Страница:
Я ковыляла по улице, придерживаясь за стену одной рукой, чтобы не сбиться с пути, и ждала, что слезы вот-вот хлынут из глаз, когда столкнулась лицом к лицу с группой молодых людей. Один из них тут же распахнул куртку, обхватил меня за плечи и прижал мою голову к своей груди. Он держал меня, накрыв курткой, как пологом, и ждал, пока газ развеется. В обычной ситуации я бы предположила худшее и начала бы вырываться, но тогда мысль об этом даже не пришла мне в голову. Я уткнулась в грудь незнакомому мужчине, мои слезы промочили его рубашку, и я чувствовала себя в полной безопасности, пока он не ослабил хватку и солнце снова не ударило мне в глаза, заставив часто заморгать.
Я выпалила «спасибо», он улыбнулся, и я побрела прочь.
Я потеряла эпицентр действий и стала бесцельно бродить по улицам, надеясь снова увидеть бастующих по правую сторону. Свернув за угол, услышала дюжину выкриков «corre!» – и толпа из двухсот человек бросилась мне навстречу. Я достала камеру. Какие потрясающие кадры, с гордостью думала я; волна тем временем поглотила меня и схлынула, превратившись в ручеек, и я осталась одна, глядя в видоискатель на приближающийся полицейский кордон. Газовые ружья стреляли беспрерывно, как гранатометы. Я развернулась и побежала. Но было слишком поздно. Шипящая канистра с газом приземлилась прямо у моих ног.
На этот раз мои глаза распухли до такой степени, что перестали открываться, и я поплелась прочь; невидимая рука сжимала горло, беспощадно усиливая тиски.
– Сюда! – услышала я детский голос. Ко мне подбежали три маленькие девочки – старшей было не больше десяти. Они схватили меня за руку и затащили в дверь полуразрушенного дома.
– Бумага! – крикнула одна из девочек и побежала за спичками. В одну минуту они разожгли дымящийся костер на полу собственного дома. Я склонилась над пламенем, глубоко дыша. Девочки стояли рядом и наблюдали за мной, не мигая и плача за компанию.
Годами я смотрела новости по телевизору и представляла, чего стоит ждать от бунта – трагедии, насилия, варварских злодейств. Но реальность оказалась совсем неожиданной: незнакомые люди, предлагающие мне соль и укрытие, разводящие огонь в минуту нужды. Они не сердились, когда я протискивалась сквозь их ряды, а полицейские и вовсе по-отечески присматривали за мной. Один даже извинился, что у него не нашлось для меня противогаза – их было слишком мало, пояснил он, даже его люди вынуждены были пользоваться одним по очереди. И эти три девочки, которые стояли среди бронированных машин и града камней и плакали, глядя на меня.
Однако мне предстояло увидеть схватку и с другой стороны. Я попросила девочек показать мне, в кого же швыряет камни «народ». Они оставили младшую подметать пепел от костра и, беззаботно шагая, провели меня в самое сердце столкновения.
Я проскользнула по переулку и смело ступила на улицу.
Сотни людей выкрикивали непристойности и швыряли камни в полицейских, укрывавшихся пластиковыми щитами. Меня заметили и тут же окружили люди в масках с сердитыми глазами и пригоршнями ломаного бетона в руках.
– Что вы здесь делаете? – спросил кто-то по-испански.
– Хочу увидеть схватку вашими глазами.
Вперед выступил главарь в красной бандане. Глаза – темные щелочки над грязной повязкой.
– Осторожно, – сказал он, – а то камеру украдут. Я за вами присмотрю.
Раздался крик. Мы рассыпались в стороны: со стороны полицейских рядов двигался бронированный автомобиль, направляясь прямо в нашу сторону. Он рассек ряды бастующих в повязках, как нос корабля, но они обернулись, пропустив его, и в беспомощном разочаровании принялись швырять камни о его металлические пластины. Полицейские выпустили несколько газовых снарядов, и толпа бросилась врассыпную, как тараканы по комнате, в которой внезапно включили свет.
Мы собрались у костра, разведенного в переулке. Я пустила по кругу мешочек с солью, подаренный хозяином лавки. Несколько человек принялись ломать тротуар на камни; другие высматривали бронированную машину. Это был бой Давида с Голиафом, но великанов, как известно, побеждают только в сказках. Я задумалась, чем же все кончится.
Все предвещало зловещий исход. Толпа внезапно окружила мужчину, который стоял посреди улицы. Сквозь ряды мне удалось разглядеть его запачканную кровью одежду.
– Его избили полицейские, – пробормотал кто-то.
Он был совсем плох – нос почти оторван и висел на лице, верхняя губа глубоко рассечена, а из раны в голове текла кровь.
Он снял рубашку и приложил ее к лицу, решительно отмахиваясь от предложений пойти в больницу. Он был убежден, что ему или откажут в помощи, так как у него не было денег, или же арестуют за подстрекательство.
– Я его отведу, – сказала я.
Толпа людей остановила проезжавшее такси, и мы забрались в машину. Водитель связался с диспетчером и спросил, как объехать уличные бои на пути в больницу. Дважды на нас набрасывались толпы бунтовщиков, и мы едва убереглись от града камней – еле успели объяснить, кто мы такие и куда едем.
Наконец мы остановились у частной клиники, где за лицо пострадавшего взялся пластический хирург.
Юноша оказался родом из прибрежного городка Гуаякиль. Недавно там закрыли несколько заводов, и он потерял работу. Не имея иного выхода, он добрался до Кито, чтобы принять участие в забастовке. Избили его вовсе не полицейские – он стал жертвой своих же собратьев-пуэбло, которые сорвали с него золотую цепочку, отняли бумажник и дорогие часы. Выросшие цены были искрой, подпалившей целый костер недовольства – безработицей, нищетой, отсутствием перспектив. Я сидела рядом с ним на кушетке для осмотра пациентов и чувствовала его злость на врача, что так искусно накладывал ему швы на нос. Я чувствовала, как он злится и на меня тоже, несмотря на то что рука его крепко сжимала мою.
