Картленд Барбара. Искушение Торильи

   В это время викарий налил себе стакан воды, а в двери появилась Эбби с бараньей ногой.
   — От Берил? — задумчиво переспросил викарий, словно впервые услышал это имя.
   — Берил выходит замуж, папа. Она просит, чтобы я приехала, погостила у них в Холле и помогла ей с приданым. А еще она просит, чтобы я была подружкой на ее свадьбе.
   — Ах, Берил! — воскликнул викарий.
   — Ты не против, если я поеду, папа?
   — Нет, нет. Конечно же, нет! — Он отрезал кусок баранины и положил его на тарелку. — Впрочем, едва ли мы можем позволить себе такую поездку.
   — Я поеду на дилижансе, — заверила его Торилья. — И если поеду одна, а Эбби оставлю приглядывать за тобой, все обойдется не так уж дорого.
   Едва прочитав письмо Берил, она сразу подумала, что возьмет Эбби с собой, но теперь поняла: служанка должна быть здесь — не столько из-за расходов, сколько из-за викария, так как он просто не сможет выжить без прислуги.
   Эбби умела заставить его есть и спать, ей это удавалось лучше, чем родной дочери.
   — Я как раз думал, — тихо сказал викарий, — что все свободные деньги надо отдать миссис Коксволд. Она ожидает девятого ребенка, а у старшей дочери, по-видимому, чахотка.
   — Мне очень жаль Коксволдов, папа.
   Но ты не хуже меня знаешь, что каждую пятницу мистер Коксволд отправляется в кабак и пропивает там по крайней мере половину своего заработка.
   — Знаю, — согласился викарий. — Но мужчина вправе по собственному усмотрению тратить то, что зарабатывает.
   — Только в том случае, когда дети его не голодают, — возразила девушка.
   — Второй девочке в этом месяце исполняется пять, и они, наверное, отправят ее в шахту — работать.
   — О нет, папа! — воскликнула Торилья. — Она слишком мала! Ты помнишь, как болела маленькая Барнсби? Стоя по колено в воде, она заработала пневмонию.
   Викарий вздохнул.
   — Им нужно есть, Торилья.
   — И вам тоже, сэр, — вставила вернувшаяся в комнату Эбби.
   Она внесла два блюда: на одном была картошка, на другом — не слишком аппетитная на вид капуста.
   — Мне хватит, — рассеянно сказал викарий, разглядывая крохотные кусочки мяса на своей тарелке.
   — Сэр, я не уберу баранину со стола до тех пор, пока вы не наедитесь досыта, как следует. — Эбби уговаривала его, словно капризного ребенка.
   Взяв в руки нож, викарий положил на тарелку еще два тонких ломтика мяса. Затем Эбби настояла еще на двух стоповых ложках картошки, а когда Торилья закончила есть, произнесла:
   — Вот что, мисс Торилья. Не могли бы вы достать вместо меня пудинг из печки?
   Не доверяю я этой девчонке. Патока уже здесь, нужно принести только пудинг.
   — Да, конечно, — тотчас согласилась Торилья.
   Эбби передала девушке баранину, и та отправилась на кухню, зная, что служанка заведет разговор с отцом.
   — Мисс Торилья сказала вам, сэр, — начала Эбби, как только девушка покинула комнату, — что ее светлость пригласила вашу дочь на свадьбу?
   — Да, мисс Торилья сказала мне, — ответил викарий. — Но дело в том, Эбби, что мы не можем себе позволить это. Дилижанс стоит дорого, а до Хертфордшира путь неблизкий.
   — Сэр, простите меня за откровенность, но мисс Торилье давно пора вернуться домой, повидать и приличных людей, хотя бы для разнообразия.
   Викарий обратил на нее удивленный взгляд, но Эбби не дала ему заговорить.
   — Разве вы не понимаете, что мисс Торилья провела здесь почти два года, не обменявшись даже полудюжиной слов с леди или джентльменом? Поверьте мне, ее бедная мать перевернулась бы в могиле, если б увидела, куда вы упекли свою дочь.
   Викарий был искренне изумлен.
   — Я как-то не думал об этом, Эбби.
