Страница:
с деятельностью государственных мужей.
- Отложим этот разговор,- сказал Понтий. - Серные испарения, источаемые
Флегрейскими полями, обладают большей силой, когда вырываются из земли,
нагретой лучами солнца. Мне надлежит поторопиться. Прощай. Но раз уж мне
посчастливилось встретить здесь друга, я хочу воспользоваться этой удачей.
Элий Ламия, окажи мне честь и отужинай со мной завтра. Мой дом стоит у
самого моря, на окраине города со стороны Мизенского мыса. Ты легко
распознаешь его по портику, над которым живописец изобразил Орфея,
укрощающего львов и тигров звуками лиры.
- До завтра, Ламия, - повторил он, всходя на носилки. - Завтра мы
вернемся к разговору об Иудее.
На следующий день, когда настало время ужина, Ламия отправился к Понтию
Пилату. В триклинии 23 были приготовлены только два ложа. На столе, убранном
красиво, но без излишней роскоши, стояли серебряные блюда с лесными
жаворонками в меду, певчими дроздами, лукринскими устрицами и сицилийскими
миногами. Во время еды Понтий и Ламия расспрашивали друг друга о болезнях,
жертвами которых стали, обсуждали их признаки и делились запасом сведений о
разных целебных средствах против этих недугов. Затем, выразив радость по
поводу своей встречи в Байях, они начали наперебой хвалить чистоту воздуха и
красоты побережья. Ламия восхищался изяществом куртизанок, которые
прогуливались по взморью, выставляя напоказ золотые украшения и длинные
расшитые покрывала, привезенные из варварских стран. Но старый прокуратор
горько сетовал на расточителей, которые - ради бесполезных каменьев, ради
тканей, похожих на паутину, хотя выткали их люди, - швыряли римские деньги и
позволяли им уплывать в чужеземные края, порою враждебные. Потом они
заговорили об огромных работах, проведенных в этой местности, о
поразительном мосте, которым Кай соединил Путеолы с Байями, о каналах,
прорытых Августом и подводящих морские воды к Авернскому и Лукринскому
озерам.
- Я тоже собирался предпринять большие работы, которые принесли бы
пользу населению, - со вздохом сказал Понтий. -Когда меня, на мое несчастье,
назначили прокуратором Иудеи, я решил построить акведук длиной в двести
стадий 24, дабы обильно снабдить Иерусалим чистой водой. Я изучил все, что
касается высоты уровней, емкости резервуаров, уклонов стенок медных
водосборников, к которым подводятся распределительные трубы, и,
посоветовавшись с механиками, сам разработал план. Я подготовил правила для
речной стражи, призванной следить за тем, чтобы ни одно частное лицо не
могло беззаконно пользоваться орошением. Я выписал зодчих и рабов и уже
отдал приказ приступить к работам. Но вместо того чтобы с удовлетворением
взирать на акведук, который, покоясь на мощных арках, должен был вместе с
водой принести здоровье в Иерусалим, иудеи подняли горестный вой 25.
Беспорядочная толпа, вопя о святотатстве и богохульстве, напала на
строителей и разрушила каменный фундамент. Видел ты когда-нибудь, Ламия,
более гнусных варваров? А вот Вителлий внял их жалобам и приказал мне
прекратить работы.
- Большой вопрос, следует ли оказывать людям благодеяния против их
воли, - заметил Ламия. Не слушая его, Понтий Пилат продолжал:
- Отказаться от акведука, какое безумие! Но все, что исходит от римлян,
противно иудеям. Они считают нас нечистыми, и самое наше присутствие в
Иерусалиме кажется им кощунством. Тебе известно, что, боясь осквернить себя,
они не входили в преторий и что я был вынужден править суд под открытым
небом, на мраморных плитах, по которым так часто ступали твои сандалии.
Иудеи боятся нас и презирают. Между тем разве Римская империя не
покровительница, не мать всех народов, которые, улыбаясь, покоятся на ее
благословенной груди? Наши орлы 26 принесли мир и свободу на самые глухие
окраины земли. Рассматривая побежденных лишь как своих друзей, мы
предоставляем и обеспечиваем завоеванным народам право жить по их
собственным законам и обычаям. Разве Сирия, которую в былые времена терзали
распри бессчетных царей, не начала вкушать покой и благоденствие только
после того, как ее покорил Помпей? * Разве Рим покусился на сокровища,
которыми изобилуют храмы варваров, хотя он мог бы потребовать золота взамен
своих милостей? Разве отнял он хоть что-нибудь у Великой матери богов в
Пессинунте, у Юпитера в Моримене и Киликии, у иудейского бога в Иерусалиме?
Антиохия, Пальмира, Апамея наслаждаются полным спокойствием и, более не
страшась арабов, жителей пустыни, воздвигают храмы в честь Гения 27 -
покровителя Рима и в честь божественной особы императора. Одни только иудеи
ненавидят нас и смеют бросать нам вызов. Они платят дань лишь по принуждению
и упрямо уклоняются от военной службы.
- Иудеи, - возразил Ламия, - очень привержены к своим древним обычаям.
Они подозревали тебя в том, что ты хочешь уничтожить их законы и изменить
нравы. Эти подозрения были неосновательны, я согласен, но позволь мне все же
сказать тебе, Понтий, что не всегда ты действовал так, чтобы рассеять это
печальное заблуждение. Порою тебе словно нравилось разжигать гнев иудеев, и
не раз при мне ты открыто проявлял презрение к их верованиям и богослужению.
Особенно ты злил их тем, что приставил охрану из легионеров к башне Антония,
где хранились одежда и украшения, которые иудейский первосвященник должен
был носить в храме. Хотя, в отличие от нас, иудеи не достигли высот истинной
веры, но все же таинства их религии весьма почтенны хотя бы уже одной своей
древностью.
Понтий Пилат пожал плечами.
- Они не понимают, - сказал он, - сущности богов. Они поклоняются
Юпитеру, но он не имеет у них ни имени, ни образа. Они не способны
изобразить его даже в виде простого камня, как это делают некоторые
азиатские народы. Они не ведают Аполлона, Нептуна, Марса, Плутона, не ведают
ни одной из богинь. Впрочем, мне кажется, что когда-то они поклонялись
Венере, так как и доныне иудейские женщины приносят на жертвенный алтарь
горлиц, и ты знаешь не хуже меня, что торговцы, стоя под портиком храма,
продают этих птиц попарно для жертвоприношений. Однажды мне даже донесли,
что какой-то одержимый изгнал из храма этих торговцев 28. Священники
принесли жалобу на него, как на осквернителя святыни. Я думаю, что обряд
принесения в жертву голубок сохранился с тех пор, когда иудеи почитали
Венеру. Почему ты смеешься, Ламия?