Убедившись, что с парнем все в порядке, я ушла, но мне больше не хотелось возвращаться на улицы. В тот день я увидела нечто куда более разрушительное, чем слезоточивый газ и летящие камни. Это был злобный оскал нищеты на лицах добрых людей, которые протягивают руку помощи незнакомцам в день беззакония и отчаяния.
ГЛАВА 4
Однако спустя пятьсот лет войн и восстановительных работ от тропы инков мало что осталось, и то, что я увидела в Эквадоре, являло особенно жалкое зрелище. Главными приметами здешнего ландшафта были два горных хребта вулканического происхождения и тянувшаяся между ними долина. Архитекторы инков проложили тропу в самом центре этой долины. Отдавая дань мудрому планированию предков, инженеры ХХ века использовали отрезки тропы инков как основу для Панамериканского шоссе. И хотя почти все крупные города Центрального Эквадора лежали вдоль тропы, лишь немногие могли похвастаться сохранившимся наследием предков.
Но было одно место, где древнюю дорогу не покрыли асфальтом. В двухстах милях к югу начинался трудный четырехдневный маршрут через горы к великолепным руинам Ингапирка. Я собрала рюкзак и села в автобус; моя одежда по-прежнему пахла жженой резиной.
Мы выехали из Кито, город остался позади, и начался сельский Эквадор.
Ламы. Когда-то очень давно жираф полюбил овцу, и на свет появились эти пушистые длинношеие животные. От жирафов остались длинные ресницы и привычка крутить головой, как перископом.
Земля. Свежевспаханные поля такого насыщенного бурого цвета, что воображение невольно рисует картофель, вызревающий под кожурой. Дети с карими глазами на коричневых лицах и смуглыми ногами – в тон под цвет почвы. Взращенные матерью-землей, они накрепко приросли к ней корнями. Женщины, круглобокие, как авокадо, и резкие, как чили, сидели и пряли овечью шерсть для своих многослойных широких домотканых юбок.
Горы. Недаром Эквадор называют «улицей вулканов». Мы спускались по узкой центральной долине, а мимо нас бесконечными пенными волнами проплывали заснеженные вершины. Иллингас. Руминьяху. Ровный конус Котопахи, окрашенный утренним солнцем в оранжевый цвет. Это самый высокий действующий вулкан в мире – смертельно опасный. В 1742 году в результате его извержения был полностью уничтожен ближайший город Латакунга. Выжившие собрали обломки и заново отстроили дома, бросив на это все силы. Через двадцать шесть лет Котопахи извергся снова. Тогда жители переименовали город в Ллакта-Кунани – «земля, которую я выбрал». Многострадальные горожане не падали духом и снова принялись разбирать завалы. А в 1877 году произошло третье извержение Котопахи.
На въезде в Латакунгу наш автобус остановила огромная толпа гномов в остроконечных колпаках, костюмах из белых перьев и с крыльями. Я сошла с автобуса, бросила рюкзак на тротуар и спросила, что здесь происходит.
– Фестиваль Черной мамы! – весело выкрикнул беззубый старик и сунул мне в руку стакан самогона.
Я выпила. Попрощавшись с новым знакомым, чтобы оттащить сумки в ближайшую гостиницу, я поспешила на улицу, чтобы присоединиться к празднеству. Казалось, весь город высыпал на улицы. Это был парад, на который соревнующиеся музыканты приглашали всех хриплыми выкриками. Красивые девушки в расшитых юбках и подходящих по цвету шарфах водили хороводы сквозь толпу, и это было похоже на брачный танец журавлей. Впереди каждой группы маршировали музыканты, непременно игравшие нечто совсем непохожее на выступление своих предшественников. Наконец, появилась сама Черная мама в плотной черной маске. Она баюкала на руках куклу-младенца.
Среди танцующих сновали ведьмы в полосатых масках; они несли на спинах оленьи рога и тяжелые, усыпанные блестками щиты. Наметив ничего не подозревающего прохожего, они выдергивали его из толпы, окружали кольцом и устраивали пляску, выкрикивая волшебные заклинания, обращенные к повелителям гор, матери-земле и другим местным божествам. Закончив свой ритуал, они плевали в лицо жертве маисовым самогоном и уходили прочь в поисках другой заблудшей души, нуждавшейся в ритуальном очищении.
Я встала рядом с группой молодых людей в оранжевых накидках; их лица были выкрашены в угольно-черный цвет. Они по очереди несли на спине деревянную пирамиду, на вершине которой восседала громадная жареная свинья. Сооружение было настолько тяжелым, что двое детей следовали за свиноносцем и несли столик, чтобы через каждые несколько ярдов тот мог опустить ношу и передохнуть.
– Сколько она весит? – спросила я, указывая на смеющуюся свинью.
– Двести фунтов, – ответил носильщик. Его черное лицо выглядело зловеще, но уголки губ, нарисованных ярко-красной помадой, поползли вверх в дружелюбной улыбке.
Он налил мне ложку тягучей шоколадной жидкости из ведра, которое нес в руке. На вкус она была как мед и мука, но, когда я сглотнула, в горле точно застрял меховой комок. Своим поступком я заслужила шляпу, накидку и приглашение присоединиться к процессии. Свинья — чанчо – была обложена всевозможными яствами и напитками, призванными символизировать все человеческие грехи: алкоголь, сладости, жареные кролики и морские свинки, сигареты и сигары. Тот, кто нес ее, представлял собой жениха Черной мамы, а свинья была ее свадебным подарком. Два дня она кружила по городу на раскаленном солнце, истекая липкими слезами вязкой жидкости, что сочилась из всех трещин и отверстий. Не знаю, кого мне было жалко больше – носильщиков, запряженных в узду, или тех, кому предстояло съесть свинью по окончании процессии.
– Mesa! – крикнул носильщик, и две его маленькие племянницы подбежали со столиком. Он расстегнул сбрую, промокшую от пота.
– Можно я попробую? – спросила я.
Он взглянул в мое полное энтузиазма лицо, затем перевел взгляд на свинью – гордость грядущего семейного пира.
– Давай сначала пообедаем, – ответил он.