   — Ну а я думала, сэр! Мисс Торилье уже восемнадцать, и если бы миссис Клиффорд была жива, упокой Господь ее душу, то уже искала бы для своей дочери подходящего жениха, устраивала приемы и приглашала на них молодых людей, — возмущалась Эбби. — А кого мы можем пригласить сюда?
   Грязных оборванцев, перемазанных угольной пылью?
   Викарий с осуждением всплеснул руками, но Эбби продолжала:
   — О да, я все знаю, сэр. У них тоже есть души, которые надо спасать. Да, они тоже христиане и для Бога ничем не лучше нас. Но вы же не рассчитываете, что мисс Торилья выйдет замуж за шахтера, или я ошибаюсь, сэр?
   Викарий явно смутился.
   — Откровенно говоря, Эбби, я как-то не заметил, что мисс Торилья уже выросла.
   — Ну так вот, сэр, ваша дочь выросла, и это настоящее преступление — похоронить ее заживо в этом ужасном месте.
   — Но я нужен здесь, — доказывал викарий, как будто произносил последнее слово перед приговором в суде.
   — Возможно, и так, — парировала Эбби, — я не спорю, сэр, вы делаете здесь Божье дело и справляетесь с ним хорошо.
   По это, если можно так выразиться, ваша профессия. А мисс Торилья не священник и не проповедник, она молодая женщина, и надо сказать честно — красавица!
   Но речь Эбби была прервана появлением Торильи: она вернулась в комнату, держа в руках внушительное блюдо, в самом центре которого съежился крохотный пудинг.
   Она поставила блюдо перед отцом, а он до такой степени был погружен в свои думы, что даже не заметил ее присутствия.
   Торилья встревоженно посмотрела на Эбби, но служанка как ни в чем не бывало поменяла тарелки и положила столовую ложку возле руки викария.
   — Ты права, Эбби, — вдруг сказал он. — Мисс Торилья должна побывать на свадьбе леди Берил. Как-нибудь отыщем нужные деньги.
   Когда он вылетел из дома, по всей видимости, не проглотив последний кусок пудинга, Торилья сказала:
   — Значит, ты убедила папу дать согласие? О, Эбби, я чувствую себя такой виноватой. Этот разговор ужасно расстроил его.
   Папа хотел отдать деньги Коксволдам.
   — Эти Коксволды уже вытянули из вашего отца кругленькую сумму, — рассердилась Эбби. — Эта женщина умеет разжалобить, а викарий, бедняга, верит каждой ее басне.
   — Да, я знаю об этом, Эбби, но он так страдает, и здесь так ужасно. А на детей я не могу даже смотреть, — сказала девушка дрогнувшим голосом. — Быть может, это… эгоистично с моей стороны.
   Если я останусь, а папа отдаст деньги Коксволдам, жизнь их может… чуточку измениться.
   — Даже если целая сотня Коксволдов будет умирать с голоду, — изрекла Эбби, — это не заставит вас отменить поездку к леди Берил.
   — Но, наверное, нехорошо оставлять папу в одиночестве, — пробормотала Торилья.
   — Я не позволю вам отказаться от приглашения! — Служанка была непреклонной. — А теперь садитесь, мисс Торилья, и пишите ее светлости, что выезжаете в следующий понедельник.
   — Но, Эбби, это ведь уже послезавтра!
   — Чем раньше, тем лучше, — отрезала Эбби, — и незачем беспокоится об отце. Я присмотрю за ним, вам это хорошо известно.
   — Он действительно больше слушается тебя, — согласилась Торилья. — Я никогда не смогла бы заставить его съесть лишний кусок баранины. Вкусная еда обрадовала его, хотя он и промолчал.
   — Этой бараньей ноги нам хватит до конца недели, — сказала Эбби. — Если бы ваш отец питался получше, то не стал бы так усердно печься о бедных и больных.
   Торилья знала, что служанка права и ее отец не единственный в мире страдалец.
   У нее болела душа за малюток, работавших в шахте, — их пороли, если они плакали или засыпали. Ей становилось дурно, когда она видела тридцатилетних женщин, превратившихся в искалеченных, немощных старух.
   Ей было понятно, почему мужчины каждую пятницу торопились в кабак: они желали хотя бы на час забыть об опасной, изматывающей физически и духовно работе в темной, грязной яме.
