Страница:
– Сержант! – окликнул Сиг.
И я увидела лошадь. Прелестную кобылу изабелловой масти, плотного сухого телосложения. Небольшая голова с квадратным лбом и слегка вогнутой переносицей, высокая шея с лебединым изгибом, прямой круп и характерно высокий хвост.
Красавица!
Большие выпуклые глаза смотрели на меня с печалью.
И ноги передние были отставлены как-то странно, а задние подведены под туловище. Голова опущена, а на боках, на шее лошади проступали темные пятна.
Перед кобылой в позе роденовского мыслителя – только если ваяли его в серой шинели, – застыл человек. Сидел он вполоборота, я видела ежик светлых волос и старый шрам, просвечивавший через них. Изрезанную мелкими морщинами щеку и слезу, которая медленно сползала по этой щеке.
– Сержант, тут это… Сержант… – Сиг вдруг заговорил тихо, как говорят у постели умирающего, хотя на умирающего Сержант никак не походил. Скорее уж – скорбящий родич. – Мы… того…
От Сига отмахнулись, не удостоив и взгляда.
Вздохнули оба – и лошадь, и человек – одновременно. И сколько му́ки было в этом вздохе!
– Он сказал, что все… что нет шанса… что может только отпустить без мучений. Мою Снежинку отпустить? Без мучений? – В голосе Сержанта прозвучало столько искреннего удивления, что мне стало жаль его, хотя я все еще не понимала, в чем дело. – Я сказал, что его самого отпущу… без мучений.
Сержант протянул руку, и лошадь сделала шажок навстречу, крохотный. Она опиралась на пятку и уже потом перетекала на полное копыто. Ей явно было больно, но Снежинку тянуло к человеку.
А я вдруг поняла суть проблемы.
Мама говорила, что у меня хороший глаз…
– Давно началось? – Оттеснив Сига, я присела рядом с лошадью. Надеюсь, что не слишком подрастеряла старые, казавшиеся ненужными навыки. – Тише, красавица, я только посмотрю. Больно? Потерпи. Сейчас станет легче…
Почему меня не остановили? Не знаю. Растерялись от такой наглости? Или же прониклись пессимистическим настроем Сержанта, который, казалось, утратил всякий интерес к жизни? Главное, что не остановили. А Снежинка все поняла правильно.
Животные, они вообще гораздо умнее, чем думают люди. Может, поэтому у меня получалось находить с ними общий язык.
Копыто было горячим, а при легчайшем надавливании Снежинка вздрагивала.
– Тише, девочка, тише… – Я говорила с ней, и она отзывалась на голос тихим ржанием, до того жалобным, что даже мое сердце дрогнуло.
– Давно хромать начала? – Этот вопрос я задала Сержанту, который глядел на меня, словно только что увидел. Но ответом, к счастью, удостоил.
– Утром. Сначала легонько. А теперь вот совсем.
Утром… это сколько часов? Да в любом случае меньше двенадцати, значит, прогноз скорее благоприятный. Так, асептический пододермит, если ничего не путаю. А путать нельзя.
Симптомы совпадают. А лечение? Что я помню? Я же помню!
– Во-первых, нужны опилки, или торф, или что-нибудь другое, только мягкое. Толстый слой. Ей будет легче стоять. Во-вторых, ведра с холодной водой или льдом. Или глина подойдет… да, глина подойдет. Сделаем башмаки.
А вот на третьем пункте я запнулась. Фурацилин? Перекись водорода? Нет, Изольда, здесь даже скипидара нет, не то что антибиотиков.
Но Снежинка доверчиво положила голову мне на плечо. Поверила, что поправится? Ей ведь не хочется умирать не потому, что Снежинка боится смерти – лошади относятся к ней иначе. Ей просто страшно оставлять этого человека одного. Они давно вместе, и любовь их гораздо более искренняя, чем случается между людьми.
Откуда я знаю? Знаю, и все тут.
– Деготь… есть здесь деготь? Такой, который из березы получают? – Это было самое простое средство, которое только пришло на ум. Что еще? Ты же знаешь, Изольда, ты же проходила подобное, и не только по учебнику. – И еще надо кровь спустить. Литра два или три. И расковать бы. Потерпишь?
Снежинка соглашается. Она потерпит, не ради себя – ради человека.
– А через два-три дня надо будет компрессы из теплой глины сделать.
– Она поправится? – Сержант поднялся. – Она ведь поправится?
Он был невысок, не намного выше меня, худощав и опасен. Для врагов.
Я как-то сразу поняла это, хотя Сержант не сделал ничего, чтобы напугать меня. И сейчас надо бы солгать, это же просто и даст мне шанс выбраться из передряги, но я ответила честно:
– У нее будет шанс.
Пожалуй, это правильный ответ, и Сержант закутался в свою старую шинель.
– Спасибо.
Что ж, если повезет, то у меня появится друг.
Леди Изольды не было в ее покоях.
Леди Изольды не было в Башне.
Леди Изольды не было и в замке, пусть бы его и обыскали трижды.
Да, ее видели утром. Кажется, в галерее… и еще около Зимнего сада… и у оружейной… видели, но не придали значения. Кому она нужна, если каждый, от лорда-канцлера до последней поломойки, знал, что уже к вечеру леди Изольда покинет замок навсегда, а у леди Лоу хорошая память и скверный характер.
А все почему? Все потому, что он, Кайя Дохерти, «дал понять самым неоднозначным образом», что именно этого и желает. И попросту забыл о разговоре.
Он прекрасно помнил о дороге в замок, о собственной злости, об обиде.
О встрече на мосту.
И разговоре с Урфином.
Об Изольде он тоже помнил. Вернее, вспомнил все и сразу. И то, что пальцы у нее тонкие, а волосы лежат завитками, но на макушке поднимаются мягким хохолком. Глаза цвета стали, с темным кольцом вокруг радужки. И что ресницы длинные, а от них на щеки тень падает, которую хочется стереть, будто соринку. Но прикасаться страшно – уж очень хрупка эта женщина, и Кайя способен причинить ей боль.
Прикасаться не понадобилось. Причинил. Забыл и «дал понять неоднозначным…». Странное выражение, но вполне в духе лорда-канцлера, который держался обиженно, словно обманут был в лучших чувствах. А замок обыскивали в четвертый раз, методично, быстро.
Слуги открывали запертые комнаты, заглядывали под кровати, в сундуки, в старые шкафы и даже корзины с бельем. Спускались в подземелья, простукивали бочки с вином и соленьями. Добрались и до тюремных камер.
Бесполезно. Изольда исчезла.
– Возможно, это наилучший из всех вариантов, – осторожно заметил лорд-канцлер. – Моя дочь…
– Вашей дочери следовало лучше исполнять свои обязанности.