Хозяйка, колдовавшая над огромным котлом с супом, и бровью не повела, когда в дверь ворвалась целая толпа ее родственников, притащивших с собой двух иностранцев. Сегодня праздник – значит, двери дома открыты для всех. Усадив нас, она угостила всех напитком, похожим на жидкий мех, затем поставила перед нами две тарелки с супом, в каждой из которых в кольце растопленного жира плавало свиное копыто. Вегетарианец Джон, мой оператор, даже не прикоснулся к своей тарелке. Я взяла ложку и потыкала мясо между грязных поросячьих копыт, выискивая хоть один мягкий кусочек. Суп представлял собой чистый свиной жир с плотным осадком толщиной минимум в дюйм. Я ковырялась в тарелке, надеясь докопаться до овощей, бульона, чего угодно, кроме комков прогорклого жира. Наконец, смирившись с неизбежным, я приказала вкусовым рецепторам умолкнуть и принялась запихивать в рот ложку за ложкой.
Черные лица моих соседей по столу расплылись в улыбке; расплавленный жир пузырился на их кроваво-красных губах.
Среди них были садовники и кузнецы, студенты и моряки. Младший еще учился в старших классах школы. Старший был отцом троих взрослых сыновей; их очередь нести пирамиду наступала в следующем году. Все здесь были связаны паутиной кровных уз: братья, дяди, шурины, племянники. И все собрались за столом у женщины, корпевшей над суповым котлом; она с одинаковым энтузиазмом кормила и цыплят, и детей, и мужчин.
Когда я выразила ей свое восхищение, она рассмеялась.
– Это еще ничего, – сказала она, – вот завтра сюда придут сто человек есть свинью.
– Давно ваша семья носит чанчо? – спросила я, с ужасом отказываясь от добавки тошнотворного супа.
Хозяйка задумалась на секунду.
– Тринадцать лет, – ответила она. – Это наш религиозный долг.
Она указала на изображение Девы Марии. У Богоматери на картинке было доброе, открытое лицо, удивительно похожее на лицо нашей хозяйки. Ее родные были ревностными католиками и, несмотря на отчаянную нищету, ради ежегодного праздника в честь Девы Марии и семейного обеда не жалели ни самогона, ни жареных морских свинок.
– Какое отношение к католическому празднику Девы Марии имеет Черная мама в черной маске?
– Двести лет назад Черная мама возглавила восстание рабов в испанских шахтах, – хозяйка кивнула в сторону холмов.
– А ведьмы?
– Они прогоняют болезни, приносимые дождями, – как ни в чем не бывало проговорила хозяйка. Ее, казалось, ни капли не волновало, что языческие ритуалы осуществляются под самым носом у католических святых. Синкретизм. В моем словаре это слово определено как «попытка объединить несовместимые философские и религиозные принципы». По мне же – это вера, находящаяся за пределами догмы, и семья, которая превыше всего.
Веками местных жителей обращали в христианство и навязывали веру, в результате чего возникла полная мешанина. Когда испанцы впервые ступили на эту землю в 1532 году, их встретил народ, поклонявшийся горам, скалам, деревьям, грому, Солнцу и самой Земле. В здешних краях не было ни одного горного перевала, который не украшала бы одинокая пирамидка из камней. Выбиваясь из сил, индейцы тащили камни на самую вершину, совершая приношение местному апу – горному богу. Провидцы контактировали с высшими силами посредством листьев коки или внутренностей жертвенных животных. Первый глоток из каждой партии домашнего пива выливали на почву – в дар матери-земле. У каждого жителя, включая маленьких детей, были обереги из камня или шерсти – «предметы силы».
Эти верования были характерны для людей, которые жили в тесной гармонии с природой и лелеяли связь с природными стихиями, способными принести богатый урожай в один год и уныние и голод – в другой. И их можно было понять – ведь возделывать землю Анд было жестоким и трудоемким делом. Чтобы добыть пропитание на каменистой почве, в условиях разреженного горного воздуха и времен года, молниеносно сменяющих друг друга, требовался не только упорный труд, но и немалое везение.
Но однажды на берег ступили испанцы. Их алчность преследовала две цели – они жаждали золота и обращенных душ и готовы были пойти ради этого на любые жертвы. Пока испанские солдаты расхищали золото в храмах, священники размахивали крестами, воюя против горных богов и матери-земли. Идолопоклонство было запрещено, а мумифицированные останки правителей инков сожжены. Священники находили и уничтожали обереги крестьян, вплоть до малейшего камушка и пучка шерсти. На всех горных перевалах поверх пирамид были установлены кресты.
Постепенно индейцы переняли веру новых правителей. У двух религий нашлось много общего. На смену праздникам в честь бога Солнца Инти пришли католические торжества, а вместо мумий предков по городу теперь носили изваяния святых. Вместо податей императору стали выплачивать десятину католической церкви. Священные обиталища девственных служительниц солнечного культа превратились в женские монастыри, где жили католические монахини, давшие обет безбрачия. Шаманы, некогда освящавшие пищу и маисовое пиво за спасение душ умерших, облачились в черные священнические рясы и принялись раздавать облатки и вино. Именно по этой причине среди первых пастырей, что отправились в глухие андийские деревни распространять слово Господне, не было мучеников.
Но обычаи предков не забываются так быстро, да и новому богу не удалось приручить свирепый климат Анд, где мягкое тепло в считанные минуты могло смениться смертельным градом и непроглядными снежными буранами. Никто из местных жителей не осмелился бы отречься от старых богов и навлечь на себя неминуемую кару. Эту дилемму индейцы решили просто, присоединив нового христианского бога и католические обряды к своему пантеону богов. Они устраивали праздники в честь католических святых с таким рвением и религиозным восторгом, о котором священники и не мечтали. Но если бы последние потрудились разглядеть изваяния получше, то наверняка бы увидели крошечные фигурки местных божков, тайком поставленные рядом – чтобы духи не дай бог не обиделись.
В результате возникла удивительная смесь старого и нового, причем без видимых противоречий. Таков был католицизм по-андийски.
После обеда мы уселись в саду, и меня стали готовить к роли жениха Черной мамы. Черная краска для лица оказалась смесью дегтя и свиного сала. Она воняла, как дохлая кошка, неделю провалявшаяся на дороге, проникая мне в ноздри и приклеивая волосы ко лбу. Поверх краски насыпали блестки. Затем я, глуповато, как аквариумная рыбка, выпятив губки, позволила мужчине с черным лицом аккуратно намазать их помадой.