- Я смеюсь потому, - сказал Ламия, - что мне в голову вдруг взбрела
забавная мысль. Я подумал, что в один прекрасный день иудейский Юпитер
явится в Рим и начнет преследовать тебя своей ненавистью. Почему бы и нет?
Азия и Африка подарили нам уже многих своих богов. В Риме воздвигнуты храмы
в честь Изиды 29 и собакоголового Анубиса 30. На перекрестках и даже на
ристалищах мы видим изображение доброй богини сирийцев 31, восседающей на
осле. И ты не можешь не знать о том, что во время принципата 32 Тиберия
некий юный всадник выдал себя за рогатого Юпитера египтян 33 и добился в
таком обличье благосклонности одной знатной матроны, слишком добродетельной,
чтобы отказать в своих милостях богу. Смотри, Понтий, как бы незримый Юпитер
иудеев не вздумал высадиться в Остии 34!
При мысли о том, что в Рим может прийти бог из Иудеи, суровый
прокуратор сдержанно улыбнулся. Потом он сказал уже вполне серьезно:
- Как могут иудеи распространить свою веру среди других народов, если
они не способны договориться между собой об едином ее толковании и разделены
на десятки враждующих сект? Ты видел их, Ламия, когда, собравшись на
площадях и не выпуская из рук свитков, они бранились и таскали друг друга за
бороды. Ты видел их у колоннады храма, когда, окружив какого-нибудь безумца,
охваченного пророческим бредом, они разрывали на себе в знак скорби
засаленные одежды. Иудеи не представляют себе, что можно спокойно и
безмятежно обсуждать вопросы, касающиеся наших верований, вопросы, окутанные
туманом и нелегко поддающиеся решению. Ибо сущность бессмертных богов скрыта
от нас и нам не дано ее познать. Все же я думаю, что веровать в
покровительство богов благоразумно. Но иудеям недоступна философия, и они не
терпят различий во взглядах. Напротив, они считают достойным самой страшной
казни всякого, кто не согласен с их вероучением. А поскольку с тех пор, как
Рим покорил их страну, смертные приговоры, произнесенные иудейскими судами,
могут быть приведены в исполнение только с согласия проконсула или
прокуратора, то эти люди вечно надоедают правителям просьбами подтвердить их
жестокие решения, и преторий гудит от кровожадных воплей. Сотни раз
приходилось мне наблюдать, как богатые иудеи бок о бок с бедняками яростно
бросались вслед за священниками к моим носилкам из слоновой кости и, теребя
меня за край тоги, за ремни сандалий, выпрашивали, требовали казни
какого-нибудь несчастного, который, по моему разумению, не совершил ничего
преступного и просто был сумасшедшим-таким же сумасшедшим, как и его
обвинители. Что я говорю-сотни раз! Это зрелище повторялось ежедневно,
ежечасно. Подумать только: я был обязан исполнять их законы, как наши
собственные, ибо Рим послал меня к ним не затем, чтобы ниспровергать, а
затем, чтобы охранять их обычаи, и я был над ними как связка прутьев и
секира. Вначале я пытался взывать к их разуму, силился уберечь жертву от
казни. Но мое милосердие лишь разжигало иудеев: подобно стервятникам, они
требовали своей добычи, хлопая вокруг меня крыльями и разевая клювы.
Священники писали цезарю, что я попираю их законы, и эти жалобы,
поддержанные Вителлием, навлекали на меня суровое порицание. Сколько раз
мною овладевало желание собрать вместе обвиняемых и обвинителей и, по
выражению греков, накормить ими воронов!
Не думай, Ламия, что я питаю бессильную ненависть и старческую злобу к
этому народу, который, победив меня, победил в моем лице Рим и миролюбие.
Просто я предвижу тяжкие беды, в которые рано или поздно нас ввергнут иудеи.
Раз ими нельзя управлять, их придется уничтожить. Можешь не сомневаться:
непокоренные, вечно бунтующие в глубине своих воспламененных сердец, они
когда-нибудь поднимут против нас такой мятеж, по сравнению с которым гнев
нумидийцев и угрозы парфян 35 покажутся детскими забавами. Они втайне лелеют
бессмысленные надежды и, как последние глупцы, замышляют повергнуть нас во
прах. Да и может ли быть иначе, если, уверовав в какое-то предсказание, они
ждут пришествия царя, своего соплеменника, который станет владыкой мира 36?
Справиться с этим народом невозможно. Его нужно уничтожить. Нужно стереть
Иерусалим с лица земли. Как я ни стар, мне все же, быть может, будет дано
дожить до того дня, когда стены его рухнут, дома запылают, жители погибнут
37 на остриях копий, а площадь, где прежде стоял храм, будет посыпана солью.
Ламия попытался смягчить тон беседы.
- Понтий, - сказал он, - мне нетрудно понять и твою обиду за прошлое и
твою тревогу за будущее. Конечно, те черты характера иудеев, с которыми тебе
пришлось столкнуться, говорят не в их пользу. Но я, живший в Иерусалиме как
сторонний наблюдатель, я много сталкивался с ними, и мне довелось обнаружить
в этих людях скромные достоинства, скрытые от твоих глаз. Я знавал иудеев,
исполненных кротости, иудеев, чистые нравы и верные сердца которых приводили
мне на память сказания наших поэтов о старце из Эбалии 38. Да и ты сам,
Понтий, видел, как умирали под ударами твоих легионеров простые люди,
которые, не называя своих имен, отдавали жизнь за дело, казавшееся им
праведным. Такие люди отнюдь не заслуживают нашего презрения. Я говорю так
потому, что всегда следует соблюдать беспристрастие и справедливость.
Должен, однако, признаться, что все же я не чувствовал к иудеям особенного
расположения. Зато иудейки мне очень нравились. Я был тогда молод, и
сирийские женщины волновали мои чувства. Их пунцовые губы, влажный блеск их
затененных глаз, их долгие взгляды приводили в трепет все мое существо. Эти
женщины, набеленные и нарумяненные, умащенные нардом и миром, утопающие в
благовониях, дарили редкостное и незабываемое наслаждение.
Понтий нетерпеливо слушал излияния Ламии.
- Не таким я был человеком, чтобы попасться в сети к иудейкам, -
ответил он. - И уж если об этом зашла речь, то я должен тебе сказать, Ламия,
что никогда не одобрял твоей невоздержанности. Я считал, что, соблазнив жену
бывшего консула, ты совершил тяжкий проступок, и не укорял тебя в те времена
только потому, что ты и без того в полной мере искупал свою вину. Патриций
должен свято чтить брак, ибо в браке источник мощи Рима. Что касается рабынь
или чужеземок, то связь с ними простительна, если только наша плоть не
заставляет нас при этом поддаваться постыдной слабости. Позволь мне тебе
заметить, что ты приносил слишком много жертв на алтарь площадной Венеры.