Нельзя злиться на женщину.
За поступки женщины всегда отвечает мужчина.
– Вы же не серьезно, Кайя. Если этой… девицы нет в замке, то ее, считайте, в принципе нет. – Лорд-канцлер придвинулся ближе. От него пахло миндальным маслом, и воском для волос, и мертвым волосом тоже. Мормэр Кормак любил парики, они делали его выше, а заодно и лысину прикрывали. – И надо радоваться, что все разрешилось столь… безболезненным способом.
От ярости, которую с каждой минутой было все сложнее сдерживать, свело челюсти, а лорд-канцлер расценил молчание по-своему.
– Вы чувствуете себя ответственным, но это ложная ответственность. Каждый получает то, чего заслуживает. И если ей не сиделось на месте…
У старика тонкая шея. Ее легко сломать. Пожалуй, Кайя и вовсе мог бы оторвать голову, не прибегая к силе иной, кроме собственной.
– В ваших… интересах… будет… – Говорить получалось с огромным трудом. Ярость требовала выхода, и Кайя уже сомневался, что справится с собой. – Найти Изольду. Живой. Невредимой.
Расковывал Снежинку хмурый прокопченный тип. Работал он быстро, молча и довольно профессионально, не причиняя лишней боли неумением. Но Сержант все равно морщился, кривился и уговаривал кобылу потерпеть. Не знаю, что он ей на ухо шептал, но Снежинка лишь вздыхала.
Столь же смирно вела она себя, когда я, не без помощи кузнеца – имя его осталось неизвестно, – осматривала копыта. Выглядели не слишком хорошо, но хотя бы без явных признаков нагноения. С инфекцией я бы вряд ли справилась. А тут, глядишь, и повезет.
Влюбленным должно везти.
И Снежинка, соглашаясь, хватала меня губами за ухо, словно желала сказать что-то тайное.
С кровопусканием вышла неприятность. Все же я давно не брала в руки инструмент, тем более такой допотопный. Сержант послушно надавил на яремную вену. Та набухла, и длинная, с косым срезом игла – вот уж не знаю, где Лаашья добыла ее, – легко проколола кожу и стенку сосуда. Кровь собирали в глиняный горшок. Кто ж знал, что он окажется с изъяном и, наполнившись едва до половины, треснет. Хотя подозреваю, что виновата не плохая глина, а избыток старания, заставлявший Така сжимать руки крепче, чем требовалось.
Залило и Снежинку, и меня.
Жаль платья, нарядное было… а пятновыводителя еще не придумали.
– Руки оторву, – пообещал Сержант Таку и добавил пару слов покрепче. Так хорошенько покрепче. Потом покосился на меня и сказал: – Извините, леди.
– Изольда.
– Леди Изольда.
Иглу вытащили, а рану посыпали горячим пеплом. Откуда-то волшебным образом возникла солома, и мешок опилок, и кувшин дегтя, и даже сырая глина.
– А льда на кухне не дали, – пожаловался Сиг, хлюпнув носом. – И не леди она.
– Леди, – возразила Лаашья. Она ловко обмазывала ноги Снежинки глиной. – Платье дорогой. Был. Раньше был. Туфель дорогой. С камушек.
Изгвазданные в глине пальцы вцепились в подол моего несчастного платья. И я вздохнула: потерявши голову, по волосам не плачут. Вряд ли Лаашья сделает хуже.
– Камушек! – Она сковырнула жемчужину и протянула Сигу. – Я такой муж дарить. Муж любить камушек.
– А у тебя, оказывается, муж был? Несчастный человек!
Сиг поднес жемчужину к левому глазу, потом к правому, лизнул и после всех манипуляций возвратил мне с поклоном.
С чего вдруг такая любезность?
– Быть. Хороший муж. Теплый. Спать теплый. Один мерзнуть. А с муж не мерзнуть. Я муж камушек дарить. На бусы. У муж много быть бус.
– Лаашья с Самаллы, леди Изольда. – Сержант возник рядом со мной, и причина Сиговой внезапной честности получила объяснение. – Это другой край моря. Ее народом правят женщины. И протектор там не лорд, а леди.
Феминистки, значит. Воинствующие.
Сержант протянул мне относительно чистую тряпку и миску с водой. Да, руки у меня все еще в крови, и надо бы отмыть, пока не засохла. Засохшая кровь тяжело отходит.
– Большой мать высоко сидеть.
…далеко глядеть и всех видеть…
– Женщин сильный. Мужчин слабый. Много говорить. Глупый, как Сиг.
– Попросил бы! – возмутился Сиг, но возмущение его было ленивым, похоже, на самом деле привык он к подобным высказываниям.
– Лаашья служить Большой мать. Быть хороший дочерь. Злой. Много бить. Много резать. Большой лодка иметь. Сестра. Много сестра! Один сестра хотеть лодка Лаашья. И бить Лаашья по голова.
Вода в миске становилась розовой, а Сержант подсказал:
– И на шею попало. Вы уж извините безрукого.
– Всякое случается.
Лицо у него невыразительное. Возраст и то не определить. Старше двадцати, но… тридцать? Сорок? Единственная яркая примета – шрам на лбу.
Сержант не причинит мне вреда и, если попросить, отведет в замок. Но кому я там нужна? И появиться в нынешнем виде… на платье глина, солома и кровь. И на шее кровь, и в волосах, кажется, тоже.
Леди Неудачница.
– Могу я узнать герб вашего дома? – Сержант ждал, пока я вытру руки. А кровь забилась под ногти, теперь останется черной каймой.
– Не знаю.
– Лаашья грустить. Лаашья знать. Сестра убивать муж Лаашья. Она говорить – муж слабый. Нет детей. Другой брать. А Лаашья этот хотеть. Теперь все.
Не знаю, к чему относилось это «теперь все» – к смерти супруга Лаашьи, который представился мне тихим подкаблучником, обожавшим воинственную женушку, носившим бусы из жемчуга, возможно, что и серьги? Он убирал, мыл посуду и в свободное время вязал носки на деревянных спицах. Или встречался с другими мужчинами, чтобы обсудить женщин.
– А имя вашего отца? Или мужа?
Сказать? Не поверят. Сочтут сумасшедшей. Соврать? А смысл…
– Что ж, – Сержант оказался понимающим человеком, – будем считать, что вы сирота.
Осталось спеть о сиротской горькой доле.
– Оставайтесь столько, сколько хотите. Вы под моей защитой. Сиг, лично отвечаешь за то, чтобы леди никто не причинил вреда.
– Ты не леди, – шепнул тот, когда Сержант отошел. – Знаешь почему?
