Страница:
При капитализме каждый индивид должен зарабатывать. Если это рабочий, он должен продавать свой труд по существующей цене; если это собственник, он должен получать максимальную отдачу, поскольку его положение в обществе зависит от его доходов. Голод и выгода, хотя и косвенным образом, заставляют людей пахать и сеять, прясть и ткать, добывать уголь и водить самолеты. Таким образом, члены подобного общества думают, что руководствуются двумя указанными мотивами.
В действительности люди никогда не были такими эгоистичными, какими их представляет теория. Хотя рыночный механизм поставил их в зависимость прежде всего от материальных благ, экономические мотивы никогда не составляли для них единственного стимула к труду. Напрасно экономисты и проповедники утилитаризма призывали людей руководствоваться в своем деле лишь материальными мотивами. При ближайшем рассмотрении у них всегда обнаруживались «запретные» наклонности: например, они испытывают чувство долга перед собой и другими, а, возможно, в глубине души – и удовольствие от работы самой по себе.
Как бы то ни было, нас интересуют в данном случае не действительные, а предполагаемые мотивы, не психология, а идеология бизнеса. Представления о природе человека основаны не на первых, а на вторых. Ведь если общество ожидает от ряда своих членов определенного поведения, а господствующие институты способны его навязывать, то представления о человеческой природе будут отражать этот идеал независимо от его отношения к реальности.
Таким образом, голод и выгода были названы экономическими стимулами, которыми люди руководствуются в своей повседневной деятельности, в то время как их прочие мотивы признаны эфемерными и далекими от реальной жизни. Честь и достоинство, гражданские обязанности и нравственный долг, даже самоуважение и правила приличия оказались несущественными с точки зрения производства и занесены в рубрику идеалов. В человеке стали выделять два компонента: один из них связан с голодом и выгодой, второй – с честью и властью. Один был назван материальным, другой – идеальным; один – экономическим, другой – неэкономическим; один – рациональным, другой – нерациональным. Утилитаристы стали даже приравнивать одни термины к другим, так что экономическая сторона человеческой натуры приобрела ореол рациональности. Тот, кто отказывался думать, что он действует только ради наживы, считался не только безнравственным, но и безумным.
Экономический детерминизм
Секс и голод
Реальность общества
Проблема свободы
Человек против индустрии
Экономика как институционально оформленный процесс[10]
Формальное и содержательное значения экономического
В действительности люди никогда не были такими эгоистичными, какими их представляет теория. Хотя рыночный механизм поставил их в зависимость прежде всего от материальных благ, экономические мотивы никогда не составляли для них единственного стимула к труду. Напрасно экономисты и проповедники утилитаризма призывали людей руководствоваться в своем деле лишь материальными мотивами. При ближайшем рассмотрении у них всегда обнаруживались «запретные» наклонности: например, они испытывают чувство долга перед собой и другими, а, возможно, в глубине души – и удовольствие от работы самой по себе.
Как бы то ни было, нас интересуют в данном случае не действительные, а предполагаемые мотивы, не психология, а идеология бизнеса. Представления о природе человека основаны не на первых, а на вторых. Ведь если общество ожидает от ряда своих членов определенного поведения, а господствующие институты способны его навязывать, то представления о человеческой природе будут отражать этот идеал независимо от его отношения к реальности.
Таким образом, голод и выгода были названы экономическими стимулами, которыми люди руководствуются в своей повседневной деятельности, в то время как их прочие мотивы признаны эфемерными и далекими от реальной жизни. Честь и достоинство, гражданские обязанности и нравственный долг, даже самоуважение и правила приличия оказались несущественными с точки зрения производства и занесены в рубрику идеалов. В человеке стали выделять два компонента: один из них связан с голодом и выгодой, второй – с честью и властью. Один был назван материальным, другой – идеальным; один – экономическим, другой – неэкономическим; один – рациональным, другой – нерациональным. Утилитаристы стали даже приравнивать одни термины к другим, так что экономическая сторона человеческой натуры приобрела ореол рациональности. Тот, кто отказывался думать, что он действует только ради наживы, считался не только безнравственным, но и безумным.
Экономический детерминизм
Рыночный механизм, помимо всего прочего, создал иллюзию экономического детерминизма как всеобщего закона для всех времен и народов.
Для рыночной экономики этот закон, разумеется, справедлив. В самом деле, функционирование экономической системы в этом случае не только влияет на все общество, но и обусловливает его, к примеру, как стороны треугольника не просто влияют на углы, но и обусловливают их.
Возьмем социальную стратификацию. Спрос и предложение на рынке труда соотносятся с классами, соответственно, нанимателей и работников. Общественные классы капиталистов, землевладельцев, собственников недвижимости, брокеров, торговцев, лиц свободных профессий и т. д. зависят от рынков земли, финансов, капитала и производных, а также от рынков услуг. Доходы этих общественных классов определяются рынком, а их место и положение – доходами.