Особенно же я порицаю тебя, Ламия, за то, что ты не вступил в брак и не дал
республике детей, тем самым нарушив долг, священный для каждого достойного
гражданина.
Но изгнанный Тиберием грешник больше не слушал старого прокуратора.
Осушив кубок фалернского вина, он улыбался какому-то незримому видению.
Немного помолчав, он вновь заговорил, сперва почти шепотом, затем все
громче и громче:
- Как много неги в плясках сирийских женщин! Я знавал в Иерусалиме одну
иудейку 39: высоко подняв кимвал 40, вся изогнувшись, запрокинув голову,
которую словно оттягивали назад густые рыжие волосы, полузакрыв затуманенные
страстью глаза, она плясала в жалком вертепе, на убогом ковре, при свете
чадящего фитиля - такая пылкая, томная и гибкая, что от зависти побледнела
бы сама Клеопатра. Я любил ее варварские пляски, ее песни, гортанные и в то
же время ласкавшие слух, запах фимиама, исходивший от нее, дремоту, в
которой она, казалось, жила. Я повсюду следовал за ней, смешиваясь с толпой
солдат, фигляров, откупщиков, которыми она всегда была окружена. Потом она
вдруг исчезла, и больше я ее не видел. Долго я разыскивал ее по грязным
закоулкам и в тавернах. От нее было труднее отвыкнуть, чем от греческого
вина. Прошло несколько месяцев - и я случайно узнал, что она присоединилась
к кучке мужчин и женщин, последователей молодого галилейского чудотворца.
Звали его Иисус Назарянин 41. Потом за какое-то преступление его распяли на
кресте. Понтий, помнишь ты этого человека?
Понтий Пилат нахмурился и поднес руку ко лбу жестом человека, роющегося
в памяти. После нескольких секунд молчания он произнес:
- Иисус? Иисус Назарянин? Нет, что-то не помню.
Весельчак Буффальмако
Эжену Мюнцу. 42
Buonamico dl Cristofano detto Buffalmacco, pittore Florentine, il qual
fu discepolo d'Andrea Tafi, e come uomo burlevole celebrate da Messer
Giovartni Boccaccio net suo Decamerone, fu come si sa carissimo compagno di
Bruno et di Calandrino piitori ancore essi faceti e piacevoli, e, come si
puo vedere nell'opere sue sparse per tutta Toscana, di assal buon guidizio
nell'arte sua del dirignere.
Vile de' piu eccelenii piitori da M. Oiorgio Vasari. - Vita di
Buonarnico Buffalmacco. Буонамико ди Кристофано 43, прозванный Буффальмако,
флорентийский живописец, который был учеником Андреа Тафи* и прославлен как
человек веселый мессером Джованни Боккаччо в его "Декамероне", был, как
известно, ближайшим приятелем живописцев Бруно и Каландрино, которые и сами
были шутниками и весельчаками, и, насколько можно судить по его работам,
рассеянным по всей Тоскане, весьма хорошо разумел и в своем искусстве
живописи ("Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев" мессера Джорджо
Вазари.-"Жизнеописание Буффальмако").
1. Тараканы.
В ранней молодости Буонамико Кристофано, флорентинец, за веселый нрав
прозванный Буффальмако 44, находился в обучении у Андреа Тафи 45, мастера
живописи и мозаичного дела. А Тафи преуспевал в своем искусстве. Посетив
Венецию как раз в ту пору, когда Аполлоний 46 покрывал мозаикой стены собора
святого Марка, он хитростью выведал секрет, который тщательно оберегали
греки. По возвращении в родной город он так прославился умением составлять
картины из множества разноцветных стеклышек, что не мог справиться со всеми
заказами на такого рода работы и каждый день от утрени до вечерни трудился
на лесах в какой-нибудь церкви, изображая Иисуса Христа во гробе, Иисуса
Христа во славе его, а также патриархов, пророков или же истории Иова и Ноя
47. Но он не желал упускать заказы и на роспись стен тертыми красками по
греческому образцу, единственному известному в те времена, а потому сам не
знал отдыха и не давал передохнуть ученикам. Он имел обыкновение говорить
им:
- Те, кто, подобно мне, владеет важными секретами и достиг совершенства
в своем искусстве, должны постоянно и помыслами и руками своими тянуться к
работе, дабы скопить много денег и оставить по себе долгую память. И раз я,
дряхлый и немощный старик, не боюсь труда, то уж вы-то обязаны помогать мне
всеми своими молодыми, свежими, непочатыми силами.
И, чтобы его краски, стеклянные составы и обмазки были готовы с утра,
он заставлял юношей подниматься среди ночи. Но именно это было всего труднее
для Буффальмако, который имел привычку подолгу ужинать и любил слоняться по
улицам в те часы, когда все кошки серы. Ложился он поздно и спал сладко, ибо
совесть у него, в сущности, была чиста. И потому, когда скрипучий голос Тафи
нарушал его первый сон, он поворачивался на другой бок и не отзывался. Но
хозяин не переставал кричать, а в случае чего попросту входил в комнату к
ученику, недолго думая стаскивал с ленивца одеяло и выливал ему на голову
кувшин воды.
Не успев толком обуться, Буффальмако со скрежетом зубовным отправлялся
растирать краски в темную холодную мастерскую, где, растирая и ворча,
придумывал средство избавиться впредь от такой жестокой напасти. Он
размышлял долго, но ничего путного и подходящего придумать не мог, хотя ум у
него был отнюдь не бесплодный; и однажды на рассвете в нем зародилась
удачная мысль.
Чтобы осуществить ее, Буффальмако дождался ухода хозяина. Едва настало
утро, как Тафи положил в карман фляжку с вином кьянти и три крутых яйца, что
обычно составляло его завтрак, и, наказав ученикам плавить стекло в согласии
с правилами и трудиться не покладая рук, отправился работать в ту самую
церковь Сан-Джованни, которая так необычайно хороша и с удивительным
мастерством построена на античный лад. Он трудился там над мозаиками, где
изображены были ангелы, архангелы, херувимы, серафимы, власти, престоли и
господствия 48; главнейшие деяния божии от того дня, как господь сказал: да
будет свет, - и до того, как он повелел быть потопу; истории Иосифа и его
двенадцати братьев 49, земное бытие Иисуса Христа от зачатия во чреве матери
до восшествия на небеса, а также житие святого Иоанна Крестителя. Тафи очень
усердствовал, вставляя кусочки стекла в грунт и искусно сочетая их между
собою, а посему ожидал прибыли от этой большой работы с таким множеством
действующих лиц.