Потому что я выгляжу не как леди. И разговариваю иначе. И даже не знаю герба своего мужа.
– Они все – твари. – У Сига нашелся собственный ответ. – Им плевать и на людей, и на лошадей, и вообще на всех. А ты Снежинку лечишь. Сержант ее очень любит.
– Сильно. Лаашья так муж любить. Но Лаашья уметь жить один. Сержант не уметь. Мужчина. Глупый. Сердце слабый.
Снежинка легла, положив голову на колени Сержанту, и тот, разбирая гриву на пряди, напевал ей что-то ласковое. Они нужны друг другу и, значит, будут вместе.
А я? Я и в этом мире, получается, лишняя?
Глава 12
Когда с тоскливым грохотом рухнула дверь, а на пороге появился Кайя с вопросом: «Где моя жена?» – Урфин первым делом подумал, что кошмары его становятся все более изобретательными. Следом пришло понимание, что жизнь он прожил в общем-то неплохую, насыщенную событиями, но по крайне неудачливому стечению обстоятельств – других объяснений визиту Кайя не имелось – короткую. Оставшиеся мгновения Урфин потратил на то, чтобы повернуть гудящую голову налево.
Кровать была пуста.
И справа тоже пуста.
Свесившись с кровати – это едва не стоило содержимого желудка, – Урфин убедился, что, кроме пыли, под ней ничего нет.
Да и вообще, судя по провалам в памяти, вчера он был способен лишь на то, чтобы дойти и красиво рухнуть на перину… и вроде бы шел не один… Кайя его провожал.
А он провожал Кайя.
И где-то у картинной галереи они устали провожаться и присели. Нашелся еще кувшинчик вина… и солнце всходило. Новый день – достойный повод. А потом кто-то добрый помог подняться и добрести до кровати. Кто?
Мужчина. Точно мужчина. У женщины не хватило бы сил.
– Что… п-происходит? – Урфин поднялся на четвереньки. Хвала Ушедшему, он был одет, пусть даже одежда изрядно помялась. И пятен сколько… вино белое… вино красное, терпкое, тифисское крепленое. Розовое тоже имеется. А вот это явно от масла. Но масло вчера вроде бы не пили.
Кайя сдернул с постели за шиворот, как щенка, и легонько – ему так представлялось, что легонько, – встряхнул:
– Очнись. Мне помощь нужна. Изольда пропала. Кормак сказал, что ты знаешь, где она.
– Откуда?
Старая скотина не упустила случая нагадить. Изольда пропала… Зачем?
– Отпусти, – попросил Урфин. – И пусть принесут воды. Со льдом. И ведро. И лучше выйди, ладно?
Хуже рвотных капель могла быть лишь двойная доза рвотных капель, разведенная в двух литрах воды. Урфин пил, пытаясь отрешиться от едкого тухловатого вкуса напитка. Хрустели на губах льдинки. И холод мешал средству сразу войти в кровь. Это дало несколько секунд, хватило, чтобы упасть в кресло, зажать меж колен ведро и сгорбиться над ним.
В это мгновение Урфин ненавидел себя.
И Кайя, который требовал выпить «за недолгую разлуку».
И Изольду. Не могла исчезнуть попозже?
Кормака… и весь растреклятый мир, не желающий отпустить Урфина.
Рвало его долго, обстоятельно, и Урфин вяло подумал, что, возможно, это и не самый изящный способ самоубийства, зато определенно – весьма мучительный. Дурнота прошла, оставив дрожь в руках и коленях, взопревшую спину, но способную мыслить голову.
Изольда исчезла?
Куда, Ушедий, она могла исчезнуть?
Тень от замка накрыла двор. Огромная, она еле вмещалась между высокими стенами и чернила камни. Лишь зубцы сохраняли яркий влажный блеск. По стене вышагивали часовые, чьи фигуры были далеки и трудно различимы.
Ярко горел костер. Промасленное крыло навеса скрывало от меня небо и поблекшее солнце. Повозки, поставленные углом друг к другу, служили вполне приличной защитой от ветра. Редкие капли дождя залетали в огонь и шипели, сгорая.
Я сидела, прислонившись к горячему боку Снежинки. Нам двоим досталась кипа свежей соломы и потертое седло альтернативой табурету. Снежинка не протестовала. Она дотянулась губами до моей руки, и я вспомнила, что, наверное, рука пахнет яблоком. Но яблоко давно съедено.
– Извини. Я же не знала, что встречу тебя.
Она поняла и тихонько засмеялась в ответ.
Над костром висел котел в черной броне копоти. В костре кипело варево, и Так, похожий на огромного тролля, колдовал над ним.
Я не гордая, и место у огня – самое мое. Тем более что запах от котла шел изумительный. Правильно говорят, что голод – лучшая приправа. А я сегодняшний день приправила больше некуда. Все-таки диета – это не мое. Организм, чувствуя неминуемое приближение стройности, взывал о спасении.
Струна порвалась, лишив историю финала, полагаю, весьма героического, в духе песни.
– Чтоб тебе, – глубокомысленно произнес Сиг, засовывая раненый палец в рот.
– Не выражайся.
Сержант сидел на корточках у костра. Причем сидел давно. Уже час, наверное. Или два. Не меняя позы, не подавая признаков жизни. Железный человек.
Интересно, его не Феликсом звать?
– Да ну вас… Это не я выражаюсь. Это душа выражается. Мы вот тут… сидим… – Не выражаться Сигу было затруднительно. И в речи его время от времени возникали характерные паузы. – Сначала там сидели. Теперь вот тут…
– Там – это где? – уточнила я.
– Дингвалл. Чаячье крыло.
Ни о чем не говорит. Вообще не мешало бы к географии мира интерес проявить. И к биологии. И вообще ко всему, что может пригодиться в новой моей жизни, если уж возвращение к старой не грозит.
– Раубиттеры, – добавил Сержант, что тоже не внесло ясности. – Раубиттеры – безземельные рыцари. Гербовая шваль, простите, леди.
Я простила.
– Кто посильней, тот турнирами пробивается. Или в наемники идет. А кто послабей, тот стаю ищет. Дингвалл – старый род, но обнищавший. Вот и решили поправить семейное состояние. Пока соседний Арлан грабили, пользу приносили, лорд их терпел.
А потом терпение, стало быть, иссякло. Бывает.
– Они мортиры делать стали, чтоб их… – Сиг вовремя прикусил язык. Явно мое присутствие негативным образом сказывалось на образности его речи.
– И что?
Вот этот мой вопрос явно был лишним, поскольку даже Сержант отвлекся от созерцания огня, а в глазах его мертвых я увидела нечто, что можно было трактовать как удивление.
– Порох запрещен.