Давно заведенный порядок был полностью изменен. В знаменитой фразе Мэна «договор» сменил «статус», или в формулировке Тённиса «общество» заменило «общину», или в терминах настоящей статьи не экономическая система встроена в социальные отношения, а эти отношения встраиваются теперь в экономическую систему.
В отличие от общественных классов, прочие социальные институты зависят от рыночного механизма лишь косвенным образом. Государство и правительство, брак и воспитание детей, организация науки и образования, религия и искусство, выбор профессии, типы жилищ, структура населенных пунктов, вся эстетика обыденной жизни должны соответствовать принципам утилитарности и по крайней мере не мешать работе рыночных механизмов. Но так как всякая человеческая деятельность протекает не в вакууме и даже святому требуется его столп, рыночная система косвенным образом воздействует на все общество. Очень трудно избежать ошибочного умозаключения, что реальный человек – это «экономический» человек, а реальное общество – это экономическая система.
Для рыночной экономики этот закон, разумеется, справедлив. В самом деле, функционирование экономической системы в этом случае не только влияет на все общество, но и обусловливает его, к примеру, как стороны треугольника не просто влияют на углы, но и обусловливают их.
Возьмем социальную стратификацию. Спрос и предложение на рынке труда соотносятся с классами, соответственно, нанимателей и работников. Общественные классы капиталистов, землевладельцев, собственников недвижимости, брокеров, торговцев, лиц свободных профессий и т. д. зависят от рынков земли, финансов, капитала и производных, а также от рынков услуг. Доходы этих общественных классов определяются рынком, а их место и положение – доходами.
Давно заведенный порядок был полностью изменен. В знаменитой фразе Мэна «договор» сменил «статус», или в формулировке Тённиса «общество» заменило «общину», или в терминах настоящей статьи не экономическая система встроена в социальные отношения, а эти отношения встраиваются теперь в экономическую систему.
В отличие от общественных классов, прочие социальные институты зависят от рыночного механизма лишь косвенным образом. Государство и правительство, брак и воспитание детей, организация науки и образования, религия и искусство, выбор профессии, типы жилищ, структура населенных пунктов, вся эстетика обыденной жизни должны соответствовать принципам утилитарности и по крайней мере не мешать работе рыночных механизмов. Но так как всякая человеческая деятельность протекает не в вакууме и даже святому требуется его столп, рыночная система косвенным образом воздействует на все общество. Очень трудно избежать ошибочного умозаключения, что реальный человек – это «экономический» человек, а реальное общество – это экономическая система.
Секс и голод
Однако правильнее было бы сказать, что все основные общественные институты основаны на смешанных мотивах. Обеспечение индивида и его семьи не исчерпывается стимулами насыщения, а институт брака – сексуальными мотивами.
Секс, как и голод, является одним из самых могучих побуждений, особенно если он не скован другими мотивами. Видимо, поэтому семья во всем разнообразии ее форм никогда не концентрируется на сексуальном инстинкте, подверженном колебаниям и капризам, но отвечает целому ряду полезных требований, которые исключают разрушение сексом этого важного для человеческого благополучия института. Сам по себе секс не способен породить ничего лучше борделя, и то только с помощью некоторых стимулов рыночного механизма. Экономическая система, основанная преимущественно на утолении голода, будет столь же деформированной, как и институт семьи, исчерпывающийся удовлетворением полового инстинкта.
Попытка приложить экономический детерминизм ко всем видам обществ будет чистой утопией. Каждому исследователю социальной антропологии ясно, что великое множество институтов сочетается с использованием практически одних и тех же средств производства. Только когда рыночные условия позволили превратить общественную структуру в бесформенное желе, в человеческой способности создания институтов отпала надобность. Неудивительно, что появились признаки усталости социальной творческой фантазии. Придет день, когда люди не смогут вернуть себе ту гибкость, силу и богатство воображения, которыми были одарены их первобытные предки.
Я полагаю, мне бесполезно протестовать против навешивания на меня ярлыка идеалиста. Ведь тот, кто отрицает значимость материальных стимулов, должен, по-видимому, превозносить идеальные. Но нет более глубокого заблуждения. В голоде и наживе нет ничего собственно материального. Гордость, достоинство и власть, в свою очередь, вовсе не обязательно являются более возвышенными мотивами, чем голод и жажда наживы.
Само по себе это противопоставление, по нашему мнению, произвольно. Обратимся еще раз к аналогии с сексом. Безусловно, здесь можно провести разграничение между возвышенными и низменными побуждениями. Однако, идет ли речь о сексе или голоде, не следует институционализировать деление составных частей человеческого бытия на материальные и идеальные. Что касается секса, эта истина, столь значимая с точки зрения цельности человеческого бытия, давно является общепризнанной; на ней основан институт брака. Но с точки зрения не менее значимой экономической сферы она находится в пренебрежении. Эта сфера была обособлена от общества как царство голода и выгоды. Наша животная зависимость от еды была возведена в ранг главенствующей, и страх голодной смерти был спущен с цепи. Наша унизительная зависимость от материального, которую человеческая культура всегда стремилась смягчить, была намеренно усилена. Вот в чем истоки «болезни общества приобретательства», о которой предостерегал Тоуни. Гениальный Роберт Оуэн был совершенно прав, когда за сто лет до этого называл погоню за прибылью «принципом, совершенно губительным для общественного и частного благосостояния».