Свинья тем временем молча собирала мух на улице. Те неохотно оторвались от нее, и мы двинулись в город, чтобы воссоединиться с главной процессией. Меня в этот день уже успели угостить выпивкой, но это оказалось всего лишь прелюдией к тем рекам самогона, что мне пришлось выпить при полном облачении и с накрашенным лицом. На каждом углу меня заставляли глотать очередную дозу обжигающего пойла под хлопки и подбадривание прохожих. Я ссылалась на головную боль, дрожь в коленях, недержание – но все было бесполезно. Отказываться от выпивки в этот день было равносильно оскорблению, и обычная хитрость – вылить половину на землю, как подношение матери-земле, – сегодня была против правил. И я пила. Пила за своих хозяев, которые лишили меня того единственного, что выдавало во мне иностранку, – цвета кожи. За женщину, что обняла меня просто потому, что я участвовала в празднике. За старика, который еле держался на ногах и протянул мне стакан, хотя с огромным удовольствием выпил бы его сам.
Мы оказались у моей гостиницы. Свиной жир стоял в желудке комом, а вокруг него плескалось по меньшей мере двенадцать разновидностей самогона. У меня было такое чувство, будто внутри сидит пришелец и когтями пытается продраться наружу.
Я извинилась и бросилась вверх по лестнице в свой номер, оставив Джона снимать процессию с первого этажа.
– Тебя вырвало, – сообщил он, когда я вернулась.
– Откуда ты знаешь? – в ужасе спросила я.
– Ты микрофон забыла снять, – сказал он и постучал по камере. – Я все записал на второй канал.
Когда пришла моя очередь нести свинью, уже почти стемнело. На меня надели сбрую. Я наклонилась, чтобы хряк скатился со стола и водрузился мне на спину. Но ничего не произошло. Меня словно пристегнули к телеграфному столбу. Я попробовала еще раз. Несколько мужчин выставили руки, чтобы удержать наверху свой завтрашний ужин. Я кое-как сдвинулась с места.
Только потом я узнала, что жених Черной мамы должен не только принести свадебный подарок ей на порог и водрузить его у ее ног. Он должен был также исполнить торжествующий танец, подпрыгивая, топая ногами, вращаясь, описывая дуги и восьмерки. Перед самым выходом на главную площадь улица сужалась. Мы двигались со скоростью ледника. Я то петляла, то устремлялась вниз, то топала на месте; защитная стена рук осторожно поддерживала мою ношу. Наконец кто-то приказал принести столик. Промокшие от пота ремни сняли. Вокруг меня столпились хозяюшки, вливая мне в глотку очередные порции праздничного пойла. Потом все вернулись к процессии, которая постепенно переместилась на главную улицу.
Я танцевала до глубокой ночи. Танцевала бок о бок с белокрылыми ангелами и тромбонистами, начисто лишенными слуха. С испанскими бандолерос и красавицами в развевающихся юбках, грациозно покачивающими бедрами. С толпой, которая приветствовала меня аплодисментами и радостными криками. В ту ночь на улицах не было чужих – только одни друзья.
А потом я вернулась домой, с трудом взобравшись по ступенькам. Я мечтала закрыть глаза и уснуть, но мое лицо было по-прежнему покрыто слоем расплывшегося дегтя и зловонного сала. И я поплелась в ванную умываться.
Я терла, скребла и царапала лицо когтями, проклиная все на свете. Извела три рулона туалетной бумаги, не оставив ни клочка на утро, но так и не отчистила ни миллиметра кожи. Грязь, что сошла, заляпала всю раковину, краны и зеркало. В отчаянии я залезла под холодный душ и взяла жесткую мочалку. Когда я вышла, мое лицо было покрыто вперемешку красными, как сырое мясо, и трупно-серыми пятнами; ошметки дегтя свисали с бровей, а волоски в носу склеились намертво. Но, по крайней мере, губы вернулись в свое обычное состояние, став розовыми и шелушащимися.
Решив оттереть остатки краски утром, я приняла две таблетки аспирина и рухнула на кровать.
ГЛАВА 5
Мы медленно отъехали от станции. Я вылезла на крышу и побежала, выглядывая свободное местечко. Когда я перепрыгивала промежуток между вагонами, ко мне тут же протягивалась защитная стена мускулистых рук, следивших, чтобы я не упала на рельсы. Присев на корточки у груды пыльной арматуры, я смотрела, как мимо проносятся деревушки. Хотя центральная долина Эквадора занимает всего малую толику площади страны, почти половина населения живет именно здесь. Маленькие, крытые соломой хижины как стога рассыпались по лоскутному одеялу загонов и полей. Порой попадались скопления домиков, построенных вокруг ослепительно-белой церкви; крест на ее маковке указывал в небо, точно острие меча. Пейзаж почти ничем не отличался от Швейцарии: такие же крутые снежные вершины и чистый холодный воздух. Лишь присмотревшись, можно было увидеть разницу. У порога каждой хижины торчал шестидюймовый барьер – загон для морских свинок. Тут и там длинношеяя лама бдительно присматривала за стадом пасущихся овец. А под землей наливалось весом и отращивало круглые бока истинное сокровище Анд – картофель. Андийский крестьянин мог различить до двухсот сортов картофеля по цвету, текстуре, вкусу и запаху: от драгоценной «икры жизни» – крошечных желтых сливочно-сладких клубней – до непритязательного чуньо, благодаря которому человеку удалось выжить в горах на высоте четырнадцати тысяч футов. Клубни чуньо выкладывали на ночь, чтобы они подмерзли, после чего толкли, чтобы разрушить клеточную структуру и удалить влагу, и высушивали на беспощадном высокогорном солнце. После многочисленных превращений получался мороженый концентрат – картофельная мука, которая могла храниться целую вечность и ставшая основой почти всех андийских блюд.
Я выпалила «спасибо», он улыбнулся, и я побрела прочь.