Да? А я только-только внесла его в план преображения мира. Правда, план этот можно было отправить в костер, пусть бы и мысленный, но все равно обидно.
– Если какой человек, будь он простого или благородного сословия, мужского или женского рода, выявлен в том, что изготавливает, хранит или же перевозит пороховое зелье, мортиры или любые иные орудия подобного толка, а также снаряды к оным, он подлежит доследованию и казни.
Вдохновляющая цитата.
Но почему? Порох – это же прогресс… проще же из пушки по воротам выстрелить, чем тараном в них долбиться. Конечно, у их светлости времени много, но все равно странно.
– А если… – Я соломинкой пыталась выковырять засохшую кровь из-под ногтей. – …Если кто-то очень сильный станет делать порох? Много пороха? И он не захочет, чтобы его казнили.
Сержант все-таки сменил позу, сел, вытянув ноги и руки к огню. Узкие запястья сливались по цвету с серой шинелью. Ответил он не сразу, но все же ответил:
– Протекторатов девятнадцать. А было двадцать. Фризы решили, что сильнее прочих. И лорд-протектор дозволил делать порох. Много пороха. И много мортир. Он, сколько сумел, хранил тайну, но тайна вскоре стала слишком большой. Фризия была сильна. И богата, что людьми, что землями. Никто не желал такой войны. От лорда потребовали сжечь весь порох и казнить людей, которые умеют его варить. Он отказался. Он думал, что устоит против всех. Может, и обошлось бы… говорят, многие не желали воевать, но лорд допустил одну ошибку.
– Какую?
– Свобода дать раб, – сказала Лаашья, которая занималась тем, что выгребала из костра золу и втирала ее в руки. – Всех раб.
– Именно. Он объявил, что отныне все люди Фризии являются свободными. Абсолютно свободными.
– Разве это плохо? – Я, наверное, клиническая дура, но не понимаю. Я же в школе проходила, что рабство – это зло и что Север воевал с Югом за права человека и победил, потому что люди рождаются равными, свободными вне зависимости от цвета кожи или вероисповедания. Ну или как-то так.
А тут выходит, что все сильно иначе.
– Многие рабы бежали к фризам. Их ловили. Вешали. А они все равно бежали. Начались восстания. Земля горела. И лорды объединились. Даже Самаллская Большая мать прислала людей. Была война, которой прежде не случалось. И Фризии больше нет. Ее поделили. Кто-то взял долю золотом. Кто-то – землями. Пороховые склады были сожжены. Мортиры перекованы на цепи. А свободных, кого сумели, сделали рабами.
– А… а рабов?
Не спрашивай, Изольда, если не хочешь услышать ответ.
– Их распяли.
– Всех?
Могла бы не уточнять. Хорошо, что Сержант не ответил, он словно не услышал вопроса.
– Мне повезло. Я был слишком молод и потерял лишь семью, имя и деньги. А голова вот осталась. Голова куда важнее имени.
Смеется? Улыбка мертвая.
– Странно, леди, что вы не слышали о мятежной Фризии. Все ведь не так давно произошло. Каких-то двадцать лет…
Двадцать лет назад я ходить училась. В другом мире, где людей давно не распинают, разбойников судят и «садят», а огнестрельное оружие есть если не у каждого, то у многих.
– Никто не сметь делать порох. И не дать свобода раб. Только один раб дать свобода. Лорд Кайя смелый. Лаашья слышать. Говорить, он хотеть, как фриз.
– Лаашье не надо слушать такие разговоры, – очень-очень ласково попросил Сержант, настолько ласково, что у меня руки задрожали. – И повторять их. Вдруг кто-то подумает, что за словами стоят опасные мысли. Но слова – это лишь только слова. Правда, леди?
Я кивнула.
Если так пойдет и дальше, то мой прогресс на трусах и остановится.
Урфин никогда раньше не пробовал искать человека. Точнее пробовал, но обычными методами, главным из которых являлся допрос свидетелей и родственников. Здесь же свидетели, даже случайные, уже были допрошены, а родственников вовсе не имелось в наличии.
Но странная получалась картина.
Изольды не было в замке.
Изольда не выходила из замка, во всяком случае, через главные ворота.
Изрядно побелевшая Гленна, которая лепетала, что не желала вреда, но просто не подумала, что выйдет так плохо, все же нашла в себе силы пересмотреть немногочисленные наряды Изольды. Из всех платьев пропало одно, как выразилась Гленна, – простенькое. А вот драгоценности остались на месте, исключая кольцо с сапфиром.
И, подняв золотой браслет, Кайя сказал:
– Почему она не пришла ко мне?
На этот вопрос Урфин ответа не имел. Предполагал, потому что дура, но вслух предположение высказывать не стал. Уж больно мрачный настрой был у Кайя.
– А если с ней что-нибудь случится? Что мне делать тогда?
– Тогда, – Урфин потер виски, пытаясь выловить в звенящей пустоте хоть одну дельную мысль, – тогда тебя загрызет совесть и ты повесишься на цепи мормэра. Она толстая. Выдержит.
В город были направлены люди, которым вменялось искать «маленькую леди с темными волосами, обряженную в красное платье». Урфин не сомневался, что в самое ближайшее время Кайя получит с полсотни маленьких темноволосых девиц в платьях всех оттенков красного. Как не сомневался, что Изольды среди них не будет.
В общем-то бессмысленность этих поисков и привела его к единственно возможному выводу: надо пробовать магию. Нет, теорию Урфин знал, но предыдущие опыты указывали на то, что весьма часто теория расходится с практикой, а последствия этого расхождения мало того что труднопредсказуемы, так еще сложновыводимы.
– Нужна ее вещь. – Урфин вытащил из тайника свиток, к которому клятвенно обещал себе не прикасаться: раз уж не выходит нормально, то чего мучиться.
Кайя протянул браслет.
– Нет. Металл не пойдет. Что-то, что было живым и могло запомнить…
Кот на всякий случай отошел, он был живым, прекрасно помнил Изольду, но не собирался помогать людям. Во-первых, своя шкура дороже. Во-вторых, своя шкура определенно дороже.
– Туфли подойдут? – Кайя говорил мало и с каждой минутой мрачнел все больше.
– Туфли? Наверное.
Урфин и сам не знал, подойдут ли.
Первая туфелька сгорела в синем огне, подарив сноп ярких искр, которые долго держались в воздухе. Искры пахли конским навозом.
– И что это значит? – поинтересовался Кайя голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Браслет он крутил в пальцах, поворачивая то одной, то другой стороной.
– Ничего. Наверное.
И я увидела лошадь. Прелестную кобылу изабелловой масти, плотного сухого телосложения. Небольшая голова с квадратным лбом и слегка вогнутой переносицей, высокая шея с лебединым изгибом, прямой круп и характерно высокий хвост.
