Кармен Лазарь. Река вскрылась

 
   Компания подхватила.
   Офицерша криво улыбнулась, заткнула уши и скрылась в коридоре…

V

   Иван с Наташей оставили квартиру Чижевича в три часа ночи.
   На улице, несмотря на поздний час, было сильное оживление.
   Петербуржцам не спалось и не сиделось дома.
   Везде, на каждом шагу, только и слышно было: «Свобода, свобода, свобода!»
   Иван и Наташа колесили по всем улицам, заговаривали с полицейскими и у «Медведя», вместе с кучкой каких-то людей, качали казачьего офицера.
   – Вы теперь наши братья, – приговаривала публика.
   – Да-да, – отвечал казак.
   Они колесили долго. Иван все время фантазировал, рисовал удивительные перспективы, ожидающие Россию.
   Нева под мостом кипела, надувалась и напрягала все силы, чтобы разнести теснящие ее гранитные стены.
   Полюбовавшись ею и бросив продолжительный взгляд на Петропавловку, они повернули домой.
   Наутро солнце, прятавшееся до сих пор в тумане и дождях, всплыло над городом.
   На фасадах домов и заборах рельефно выделялись громадные белые плакаты с объявлением конституции.
   – Значит, свобода – не мистификация, – проговорил радостно Иван.
   Он кликнул извозчика и велел везти себя к университету.
   Извозчик дернул вожжи, и Ивану показалось, что он поплыл по мягкой реке.
   Широкая шляпа его была смята и сидела на нем боком, глаза его блестели, и он всем улыбался. И все улыбались ему, так как все были также пьяны от счастья и радости.
   На Казанской площади говорил какой-то оратор.
   Иван узнал Прохорова. Он махнул ему шляпой и крикнул:
   – Не жалей, товарищ, патронов!
   Тот улыбнулся в ответ.
   А вот и университет!
   Не Нева ли выступила из своих берегов?
   Перед университетом колыхалась живая река.
   Здесь собралась вся учащаяся молодежь и сознательные рабочие.
   У каждого в петлице алела красная лента, и над толпой алые знамена, десятки знамен.
   С балкона говорили ораторы.
   Иван пробрался на балкон и также бросил в толпу несколько слов.
   Он находил, что победа, вырванная из лап реакционеров с таким трудом и со столькими жертвами, не должна туманить головы и что народ должен сражаться дальше и дальше… Он говорил о необходимости немедленной амнистии всем борцам, которым мы обязаны свободой…
   Толпа двинулась с пением и со знаменами к Невскому.
   Иван вместе с Наташей, Чижевичем, Семеновым и Прохоровым открыли шествие.
   У каждого в руках алело знамя с надписью-требованием:
   «Долой милитаризм!»
   «Долой бюрократию!»
   «Долой произвол!»
   На знамени Ивана Федоровича было вышито рукой Наташи:
   «Да здравствует социализм!»
   Первые ряды пели «Марсельезу».
   Торжественно звучали слова:

 
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
 

   А в следующих рядах пели:

 
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь – тяжелый труд…
 

   И сейчас же это рыдание сменялось грозным:

 
Но день настанет неизбежный,
Неумолимый грозный суд!..
 