   Когда происходили несчастные случаи, отец приходил домой бледный, едва сдерживая слезы, а Торилья разносила приготовленный Эбби отвар больным женщинам и детям, не знавшим, что такое сытная еда.
   По они могли позволить себе немногое.
   Если бы Эбби время от времени не уговаривала викария выделить несколько шиллингов на покупку какой-нибудь дешевой материи, Торилья одевалась бы ничуть не лучше, чем иные шахтерские жены.
   Собирать в дорогу было особенно нечего, но Эбби потратила весь следующий день на стирку, глажку, утюжку и штопку.
   Правда, у Торильи хранилось несколько платьев, оставшихся от матери, — миленькие выходные и даже вечерние, — их просто некуда было надеть в оторванном от цивилизованного мира Барроуфилде.
   Она боялась, что они вышли из моды.
   Но как найти подтверждение этому, если у них нет денег на «Дамский журнал» или любой другой, сообщавший о столичной моде?
   Однако беспокойство девушки отступило перед уверенностью в том, что Берил проявит к ней всегдашнюю щедрость.
   И вот наконец воскресным утром она покинула дом викария, чтобы дождаться дилижанса из Лидса, на котором ей предстояло совершить первый этап путешествия. На ней был несколько потертый плащ поверх просторного муслинового платья и соломенный капор, украшенный дешевой голубой лентой.
   — Вам не следовало бы ехать одной, поверьте мне! — сказала Эбби, пока они стояли на перекрестке дорог.
   — Меня едва ли можно принять за грудного младенца, — улыбнулась Торилья, — а иначе нам с тобой по одному билету не проехать.
   — Тогда будьте осторожны, не смейте разговаривать с незнакомцами, — потребовала Эбби. — И вот еще что я хочу вам сказать, мисс Торилья.
   — Что же? — Девичьи щеки покрылись румянцем смущения.
   — Последние два года, моя дорогая, вы вели странную жизнь, совершенно несвойственную молодой девушке. Вас окружали только несчастья, бедность и откровенная нищета. Прошу вас не разговаривайте обо всем этом… там, у ее светлости.
   — Почему же? — удивилась Торилья.
   — Потому что людям неприятно слышать о подобных вещах, мисс Торилья. Они хотят беседовать о веселом, а не о грустном. — Немного помолчав, Эбби продолжала:
   — Вы помните, как ваша мать говорила хозяину: «Ободрись, дорогой, разве ты способен принять все горести и грехи мира на свои плечи?»
   — Да, я помню, как мама говорила это, — промолвила девушка с грустной улыбкой. — А папа обычно отвечал: «Неужели я выгляжу таким занудой?»
   — Именно так, — согласилась Эбби. — И после смерти вашей незабвенной матери хозяин сделался именно занудой, мисс Торилья, — с точки зрения светского человека.
   — Мне он не кажется занудой! — воскликнула Торилья.
   — Конечно, моя дорогая, но не все это понимают, — смягчилась Эбби. — А потому, забудьте обо всем, что видели здесь: вернитесь к светлой жизни, которая была у вас дома.
   Последние слова Эбби сказала преднамеренно, и в синих глазах Торильи вдруг вспыхнул свет.
   Девушка вспомнила, как счастлива она была в родной семье, среди благодатной деревенской природы, где крытые соломой домики утопали в цветущих садах.
   — Обещайте мне, — потребовала Эбби.
   — Не быть занудой? — переспросила Торилья. — Да, я обещаю. Но, Эбби, так жаль, что ты не едешь со мной! Если кто-нибудь из нас заслуживает праздника, так это ты!
   — Для меня будет праздником уже то, что вы наконец повеселитесь.
   Она посмотрела на дорогу и заметила вдали дилижанс.
   — Вот он! — обрадовалась Эбби. — Ну что ж, в добрый час, моя дорогая. Наслаждайтесь каждым мгновением и забудьте обо всем грустном.
   Обняв старую служанку, Торилья поцеловала ее в обе щеки.
   — Спасибо, дорогая Эбби, за то, что ухаживаешь за папой. Я буду на свадьбе Берил лишь благодаря тебе.