Красавица!
Большие выпуклые глаза смотрели на меня с печалью.
И ноги передние были отставлены как-то странно, а задние подведены под туловище. Голова опущена, а на боках, на шее лошади проступали темные пятна.
Перед кобылой в позе роденовского мыслителя – только если ваяли его в серой шинели, – застыл человек. Сидел он вполоборота, я видела ежик светлых волос и старый шрам, просвечивавший через них. Изрезанную мелкими морщинами щеку и слезу, которая медленно сползала по этой щеке.
– Сержант, тут это… Сержант… – Сиг вдруг заговорил тихо, как говорят у постели умирающего, хотя на умирающего Сержант никак не походил. Скорее уж – скорбящий родич. – Мы… того…
От Сига отмахнулись, не удостоив и взгляда.
Вздохнули оба – и лошадь, и человек – одновременно. И сколько му́ки было в этом вздохе!
– Он сказал, что все… что нет шанса… что может только отпустить без мучений. Мою Снежинку отпустить? Без мучений? – В голосе Сержанта прозвучало столько искреннего удивления, что мне стало жаль его, хотя я все еще не понимала, в чем дело. – Я сказал, что его самого отпущу… без мучений.
Сержант протянул руку, и лошадь сделала шажок навстречу, крохотный. Она опиралась на пятку и уже потом перетекала на полное копыто. Ей явно было больно, но Снежинку тянуло к человеку.
А я вдруг поняла суть проблемы.
Мама говорила, что у меня хороший глаз…
– Давно началось? – Оттеснив Сига, я присела рядом с лошадью. Надеюсь, что не слишком подрастеряла старые, казавшиеся ненужными навыки. – Тише, красавица, я только посмотрю. Больно? Потерпи. Сейчас станет легче…
Почему меня не остановили? Не знаю. Растерялись от такой наглости? Или же прониклись пессимистическим настроем Сержанта, который, казалось, утратил всякий интерес к жизни? Главное, что не остановили. А Снежинка все поняла правильно.
Животные, они вообще гораздо умнее, чем думают люди. Может, поэтому у меня получалось находить с ними общий язык.
Копыто было горячим, а при легчайшем надавливании Снежинка вздрагивала.
– Тише, девочка, тише… – Я говорила с ней, и она отзывалась на голос тихим ржанием, до того жалобным, что даже мое сердце дрогнуло.
– Давно хромать начала? – Этот вопрос я задала Сержанту, который глядел на меня, словно только что увидел. Но ответом, к счастью, удостоил.
– Утром. Сначала легонько. А теперь вот совсем.
Утром… это сколько часов? Да в любом случае меньше двенадцати, значит, прогноз скорее благоприятный. Так, асептический пододермит, если ничего не путаю. А путать нельзя.
Симптомы совпадают. А лечение? Что я помню? Я же помню!
– Во-первых, нужны опилки, или торф, или что-нибудь другое, только мягкое. Толстый слой. Ей будет легче стоять. Во-вторых, ведра с холодной водой или льдом. Или глина подойдет… да, глина подойдет. Сделаем башмаки.
А вот на третьем пункте я запнулась. Фурацилин? Перекись водорода? Нет, Изольда, здесь даже скипидара нет, не то что антибиотиков.
Но Снежинка доверчиво положила голову мне на плечо. Поверила, что поправится? Ей ведь не хочется умирать не потому, что Снежинка боится смерти – лошади относятся к ней иначе. Ей просто страшно оставлять этого человека одного. Они давно вместе, и любовь их гораздо более искренняя, чем случается между людьми.
Откуда я знаю? Знаю, и все тут.
– Деготь… есть здесь деготь? Такой, который из березы получают? – Это было самое простое средство, которое только пришло на ум. Что еще? Ты же знаешь, Изольда, ты же проходила подобное, и не только по учебнику. – И еще надо кровь спустить. Литра два или три. И расковать бы. Потерпишь?
Снежинка соглашается. Она потерпит, не ради себя – ради человека.
– А через два-три дня надо будет компрессы из теплой глины сделать.
– Она поправится? – Сержант поднялся. – Она ведь поправится?
Он был невысок, не намного выше меня, худощав и опасен. Для врагов.
Я как-то сразу поняла это, хотя Сержант не сделал ничего, чтобы напугать меня. И сейчас надо бы солгать, это же просто и даст мне шанс выбраться из передряги, но я ответила честно:
– У нее будет шанс.
Пожалуй, это правильный ответ, и Сержант закутался в свою старую шинель.
– Спасибо.
Что ж, если повезет, то у меня появится друг.
Леди Изольды не было в ее покоях.
Леди Изольды не было в Башне.
Леди Изольды не было и в замке, пусть бы его и обыскали трижды.
Да, ее видели утром. Кажется, в галерее… и еще около Зимнего сада… и у оружейной… видели, но не придали значения. Кому она нужна, если каждый, от лорда-канцлера до последней поломойки, знал, что уже к вечеру леди Изольда покинет замок навсегда, а у леди Лоу хорошая память и скверный характер.
А все почему? Все потому, что он, Кайя Дохерти, «дал понять самым неоднозначным образом», что именно этого и желает. И попросту забыл о разговоре.
Он прекрасно помнил о дороге в замок, о собственной злости, об обиде.
О встрече на мосту.
И разговоре с Урфином.
Об Изольде он тоже помнил. Вернее, вспомнил все и сразу. И то, что пальцы у нее тонкие, а волосы лежат завитками, но на макушке поднимаются мягким хохолком. Глаза цвета стали, с темным кольцом вокруг радужки. И что ресницы длинные, а от них на щеки тень падает, которую хочется стереть, будто соринку. Но прикасаться страшно – уж очень хрупка эта женщина, и Кайя способен причинить ей боль.
Прикасаться не понадобилось. Причинил. Забыл и «дал понять неоднозначным…». Странное выражение, но вполне в духе лорда-канцлера, который держался обиженно, словно обманут был в лучших чувствах. А замок обыскивали в четвертый раз, методично, быстро.
Слуги открывали запертые комнаты, заглядывали под кровати, в сундуки, в старые шкафы и даже корзины с бельем. Спускались в подземелья, простукивали бочки с вином и соленьями. Добрались и до тюремных камер.
Бесполезно. Изольда исчезла.
– Возможно, это наилучший из всех вариантов, – осторожно заметил лорд-канцлер. – Моя дочь…
– Вашей дочери следовало лучше исполнять свои обязанности.
Нельзя злиться на женщину.
За поступки женщины всегда отвечает мужчина.