Секс, как и голод, является одним из самых могучих побуждений, особенно если он не скован другими мотивами. Видимо, поэтому семья во всем разнообразии ее форм никогда не концентрируется на сексуальном инстинкте, подверженном колебаниям и капризам, но отвечает целому ряду полезных требований, которые исключают разрушение сексом этого важного для человеческого благополучия института. Сам по себе секс не способен породить ничего лучше борделя, и то только с помощью некоторых стимулов рыночного механизма. Экономическая система, основанная преимущественно на утолении голода, будет столь же деформированной, как и институт семьи, исчерпывающийся удовлетворением полового инстинкта.
Попытка приложить экономический детерминизм ко всем видам обществ будет чистой утопией. Каждому исследователю социальной антропологии ясно, что великое множество институтов сочетается с использованием практически одних и тех же средств производства. Только когда рыночные условия позволили превратить общественную структуру в бесформенное желе, в человеческой способности создания институтов отпала надобность. Неудивительно, что появились признаки усталости социальной творческой фантазии. Придет день, когда люди не смогут вернуть себе ту гибкость, силу и богатство воображения, которыми были одарены их первобытные предки.
Я полагаю, мне бесполезно протестовать против навешивания на меня ярлыка идеалиста. Ведь тот, кто отрицает значимость материальных стимулов, должен, по-видимому, превозносить идеальные. Но нет более глубокого заблуждения. В голоде и наживе нет ничего собственно материального. Гордость, достоинство и власть, в свою очередь, вовсе не обязательно являются более возвышенными мотивами, чем голод и жажда наживы.
Само по себе это противопоставление, по нашему мнению, произвольно. Обратимся еще раз к аналогии с сексом. Безусловно, здесь можно провести разграничение между возвышенными и низменными побуждениями. Однако, идет ли речь о сексе или голоде, не следует институционализировать деление составных частей человеческого бытия на материальные и идеальные. Что касается секса, эта истина, столь значимая с точки зрения цельности человеческого бытия, давно является общепризнанной; на ней основан институт брака. Но с точки зрения не менее значимой экономической сферы она находится в пренебрежении. Эта сфера была обособлена от общества как царство голода и выгоды. Наша животная зависимость от еды была возведена в ранг главенствующей, и страх голодной смерти был спущен с цепи. Наша унизительная зависимость от материального, которую человеческая культура всегда стремилась смягчить, была намеренно усилена. Вот в чем истоки «болезни общества приобретательства», о которой предостерегал Тоуни. Гениальный Роберт Оуэн был совершенно прав, когда за сто лет до этого называл погоню за прибылью «принципом, совершенно губительным для общественного и частного благосостояния».
Реальность общества
Я выступаю за восстановление того единства побуждений, которыми люди будут руководствоваться в своей повседневной производственной деятельности, за реинтеграцию экономической системы в общество, за творческое преобразование нашего образа жизни в индустриальной среде.
Все приведенные соображения показывают, что философия laissez-faire, поднимающая на щит рыночную экономику, оказалась несостоятельной. На ее совести расчленение человеческой цельности на реального человека, привязанного к материальным ценностям, и его лучшее – идеальное Я. Она парализует наше социальное воображение более или менее осознанным потворством предрассудку экономического детерминизма.
Она сослужила свою службу на том этапе развития индустриальной цивилизации, который уже позади. Она обогатила общество ценой обкрадывания индивида. Сегодня перед нами стоит важнейшая задача вернуть личности полноту жизни, даже если общество станет технологически менее вооруженным. Классический либерализм дискредитировал себя в разных странах по-разному. Правые, левые и центр ищут новые пути. Британские социал-демократы, американские сторонники Нового курса, как и европейские фашисты и американские противники Нового курса разного «менеджеристического» толка, отвергают либеральную утопию. Наш сегодняшний политический настрой на отказ от всего русского не должен заслонять от нас достижения русских в творческом преобразовании некоторых фундаментальных характеристик промышленной среды.
Из общих соображений идея коммунистов об отмирании государства представляется мне сочетанием элементов либеральной утопии с практическим безразличием к институциональным свободам. Что касается отмирающего государства, нельзя отрицать, что индустриальное общество – это сложное общество, а ни одно сложное общество не может существовать без организованного властного центра. Но это не оправдывает коммунистического пренебрежения к вопросу о конкретных институциональных свободах.