   — Передайте от меня ее светлости огромного счастья, — сказала на прощание Эбби. — Надеюсь, муж окажется достойным ее.
   — Я тоже надеюсь на это, — ответила Торилья.
   Дилижанс с грохотом остановился возле них. Его крыша была заполнена багажом, на котором разместились несколько пассажиров-мужчин. Кондуктор соскочил, чтобы поднять небольшой, с закругленной крышкой саквояж Торильи и, прежде чем открыть перед девушкой дверь, отправил его на крышу. Торилья заметила, что для нее на заднем сиденье осталась только узенькая полоска между двумя дородными селянами.
   — До свидания, Эбби, — промолвила она и, поднявшись внутрь, стала извиняться за то, что ступает по ногам пассажиров.
   Кондуктор забрался наверх, а Торилья, примостившись на сиденье, выгнулась вперед и помахала рукой. Эбби махала ей вслед. Она улыбалась, хотя в глазах ее стояли слезы. Кучер щелкнул кнутом, и дилижанс отправился дальше.

Глава 2

   Маркиз Хэвингэм лихо направил великолепную четверку гнедых во двор гостиницы «Пелиган». Его дорожный фаэтон, сделанный по особому заказу, был легче и быстрее, чем другие повозки на дороге.
   — Похоже, мы сегодня установили рекорд, Джим, — заметил маркиз.
   — Превосходный результат, милорд. — Джим уже представил себе, как станет хвастаться им в пивной перед конюхами.
   Маркиз недовольно оглядел заполненный модными колясками двор. Их здесь оказалось больше, чем он предполагал.
   — Конечно же! — внезапно воскликнул он. — Донкастерские скачки! Я совсем забыл о них!
   — Надеюсь, вашей светлости будет здесь удобно, — умиротворяюще произнес Джим. — Мистер Гаррис уже обо всем позаботился.
   Маркиз нисколько в этом не сомневался, ибо послал камердинера вперед с багажом и мог рассчитывать по прибытии на самую уютную комнату и все необходимое для пребывания здесь.
   Однако было ясно также и то, что скачки привлекут в городок знать из дальних и ближних окрестностей. А значит, в гостинице будут царить суета, шум и гам, слуги собьются с ног от всяческих хлопот и поручений. Всего этого маркиз, проведя целый день в дороге, хотел бы избежать.
   Тем не менее предпринять что-либо не представлялось возможным, и, выходя из фаэтона, Хэвингэм уже почти сожалел, что не остановился у друзей, как сделал это, направляясь на север.
   — К кому ты заедешь на обратном пути? — спросила мать, прощаясь с ним.
   — Я решил ехать на юг как можно быстрее, — ответил маркиз. — Откровенно говоря, мама, большинство тех, у кого я гостил по пути сюда, оказались чрезвычайно скучными людьми.
   Он не стал указывать на одну из причин своего недовольства. А состояла ома в том, что владельцы больших комфортабельных особняков, встречавшие его с таким гостеприимством, неизменно пытались пробудить в нем интерес к своим простоватым косноязычным дочерям. Эти маневры заставляли маркиза вспоминать об умудренных опытом, остроумных и соблазнительных женщинах, с которыми он проводил время в Лондоне.
   К счастью, все они были замужем, и — что не менее важно — соблюдали правила игры: в их обществе ему не грозили обручальным кольцом, с точки зрения Хэвингэма, ограничивавшим свободу не хуже, чем пара наручников.
   К тому же он был обручен с Берил Фернлей, и теперь навязчивое внимание к его особе вызывало крайнее раздражение.
   Словом, добравшись до Харроугейта, он решил, что больше не даст никому повода испытывать его терпение.
   — Но ты же ненавидишь гостиницы и отели, — удивленно заметила маркиза.
   — Конечно, мама, но речь идет всего лишь о нескольких ночах, а Гаррис позаботится о возможных в данной ситуации удобствах.
   — И все-таки я чувствую себя спокойнее, когда ты останавливаешься у друзей, — не унималась вдова.
   — Нет, я не стану этого делать! — возразил Хэвингэм. — И не надо беспокоиться, мама, — я буду путешествовать инкогнито, как всегда.