– Вы же не серьезно, Кайя. Если этой… девицы нет в замке, то ее, считайте, в принципе нет. – Лорд-канцлер придвинулся ближе. От него пахло миндальным маслом, и воском для волос, и мертвым волосом тоже. Мормэр Кормак любил парики, они делали его выше, а заодно и лысину прикрывали. – И надо радоваться, что все разрешилось столь… безболезненным способом.
От ярости, которую с каждой минутой было все сложнее сдерживать, свело челюсти, а лорд-канцлер расценил молчание по-своему.
– Вы чувствуете себя ответственным, но это ложная ответственность. Каждый получает то, чего заслуживает. И если ей не сиделось на месте…
У старика тонкая шея. Ее легко сломать. Пожалуй, Кайя и вовсе мог бы оторвать голову, не прибегая к силе иной, кроме собственной.
– В ваших… интересах… будет… – Говорить получалось с огромным трудом. Ярость требовала выхода, и Кайя уже сомневался, что справится с собой. – Найти Изольду. Живой. Невредимой.
Расковывал Снежинку хмурый прокопченный тип. Работал он быстро, молча и довольно профессионально, не причиняя лишней боли неумением. Но Сержант все равно морщился, кривился и уговаривал кобылу потерпеть. Не знаю, что он ей на ухо шептал, но Снежинка лишь вздыхала.
Столь же смирно вела она себя, когда я, не без помощи кузнеца – имя его осталось неизвестно, – осматривала копыта. Выглядели не слишком хорошо, но хотя бы без явных признаков нагноения. С инфекцией я бы вряд ли справилась. А тут, глядишь, и повезет.
Влюбленным должно везти.
И Снежинка, соглашаясь, хватала меня губами за ухо, словно желала сказать что-то тайное.
С кровопусканием вышла неприятность. Все же я давно не брала в руки инструмент, тем более такой допотопный. Сержант послушно надавил на яремную вену. Та набухла, и длинная, с косым срезом игла – вот уж не знаю, где Лаашья добыла ее, – легко проколола кожу и стенку сосуда. Кровь собирали в глиняный горшок. Кто ж знал, что он окажется с изъяном и, наполнившись едва до половины, треснет. Хотя подозреваю, что виновата не плохая глина, а избыток старания, заставлявший Така сжимать руки крепче, чем требовалось.
Залило и Снежинку, и меня.
Жаль платья, нарядное было… а пятновыводителя еще не придумали.
– Руки оторву, – пообещал Сержант Таку и добавил пару слов покрепче. Так хорошенько покрепче. Потом покосился на меня и сказал: – Извините, леди.
– Изольда.
– Леди Изольда.
Иглу вытащили, а рану посыпали горячим пеплом. Откуда-то волшебным образом возникла солома, и мешок опилок, и кувшин дегтя, и даже сырая глина.
– А льда на кухне не дали, – пожаловался Сиг, хлюпнув носом. – И не леди она.
– Леди, – возразила Лаашья. Она ловко обмазывала ноги Снежинки глиной. – Платье дорогой. Был. Раньше был. Туфель дорогой. С камушек.
Изгвазданные в глине пальцы вцепились в подол моего несчастного платья. И я вздохнула: потерявши голову, по волосам не плачут. Вряд ли Лаашья сделает хуже.
– Камушек! – Она сковырнула жемчужину и протянула Сигу. – Я такой муж дарить. Муж любить камушек.
– А у тебя, оказывается, муж был? Несчастный человек!
Сиг поднес жемчужину к левому глазу, потом к правому, лизнул и после всех манипуляций возвратил мне с поклоном.
С чего вдруг такая любезность?
– Быть. Хороший муж. Теплый. Спать теплый. Один мерзнуть. А с муж не мерзнуть. Я муж камушек дарить. На бусы. У муж много быть бус.
– Лаашья с Самаллы, леди Изольда. – Сержант возник рядом со мной, и причина Сиговой внезапной честности получила объяснение. – Это другой край моря. Ее народом правят женщины. И протектор там не лорд, а леди.
Феминистки, значит. Воинствующие.
Сержант протянул мне относительно чистую тряпку и миску с водой. Да, руки у меня все еще в крови, и надо бы отмыть, пока не засохла. Засохшая кровь тяжело отходит.
– Большой мать высоко сидеть.
…далеко глядеть и всех видеть…
– Женщин сильный. Мужчин слабый. Много говорить. Глупый, как Сиг.
– Попросил бы! – возмутился Сиг, но возмущение его было ленивым, похоже, на самом деле привык он к подобным высказываниям.
– Лаашья служить Большой мать. Быть хороший дочерь. Злой. Много бить. Много резать. Большой лодка иметь. Сестра. Много сестра! Один сестра хотеть лодка Лаашья. И бить Лаашья по голова.
Вода в миске становилась розовой, а Сержант подсказал:
– И на шею попало. Вы уж извините безрукого.
– Всякое случается.
Лицо у него невыразительное. Возраст и то не определить. Старше двадцати, но… тридцать? Сорок? Единственная яркая примета – шрам на лбу.
Сержант не причинит мне вреда и, если попросить, отведет в замок. Но кому я там нужна? И появиться в нынешнем виде… на платье глина, солома и кровь. И на шее кровь, и в волосах, кажется, тоже.
Леди Неудачница.
– Могу я узнать герб вашего дома? – Сержант ждал, пока я вытру руки. А кровь забилась под ногти, теперь останется черной каймой.
– Не знаю.
– Лаашья грустить. Лаашья знать. Сестра убивать муж Лаашья. Она говорить – муж слабый. Нет детей. Другой брать. А Лаашья этот хотеть. Теперь все.
Не знаю, к чему относилось это «теперь все» – к смерти супруга Лаашьи, который представился мне тихим подкаблучником, обожавшим воинственную женушку, носившим бусы из жемчуга, возможно, что и серьги? Он убирал, мыл посуду и в свободное время вязал носки на деревянных спицах. Или встречался с другими мужчинами, чтобы обсудить женщин.
– А имя вашего отца? Или мужа?
Сказать? Не поверят. Сочтут сумасшедшей. Соврать? А смысл…
– Что ж, – Сержант оказался понимающим человеком, – будем считать, что вы сирота.
Осталось спеть о сиротской горькой доле.
– Оставайтесь столько, сколько хотите. Вы под моей защитой. Сиг, лично отвечаешь за то, чтобы леди никто не причинил вреда.
– Ты не леди, – шепнул тот, когда Сержант отошел. – Знаешь почему?
Потому что я выгляжу не как леди. И разговариваю иначе. И даже не знаю герба своего мужа.
– Они все – твари. – У Сига нашелся собственный ответ. – Им плевать и на людей, и на лошадей, и вообще на всех. А ты Снежинку лечишь. Сержант ее очень любит.