Я потеряла эпицентр действий и стала бесцельно бродить по улицам, надеясь снова увидеть бастующих по правую сторону. Свернув за угол, услышала дюжину выкриков «corre!» – и толпа из двухсот человек бросилась мне навстречу. Я достала камеру. Какие потрясающие кадры, с гордостью думала я; волна тем временем поглотила меня и схлынула, превратившись в ручеек, и я осталась одна, глядя в видоискатель на приближающийся полицейский кордон. Газовые ружья стреляли беспрерывно, как гранатометы. Я развернулась и побежала. Но было слишком поздно. Шипящая канистра с газом приземлилась прямо у моих ног.
На этот раз мои глаза распухли до такой степени, что перестали открываться, и я поплелась прочь; невидимая рука сжимала горло, беспощадно усиливая тиски.
– Сюда! – услышала я детский голос. Ко мне подбежали три маленькие девочки – старшей было не больше десяти. Они схватили меня за руку и затащили в дверь полуразрушенного дома.
– Бумага! – крикнула одна из девочек и побежала за спичками. В одну минуту они разожгли дымящийся костер на полу собственного дома. Я склонилась над пламенем, глубоко дыша. Девочки стояли рядом и наблюдали за мной, не мигая и плача за компанию.
Годами я смотрела новости по телевизору и представляла, чего стоит ждать от бунта – трагедии, насилия, варварских злодейств. Но реальность оказалась совсем неожиданной: незнакомые люди, предлагающие мне соль и укрытие, разводящие огонь в минуту нужды. Они не сердились, когда я протискивалась сквозь их ряды, а полицейские и вовсе по-отечески присматривали за мной. Один даже извинился, что у него не нашлось для меня противогаза – их было слишком мало, пояснил он, даже его люди вынуждены были пользоваться одним по очереди. И эти три девочки, которые стояли среди бронированных машин и града камней и плакали, глядя на меня.
Однако мне предстояло увидеть схватку и с другой стороны. Я попросила девочек показать мне, в кого же швыряет камни «народ». Они оставили младшую подметать пепел от костра и, беззаботно шагая, провели меня в самое сердце столкновения.
Я проскользнула по переулку и смело ступила на улицу.
Сотни людей выкрикивали непристойности и швыряли камни в полицейских, укрывавшихся пластиковыми щитами. Меня заметили и тут же окружили люди в масках с сердитыми глазами и пригоршнями ломаного бетона в руках.
– Что вы здесь делаете? – спросил кто-то по-испански.
– Хочу увидеть схватку вашими глазами.
Вперед выступил главарь в красной бандане. Глаза – темные щелочки над грязной повязкой.
– Осторожно, – сказал он, – а то камеру украдут. Я за вами присмотрю.
Раздался крик. Мы рассыпались в стороны: со стороны полицейских рядов двигался бронированный автомобиль, направляясь прямо в нашу сторону. Он рассек ряды бастующих в повязках, как нос корабля, но они обернулись, пропустив его, и в беспомощном разочаровании принялись швырять камни о его металлические пластины. Полицейские выпустили несколько газовых снарядов, и толпа бросилась врассыпную, как тараканы по комнате, в которой внезапно включили свет.
Мы собрались у костра, разведенного в переулке. Я пустила по кругу мешочек с солью, подаренный хозяином лавки. Несколько человек принялись ломать тротуар на камни; другие высматривали бронированную машину. Это был бой Давида с Голиафом, но великанов, как известно, побеждают только в сказках. Я задумалась, чем же все кончится.
Все предвещало зловещий исход. Толпа внезапно окружила мужчину, который стоял посреди улицы. Сквозь ряды мне удалось разглядеть его запачканную кровью одежду.
– Его избили полицейские, – пробормотал кто-то.
Он был совсем плох – нос почти оторван и висел на лице, верхняя губа глубоко рассечена, а из раны в голове текла кровь.
Он снял рубашку и приложил ее к лицу, решительно отмахиваясь от предложений пойти в больницу. Он был убежден, что ему или откажут в помощи, так как у него не было денег, или же арестуют за подстрекательство.
– Я его отведу, – сказала я.
Толпа людей остановила проезжавшее такси, и мы забрались в машину. Водитель связался с диспетчером и спросил, как объехать уличные бои на пути в больницу. Дважды на нас набрасывались толпы бунтовщиков, и мы едва убереглись от града камней – еле успели объяснить, кто мы такие и куда едем.
Наконец мы остановились у частной клиники, где за лицо пострадавшего взялся пластический хирург.
Юноша оказался родом из прибрежного городка Гуаякиль. Недавно там закрыли несколько заводов, и он потерял работу. Не имея иного выхода, он добрался до Кито, чтобы принять участие в забастовке. Избили его вовсе не полицейские – он стал жертвой своих же собратьев-пуэбло, которые сорвали с него золотую цепочку, отняли бумажник и дорогие часы. Выросшие цены были искрой, подпалившей целый костер недовольства – безработицей, нищетой, отсутствием перспектив. Я сидела рядом с ним на кушетке для осмотра пациентов и чувствовала его злость на врача, что так искусно накладывал ему швы на нос. Я чувствовала, как он злится и на меня тоже, несмотря на то что рука его крепко сжимала мою.
Убедившись, что с парнем все в порядке, я ушла, но мне больше не хотелось возвращаться на улицы. В тот день я увидела нечто куда более разрушительное, чем слезоточивый газ и летящие камни. Это был злобный оскал нищеты на лицах добрых людей, которые протягивают руку помощи незнакомцам в день беззакония и отчаяния.
ГЛАВА 4
Жених Черной мамы
Путевые заметки: «Намазав мое лицо смесью дегтя и нутряного сала, ко мне пристегнули сбрую и груз – двухсотфунтовую свинью».Я приехала в Южную Америку с рюкзаком и GPS, готовая пройти по древней тропе инков через горы и бушующие реки, по безлюдному андийскому плато. Месяцами штудировала рассказы испанских солдат и миссионеров в поисках сведений о великой тропе. Они поражались ее размерам и мастерству строителей. «В христианском мире таких превосходных дорог попросту нет», – вывод, сделанный одним из летописцев. Некоторые даже считали, что дорогу построили боги, а не люди. Должно быть, в давние времена она представляла невероятное зрелище: мощенная плиткой, огороженная фруктовыми деревьями и акведуками. Тропа нагоняла благоговение и ужас на испанских солдат, ибо им казалось, что она символизирует величие империи, с которой им предстояло сразиться. И они были правы.