Проблема личной свободы должна ставиться с учетом реальности. Человеческое общество, в котором отсутствуют власть и принуждение, невозможно, как невозможен мир без насилия. Либеральная философия направила наш идеализм в ложное русло, обещая воплотить подобные заведомо утопические надежды.
Однако при рыночной системе общество в целом остается незаметным. Каждый его член может считать, что он не несет ответственности за те акты принуждения со стороны государства, которые он лично не одобряет, а также за безработицу и нищету, от которых он лично не получает выгоды. Лично он непричастен к изъянам власти и экономической стоимости. С чистой совестью он может отрицать их реальное существование во имя своей воображаемой свободы.
Власть и экономическая стоимость являются парадигмами социальной реальности. Ни власть, ни экономическая стоимость не принадлежат к продуктам человеческого произвола; игнорировать их действие невозможно. Власть должна обеспечивать тот уровень единообразия, который необходим для выживания группы. Как показал Дэвид Юм, в конечном счете она основана на мнении. Но можно ли воздерживаться от тех или иных мнений? Экономическая стоимость в любом обществе гарантирует полезность производимых товаров; это печать, наложенная на разделение труда. Ее источник кроется в человеческих желаниях. Но можно ли не отдавать предпочтения тем или иным вещам? Всякое мнение и желание, независимо от типа общества, в котором мы живем, приобщает нас к осуществлению власти и к созданию стоимости. Освободиться от этого никак невозможно. Всякий идеал, изгоняющий власть и принуждение из общества, внутренне несостоятелен. Рыночный взгляд на общество, игнорирующий эту ограниченность реальных человеческих желаний, демонстрирует свою принципиальную незрелость.
Все приведенные соображения показывают, что философия laissez-faire, поднимающая на щит рыночную экономику, оказалась несостоятельной. На ее совести расчленение человеческой цельности на реального человека, привязанного к материальным ценностям, и его лучшее – идеальное Я. Она парализует наше социальное воображение более или менее осознанным потворством предрассудку экономического детерминизма.
Она сослужила свою службу на том этапе развития индустриальной цивилизации, который уже позади. Она обогатила общество ценой обкрадывания индивида. Сегодня перед нами стоит важнейшая задача вернуть личности полноту жизни, даже если общество станет технологически менее вооруженным. Классический либерализм дискредитировал себя в разных странах по-разному. Правые, левые и центр ищут новые пути. Британские социал-демократы, американские сторонники Нового курса, как и европейские фашисты и американские противники Нового курса разного «менеджеристического» толка, отвергают либеральную утопию. Наш сегодняшний политический настрой на отказ от всего русского не должен заслонять от нас достижения русских в творческом преобразовании некоторых фундаментальных характеристик промышленной среды.
Из общих соображений идея коммунистов об отмирании государства представляется мне сочетанием элементов либеральной утопии с практическим безразличием к институциональным свободам. Что касается отмирающего государства, нельзя отрицать, что индустриальное общество – это сложное общество, а ни одно сложное общество не может существовать без организованного властного центра. Но это не оправдывает коммунистического пренебрежения к вопросу о конкретных институциональных свободах.
Проблема личной свободы должна ставиться с учетом реальности. Человеческое общество, в котором отсутствуют власть и принуждение, невозможно, как невозможен мир без насилия. Либеральная философия направила наш идеализм в ложное русло, обещая воплотить подобные заведомо утопические надежды.
Однако при рыночной системе общество в целом остается незаметным. Каждый его член может считать, что он не несет ответственности за те акты принуждения со стороны государства, которые он лично не одобряет, а также за безработицу и нищету, от которых он лично не получает выгоды. Лично он непричастен к изъянам власти и экономической стоимости. С чистой совестью он может отрицать их реальное существование во имя своей воображаемой свободы.
Власть и экономическая стоимость являются парадигмами социальной реальности. Ни власть, ни экономическая стоимость не принадлежат к продуктам человеческого произвола; игнорировать их действие невозможно. Власть должна обеспечивать тот уровень единообразия, который необходим для выживания группы. Как показал Дэвид Юм, в конечном счете она основана на мнении. Но можно ли воздерживаться от тех или иных мнений? Экономическая стоимость в любом обществе гарантирует полезность производимых товаров; это печать, наложенная на разделение труда. Ее источник кроется в человеческих желаниях. Но можно ли не отдавать предпочтения тем или иным вещам? Всякое мнение и желание, независимо от типа общества, в котором мы живем, приобщает нас к осуществлению власти и к созданию стоимости. Освободиться от этого никак невозможно. Всякий идеал, изгоняющий власть и принуждение из общества, внутренне несостоятелен. Рыночный взгляд на общество, игнорирующий эту ограниченность реальных человеческих желаний, демонстрирует свою принципиальную незрелость.
Проблема свободы
Крах рыночной экономики угрожает двум типам свободы: полезному и вредному.
Если свобода эксплуатировать ближнего, свобода получать непомерные доходы, не оказывая обществу соответствующих услуг, свобода препятствовать использованию технических изобретений на благо общества или свобода наживаться на всеобщих несчастьях, тайно провоцируемых для частной выгоды, могут испариться вместе со свободным рынком – это к лучшему.