Итак, не успел учитель уйти, как Буффальмако приступил к осуществлению
своей затеи. Он опустился в погреб, сообщавшийся с погребом булочной и
полный тараканов, которых привлекал запах мешков с мукой. Известно, что
булочные, трактиры и мельницы кишат тараканами или же карапузиками. Это
плоские дурно пахнущие насекомые с рыжеватым щитком, которые неуклюже
передвигаются на длинных мохнатых лапках. Вернее было бы сказать
"надкрыльями". "Щиток" - название неподходящее, совершенно неподходящее.
Здесь речь идет о восточном таракане, распространенном по всей Европе.
В эпоху войн, обагрявших Арбию и питавших оливковые деревья кровью
благородных рыцарей, у этих противных насекомых было в Тоскане два имени:
флорентинцы называли их сьенцами, а сьенцы - флорентинцами. В России их
зовут прусаками, в Пруссии - русскими, во Франции - ханжами.
Шутник Буффальмако ухмылялся, глядя, как они движутся, точно крошечные
щиты бесчисленных рыцарей-карликов на волшебном турнире.
"Эге! - подумал он. - Видно, это были угрюмые майские жуки. Они не
любили весны, и Юпитер покарал их за холодный нрав. Он повелел им ползать во
мраке под гнетом бесполезных крыльев и тем показал людям, что в пору любви
надо наслаждаться жизнью".
Так рассуждал про себя Буффальмако, ибо он, по примеру остальных
смертных, был склонен находить в природе подобие своих чувств и страстей; он
же превыше всего любил пить, развлекаться с честными женщинами и вволю спать
зимой в теплой, а летом в прохладной постели.
Но так как в подвал он спустился не за тем, чтобы размышлять об
аллегориях и символах, то и поспешил осуществить свое намерение. Он набрал
две дюжины тараканов без различия пола и возраста и бросил их в мешок,
который прихватил с собой. Затем отнес мешок к себе под кровать и
возвратился в мастерскую, где его товарищи Бруно и Каландрино писали, по
рисункам учителя, святого Франциска, получающего стигматы 50, и обсуждали
способы усыпить ревность башмачника Мемми, у которого была красивая и
покладистая жена.
Буффальмако, отнюдь не менее искусный, чем они, поднялся на лесенку и
принялся писать крест из ангельских крыл, который спускался с небес, дабы
нанести святому пять стигматов любви. Он старательно раскрасил небесное
оперение самыми нежными цветами радуги. Эта работа заняла у него весь день,
и когда старик Тафи вернулся из Сан-Джованни, он не мог удержаться от
похвалы, на которую был скуп, ибо годы и деньги сделали его сварливым и
высокомерным.
- Дети мои, - сказал он подмастерьям, - крылья эти раскрашены не без
блеска. И Буффальмако пошел бы далеко в искусстве живописи, если бы усерднее
предавался ему. Но он больше помышляет о кутежах и пирушках. Великое же
достигается упорным трудом. Каландрино, к примеру сказать, мог бы при его
прилежании обогнать вас всех, не будь он не в меру глуп.
Так со справедливой суровостью поучал Тафи своих учеников.
Наговорившись вдоволь, он поужинал на кухне соленой рыбкой; потом поднялся к
себе в спальню, лег в постель и вскоре захрапел. А Буффальмако тем временем
совершал обычный обход всех злачных мест города, где вино стоит недорого, а
девки-еще дешевле. Затем он вернулся домой примерно за полчаса до того, как
Тафи имел обыкновение просыпаться. Вытащив из-под кровати мешок, Буффальмако
поодиночке достал тараканов и с помощью короткой и тонкой булавки укрепил у
каждого на спине восковую свечечку. Потом зажег свечки одну за другой и
выпустил тараканов в комнату. Насекомые эти так тупоумны, что даже не
чувствуют боли или, во всяком случае, не удивляются ей. Но тут они заползали
по полу несколько проворнее, чем обычно, то ли от растерянности, то ли от
смутного страха. Вскоре они стали описывать круги, однако не потому, что
фигура эта, по словам Платона, совершенна, а в силу инстинкта, заставляющего
насекомых кружиться, дабы избегнуть неизвестной опасности. Буффальмако снова
улегся на кровать и, глядя, как они бегают, радовался своей выдумке. И в
самом деле, куда как занимательно было созерцать эти огоньки, в уменьшенном
виде повторяющие движение сфер, в согласии с описанием Аристотеля и его
истолкователей. Тараканов видно не было, только огоньки на их спинах
двигались точно живые. И вот, когда из этих огоньков в темной комнате
составилось больше циклов и эпициклов, чем Птоломею 51 и арабам довелось
когда-либо узреть при наблюдении за ходом планет, раздался голос Тафи,
особенно скрипучий спросонья и со злости.
- Буффальмако! Буффальмако! - откашливаясь и отхаркиваясь, кричал
старик. - Проснись, Буффальмако! Вставай, негодник! До рассвета не осталось
и часа. Видно, блохи у тебя в тюфяке сложены, как Венера, раз ты не можешь
расстаться с ними. Вставай, бездельник! Если ты не поднимешься сию же
минуту, я тебя вытяну из постели за волосы и за уши!
Таким вот образом, из великого усердия к живописи и мозаике, учитель
каждую ночь будил ученика. Не слыша ответа, он надел штаны, натянув их в
спешке не выше колен, и поплелся в комнату подмастерья. Только этого и ждал
шутник Буффальмако. Услышав топот старика по ступенькам, ученик повернулся
носом к стенке и притворился, будто спит крепким сном.
А Тафи кричал на лестнице:
- Эй ты, соня, лежебока! Погоди-ка, я выбью из тебя сон, хотя бы тебе и
снилось сейчас, будто все одиннадцать тысяч дев забрались к тебе в постель,
чтобы ты лишил их невинности!
С этими словами Тафи рванул дверь.
Но, увидев огоньки, бегавшие по всему полу, он замер на пороге и
задрожал всем телом.
"Это черти, - подумал он, - сомнений быть не может: это черти и злые
духи. В их движениях заметен математический расчет, из чего я заключаю, что
могущество их велико. Нечистые склонны ненавидеть художников, придающих им
гнусное обличье, в противовес ангелам, которых мы живописуем во всей их
славе, осененными сиянием и вздымающими свои ослепительные крыла. Этот
злополучный малый окружен чертями, их тут не меньше тысячи вокруг его одра.
Должно быть, он прогневил самого Люцифера, придав ему где-нибудь
отталкивающий облик. Вполне вероятно, что эти десять тысяч чертенят сейчас
вскочат на него и заживо отволокут в ад. Несомненно, ему уготован такой
конец! Увы! И мне самому доводилось в мозаике или иным способом изображать
чертей весьма мерзопакостными на вид, и у них есть основания быть на меня в
обиде".
От этой мысли ему стало еще страшнее, он побоялся встречи с сотнями
тысяч блуждающих огоньков, которые мелькали перед ним, и, подтянув штаны,
пустился вниз по лестнице во всю прыть своих старых, негнущихся ног.