   Возле Александровского сада Иван остановился, замахал рукой и крикнул:
   – Армия, стой!
   – Армия, стой! – прокатилось в толпе.
   Все остановились и замерли.
   – Здесь была пролита кровь наших братьев! – крикнул Иван и прибавил: – Вечная память, товарищи!
   – Вечная память! – затянула Наташа, и толпа, как один человек, поддержала ее.
   Почтив память мучеников-товарищей, армия свернула на Невский и потекла.
   Армия двигалась все вперед и вперед, вызывала всеобщее сочувствие. Из окон домов навстречу ей неслись аплодисменты, ей дарили улыбки, махали в знак сочувствия красными платками…
   У собора навстречу им показалась кучка с белыми флагами.
   Впереди шел какой-то плюгавый субъект в рыжем пальто, с сизым, лоснящимся, как копченый сиг, носом, с грязноватой бородкой и широким чубом, скошенным набок.
   Рядом с ним выступал другой субъект в пальто, в галошах, кашне и с зонтиком, висевшим на изгибе правой руки.
   За ними шла разношерстная толпа, в которой мелькал то белый передник мясника или зеленщика, то пестрый галстук приказчика, то красный околыш отставного чиновника.
   Второй субъект высоко благословил свое воинство образком и внушительно изрек:
   – Бей студентов!..
   Все завертелось. Белые и тезоименитые флаги переплетались с красными, с обеих сторон раздавались крики.
   Он помнил только, что субъект с жирным, сизым носом побежал, а за ним остальные…
   Часть армии потом пошла освобождать из тюрьмы товарищей, а часть, во главе с Иваном, свернула в соседнюю улицу.
   Они шли… шли…
   Не доходя Гороховой, они неожиданно увидали перед собой пехотинцев с ружьями, выстроенных в два ряда.
   Толпа всколыхнулась.
   Задние ряды отпрянули назад, а передние, не обращая внимания на солдат, со знаменами и пением свернули на Гороховую.
   Оратор-юноша взлез на фонарь.
   – Куда вы?! Стойте, не бойтесь! – крикнул Иван сильно таявшим задним рядам.
   Он повернул голову к солдатам и офицеру, словно желая спросить их:
   «Не так ли, не надо бояться?! Ведь вы не будете стрелять?!»
   «Да, да! Понятно!» – читалось на их спокойных лицах.
   Они стояли, не шевелясь, точно все то, что происходило впереди, не интересовало их.
   – Вот видите! Они и не думают трогать нас! – крикнул снова Иван. – Товарищи!
   Толпа, искоса поглядывая на солдат, стала собираться вокруг оратора.
   Вдруг послышалась какая-то дробь.
   Оратор внезапно смолк, картуз вывалился из его рук, он опустил голову и медленно стал скользить по столбу фонаря вниз.
   Несколько человек бросились к нему. Иван также бросился.
   Он увидал на лице кровь… горячую, липкую…
   Теперь он понял, что означала эта дробь.
   «Будьте прокляты!» – хотел крикнуть он этой серой линии с наведенными на толпу ружьями.
   Но что-то вдруг обожгло его. Он упал вперед и пополз, как червяк…

VI

   Иван, открыв глаза, изумился.
   Его окружала чужая обстановка.
   Он находился в роскошном кабинете.
   Как в тумане, он видел широчайший письменный стол, заваленный бумагами, портрет какого-то видного мужчины в черной раме, три больших светлых окна, библиотеку, бюст не то Тургенева, не то Герцена, тяжелые драпри и близко, очень близко чье-то лицо.
   Лицо это улыбалось ему, и он силился припомнить, кто так улыбается.
   Но вот лицо это вдруг наклонилось над ним, коснулось его щетинистой щеки своими мягкими светлыми волосами и спросило:
   – Ну, как чувствуете себя?
   – Ах!.. Наташа!
   Он хотел приподняться на постели, схватить ее руку и прижать ее крепко к своей груди, но что-то помешало ему.
   Какая-то тяжесть оттягивала его спину. Он точно пришит был к постели.
   Наташа нагнулась к нему еще ниже и ласково проговорила:
   – Не надо шевелиться. Будьте спокойны.
   – Где я? Что со мною? – спросил он, почувствовав вдруг ноющую боль во всем теле.
   Он видел теперь Наташу совсем как в тумане.
   – Ранен?
   – Да. Но не беспокойтесь. Рана не опасна…
   Иван Федорович сощурил глаза и стал мучительно припоминать что-то.
   Он совершенно забыл теперь про Наташу и окружающую его обстановку.
   Но он не мог припомнить ничего цельного и стройного.
   В отяжелевшем мозгу его вертелись какие-то обрывки.
   То он видел какого-то человека, взбирающегося на фонарь.
   Вот он взобрался, снял с головы котелок, взмахнул им и стал говорить что-то толпе.
   Что он говорит?
   – Товарищи! Товарищи!..
   Человек этот потом исчез, и на его месте появился Прохоров.
   Чудак! Сидя на продырявленном диване, он нажаривал «Барыню».
   И дальше!..
   Дальше… Мрак. Из мрака этого, как из бездны, высовывались кровавые языки.
   Все теперь в голове у Ивана окончательно спуталось, перемешалось, и он от досады чуть не заплакал, как ребенок.
   Вдруг до него донесся чей-то голос:
   – Иван!
   Он вздрогнул и увидал опять Наташу.
   – Вам пора принять опять лекарство.
   Она отлила из синеватой бутылки в массивную серебряную ложку какой-то жидкости и поднесла ему.
   Он покорно втянул ее пылающими губами и почувствовал необыкновенную легкость.
   Голова посвежела, и память вернулась к нему.
   – Вам больно? – спросила она.
   – Да… Тут, – простонал он тихо и указал на грудь. – Что же это такое?! Опять ложь, провокация?
   Она угрюмо молчала.
   Он горько усмехнулся и сказал:
   – Мало ли что!.. Сегодня свобода, а завтра – пожалуйте ручку – и в участок… Знаете, как у нас…
   Он повернулся к стене и глухо зарыдал…