   Маркиз был знаменит как представитель высшего света, но особую известность он приобрел чуть ли не в каждом уголке страны как владелец конюшни с великолепными скаковыми лошадьми.
   А посему, останавливаясь в гостиницах или на почтовых станциях, он пользовался одним из своих меньших титулов.
   Вот и теперь Гаррис записал своего хозяина в «Пелигане» как сэра Александра Эбди, дабы избежать приставаний попрошаек, обычно досаждавших ему на скачках в Лондоне своими просьбами или же — в худшем случае — претензиями на дружбу, якобы сложившуюся во время войны.
   Маркиз вошел в «Пелиган» со двора и обнаружил за дверью ожидавшего его Гарриса.
   С камердинером был и старший конюх, также отправленный вперед, чтобы приглядеть за лошадьми.
   — Добрый вечер, милорд, — дуэтом приветствовали они хозяина.
   — Превосходная вышла скачка, Дэн, — сообщил маркиз конюху. — Новые гнедые стоят потраченных денег, до последнего пенни.
   — Рад слышать это, милорд.
   — Сегодня я их гнал, поэтому завтра отнесись к ним помягче, — велел Хэвингэм. — Пригляди за новым конюхом. Он торопыга.
   — Будет исполнено, милорд.
   Маркиз последовал за Гаррисом — сперва по узкому коридору, а затем вверх по старинной дубовой лестнице.
   Поднимаясь, он прислушался к шуму в кофейне: собравшиеся на скачки, по-видимому, уже отмечали итоги состязаний: кто праздновал победу, а кто в вине топил печаль.
   Гаррис провел маркиза в уютную спальню с окном и широкой кроватью под балдахином на четырех столбах.
   Маркиз привык к тому, что старшие слуги не отделяют себя от своего хозяина и его собственности, а потому просто сказал:
   — Я напрочь забыл о том, что в Донкастере на этой неделе скачки.
   — Похоже, ваша светлость действительно забыли об этом, — ответил Гаррис. — А поскольку мы никогда не выставляем наших животных на весенние состязания, это событие, милорд, ускользнуло и из моей памяти.
   — Стало быть, здесь чертовски людно теперь.
   — С сожалением вынужден это признать, милорд. Но я снял отдельную комнату, и едва пи ваша светлость почувствует неудобства. — Чуть помедлив, Гаррис добавил нерешительно:
   — Мне очень жаль, милорд, но я вынужден признаться, что не сумел снять соседнюю спальню.
   Маркиз ничего не ответил, и, помогая ему снять пальто. Гаррис продолжал:
   — Это жалкая комнатушка, милорд, и я уговорил хозяина гостиницы не сдавать ее джентльменам, которые могут оказаться слишком шумными соседями. Он обещал сдать ее леди; надеюсь, она не потревожит вашу светлость.
   Маркиз опять промолчал, но мысль, что кто-то может нарушить его сон стуком в соседнюю дверь, была ему неприятна.
   Будучи по природе своей весьма деятельным человеком, Хэвингэм предпочитал отходить ко сну в абсолютной тишине.
   Зная это пристрастие своего господина, слуги всегда старались снять и соседнюю с его комнатой спальню, причем в случае необходимости с обеих сторон.
   Маркиз понимал, что в подобной ситуации сделать это просто невозможно и винил только себя, однако рассудил философски: все-таки ему повезло уже в том, что для него нашлась комната во время скачек.
   Хэвингэм был уверен, что Гаррису удалось выставить из комнаты какого-нибудь горемыку, чьи слуги не смогли проявить большую щедрость.
   Безусловно, камердинер щедрой рукой заплатил и прислуге, чтобы его хозяин не почувствовал невнимания к себе.
   Приняв ванну перед камином и переодевшись в вечернее платье, маркиз спустился в маленькую, теплую, уютную гостиную.
   Обед оказался отменным, и прислуга вела себя безупречно.
   Отужинав, Хэвингэм сел у камина пригубить бренди и пролистать газеты, которыми его обеспечил Гаррис.
   Маркиз с удовлетворением отметил, что участвовавшие в скачках лошади не соответствовали его стандартам и не могли бы бросить вызов его конюшне.