- Отложим этот разговор,- сказал Понтий. - Серные испарения, источаемые
Флегрейскими полями, обладают большей силой, когда вырываются из земли,
нагретой лучами солнца. Мне надлежит поторопиться. Прощай. Но раз уж мне
посчастливилось встретить здесь друга, я хочу воспользоваться этой удачей.
Элий Ламия, окажи мне честь и отужинай со мной завтра. Мой дом стоит у
самого моря, на окраине города со стороны Мизенского мыса. Ты легко
распознаешь его по портику, над которым живописец изобразил Орфея,
укрощающего львов и тигров звуками лиры.
- До завтра, Ламия, - повторил он, всходя на носилки. - Завтра мы
вернемся к разговору об Иудее.
На следующий день, когда настало время ужина, Ламия отправился к Понтию
Пилату. В триклинии 23 были приготовлены только два ложа. На столе, убранном
красиво, но без излишней роскоши, стояли серебряные блюда с лесными
жаворонками в меду, певчими дроздами, лукринскими устрицами и сицилийскими
миногами. Во время еды Понтий и Ламия расспрашивали друг друга о болезнях,
жертвами которых стали, обсуждали их признаки и делились запасом сведений о
разных целебных средствах против этих недугов. Затем, выразив радость по
поводу своей встречи в Байях, они начали наперебой хвалить чистоту воздуха и
красоты побережья. Ламия восхищался изяществом куртизанок, которые
прогуливались по взморью, выставляя напоказ золотые украшения и длинные
расшитые покрывала, привезенные из варварских стран. Но старый прокуратор
горько сетовал на расточителей, которые - ради бесполезных каменьев, ради
тканей, похожих на паутину, хотя выткали их люди, - швыряли римские деньги и
позволяли им уплывать в чужеземные края, порою враждебные. Потом они
заговорили об огромных работах, проведенных в этой местности, о
поразительном мосте, которым Кай соединил Путеолы с Байями, о каналах,
прорытых Августом и подводящих морские воды к Авернскому и Лукринскому
озерам.
- Я тоже собирался предпринять большие работы, которые принесли бы
пользу населению, - со вздохом сказал Понтий. -Когда меня, на мое несчастье,
назначили прокуратором Иудеи, я решил построить акведук длиной в двести
стадий 24, дабы обильно снабдить Иерусалим чистой водой. Я изучил все, что
касается высоты уровней, емкости резервуаров, уклонов стенок медных
водосборников, к которым подводятся распределительные трубы, и,
посоветовавшись с механиками, сам разработал план. Я подготовил правила для
речной стражи, призванной следить за тем, чтобы ни одно частное лицо не
могло беззаконно пользоваться орошением. Я выписал зодчих и рабов и уже
отдал приказ приступить к работам. Но вместо того чтобы с удовлетворением
взирать на акведук, который, покоясь на мощных арках, должен был вместе с
водой принести здоровье в Иерусалим, иудеи подняли горестный вой 25.
Беспорядочная толпа, вопя о святотатстве и богохульстве, напала на
строителей и разрушила каменный фундамент. Видел ты когда-нибудь, Ламия,
более гнусных варваров? А вот Вителлий внял их жалобам и приказал мне
прекратить работы.
- Большой вопрос, следует ли оказывать людям благодеяния против их
воли, - заметил Ламия. Не слушая его, Понтий Пилат продолжал:
- Отказаться от акведука, какое безумие! Но все, что исходит от римлян,
противно иудеям. Они считают нас нечистыми, и самое наше присутствие в
Иерусалиме кажется им кощунством. Тебе известно, что, боясь осквернить себя,
они не входили в преторий и что я был вынужден править суд под открытым
небом, на мраморных плитах, по которым так часто ступали твои сандалии.
Иудеи боятся нас и презирают. Между тем разве Римская империя не
покровительница, не мать всех народов, которые, улыбаясь, покоятся на ее
благословенной груди? Наши орлы 26 принесли мир и свободу на самые глухие
окраины земли. Рассматривая побежденных лишь как своих друзей, мы
предоставляем и обеспечиваем завоеванным народам право жить по их
собственным законам и обычаям. Разве Сирия, которую в былые времена терзали
распри бессчетных царей, не начала вкушать покой и благоденствие только
после того, как ее покорил Помпей? * Разве Рим покусился на сокровища,
которыми изобилуют храмы варваров, хотя он мог бы потребовать золота взамен
своих милостей? Разве отнял он хоть что-нибудь у Великой матери богов в
Пессинунте, у Юпитера в Моримене и Киликии, у иудейского бога в Иерусалиме?
Антиохия, Пальмира, Апамея наслаждаются полным спокойствием и, более не
страшась арабов, жителей пустыни, воздвигают храмы в честь Гения 27 -
покровителя Рима и в честь божественной особы императора. Одни только иудеи
ненавидят нас и смеют бросать нам вызов. Они платят дань лишь по принуждению
и упрямо уклоняются от военной службы.
- Иудеи, - возразил Ламия, - очень привержены к своим древним обычаям.
Они подозревали тебя в том, что ты хочешь уничтожить их законы и изменить
нравы. Эти подозрения были неосновательны, я согласен, но позволь мне все же
сказать тебе, Понтий, что не всегда ты действовал так, чтобы рассеять это
печальное заблуждение. Порою тебе словно нравилось разжигать гнев иудеев, и
не раз при мне ты открыто проявлял презрение к их верованиям и богослужению.
Особенно ты злил их тем, что приставил охрану из легионеров к башне Антония,
где хранились одежда и украшения, которые иудейский первосвященник должен
был носить в храме. Хотя, в отличие от нас, иудеи не достигли высот истинной
веры, но все же таинства их религии весьма почтенны хотя бы уже одной своей
древностью.
Понтий Пилат пожал плечами.
- Они не понимают, - сказал он, - сущности богов. Они поклоняются
Юпитеру, но он не имеет у них ни имени, ни образа. Они не способны
изобразить его даже в виде простого камня, как это делают некоторые
азиатские народы. Они не ведают Аполлона, Нептуна, Марса, Плутона, не ведают
ни одной из богинь. Впрочем, мне кажется, что когда-то они поклонялись
Венере, так как и доныне иудейские женщины приносят на жертвенный алтарь
горлиц, и ты знаешь не хуже меня, что торговцы, стоя под портиком храма,
продают этих птиц попарно для жертвоприношений. Однажды мне даже донесли,
что какой-то одержимый изгнал из храма этих торговцев 28. Священники
принесли жалобу на него, как на осквернителя святыни. Я думаю, что обряд
принесения в жертву голубок сохранился с тех пор, когда иудеи почитали
Венеру. Почему ты смеешься, Ламия?