Однако спустя пятьсот лет войн и восстановительных работ от тропы инков мало что осталось, и то, что я увидела в Эквадоре, являло особенно жалкое зрелище. Главными приметами здешнего ландшафта были два горных хребта вулканического происхождения и тянувшаяся между ними долина. Архитекторы инков проложили тропу в самом центре этой долины. Отдавая дань мудрому планированию предков, инженеры ХХ века использовали отрезки тропы инков как основу для Панамериканского шоссе. И хотя почти все крупные города Центрального Эквадора лежали вдоль тропы, лишь немногие могли похвастаться сохранившимся наследием предков.
Но было одно место, где древнюю дорогу не покрыли асфальтом. В двухстах милях к югу начинался трудный четырехдневный маршрут через горы к великолепным руинам Ингапирка. Я собрала рюкзак и села в автобус; моя одежда по-прежнему пахла жженой резиной.
Мы выехали из Кито, город остался позади, и начался сельский Эквадор.
Ламы. Когда-то очень давно жираф полюбил овцу, и на свет появились эти пушистые длинношеие животные. От жирафов остались длинные ресницы и привычка крутить головой, как перископом.
Земля. Свежевспаханные поля такого насыщенного бурого цвета, что воображение невольно рисует картофель, вызревающий под кожурой. Дети с карими глазами на коричневых лицах и смуглыми ногами – в тон под цвет почвы. Взращенные матерью-землей, они накрепко приросли к ней корнями. Женщины, круглобокие, как авокадо, и резкие, как чили, сидели и пряли овечью шерсть для своих многослойных широких домотканых юбок.
Горы. Недаром Эквадор называют «улицей вулканов». Мы спускались по узкой центральной долине, а мимо нас бесконечными пенными волнами проплывали заснеженные вершины. Иллингас. Руминьяху. Ровный конус Котопахи, окрашенный утренним солнцем в оранжевый цвет. Это самый высокий действующий вулкан в мире – смертельно опасный. В 1742 году в результате его извержения был полностью уничтожен ближайший город Латакунга. Выжившие собрали обломки и заново отстроили дома, бросив на это все силы. Через двадцать шесть лет Котопахи извергся снова. Тогда жители переименовали город в Ллакта-Кунани – «земля, которую я выбрал». Многострадальные горожане не падали духом и снова принялись разбирать завалы. А в 1877 году произошло третье извержение Котопахи.
На въезде в Латакунгу наш автобус остановила огромная толпа гномов в остроконечных колпаках, костюмах из белых перьев и с крыльями. Я сошла с автобуса, бросила рюкзак на тротуар и спросила, что здесь происходит.
– Фестиваль Черной мамы! – весело выкрикнул беззубый старик и сунул мне в руку стакан самогона.
Я выпила. Попрощавшись с новым знакомым, чтобы оттащить сумки в ближайшую гостиницу, я поспешила на улицу, чтобы присоединиться к празднеству. Казалось, весь город высыпал на улицы. Это был парад, на который соревнующиеся музыканты приглашали всех хриплыми выкриками. Красивые девушки в расшитых юбках и подходящих по цвету шарфах водили хороводы сквозь толпу, и это было похоже на брачный танец журавлей. Впереди каждой группы маршировали музыканты, непременно игравшие нечто совсем непохожее на выступление своих предшественников. Наконец, появилась сама Черная мама в плотной черной маске. Она баюкала на руках куклу-младенца.
Среди танцующих сновали ведьмы в полосатых масках; они несли на спинах оленьи рога и тяжелые, усыпанные блестками щиты. Наметив ничего не подозревающего прохожего, они выдергивали его из толпы, окружали кольцом и устраивали пляску, выкрикивая волшебные заклинания, обращенные к повелителям гор, матери-земле и другим местным божествам. Закончив свой ритуал, они плевали в лицо жертве маисовым самогоном и уходили прочь в поисках другой заблудшей души, нуждавшейся в ритуальном очищении.
Я встала рядом с группой молодых людей в оранжевых накидках; их лица были выкрашены в угольно-черный цвет. Они по очереди несли на спине деревянную пирамиду, на вершине которой восседала громадная жареная свинья. Сооружение было настолько тяжелым, что двое детей следовали за свиноносцем и несли столик, чтобы через каждые несколько ярдов тот мог опустить ношу и передохнуть.
– Сколько она весит? – спросила я, указывая на смеющуюся свинью.
– Двести фунтов, – ответил носильщик. Его черное лицо выглядело зловеще, но уголки губ, нарисованных ярко-красной помадой, поползли вверх в дружелюбной улыбке.
Он налил мне ложку тягучей шоколадной жидкости из ведра, которое нес в руке. На вкус она была как мед и мука, но, когда я сглотнула, в горле точно застрял меховой комок. Своим поступком я заслужила шляпу, накидку и приглашение присоединиться к процессии. Свинья — чанчо – была обложена всевозможными яствами и напитками, призванными символизировать все человеческие грехи: алкоголь, сладости, жареные кролики и морские свинки, сигареты и сигары. Тот, кто нес ее, представлял собой жениха Черной мамы, а свинья была ее свадебным подарком. Два дня она кружила по городу на раскаленном солнце, истекая липкими слезами вязкой жидкости, что сочилась из всех трещин и отверстий. Не знаю, кого мне было жалко больше – носильщиков, запряженных в узду, или тех, кому предстояло съесть свинью по окончании процессии.
– Mesa! – крикнул носильщик, и две его маленькие племянницы подбежали со столиком. Он расстегнул сбрую, промокшую от пота.
– Можно я попробую? – спросила я.
Он взглянул в мое полное энтузиазма лицо, затем перевел взгляд на свинью – гордость грядущего семейного пира.
– Давай сначала пообедаем, – ответил он.
