, где притаилась застава, но наверх не поднялись. О большой яме на вершине могли знать разве что местные люди, но таких проводников-вожей у ордынцев, как видно, не было. А с виду вершина кургана казалась совсем голой, два кустика там торчало, и точно бы негде людям там спрятаться. Миновали ордынцы курган и промчались дальше.
   До ночи просидела застава Андрея Попова на кургане, а в темноте тихо снялась и поспешила с сакме. Правду сказал станичник Плотуня: орда там большая прошла. Когда Андрей перемерил сакму шагами, то не двадцать саженей оказалось, а немногим меньше сорока. То ли ошибся Плотуня, то ли после него еще многие тысячи ордынцев прошли, сакму расширили.
   Теперь нужно идти тайно по сакме, станы ордынские объезжать вокруг и считать ханских людей. Идти следует только ночами, потому что днем степь полна ордынскими разъездами - не разминуться.
   Сторожа тихо приближались в темноте к ордынским станам, пробовали считать костры, но костров было больше, чем звезд на небе. О поимке ордынского "языка" и думать было нечего - большими ватагами ездили по степи ордынцы, легче было самим в полон угодить.
   Днем сторожа отсыпались в укромных местах, выставив дозорных, а поздним вечером опять ехали следом за ордой - в черную темень, в кислый кизячный дым ордынских костров.
   Двенадцать ночей шли за ордой благополучно, а перед тринадцатой ночью случилось несчастье. На спящую в овраге, в осиновых горьких кустах, заставу Андрея Попова наехала ордынская сотня. То ли дозорный Олешка Лебза придремнул, то ли срезали его издали стрелой, но напали ордынцы врасплох, на спящих, повязали сыромятными ремнями...
   Андрею снилось, что лежит он в лесу один, а к нему медведь идет, на задние лапы поднялся, дышит смрадно. Подходит ближе, ближе. Хочется Андрею закричать, но крику нет. Хочется руки поднять, защититься чтобы, а руки не поднимаются. А медведь уже тяжко на грудь навалился...
   Опамятовался Андрей, глаза открыл, а на нем ордынец сидит, да еще двое за руки держат - не шевельнуться. От ордынцев воняет прогорклым жиром, кислой кожей; лица у них круглые, темные, глаз за щеками не видать - будто безглазые ордынцы.
   Подержали ордынцы Андрея за руки и отпустили. И с груди ордынец слез. Андрей перевел дыхание, приподнялся. Перед ним еще один ордынец стоит, одетый понаряднее других: в новый халат, в медную круглую шапку, а из-под шапки два лисьих хвоста свешиваются. Андрей догадался, что это ордынский сотник.
   Вертит сотник в руках Андрееву саблю в дорогих - с серебром - ножнах, восхищенно цокает. И другие ордынцы улыбками расплылись, тычут пальцами в Андрееву нарядную кольчугу, встряхивают плащ из тонкого сукна. Кто-то полез к Андрею за пазуху, вытянул крестик серебряный на серебряной же тонкой цепочке.
   Залопотали ордынцы: "Конязь! Конязь!"
   Других полонянников ордынцы плетьми исхлестали, нанизали на одну веревку, словно бусы, и пешими повели. А Андрея бережно на коня посадили, только ступни ног под лошадиным брюхом стянули ремнем, чтобы соскочить не сумел, и отдельно повезли к своему стану. Даже шишак на голову Андрею нахлобучили, плащ на плечи накинули, чтобы наряднее пленник казался.
   Все понятно было Андрею: приняли его ордынцы за знатного человека, за боярина или воеводу, хотят доставить своему мурзе в лучшем виде. За знатного человека награда больше, чем за простолюдина, вот и старается сотник. Правда, саблю сотник не вернул, привязал к своему седлу.
   Ехали, догоняя ханский кош, долго и нагнали только вечером. Ордынский стан мигал множеством костров, но пламя от кизяков было дымное, тусклое, и Андрей мало что увидел.
   Черные кибитки, черные повозки, черные какие-то тени, двигавшиеся по сторонам. Одно запомнилось Андрею: неумолчный шум. Гудел ордынский стан, как растревоженный улей, перекликался гортанными голосами, лошадиным ржанием, воплями верблюдов, скрипом тележных колес. Будто не ночь была, а день базарный.
   Возле какой-то юрты Андрея стащили с коня, втолкнули внутрь, швырнули на кучу пыльного войлока. В юрте темно, хоть глаз выколи, только круглое отверстие в крыше чуть светится.
   Андрей долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в окольцованный войлоком клочок чистого неба, где остро и зовуще поблескивали звезды. Рядом, в угольной темноте, кто-то стонал, дышал с надрывом, потом затих. Скоро и сам Андрей забылся тяжелым сном.
   Глава 5
   СТАН МАМАЯ
   Андрея разбудили глухие мерные удары, сотрясавшие войлочные стены юрты. Андрей приподнял голову, огляделся. Посередине юрты сидел на корточках ордынец в засаленном халате, лениво пошевеливал в очаге тлеющий навоз. Тусклые язычки пламени, выплескиваясь из золы, лизали медный закопченный котелок. Струйка вонючего дыма тянулась вверх, к круглой дыре в крыше. А в дальнем, сумрачном углу, прикрытый попоной, неподвижно лежал человек с головой, обвязанной бурыми от запекшейся крови тряпицами, с ввалившимися мертвыми глазами. Из-под попоны торчали ноги в красных сапогах с высокими гнутыми каблуками. Такие сапоги Андрей видел только у воеводы Родиона Жидовинова, ни у кого больше. И седая, дерзко торчавшая бородка - тоже его. Не уберегся, значит, воевода. Вишь как посекли его поганые - до смерти!
   Андрей вдруг с беспокойством подумал о своих гонцах. Добежали ли до Москвы? А ну как не добежали, тоже иссеченные где-нибудь лежат? Тогда беда...
   Не узнать было не у кого. Ордынцы если и знают, то не скажут. И исправить тоже ничего нельзя - сам в плену. Оставалось надеяться, что кто-нибудь из гонцов проскользнул сквозь ордынскую облаву.
   Глухие удары отзывались в затылке тупой, ноющей болью.
   Так начиналось каждое утро в ордынских кочевьях. С восходом солнца ханские нукеры, свободные от караула, готовили любимый напиток степняков кумыс. Бурдюки с кобыльим молоком подвешивали к жердям и часами били деревянными колотушками. Молоко шипело и пенилось, бродило как живое, раздувая кожаные бока бурдюков, а потом светлело, выкидывая на дно мутную гущу. Прозрачный напиток ордынцы переливали в другие, маленькие бурдюки и складывали в глубокие ямы для охлаждения. Острый, хмельной, освежающий кумыс, слегка отдающий запахом горького миндаля, ордынцы ценили превыше всех напитков и поглощали в огромных количествах, потчевали им гостей.