– Сильно. Лаашья так муж любить. Но Лаашья уметь жить один. Сержант не уметь. Мужчина. Глупый. Сердце слабый.
Снежинка легла, положив голову на колени Сержанту, и тот, разбирая гриву на пряди, напевал ей что-то ласковое. Они нужны друг другу и, значит, будут вместе.
А я? Я и в этом мире, получается, лишняя?
Глава 12
Добрые намерения
Поиск истины часто заканчивается поиском убежища!
Высказывание неизвестного правдолюбца после неосторожных разоблачений
Когда с тоскливым грохотом рухнула дверь, а на пороге появился Кайя с вопросом: «Где моя жена?» – Урфин первым делом подумал, что кошмары его становятся все более изобретательными. Следом пришло понимание, что жизнь он прожил в общем-то неплохую, насыщенную событиями, но по крайне неудачливому стечению обстоятельств – других объяснений визиту Кайя не имелось – короткую. Оставшиеся мгновения Урфин потратил на то, чтобы повернуть гудящую голову налево.
Кровать была пуста.
И справа тоже пуста.
Свесившись с кровати – это едва не стоило содержимого желудка, – Урфин убедился, что, кроме пыли, под ней ничего нет.
Да и вообще, судя по провалам в памяти, вчера он был способен лишь на то, чтобы дойти и красиво рухнуть на перину… и вроде бы шел не один… Кайя его провожал.
А он провожал Кайя.
И где-то у картинной галереи они устали провожаться и присели. Нашелся еще кувшинчик вина… и солнце всходило. Новый день – достойный повод. А потом кто-то добрый помог подняться и добрести до кровати. Кто?
Мужчина. Точно мужчина. У женщины не хватило бы сил.
– Что… п-происходит? – Урфин поднялся на четвереньки. Хвала Ушедшему, он был одет, пусть даже одежда изрядно помялась. И пятен сколько… вино белое… вино красное, терпкое, тифисское крепленое. Розовое тоже имеется. А вот это явно от масла. Но масло вчера вроде бы не пили.
Кайя сдернул с постели за шиворот, как щенка, и легонько – ему так представлялось, что легонько, – встряхнул:
– Очнись. Мне помощь нужна. Изольда пропала. Кормак сказал, что ты знаешь, где она.
– Откуда?
Старая скотина не упустила случая нагадить. Изольда пропала… Зачем?
– Отпусти, – попросил Урфин. – И пусть принесут воды. Со льдом. И ведро. И лучше выйди, ладно?
Хуже рвотных капель могла быть лишь двойная доза рвотных капель, разведенная в двух литрах воды. Урфин пил, пытаясь отрешиться от едкого тухловатого вкуса напитка. Хрустели на губах льдинки. И холод мешал средству сразу войти в кровь. Это дало несколько секунд, хватило, чтобы упасть в кресло, зажать меж колен ведро и сгорбиться над ним.
В это мгновение Урфин ненавидел себя.
И Кайя, который требовал выпить «за недолгую разлуку».
И Изольду. Не могла исчезнуть попозже?
Кормака… и весь растреклятый мир, не желающий отпустить Урфина.
Рвало его долго, обстоятельно, и Урфин вяло подумал, что, возможно, это и не самый изящный способ самоубийства, зато определенно – весьма мучительный. Дурнота прошла, оставив дрожь в руках и коленях, взопревшую спину, но способную мыслить голову.
Изольда исчезла?
Куда, Ушедий, она могла исчезнуть?
Тень от замка накрыла двор. Огромная, она еле вмещалась между высокими стенами и чернила камни. Лишь зубцы сохраняли яркий влажный блеск. По стене вышагивали часовые, чьи фигуры были далеки и трудно различимы.
У Сига оказался приятный голос, куда приятнее, чем у дворцового менестреля. Да и репертуар отличался изрядно.
Известен всем мой господин, и смело я пою
О том, что он непобедим в застолье и в бою…[2]
Ярко горел костер. Промасленное крыло навеса скрывало от меня небо и поблекшее солнце. Повозки, поставленные углом друг к другу, служили вполне приличной защитой от ветра. Редкие капли дождя залетали в огонь и шипели, сгорая.
Я сидела, прислонившись к горячему боку Снежинки. Нам двоим досталась кипа свежей соломы и потертое седло альтернативой табурету. Снежинка не протестовала. Она дотянулась губами до моей руки, и я вспомнила, что, наверное, рука пахнет яблоком. Но яблоко давно съедено.
– Извини. Я же не знала, что встречу тебя.
Она поняла и тихонько засмеялась в ответ.
Над костром висел котел в черной броне копоти. В костре кипело варево, и Так, похожий на огромного тролля, колдовал над ним.
Я не гордая, и место у огня – самое мое. Тем более что запах от котла шел изумительный. Правильно говорят, что голод – лучшая приправа. А я сегодняшний день приправила больше некуда. Все-таки диета – это не мое. Организм, чувствуя неминуемое приближение стройности, взывал о спасении.
Струна порвалась, лишив историю финала, полагаю, весьма героического, в духе песни.
– Чтоб тебе, – глубокомысленно произнес Сиг, засовывая раненый палец в рот.
– Не выражайся.
Сержант сидел на корточках у костра. Причем сидел давно. Уже час, наверное. Или два. Не меняя позы, не подавая признаков жизни. Железный человек.
Интересно, его не Феликсом звать?
– Да ну вас… Это не я выражаюсь. Это душа выражается. Мы вот тут… сидим… – Не выражаться Сигу было затруднительно. И в речи его время от времени возникали характерные паузы. – Сначала там сидели. Теперь вот тут…
– Там – это где? – уточнила я.
– Дингвалл. Чаячье крыло.
Ни о чем не говорит. Вообще не мешало бы к географии мира интерес проявить. И к биологии. И вообще ко всему, что может пригодиться в новой моей жизни, если уж возвращение к старой не грозит.
– Раубиттеры, – добавил Сержант, что тоже не внесло ясности. – Раубиттеры – безземельные рыцари. Гербовая шваль, простите, леди.
Я простила.
– Кто посильней, тот турнирами пробивается. Или в наемники идет. А кто послабей, тот стаю ищет. Дингвалл – старый род, но обнищавший. Вот и решили поправить семейное состояние. Пока соседний Арлан грабили, пользу приносили, лорд их терпел.
А потом терпение, стало быть, иссякло. Бывает.
– Они мортиры делать стали, чтоб их… – Сиг вовремя прикусил язык. Явно мое присутствие негативным образом сказывалось на образности его речи.
– И что?