Хозяйка, колдовавшая над огромным котлом с супом, и бровью не повела, когда в дверь ворвалась целая толпа ее родственников, притащивших с собой двух иностранцев. Сегодня праздник – значит, двери дома открыты для всех. Усадив нас, она угостила всех напитком, похожим на жидкий мех, затем поставила перед нами две тарелки с супом, в каждой из которых в кольце растопленного жира плавало свиное копыто. Вегетарианец Джон, мой оператор, даже не прикоснулся к своей тарелке. Я взяла ложку и потыкала мясо между грязных поросячьих копыт, выискивая хоть один мягкий кусочек. Суп представлял собой чистый свиной жир с плотным осадком толщиной минимум в дюйм. Я ковырялась в тарелке, надеясь докопаться до овощей, бульона, чего угодно, кроме комков прогорклого жира. Наконец, смирившись с неизбежным, я приказала вкусовым рецепторам умолкнуть и принялась запихивать в рот ложку за ложкой.
Черные лица моих соседей по столу расплылись в улыбке; расплавленный жир пузырился на их кроваво-красных губах.
Среди них были садовники и кузнецы, студенты и моряки. Младший еще учился в старших классах школы. Старший был отцом троих взрослых сыновей; их очередь нести пирамиду наступала в следующем году. Все здесь были связаны паутиной кровных уз: братья, дяди, шурины, племянники. И все собрались за столом у женщины, корпевшей над суповым котлом; она с одинаковым энтузиазмом кормила и цыплят, и детей, и мужчин.
Когда я выразила ей свое восхищение, она рассмеялась.
– Это еще ничего, – сказала она, – вот завтра сюда придут сто человек есть свинью.
– Давно ваша семья носит чанчо? – спросила я, с ужасом отказываясь от добавки тошнотворного супа.
Хозяйка задумалась на секунду.
– Тринадцать лет, – ответила она. – Это наш религиозный долг.
Она указала на изображение Девы Марии. У Богоматери на картинке было доброе, открытое лицо, удивительно похожее на лицо нашей хозяйки. Ее родные были ревностными католиками и, несмотря на отчаянную нищету, ради ежегодного праздника в честь Девы Марии и семейного обеда не жалели ни самогона, ни жареных морских свинок.
– Какое отношение к католическому празднику Девы Марии имеет Черная мама в черной маске?
– Двести лет назад Черная мама возглавила восстание рабов в испанских шахтах, – хозяйка кивнула в сторону холмов.
– А ведьмы?
– Они прогоняют болезни, приносимые дождями, – как ни в чем не бывало проговорила хозяйка. Ее, казалось, ни капли не волновало, что языческие ритуалы осуществляются под самым носом у католических святых. Синкретизм. В моем словаре это слово определено как «попытка объединить несовместимые философские и религиозные принципы». По мне же – это вера, находящаяся за пределами догмы, и семья, которая превыше всего.
Веками местных жителей обращали в христианство и навязывали веру, в результате чего возникла полная мешанина. Когда испанцы впервые ступили на эту землю в 1532 году, их встретил народ, поклонявшийся горам, скалам, деревьям, грому, Солнцу и самой Земле. В здешних краях не было ни одного горного перевала, который не украшала бы одинокая пирамидка из камней. Выбиваясь из сил, индейцы тащили камни на самую вершину, совершая приношение местному апу – горному богу. Провидцы контактировали с высшими силами посредством листьев коки или внутренностей жертвенных животных. Первый глоток из каждой партии домашнего пива выливали на почву – в дар матери-земле. У каждого жителя, включая маленьких детей, были обереги из камня или шерсти – «предметы силы».
Эти верования были характерны для людей, которые жили в тесной гармонии с природой и лелеяли связь с природными стихиями, способными принести богатый урожай в один год и уныние и голод – в другой. И их можно было понять – ведь возделывать землю Анд было жестоким и трудоемким делом. Чтобы добыть пропитание на каменистой почве, в условиях разреженного горного воздуха и времен года, молниеносно сменяющих друг друга, требовался не только упорный труд, но и немалое везение.
Но однажды на берег ступили испанцы. Их алчность преследовала две цели – они жаждали золота и обращенных душ и готовы были пойти ради этого на любые жертвы. Пока испанские солдаты расхищали золото в храмах, священники размахивали крестами, воюя против горных богов и матери-земли. Идолопоклонство было запрещено, а мумифицированные останки правителей инков сожжены. Священники находили и уничтожали обереги крестьян, вплоть до малейшего камушка и пучка шерсти. На всех горных перевалах поверх пирамид были установлены кресты.
Постепенно индейцы переняли веру новых правителей. У двух религий нашлось много общего. На смену праздникам в честь бога Солнца Инти пришли католические торжества, а вместо мумий предков по городу теперь носили изваяния святых. Вместо податей императору стали выплачивать десятину католической церкви. Священные обиталища девственных служительниц солнечного культа превратились в женские монастыри, где жили католические монахини, давшие обет безбрачия. Шаманы, некогда освящавшие пищу и маисовое пиво за спасение душ умерших, облачились в черные священнические рясы и принялись раздавать облатки и вино. Именно по этой причине среди первых пастырей, что отправились в глухие андийские деревни распространять слово Господне, не было мучеников.
Но обычаи предков не забываются так быстро, да и новому богу не удалось приручить свирепый климат Анд, где мягкое тепло в считанные минуты могло смениться смертельным градом и непроглядными снежными буранами. Никто из местных жителей не осмелился бы отречься от старых богов и навлечь на себя неминуемую кару. Эту дилемму индейцы решили просто, присоединив нового христианского бога и католические обряды к своему пантеону богов. Они устраивали праздники в честь католических святых с таким рвением и религиозным восторгом, о котором священники и не мечтали. Но если бы последние потрудились разглядеть изваяния получше, то наверняка бы увидели крошечные фигурки местных божков, тайком поставленные рядом – чтобы духи не дай бог не обиделись.
В результате возникла удивительная смесь старого и нового, причем без видимых противоречий. Таков был католицизм по-андийски.
После обеда мы уселись в саду, и меня стали готовить к роли жениха Черной мамы. Черная краска для лица оказалась смесью дегтя и свиного сала. Она воняла, как дохлая кошка, неделю провалявшаяся на дороге, проникая мне в ноздри и приклеивая волосы ко лбу. Поверх краски насыпали блестки. Затем я, глуповато, как аквариумная рыбка, выпятив губки, позволила мужчине с черным лицом аккуратно намазать их помадой.