Однако рыночная экономика, при которой расцветают все эти свободы, порождает и другие типы свобод, которые мы высоко ценим. Свобода совести, свобода слова, свобода собраний, свобода союзов, свобода выбирать занятие – мы дорожим ими ради них самих. Но в широком смысле это побочные эффекты той же экономики, которая ответственна и за вредные типы свободы.
Наличие в обществе особой экономической сферы образовало, так сказать, разрыв между политикой и экономикой, между правительством и промышленностью, который создает эффект ничьей территории. Как раздел суверенитета между папой и императором оставлял средневековым князьям поле для свободы, иногда граничащей с анархией, так и разделение власти между правительством и промышленностью в XIX веке позволяло даже беднякам вкушать плоды свободы, отчасти компенсирующие их незавидное положение.
С этим связан сегодняшний скептицизм в отношении будущего, уготованного свободе. Некоторые, например Хайек, полагают, что, поскольку свободные институты суть продукт рыночной экономики, с ее исчезновением они уступят место рабству. Другие, например Бернхем, настаивают на неизбежности появления новой формы рабства, называемой менеджеризмом.
Подобные аргументы свидетельствуют лишь о том, насколько живучи экономические предубеждения. Ведь такого рода детерминизм, как мы видели, есть тот же рыночный механизм под другим названием. Нелогично ссылаться на последствия, которые окажет его отсутствие на действие экономической необходимости, вытекающей из его наличия. Во всяком случае, этому противоречит англосаксонский опыт. Ни замораживание рынка труда, ни выборочная воинская повинность не повлияли на главные свободы американского народа, как может засвидетельствовать каждый, кто пережил в США тяжелый период с 1940 по 1943 год. В Великобритании во время войны были введены меры по всестороннему планированию экономики и было покончено с разрывом между правительством и промышленностью, на котором основывалась свобода в XIX веке, но никогда гражданские свободы не были столь надежно защищены, как в этот момент величайшей опасности. В действительности у нас будет столько свободы, сколько мы хотим получить и сохранить. В обществе нет предопределяющих факторов. Институциональные гарантии личной свободы совместимы с любой экономической системой. Лишь в рыночном обществе экономический механизм диктует свои законы.
Если свобода эксплуатировать ближнего, свобода получать непомерные доходы, не оказывая обществу соответствующих услуг, свобода препятствовать использованию технических изобретений на благо общества или свобода наживаться на всеобщих несчастьях, тайно провоцируемых для частной выгоды, могут испариться вместе со свободным рынком – это к лучшему.
Однако рыночная экономика, при которой расцветают все эти свободы, порождает и другие типы свобод, которые мы высоко ценим. Свобода совести, свобода слова, свобода собраний, свобода союзов, свобода выбирать занятие – мы дорожим ими ради них самих. Но в широком смысле это побочные эффекты той же экономики, которая ответственна и за вредные типы свободы.
Наличие в обществе особой экономической сферы образовало, так сказать, разрыв между политикой и экономикой, между правительством и промышленностью, который создает эффект ничьей территории. Как раздел суверенитета между папой и императором оставлял средневековым князьям поле для свободы, иногда граничащей с анархией, так и разделение власти между правительством и промышленностью в XIX веке позволяло даже беднякам вкушать плоды свободы, отчасти компенсирующие их незавидное положение.
С этим связан сегодняшний скептицизм в отношении будущего, уготованного свободе. Некоторые, например Хайек, полагают, что, поскольку свободные институты суть продукт рыночной экономики, с ее исчезновением они уступят место рабству. Другие, например Бернхем, настаивают на неизбежности появления новой формы рабства, называемой менеджеризмом.
Подобные аргументы свидетельствуют лишь о том, насколько живучи экономические предубеждения. Ведь такого рода детерминизм, как мы видели, есть тот же рыночный механизм под другим названием. Нелогично ссылаться на последствия, которые окажет его отсутствие на действие экономической необходимости, вытекающей из его наличия. Во всяком случае, этому противоречит англосаксонский опыт. Ни замораживание рынка труда, ни выборочная воинская повинность не повлияли на главные свободы американского народа, как может засвидетельствовать каждый, кто пережил в США тяжелый период с 1940 по 1943 год. В Великобритании во время войны были введены меры по всестороннему планированию экономики и было покончено с разрывом между правительством и промышленностью, на котором основывалась свобода в XIX веке, но никогда гражданские свободы не были столь надежно защищены, как в этот момент величайшей опасности. В действительности у нас будет столько свободы, сколько мы хотим получить и сохранить. В обществе нет предопределяющих факторов. Институциональные гарантии личной свободы совместимы с любой экономической системой. Лишь в рыночном обществе экономический механизм диктует свои законы.