   Не понравилось маркизу лишь одно: о его лошадях даже не упомянули, хотя это можно было сделать.
   Он принял решение выступить только на скачках в Сент-Педже в сентябре.
   А вообще все свое внимание он обращал к Аскоту, потому что намеревался выиграть Золотой Кубок.
   В разделе новостей он нашел привычные жалобы на сложности, которые испытывала страна, возвращаясь к мирной жизни. Сухие сообщения из парламента наводили обычную скуку. Жар очага и день, проведенный на воздухе, навевали сон, и, покончив с бренди, Хэвингэм поднялся наверх. Гаррис ожидал его, чтобы помочь раздеться.
   Когда Хэвингэм ночевал в гостиницах или отелях, камердинер всегда застилал его постель домашними льняными простынями и подушками, которые они возили с собой.
   — Не желает ли ваша светлость подняться завтра пораньше? — спросил Гаррис, уже успевший собрать одежду маркиза. Он покинет «Пелиган» на рассвете, чтобы совершить такое же путешествие, как сегодня, и приготовить все заранее к прибытию своего господина.
   — Разбудите меня в восемь часов, — велел маркиз. — Вы приготовили для Джима мою одежду?
   — Все что нужно — в гардеробе, милорд.
   В голосе слуги слышалась обида за то, что маркиз счел необходимым проконтролировать его.
   «Очень хорошо, — подумал маркиз, — что я возложил на Джима обязанности камердинера».
   — Доброй ночи, милорд, — с почтением произнес Гаррис. — Надеюсь, вашу светлость не потревожат.
   — И я тоже, — кивнул маркиз.
   Последний раз оглядев комнату, Гаррис вышел, закрыв за собой дверь.
   Сняв длинный шелковый халат, маркиз бросил его на кресло и забрался в постель.
   Он не ошибся, посчитав ее удобной.
   Погружаясь в перину, набитую гусиными перьями, Хэвингэм с удовлетворением подумал, что проведенный в одиночестве вечер ему импонирует больше, нежели скучные разговоры с хозяевами или — что еще хуже — званый обед в его честь в каком-нибудь сельском особняке.
   До чего же тоскливо обмениваться любезностями с людьми, не имеющими с ним ничего общего! Утешало лишь то, что маркиз никогда более их не увидит.
   Тонкие полотняные простыни холодили тело, золотое пламя в камине разгоняло мрак. Маркиз уже засыпал, когда на дубовой лестнице послышались тяжелые неуверенные шаги.
   Он еще успел в полудреме подумать:
   «Какого черта хозяин гостиницы не застелил лестницу ковром, как делают цивилизованные люди?!»— как вдруг раздался громкий стук в дверь.
   На мгновение Хэвингэму почудилось, что ломятся в его дверь. Но потом, когда звук повторился, он понял, что стучат в дверь соседней комнаты.
   — Кто… это? — прозвучал негромкий женский голос. Тем не менее маркиз услышал вопрос совершенно отчетливо и разгневался оттого, что стенка между двумя комнатами оказалась слишком тонкой.
   — А мине нужно передать вам кое-что, мисс, штуковину, которую вы оставили в стоповой, — ответил мужской голос.
   Природу странного акцента маркиз не мог определить, и вообще этот голос звучал необычно.
   — Но я… я уверена в том, что ничего не забыла… внизу! — запротестовала женщина.
   — Все у миня тута, мисс.
   Маркиз пытался не думать о том, что происходит, но ему показалось, что женщина поднялась с постели.
   В замке повернулся ключ.
   — Не могу представить себе… — сказала она и чуть погодя воскликнула. — О, так это… вы!
   — Да, я, — сказал мужчина совершенно другим голосом. — Вы ускользнули, не попрощавшись.
   — Ио мне… мне нечего сказать… А у вас, сэр, нет права… разговаривать со мной.
   — А я и не хочу говорить с вами.
   — Вам не следовало… приходить сюда…
   Пожалуйста, уйдите… уйдите.
   Маркизу показалось, что женщина пытается закрыть дверь. И тут она закричала:
   — Нет! Нет! Нельзя сюда входить! Уходите… уходите прочь, немедленно!
   — Я хочу поговорить с вами.