- Я смеюсь потому, - сказал Ламия, - что мне в голову вдруг взбрела
забавная мысль. Я подумал, что в один прекрасный день иудейский Юпитер
явится в Рим и начнет преследовать тебя своей ненавистью. Почему бы и нет?
Азия и Африка подарили нам уже многих своих богов. В Риме воздвигнуты храмы
в честь Изиды 29 и собакоголового Анубиса 30. На перекрестках и даже на
ристалищах мы видим изображение доброй богини сирийцев 31, восседающей на
осле. И ты не можешь не знать о том, что во время принципата 32 Тиберия
некий юный всадник выдал себя за рогатого Юпитера египтян 33 и добился в
таком обличье благосклонности одной знатной матроны, слишком добродетельной,
чтобы отказать в своих милостях богу. Смотри, Понтий, как бы незримый Юпитер
иудеев не вздумал высадиться в Остии 34!
При мысли о том, что в Рим может прийти бог из Иудеи, суровый
прокуратор сдержанно улыбнулся. Потом он сказал уже вполне серьезно:
- Как могут иудеи распространить свою веру среди других народов, если
они не способны договориться между собой об едином ее толковании и разделены
на десятки враждующих сект? Ты видел их, Ламия, когда, собравшись на
площадях и не выпуская из рук свитков, они бранились и таскали друг друга за
бороды. Ты видел их у колоннады храма, когда, окружив какого-нибудь безумца,
охваченного пророческим бредом, они разрывали на себе в знак скорби
засаленные одежды. Иудеи не представляют себе, что можно спокойно и
безмятежно обсуждать вопросы, касающиеся наших верований, вопросы, окутанные
туманом и нелегко поддающиеся решению. Ибо сущность бессмертных богов скрыта
от нас и нам не дано ее познать. Все же я думаю, что веровать в
покровительство богов благоразумно. Но иудеям недоступна философия, и они не
терпят различий во взглядах. Напротив, они считают достойным самой страшной
казни всякого, кто не согласен с их вероучением. А поскольку с тех пор, как
Рим покорил их страну, смертные приговоры, произнесенные иудейскими судами,
могут быть приведены в исполнение только с согласия проконсула или
прокуратора, то эти люди вечно надоедают правителям просьбами подтвердить их
жестокие решения, и преторий гудит от кровожадных воплей. Сотни раз
приходилось мне наблюдать, как богатые иудеи бок о бок с бедняками яростно
бросались вслед за священниками к моим носилкам из слоновой кости и, теребя
меня за край тоги, за ремни сандалий, выпрашивали, требовали казни
какого-нибудь несчастного, который, по моему разумению, не совершил ничего
преступного и просто был сумасшедшим-таким же сумасшедшим, как и его
обвинители. Что я говорю-сотни раз! Это зрелище повторялось ежедневно,
ежечасно. Подумать только: я был обязан исполнять их законы, как наши
собственные, ибо Рим послал меня к ним не затем, чтобы ниспровергать, а
затем, чтобы охранять их обычаи, и я был над ними как связка прутьев и
секира. Вначале я пытался взывать к их разуму, силился уберечь жертву от
казни. Но мое милосердие лишь разжигало иудеев: подобно стервятникам, они
требовали своей добычи, хлопая вокруг меня крыльями и разевая клювы.
Священники писали цезарю, что я попираю их законы, и эти жалобы,
поддержанные Вителлием, навлекали на меня суровое порицание. Сколько раз
мною овладевало желание собрать вместе обвиняемых и обвинителей и, по
выражению греков, накормить ими воронов!
Не думай, Ламия, что я питаю бессильную ненависть и старческую злобу к
этому народу, который, победив меня, победил в моем лице Рим и миролюбие.
Просто я предвижу тяжкие беды, в которые рано или поздно нас ввергнут иудеи.
Раз ими нельзя управлять, их придется уничтожить. Можешь не сомневаться:
непокоренные, вечно бунтующие в глубине своих воспламененных сердец, они
когда-нибудь поднимут против нас такой мятеж, по сравнению с которым гнев
нумидийцев и угрозы парфян 35 покажутся детскими забавами. Они втайне лелеют
бессмысленные надежды и, как последние глупцы, замышляют повергнуть нас во
прах. Да и может ли быть иначе, если, уверовав в какое-то предсказание, они
ждут пришествия царя, своего соплеменника, который станет владыкой мира 36?
Справиться с этим народом невозможно. Его нужно уничтожить. Нужно стереть
Иерусалим с лица земли. Как я ни стар, мне все же, быть может, будет дано
дожить до того дня, когда стены его рухнут, дома запылают, жители погибнут
37 на остриях копий, а площадь, где прежде стоял храм, будет посыпана солью.
Ламия попытался смягчить тон беседы.
- Понтий, - сказал он, - мне нетрудно понять и твою обиду за прошлое и
твою тревогу за будущее. Конечно, те черты характера иудеев, с которыми тебе
пришлось столкнуться, говорят не в их пользу. Но я, живший в Иерусалиме как
сторонний наблюдатель, я много сталкивался с ними, и мне довелось обнаружить
в этих людях скромные достоинства, скрытые от твоих глаз. Я знавал иудеев,
исполненных кротости, иудеев, чистые нравы и верные сердца которых приводили
мне на память сказания наших поэтов о старце из Эбалии 38. Да и ты сам,
Понтий, видел, как умирали под ударами твоих легионеров простые люди,
которые, не называя своих имен, отдавали жизнь за дело, казавшееся им
праведным. Такие люди отнюдь не заслуживают нашего презрения. Я говорю так
потому, что всегда следует соблюдать беспристрастие и справедливость.
Должен, однако, признаться, что все же я не чувствовал к иудеям особенного
расположения. Зато иудейки мне очень нравились. Я был тогда молод, и
сирийские женщины волновали мои чувства. Их пунцовые губы, влажный блеск их
затененных глаз, их долгие взгляды приводили в трепет все мое существо. Эти
женщины, набеленные и нарумяненные, умащенные нардом и миром, утопающие в
благовониях, дарили редкостное и незабываемое наслаждение.
Понтий нетерпеливо слушал излияния Ламии.
- Не таким я был человеком, чтобы попасться в сети к иудейкам, -
ответил он. - И уж если об этом зашла речь, то я должен тебе сказать, Ламия,
что никогда не одобрял твоей невоздержанности. Я считал, что, соблазнив жену
бывшего консула, ты совершил тяжкий проступок, и не укорял тебя в те времена
только потому, что ты и без того в полной мере искупал свою вину. Патриций
должен свято чтить брак, ибо в браке источник мощи Рима. Что касается рабынь
или чужеземок, то связь с ними простительна, если только наша плоть не
заставляет нас при этом поддаваться постыдной слабости. Позволь мне тебе
заметить, что ты приносил слишком много жертв на алтарь площадной Венеры.