Человек против индустрии
То, что представляется нашему поколению проблемой капитализма, на самом деле является гораздо более масштабной проблемой индустриальной цивилизации. Либеральные экономисты не замечают этого факта. Защищая капитализм как экономическую систему, они игнорируют вызов Эпохи машин. Однако опасности, грозящие наиболее серьезными потрясениями, сегодня выходят за рамки экономики. Идиллические времена борьбы с трестами и тейлоризации закончились с приходом Хиросимы. Научное варварство следует за нами по пятам. Немцы пытались изобрести устройство, делающее смертельными солнечные лучи. Мы фактически произвели выброс смертельных лучей, который затмил солнце. При этом немцы исповедовали бесчеловечную философию, а мы придерживаемся гуманной философии. Здесь мы должны распознать предвестие нашей гибели.
Те люди в Америке, которые отдают себе отчет в масштабах проблемы, делятся на две группы. Некоторые уповают на элиты и аристократию, на менеджеризм и корпорации. Они полагают, что всему обществу следует лучше подстраиваться к экономической системе, которая, по их мнению, не подлежит изменению. Таков идеал Прекрасного нового мира, в котором индивид должен придерживаться порядка, изобретенного для него более мудрыми людьми. Другая группа, напротив, полагает, что в подлинно демократичном обществе проблема индустрии может быть решена в ходе планомерных мероприятий, осуществляемых самими производителями и потребителями. Такое сознательное и ответственное поведение фактически воплощает собой свободу в сложно устроенном обществе. Однако, как явствует из содержания данной статьи, подобный эксперимент может быть успешным, только если он будет основан на иных представлениях о человеке и обществе, чем те, что унаследованы нами от рыночной экономики.
Те люди в Америке, которые отдают себе отчет в масштабах проблемы, делятся на две группы. Некоторые уповают на элиты и аристократию, на менеджеризм и корпорации. Они полагают, что всему обществу следует лучше подстраиваться к экономической системе, которая, по их мнению, не подлежит изменению. Таков идеал Прекрасного нового мира, в котором индивид должен придерживаться порядка, изобретенного для него более мудрыми людьми. Другая группа, напротив, полагает, что в подлинно демократичном обществе проблема индустрии может быть решена в ходе планомерных мероприятий, осуществляемых самими производителями и потребителями. Такое сознательное и ответственное поведение фактически воплощает собой свободу в сложно устроенном обществе. Однако, как явствует из содержания данной статьи, подобный эксперимент может быть успешным, только если он будет основан на иных представлениях о человеке и обществе, чем те, что унаследованы нами от рыночной экономики.
Экономика как институционально оформленный процесс[10]
Основная задача данной главы – определить значение термина «экономический», которое можно было бы использовать во всех социальных науках.
Подобные попытки должны начинаться с простого признания того факта, что применительно к человеческой деятельности термин «экономический» используется в двух значениях, имеющих разные корни. Мы будем называть их содержательным и формальным значениями.
Содержательное значение (substantive meaning) экономического вытекает из факта зависимости человека от природы и других людей. Оно характеризует его взаимоотношения с природным и социальным окружением, которые обеспечивают ему средства удовлетворения материальных потребностей.
Формальное значение (formal meaning) термина «экономический» основывается на логическом характере связи между целями и средствами, являемой в таких понятиях, как «экономичный» или «экономить» (economical, economizing). Оно подразумевает конкретную ситуацию выбора, а именно выбора между различными способами использования средств, порождаемого их ограниченностью. Если правила, определяющие выбор средств, мы называем логикой рационального действия, то можем обозначить этот вариант логики новым термином – «формальная экономическая теория» (formal economics).
Два исходных значения (root meanings) понятия «экономический» – содержательное и формальное – не имеют между собой ничего общего. Первое проистекает из факта, второе – из логики.
Формальное значение подразумевает некий набор правил, касающихся выбора между альтернативными способами использования ограниченных средств. Содержательное значение не предполагает ни выбора, ни ограниченности средств. Жизнеобеспечение (livelihood) человека может включать или не включать необходимость выбора. Если же человек оказывается перед выбором, последний отнюдь не обязательно вызван ограничивающим эффектом скудости средств, ведь некоторые из наиболее важных физических и социальных условий существования людей, такие как наличие воздуха и воды или любовь матери к ребенку, как правило, не носят ограничивающего характера. Непреложность формального значения отлична от содержательного значения так же, как сила логического умозаключения отлична от силы земного притяжения. Законы первого – это законы разума; законы второго суть законы природы. Едва ли можно придумать значения более далекие друг от друга; семантически они находятся на противоположных полюсах.