Вот этот мой вопрос явно был лишним, поскольку даже Сержант отвлекся от созерцания огня, а в глазах его мертвых я увидела нечто, что можно было трактовать как удивление.
– Порох запрещен.
Да? А я только-только внесла его в план преображения мира. Правда, план этот можно было отправить в костер, пусть бы и мысленный, но все равно обидно.
– Если какой человек, будь он простого или благородного сословия, мужского или женского рода, выявлен в том, что изготавливает, хранит или же перевозит пороховое зелье, мортиры или любые иные орудия подобного толка, а также снаряды к оным, он подлежит доследованию и казни.
Вдохновляющая цитата.
Но почему? Порох – это же прогресс… проще же из пушки по воротам выстрелить, чем тараном в них долбиться. Конечно, у их светлости времени много, но все равно странно.
– А если… – Я соломинкой пыталась выковырять засохшую кровь из-под ногтей. – …Если кто-то очень сильный станет делать порох? Много пороха? И он не захочет, чтобы его казнили.
Сержант все-таки сменил позу, сел, вытянув ноги и руки к огню. Узкие запястья сливались по цвету с серой шинелью. Ответил он не сразу, но все же ответил:
– Протекторатов девятнадцать. А было двадцать. Фризы решили, что сильнее прочих. И лорд-протектор дозволил делать порох. Много пороха. И много мортир. Он, сколько сумел, хранил тайну, но тайна вскоре стала слишком большой. Фризия была сильна. И богата, что людьми, что землями. Никто не желал такой войны. От лорда потребовали сжечь весь порох и казнить людей, которые умеют его варить. Он отказался. Он думал, что устоит против всех. Может, и обошлось бы… говорят, многие не желали воевать, но лорд допустил одну ошибку.
– Какую?
– Свобода дать раб, – сказала Лаашья, которая занималась тем, что выгребала из костра золу и втирала ее в руки. – Всех раб.
– Именно. Он объявил, что отныне все люди Фризии являются свободными. Абсолютно свободными.
– Разве это плохо? – Я, наверное, клиническая дура, но не понимаю. Я же в школе проходила, что рабство – это зло и что Север воевал с Югом за права человека и победил, потому что люди рождаются равными, свободными вне зависимости от цвета кожи или вероисповедания. Ну или как-то так.
А тут выходит, что все сильно иначе.
– Многие рабы бежали к фризам. Их ловили. Вешали. А они все равно бежали. Начались восстания. Земля горела. И лорды объединились. Даже Самаллская Большая мать прислала людей. Была война, которой прежде не случалось. И Фризии больше нет. Ее поделили. Кто-то взял долю золотом. Кто-то – землями. Пороховые склады были сожжены. Мортиры перекованы на цепи. А свободных, кого сумели, сделали рабами.
– А… а рабов?
Не спрашивай, Изольда, если не хочешь услышать ответ.
– Их распяли.
– Всех?
Могла бы не уточнять. Хорошо, что Сержант не ответил, он словно не услышал вопроса.
– Мне повезло. Я был слишком молод и потерял лишь семью, имя и деньги. А голова вот осталась. Голова куда важнее имени.
Смеется? Улыбка мертвая.
– Странно, леди, что вы не слышали о мятежной Фризии. Все ведь не так давно произошло. Каких-то двадцать лет…
Двадцать лет назад я ходить училась. В другом мире, где людей давно не распинают, разбойников судят и «садят», а огнестрельное оружие есть если не у каждого, то у многих.
– Никто не сметь делать порох. И не дать свобода раб. Только один раб дать свобода. Лорд Кайя смелый. Лаашья слышать. Говорить, он хотеть, как фриз.
– Лаашье не надо слушать такие разговоры, – очень-очень ласково попросил Сержант, настолько ласково, что у меня руки задрожали. – И повторять их. Вдруг кто-то подумает, что за словами стоят опасные мысли. Но слова – это лишь только слова. Правда, леди?
Я кивнула.
Если так пойдет и дальше, то мой прогресс на трусах и остановится.
Урфин никогда раньше не пробовал искать человека. Точнее пробовал, но обычными методами, главным из которых являлся допрос свидетелей и родственников. Здесь же свидетели, даже случайные, уже были допрошены, а родственников вовсе не имелось в наличии.
Но странная получалась картина.
Изольды не было в замке.
Изольда не выходила из замка, во всяком случае, через главные ворота.
Изрядно побелевшая Гленна, которая лепетала, что не желала вреда, но просто не подумала, что выйдет так плохо, все же нашла в себе силы пересмотреть немногочисленные наряды Изольды. Из всех платьев пропало одно, как выразилась Гленна, – простенькое. А вот драгоценности остались на месте, исключая кольцо с сапфиром.
И, подняв золотой браслет, Кайя сказал:
– Почему она не пришла ко мне?
На этот вопрос Урфин ответа не имел. Предполагал, потому что дура, но вслух предположение высказывать не стал. Уж больно мрачный настрой был у Кайя.
– А если с ней что-нибудь случится? Что мне делать тогда?
– Тогда, – Урфин потер виски, пытаясь выловить в звенящей пустоте хоть одну дельную мысль, – тогда тебя загрызет совесть и ты повесишься на цепи мормэра. Она толстая. Выдержит.
В город были направлены люди, которым вменялось искать «маленькую леди с темными волосами, обряженную в красное платье». Урфин не сомневался, что в самое ближайшее время Кайя получит с полсотни маленьких темноволосых девиц в платьях всех оттенков красного. Как не сомневался, что Изольды среди них не будет.
В общем-то бессмысленность этих поисков и привела его к единственно возможному выводу: надо пробовать магию. Нет, теорию Урфин знал, но предыдущие опыты указывали на то, что весьма часто теория расходится с практикой, а последствия этого расхождения мало того что труднопредсказуемы, так еще сложновыводимы.
– Нужна ее вещь. – Урфин вытащил из тайника свиток, к которому клятвенно обещал себе не прикасаться: раз уж не выходит нормально, то чего мучиться.
Кайя протянул браслет.
– Нет. Металл не пойдет. Что-то, что было живым и могло запомнить…
Кот на всякий случай отошел, он был живым, прекрасно помнил Изольду, но не собирался помогать людям. Во-первых, своя шкура дороже. Во-вторых, своя шкура определенно дороже.
– Туфли подойдут? – Кайя говорил мало и с каждой минутой мрачнел все больше.
– Туфли? Наверное.
Урфин и сам не знал, подойдут ли.
Первая туфелька сгорела в синем огне, подарив сноп ярких искр, которые долго держались в воздухе. Искры пахли конским навозом.
– И что это значит? – поинтересовался Кайя голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Браслет он крутил в пальцах, поворачивая то одной, то другой стороной.
– Ничего. Наверное.