Особенно же я порицаю тебя, Ламия, за то, что ты не вступил в брак и не дал
республике детей, тем самым нарушив долг, священный для каждого достойного
гражданина.
Но изгнанный Тиберием грешник больше не слушал старого прокуратора.
Осушив кубок фалернского вина, он улыбался какому-то незримому видению.
Немного помолчав, он вновь заговорил, сперва почти шепотом, затем все
громче и громче:
- Как много неги в плясках сирийских женщин! Я знавал в Иерусалиме одну
иудейку 39: высоко подняв кимвал 40, вся изогнувшись, запрокинув голову,
которую словно оттягивали назад густые рыжие волосы, полузакрыв затуманенные
страстью глаза, она плясала в жалком вертепе, на убогом ковре, при свете
чадящего фитиля - такая пылкая, томная и гибкая, что от зависти побледнела
бы сама Клеопатра. Я любил ее варварские пляски, ее песни, гортанные и в то
же время ласкавшие слух, запах фимиама, исходивший от нее, дремоту, в
которой она, казалось, жила. Я повсюду следовал за ней, смешиваясь с толпой
солдат, фигляров, откупщиков, которыми она всегда была окружена. Потом она
вдруг исчезла, и больше я ее не видел. Долго я разыскивал ее по грязным
закоулкам и в тавернах. От нее было труднее отвыкнуть, чем от греческого
вина. Прошло несколько месяцев - и я случайно узнал, что она присоединилась
к кучке мужчин и женщин, последователей молодого галилейского чудотворца.
Звали его Иисус Назарянин 41. Потом за какое-то преступление его распяли на
кресте. Понтий, помнишь ты этого человека?
Понтий Пилат нахмурился и поднес руку ко лбу жестом человека, роющегося
в памяти. После нескольких секунд молчания он произнес:
- Иисус? Иисус Назарянин? Нет, что-то не помню.
Весельчак Буффальмако
Эжену Мюнцу. 42
Buonamico dl Cristofano detto Buffalmacco, pittore Florentine, il qual
fu discepolo d'Andrea Tafi, e come uomo burlevole celebrate da Messer
Giovartni Boccaccio net suo Decamerone, fu come si sa carissimo compagno di
Bruno et di Calandrino piitori ancore essi faceti e piacevoli, e, come si
puo vedere nell'opere sue sparse per tutta Toscana, di assal buon guidizio
nell'arte sua del dirignere.
Vile de' piu eccelenii piitori da M. Oiorgio Vasari. - Vita di
Buonarnico Buffalmacco. Буонамико ди Кристофано 43, прозванный Буффальмако,
флорентийский живописец, который был учеником Андреа Тафи* и прославлен как
человек веселый мессером Джованни Боккаччо в его "Декамероне", был, как
известно, ближайшим приятелем живописцев Бруно и Каландрино, которые и сами
были шутниками и весельчаками, и, насколько можно судить по его работам,
рассеянным по всей Тоскане, весьма хорошо разумел и в своем искусстве
живописи ("Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев" мессера Джорджо
Вазари.-"Жизнеописание Буффальмако").
1. Тараканы.
В ранней молодости Буонамико Кристофано, флорентинец, за веселый нрав
прозванный Буффальмако 44, находился в обучении у Андреа Тафи 45, мастера
живописи и мозаичного дела. А Тафи преуспевал в своем искусстве. Посетив
Венецию как раз в ту пору, когда Аполлоний 46 покрывал мозаикой стены собора
святого Марка, он хитростью выведал секрет, который тщательно оберегали
греки. По возвращении в родной город он так прославился умением составлять
картины из множества разноцветных стеклышек, что не мог справиться со всеми
заказами на такого рода работы и каждый день от утрени до вечерни трудился
на лесах в какой-нибудь церкви, изображая Иисуса Христа во гробе, Иисуса
Христа во славе его, а также патриархов, пророков или же истории Иова и Ноя
47. Но он не желал упускать заказы и на роспись стен тертыми красками по
греческому образцу, единственному известному в те времена, а потому сам не
знал отдыха и не давал передохнуть ученикам. Он имел обыкновение говорить
им:
- Те, кто, подобно мне, владеет важными секретами и достиг совершенства
в своем искусстве, должны постоянно и помыслами и руками своими тянуться к
работе, дабы скопить много денег и оставить по себе долгую память. И раз я,
дряхлый и немощный старик, не боюсь труда, то уж вы-то обязаны помогать мне
всеми своими молодыми, свежими, непочатыми силами.
И, чтобы его краски, стеклянные составы и обмазки были готовы с утра,
он заставлял юношей подниматься среди ночи. Но именно это было всего труднее
для Буффальмако, который имел привычку подолгу ужинать и любил слоняться по
улицам в те часы, когда все кошки серы. Ложился он поздно и спал сладко, ибо
совесть у него, в сущности, была чиста. И потому, когда скрипучий голос Тафи
нарушал его первый сон, он поворачивался на другой бок и не отзывался. Но
хозяин не переставал кричать, а в случае чего попросту входил в комнату к
ученику, недолго думая стаскивал с ленивца одеяло и выливал ему на голову
кувшин воды.
Не успев толком обуться, Буффальмако со скрежетом зубовным отправлялся
растирать краски в темную холодную мастерскую, где, растирая и ворча,
придумывал средство избавиться впредь от такой жестокой напасти. Он
размышлял долго, но ничего путного и подходящего придумать не мог, хотя ум у
него был отнюдь не бесплодный; и однажды на рассвете в нем зародилась
удачная мысль.
Чтобы осуществить ее, Буффальмако дождался ухода хозяина. Едва настало
утро, как Тафи положил в карман фляжку с вином кьянти и три крутых яйца, что
обычно составляло его завтрак, и, наказав ученикам плавить стекло в согласии
с правилами и трудиться не покладая рук, отправился работать в ту самую
церковь Сан-Джованни, которая так необычайно хороша и с удивительным
мастерством построена на античный лад. Он трудился там над мозаиками, где
изображены были ангелы, архангелы, херувимы, серафимы, власти, престоли и
господствия 48; главнейшие деяния божии от того дня, как господь сказал: да
будет свет, - и до того, как он повелел быть потопу; истории Иосифа и его
двенадцати братьев 49, земное бытие Иисуса Христа от зачатия во чреве матери
до восшествия на небеса, а также житие святого Иоанна Крестителя. Тафи очень
усердствовал, вставляя кусочки стекла в грунт и искусно сочетая их между
собою, а посему ожидал прибыли от этой большой работы с таким множеством
действующих лиц.