Мы предполагаем, что только содержательное значение экономического способно порождать концепции, необходимые социальным наукам для эмпирического исследования всех типов хозяйства прошлого и настоящего. Следовательно, общая схема анализа (frame of reference), которую мы пытаемся выстроить, требует рассмотрения предмета в терминах содержательного определения. И сразу же на нашем пути возникает затруднение, проистекающее из бесхитростного переплетения двух значений экономического – содержательного и формального. Подобное смешение значений, конечно же, не столь страшно, если только мы помним об ограничениях, которые оно накладывает. Однако в распространенном ныне понятии «экономический» происходит смешение значений, предполагающих существование (subsistence) и дефицит (scarcity), при этом не осознается в полной мере вся опасность для мышления, которая таится в подобном смешении.
Эта комбинация терминов возникла вследствие логически случайных обстоятельств. В последние два столетия в Западной Европе и Северной Америке сложилась такая организация человеческого существования, при которой особенно значимыми оказались правила выбора. Эта форма хозяйства основывалась на системе ценообразующих рынков (price-making markets). Поскольку акты обмена при такой системе предполагают, что их участники осуществляют выбор по причине ограниченности средств, то вся система могла быть сведена к модели, которая использует методы, основанные на формальном значении экономического. Пока хозяйство контролируется такой системой, формальное и содержательное значения экономического на практике совпадают. Обыватели приняли это смешанное понятие как само собой разумеющееся; такие мыслители, как А. Маршалл, В. Парето, Э. Дюркгейм, также придерживались его. Только у К. Менгера в его посмертно опубликованной работе этот термин подвергается критике. Но ни К. Менгер, ни позднее М. Вебер и Т. Парсонс не понимали всей значимости этого различения для социологического анализа. Ведь кажется, что нет серьезного основания для разграничения двух значений одного термина, которые, как мы уже сказали, почти совпадали на практике.
Хотя подобное разграничение двух значений экономического в обыденной речи выглядело бы чистым педантизмом, их переплетение в одном понятии тем не менее превратилось в методологическое препятствие для социальных наук. Экономическая теория, естественно, стала исключением, поскольку в условиях рыночной системы предлагаемые ею термины оказывались достаточно близкими к реальности. Однако антрополог, социолог или историк, каждый со своих позиций изучавший место хозяйства в человеческом обществе, сталкивались с огромным разнообразием институтов, отличных от институтов рынка, в которых было укоренено существование человека. И разрешить эти проблемы посредством аналитического метода, разработанного для особой формы хозяйства, зависящей от наличия специфических рыночных элементов, было невозможно[11].
Эти выкладки очерчивают общие контуры наших дальнейших рассуждений.
Мы начнем с более тщательного анализа понятий, производных от двух значений экономического, постепенно продвигаясь от формального к содержательному значению. Представляется, что это позволит на эмпирическом уровне описать хозяйства, включая их первобытные и древние формы, в соответствии со способом институциональной оформленности экономического процесса. В качестве контрольных примеров мы рассмотрим три института: торговли, денег и рынка. Прежде они концептуализировались только с позиций формального определения, и, следовательно, любые пути к их анализу, кроме рыночного, были отрезаны. Рассмотрение же этих институтов в русле содержательного значения экономического должно приблизить нас к построению искомой универсальной схемы анализа.
Подобные попытки должны начинаться с простого признания того факта, что применительно к человеческой деятельности термин «экономический» используется в двух значениях, имеющих разные корни. Мы будем называть их содержательным и формальным значениями.
Содержательное значение (substantive meaning) экономического вытекает из факта зависимости человека от природы и других людей. Оно характеризует его взаимоотношения с природным и социальным окружением, которые обеспечивают ему средства удовлетворения материальных потребностей.
Формальное значение (formal meaning) термина «экономический» основывается на логическом характере связи между целями и средствами, являемой в таких понятиях, как «экономичный» или «экономить» (economical, economizing). Оно подразумевает конкретную ситуацию выбора, а именно выбора между различными способами использования средств, порождаемого их ограниченностью. Если правила, определяющие выбор средств, мы называем логикой рационального действия, то можем обозначить этот вариант логики новым термином – «формальная экономическая теория» (formal economics).
Два исходных значения (root meanings) понятия «экономический» – содержательное и формальное – не имеют между собой ничего общего. Первое проистекает из факта, второе – из логики.
Формальное значение подразумевает некий набор правил, касающихся выбора между альтернативными способами использования ограниченных средств. Содержательное значение не предполагает ни выбора, ни ограниченности средств. Жизнеобеспечение (livelihood) человека может включать или не включать необходимость выбора. Если же человек оказывается перед выбором, последний отнюдь не обязательно вызван ограничивающим эффектом скудости средств, ведь некоторые из наиболее важных физических и социальных условий существования людей, такие как наличие воздуха и воды или любовь матери к ребенку, как правило, не носят ограничивающего характера. Непреложность формального значения отлична от содержательного значения так же, как сила логического умозаключения отлична от силы земного притяжения. Законы первого – это законы разума; законы второго суть законы природы. Едва ли можно придумать значения более далекие друг от друга; семантически они находятся на противоположных полюсах.