Свинья тем временем молча собирала мух на улице. Те неохотно оторвались от нее, и мы двинулись в город, чтобы воссоединиться с главной процессией. Меня в этот день уже успели угостить выпивкой, но это оказалось всего лишь прелюдией к тем рекам самогона, что мне пришлось выпить при полном облачении и с накрашенным лицом. На каждом углу меня заставляли глотать очередную дозу обжигающего пойла под хлопки и подбадривание прохожих. Я ссылалась на головную боль, дрожь в коленях, недержание – но все было бесполезно. Отказываться от выпивки в этот день было равносильно оскорблению, и обычная хитрость – вылить половину на землю, как подношение матери-земле, – сегодня была против правил. И я пила. Пила за своих хозяев, которые лишили меня того единственного, что выдавало во мне иностранку, – цвета кожи. За женщину, что обняла меня просто потому, что я участвовала в празднике. За старика, который еле держался на ногах и протянул мне стакан, хотя с огромным удовольствием выпил бы его сам.
Мы оказались у моей гостиницы. Свиной жир стоял в желудке комом, а вокруг него плескалось по меньшей мере двенадцать разновидностей самогона. У меня было такое чувство, будто внутри сидит пришелец и когтями пытается продраться наружу.
Я извинилась и бросилась вверх по лестнице в свой номер, оставив Джона снимать процессию с первого этажа.
– Тебя вырвало, – сообщил он, когда я вернулась.
– Откуда ты знаешь? – в ужасе спросила я.
– Ты микрофон забыла снять, – сказал он и постучал по камере. – Я все записал на второй канал.
Когда пришла моя очередь нести свинью, уже почти стемнело. На меня надели сбрую. Я наклонилась, чтобы хряк скатился со стола и водрузился мне на спину. Но ничего не произошло. Меня словно пристегнули к телеграфному столбу. Я попробовала еще раз. Несколько мужчин выставили руки, чтобы удержать наверху свой завтрашний ужин. Я кое-как сдвинулась с места.
Только потом я узнала, что жених Черной мамы должен не только принести свадебный подарок ей на порог и водрузить его у ее ног. Он должен был также исполнить торжествующий танец, подпрыгивая, топая ногами, вращаясь, описывая дуги и восьмерки. Перед самым выходом на главную площадь улица сужалась. Мы двигались со скоростью ледника. Я то петляла, то устремлялась вниз, то топала на месте; защитная стена рук осторожно поддерживала мою ношу. Наконец кто-то приказал принести столик. Промокшие от пота ремни сняли. Вокруг меня столпились хозяюшки, вливая мне в глотку очередные порции праздничного пойла. Потом все вернулись к процессии, которая постепенно переместилась на главную улицу.
Я танцевала до глубокой ночи. Танцевала бок о бок с белокрылыми ангелами и тромбонистами, начисто лишенными слуха. С испанскими бандолерос и красавицами в развевающихся юбках, грациозно покачивающими бедрами. С толпой, которая приветствовала меня аплодисментами и радостными криками. В ту ночь на улицах не было чужих – только одни друзья.
А потом я вернулась домой, с трудом взобравшись по ступенькам. Я мечтала закрыть глаза и уснуть, но мое лицо было по-прежнему покрыто слоем расплывшегося дегтя и зловонного сала. И я поплелась в ванную умываться.
Я терла, скребла и царапала лицо когтями, проклиная все на свете. Извела три рулона туалетной бумаги, не оставив ни клочка на утро, но так и не отчистила ни миллиметра кожи. Грязь, что сошла, заляпала всю раковину, краны и зеркало. В отчаянии я залезла под холодный душ и взяла жесткую мочалку. Когда я вышла, мое лицо было покрыто вперемешку красными, как сырое мясо, и трупно-серыми пятнами; ошметки дегтя свисали с бровей, а волоски в носу склеились намертво. Но, по крайней мере, губы вернулись в свое обычное состояние, став розовыми и шелушащимися.
Решив оттереть остатки краски утром, я приняла две таблетки аспирина и рухнула на кровать.
ГЛАВА 5
Жизнь на службе у людей
Путевые заметки: «Как остановить двух водяных буйволов, которые решили пойти домой?»Пора было возобновлять наше путешествие к югу. Нам предстояло проехать на поезде мимо величественных гор и сойти в крошечном городке Ачупальяс. На тропе инков.
Мы медленно отъехали от станции. Я вылезла на крышу и побежала, выглядывая свободное местечко. Когда я перепрыгивала промежуток между вагонами, ко мне тут же протягивалась защитная стена мускулистых рук, следивших, чтобы я не упала на рельсы. Присев на корточки у груды пыльной арматуры, я смотрела, как мимо проносятся деревушки. Хотя центральная долина Эквадора занимает всего малую толику площади страны, почти половина населения живет именно здесь. Маленькие, крытые соломой хижины как стога рассыпались по лоскутному одеялу загонов и полей. Порой попадались скопления домиков, построенных вокруг ослепительно-белой церкви; крест на ее маковке указывал в небо, точно острие меча. Пейзаж почти ничем не отличался от Швейцарии: такие же крутые снежные вершины и чистый холодный воздух. Лишь присмотревшись, можно было увидеть разницу. У порога каждой хижины торчал шестидюймовый барьер – загон для морских свинок. Тут и там длинношеяя лама бдительно присматривала за стадом пасущихся овец. А под землей наливалось весом и отращивало круглые бока истинное сокровище Анд – картофель. Андийский крестьянин мог различить до двухсот сортов картофеля по цвету, текстуре, вкусу и запаху: от драгоценной «икры жизни» – крошечных желтых сливочно-сладких клубней – до непритязательного чуньо, благодаря которому человеку удалось выжить в горах на высоте четырнадцати тысяч футов. Клубни чуньо выкладывали на ночь, чтобы они подмерзли, после чего толкли, чтобы разрушить клеточную структуру и удалить влагу, и высушивали на беспощадном высокогорном солнце. После многочисленных превращений получался мороженый концентрат – картофельная мука, которая могла храниться целую вечность и ставшая основой почти всех андийских блюд.