Итак, не успел учитель уйти, как Буффальмако приступил к осуществлению
своей затеи. Он опустился в погреб, сообщавшийся с погребом булочной и
полный тараканов, которых привлекал запах мешков с мукой. Известно, что
булочные, трактиры и мельницы кишат тараканами или же карапузиками. Это
плоские дурно пахнущие насекомые с рыжеватым щитком, которые неуклюже
передвигаются на длинных мохнатых лапках. Вернее было бы сказать
"надкрыльями". "Щиток" - название неподходящее, совершенно неподходящее.
Здесь речь идет о восточном таракане, распространенном по всей Европе.
В эпоху войн, обагрявших Арбию и питавших оливковые деревья кровью
благородных рыцарей, у этих противных насекомых было в Тоскане два имени:
флорентинцы называли их сьенцами, а сьенцы - флорентинцами. В России их
зовут прусаками, в Пруссии - русскими, во Франции - ханжами.
Шутник Буффальмако ухмылялся, глядя, как они движутся, точно крошечные
щиты бесчисленных рыцарей-карликов на волшебном турнире.
"Эге! - подумал он. - Видно, это были угрюмые майские жуки. Они не
любили весны, и Юпитер покарал их за холодный нрав. Он повелел им ползать во
мраке под гнетом бесполезных крыльев и тем показал людям, что в пору любви
надо наслаждаться жизнью".
Так рассуждал про себя Буффальмако, ибо он, по примеру остальных
смертных, был склонен находить в природе подобие своих чувств и страстей; он
же превыше всего любил пить, развлекаться с честными женщинами и вволю спать
зимой в теплой, а летом в прохладной постели.
Но так как в подвал он спустился не за тем, чтобы размышлять об
аллегориях и символах, то и поспешил осуществить свое намерение. Он набрал
две дюжины тараканов без различия пола и возраста и бросил их в мешок,
который прихватил с собой. Затем отнес мешок к себе под кровать и
возвратился в мастерскую, где его товарищи Бруно и Каландрино писали, по
рисункам учителя, святого Франциска, получающего стигматы 50, и обсуждали
способы усыпить ревность башмачника Мемми, у которого была красивая и
покладистая жена.
Буффальмако, отнюдь не менее искусный, чем они, поднялся на лесенку и
принялся писать крест из ангельских крыл, который спускался с небес, дабы
нанести святому пять стигматов любви. Он старательно раскрасил небесное
оперение самыми нежными цветами радуги. Эта работа заняла у него весь день,
и когда старик Тафи вернулся из Сан-Джованни, он не мог удержаться от
похвалы, на которую был скуп, ибо годы и деньги сделали его сварливым и
высокомерным.
- Дети мои, - сказал он подмастерьям, - крылья эти раскрашены не без
блеска. И Буффальмако пошел бы далеко в искусстве живописи, если бы усерднее
предавался ему. Но он больше помышляет о кутежах и пирушках. Великое же
достигается упорным трудом. Каландрино, к примеру сказать, мог бы при его
прилежании обогнать вас всех, не будь он не в меру глуп.
Так со справедливой суровостью поучал Тафи своих учеников.
Наговорившись вдоволь, он поужинал на кухне соленой рыбкой; потом поднялся к
себе в спальню, лег в постель и вскоре захрапел. А Буффальмако тем временем
совершал обычный обход всех злачных мест города, где вино стоит недорого, а
девки-еще дешевле. Затем он вернулся домой примерно за полчаса до того, как
Тафи имел обыкновение просыпаться. Вытащив из-под кровати мешок, Буффальмако
поодиночке достал тараканов и с помощью короткой и тонкой булавки укрепил у
каждого на спине восковую свечечку. Потом зажег свечки одну за другой и
выпустил тараканов в комнату. Насекомые эти так тупоумны, что даже не
чувствуют боли или, во всяком случае, не удивляются ей. Но тут они заползали
по полу несколько проворнее, чем обычно, то ли от растерянности, то ли от
смутного страха. Вскоре они стали описывать круги, однако не потому, что
фигура эта, по словам Платона, совершенна, а в силу инстинкта, заставляющего
насекомых кружиться, дабы избегнуть неизвестной опасности. Буффальмако снова
улегся на кровать и, глядя, как они бегают, радовался своей выдумке. И в
самом деле, куда как занимательно было созерцать эти огоньки, в уменьшенном
виде повторяющие движение сфер, в согласии с описанием Аристотеля и его
истолкователей. Тараканов видно не было, только огоньки на их спинах
двигались точно живые. И вот, когда из этих огоньков в темной комнате
составилось больше циклов и эпициклов, чем Птоломею 51 и арабам довелось
когда-либо узреть при наблюдении за ходом планет, раздался голос Тафи,
особенно скрипучий спросонья и со злости.
- Буффальмако! Буффальмако! - откашливаясь и отхаркиваясь, кричал
старик. - Проснись, Буффальмако! Вставай, негодник! До рассвета не осталось
и часа. Видно, блохи у тебя в тюфяке сложены, как Венера, раз ты не можешь
расстаться с ними. Вставай, бездельник! Если ты не поднимешься сию же
минуту, я тебя вытяну из постели за волосы и за уши!
Таким вот образом, из великого усердия к живописи и мозаике, учитель
каждую ночь будил ученика. Не слыша ответа, он надел штаны, натянув их в
спешке не выше колен, и поплелся в комнату подмастерья. Только этого и ждал
шутник Буффальмако. Услышав топот старика по ступенькам, ученик повернулся
носом к стенке и притворился, будто спит крепким сном.
А Тафи кричал на лестнице:
- Эй ты, соня, лежебока! Погоди-ка, я выбью из тебя сон, хотя бы тебе и
снилось сейчас, будто все одиннадцать тысяч дев забрались к тебе в постель,
чтобы ты лишил их невинности!
С этими словами Тафи рванул дверь.
Но, увидев огоньки, бегавшие по всему полу, он замер на пороге и
задрожал всем телом.
"Это черти, - подумал он, - сомнений быть не может: это черти и злые
духи. В их движениях заметен математический расчет, из чего я заключаю, что
могущество их велико. Нечистые склонны ненавидеть художников, придающих им
гнусное обличье, в противовес ангелам, которых мы живописуем во всей их
славе, осененными сиянием и вздымающими свои ослепительные крыла. Этот
злополучный малый окружен чертями, их тут не меньше тысячи вокруг его одра.
Должно быть, он прогневил самого Люцифера, придав ему где-нибудь
отталкивающий облик. Вполне вероятно, что эти десять тысяч чертенят сейчас
вскочат на него и заживо отволокут в ад. Несомненно, ему уготован такой
конец! Увы! И мне самому доводилось в мозаике или иным способом изображать
чертей весьма мерзопакостными на вид, и у них есть основания быть на меня в
обиде".
От этой мысли ему стало еще страшнее, он побоялся встречи с сотнями
тысяч блуждающих огоньков, которые мелькали перед ним, и, подтянув штаны,
пустился вниз по лестнице во всю прыть своих старых, негнущихся ног.