Мы предполагаем, что только содержательное значение экономического способно порождать концепции, необходимые социальным наукам для эмпирического исследования всех типов хозяйства прошлого и настоящего. Следовательно, общая схема анализа (frame of reference), которую мы пытаемся выстроить, требует рассмотрения предмета в терминах содержательного определения. И сразу же на нашем пути возникает затруднение, проистекающее из бесхитростного переплетения двух значений экономического – содержательного и формального. Подобное смешение значений, конечно же, не столь страшно, если только мы помним об ограничениях, которые оно накладывает. Однако в распространенном ныне понятии «экономический» происходит смешение значений, предполагающих существование (subsistence) и дефицит (scarcity), при этом не осознается в полной мере вся опасность для мышления, которая таится в подобном смешении.
Эта комбинация терминов возникла вследствие логически случайных обстоятельств. В последние два столетия в Западной Европе и Северной Америке сложилась такая организация человеческого существования, при которой особенно значимыми оказались правила выбора. Эта форма хозяйства основывалась на системе ценообразующих рынков (price-making markets). Поскольку акты обмена при такой системе предполагают, что их участники осуществляют выбор по причине ограниченности средств, то вся система могла быть сведена к модели, которая использует методы, основанные на формальном значении экономического. Пока хозяйство контролируется такой системой, формальное и содержательное значения экономического на практике совпадают. Обыватели приняли это смешанное понятие как само собой разумеющееся; такие мыслители, как А. Маршалл, В. Парето, Э. Дюркгейм, также придерживались его. Только у К. Менгера в его посмертно опубликованной работе этот термин подвергается критике. Но ни К. Менгер, ни позднее М. Вебер и Т. Парсонс не понимали всей значимости этого различения для социологического анализа. Ведь кажется, что нет серьезного основания для разграничения двух значений одного термина, которые, как мы уже сказали, почти совпадали на практике.
Хотя подобное разграничение двух значений экономического в обыденной речи выглядело бы чистым педантизмом, их переплетение в одном понятии тем не менее превратилось в методологическое препятствие для социальных наук. Экономическая теория, естественно, стала исключением, поскольку в условиях рыночной системы предлагаемые ею термины оказывались достаточно близкими к реальности. Однако антрополог, социолог или историк, каждый со своих позиций изучавший место хозяйства в человеческом обществе, сталкивались с огромным разнообразием институтов, отличных от институтов рынка, в которых было укоренено существование человека. И разрешить эти проблемы посредством аналитического метода, разработанного для особой формы хозяйства, зависящей от наличия специфических рыночных элементов, было невозможно[11].
Эти выкладки очерчивают общие контуры наших дальнейших рассуждений.
Мы начнем с более тщательного анализа понятий, производных от двух значений экономического, постепенно продвигаясь от формального к содержательному значению. Представляется, что это позволит на эмпирическом уровне описать хозяйства, включая их первобытные и древние формы, в соответствии со способом институциональной оформленности экономического процесса. В качестве контрольных примеров мы рассмотрим три института: торговли, денег и рынка. Прежде они концептуализировались только с позиций формального определения, и, следовательно, любые пути к их анализу, кроме рыночного, были отрезаны. Рассмотрение же этих институтов в русле содержательного значения экономического должно приблизить нас к построению искомой универсальной схемы анализа.
Формальное и содержательное значения экономического
Рассмотрим формальные понятия и прежде всего то, как логика рационального действия порождает формальную экономическую теорию, а последняя, в свою очередь, создает условия для экономического анализа.
Рациональное действие определяется здесь как выбор средств по отношению к цели. Средства – это все, что может служить достижению цели посредством ли законов природы или правил игры. Таким образом, рациональное не характеризует ни цель, ни средства, но скорее выражает соответствие средств целям (relating of means to ends). Например, мы не говорим о том, что желание жить – более рационально, чем желание умереть, или же что при желании жить более рационально стремиться продлить свою жизнь научными средствами, нежели с помощью суеверий. Какой бы ни была цель, рациональным является сообразный ей выбор средств. Что же касается собственно средств, то было бы нерационально прибегать к тому, во что человек не верит. Так, для самоубийцы рационален выбор средств, которые приведут его к смерти. И если этот человек верит в черную магию – заплатить колдуну, чтобы тот помог это устроить.
Рациональное действие определяется здесь как выбор средств по отношению к цели. Средства – это все, что может служить достижению цели посредством ли законов природы или правил игры. Таким образом, рациональное не характеризует ни цель, ни средства, но скорее выражает соответствие средств целям (relating of means to ends). Например, мы не говорим о том, что желание жить – более рационально, чем желание умереть, или же что при желании жить более рационально стремиться продлить свою жизнь научными средствами, нежели с помощью суеверий. Какой бы ни была цель, рациональным является сообразный ей выбор средств. Что же касается собственно средств, то было бы нерационально прибегать к тому, во что человек не верит. Так, для самоубийцы рационален выбор средств, которые приведут его к смерти. И если этот человек верит в черную магию – заплатить колдуну, чтобы тот помог это устроить.