Спустя несколько минут оделся и он — скользнул по девушке уже отсутствующим взглядом и совершенно другим голосом, будто бы ничего не случилось, спросил:
— Так родинку будем сводить?
— Да, иди руки вымой, так надо, — недовольно произнесла девушка, по-прежнему пряча взгляд.
Саша открыл дверь, прошел в туалет и, взглянув на отраженное зеркалом раскрасневшееся лицо, усмехнулся.
— Вот баба попалась, — прошептал он. — Живо-тное…
Открыл кран, подставляя пальцы под холодную струю воды.
И тут…
Неожиданно открылась дверь — рывком, с треском, и в маленькую комнатку ввалились сразу двое амбалов в штатском. Солонику бросились в глаза их короткие стрижки и какое-то одинаково казенное выражение лиц.
Один профессионально обхватил его сзади, прижал локти к корпусу, а другой сделал какое-то незаметное, неуловимое движение — спустя мгновение на руках его защелкнулись наручники.
— Ну что, добегался? — дыша в лицо скверным табаком, произнес первый.
— Давай наружу, только без фокусов. В случае сопротивления имеем право применить табельное оружие, — предупредил второй.
Сопротивляться не было возможностей, да и сил. И стоило ли их теперь тратить?
Действительно, добегался…
Что и говорить: человек, находящийся в розыске, разительно отличается от человека свободного. Он вынужден прибегать к массе ухищрений, чтобы не быть узнанным, вынужден забыть друзей, родных и близких, вынужден менять привычки и пристрастия, вынужден «шифроваться», но прокол все равно произойдет рано или поздно, и тогда все ухищрения, вся конспирация идут насмарку.
Теперь Александру Солонику оставалось лишь искать утешения в банальной и пошлой фразе «сколь веревочке ни виться, а конец все равно будет» да размышлять о женской непредсказуемости и коварстве — что, впрочем, не менее пошло и банально…
Глава 4
— Так родинку будем сводить?
— Да, иди руки вымой, так надо, — недовольно произнесла девушка, по-прежнему пряча взгляд.
Саша открыл дверь, прошел в туалет и, взглянув на отраженное зеркалом раскрасневшееся лицо, усмехнулся.
— Вот баба попалась, — прошептал он. — Живо-тное…
Открыл кран, подставляя пальцы под холодную струю воды.
И тут…
Неожиданно открылась дверь — рывком, с треском, и в маленькую комнатку ввалились сразу двое амбалов в штатском. Солонику бросились в глаза их короткие стрижки и какое-то одинаково казенное выражение лиц.
Один профессионально обхватил его сзади, прижал локти к корпусу, а другой сделал какое-то незаметное, неуловимое движение — спустя мгновение на руках его защелкнулись наручники.
— Ну что, добегался? — дыша в лицо скверным табаком, произнес первый.
— Давай наружу, только без фокусов. В случае сопротивления имеем право применить табельное оружие, — предупредил второй.
Сопротивляться не было возможностей, да и сил. И стоило ли их теперь тратить?
Действительно, добегался…
Что и говорить: человек, находящийся в розыске, разительно отличается от человека свободного. Он вынужден прибегать к массе ухищрений, чтобы не быть узнанным, вынужден забыть друзей, родных и близких, вынужден менять привычки и пристрастия, вынужден «шифроваться», но прокол все равно произойдет рано или поздно, и тогда все ухищрения, вся конспирация идут насмарку.
Теперь Александру Солонику оставалось лишь искать утешения в банальной и пошлой фразе «сколь веревочке ни виться, а конец все равно будет» да размышлять о женской непредсказуемости и коварстве — что, впрочем, не менее пошло и банально…
Глава 4
Нет ничего хуже несоответствия потребностей и возможностей, умозрительного и реального, желаемого и действительного, и теперь Саше Солонику пришлось осознать это в полной мере.
Где-то совсем рядом была воля, с которой он так нелепо расстался. В мечтах он по-прежнему был там, но рассудок говорил: в ту, прежнюю жизнь он больше никогда не вернется.
Под усиленным конвоем он был доставлен в тесную затхлую «хату» следственного изолятора. А там — «рекс» — коридорный, тупое ментовское животное, вонючая баланда из рыбных консервов и бесконечные ночные допросы. Состоялся суд, и судья — низенький подагрический старик с мозаикой ветеранских планок и серым землистым лицом, свидетельствующим о безнадежном раке, то и дело кашляя в кулак, задавал никчемные вопросы — дотошно выпытывал, выстраивал версии следствия, теперь никому уже не нужные. Странно было все это видеть и слышать: обреченный на смерть обрекал на мучения его, молодого и полного сил…
Защита ничего не могла поделать — вина подследственного была слишком очевидной, да и прокурор с судьей были настроены решительно.
Потому и приговор впечатлял: двенадцать лет лишения свободы. Старая статья, 117-я, плюс побег.
Теперь на протяжении всего этого огромного срока папку с личным делом осужденного Солоника А.С. перечеркивала кроваво-алая полоса, что означало — «склонен к побегам». Обладателей такого личного дела, как правило, этапируют с повышенными мерами предосторожности. А в лагере его запрещено гонять в промзону в ночное время, его ненавидит зоновское начальство как источник возможных проблем, а прапорщики — «вертухаи» шмонают его с предельным тщанием.
Нового зэка отправили отбывать срок в Пермскую область, славную исправительными лагерями не меньше, чем Тюмень — нефтью и газом или Крым — санаториями и домами отдыха. Было очевидно — ему, бывшему менту, к тому же осужденному по гадкой и постыдной статье, на «строгаче» придется несладко.
Так оно и случилось.
Все зоны России, словно кровеносными сосудами, связаны между собой этапами и пересылками — одни осужденные отбывают, другие приходят: через них и переправляются «малявы», то есть письма для внутризэковского пользования. Из «маляв» о прибывших арестантах на местах становится известно практически все: пидар ли, сука или честный фраер, кем был на «вольняшке», как вел себя на следствии, какой масти, если блатной.
Соврать, скрыть о себе что-либо решительно невозможно: данные о зэке старательно фиксируются следователями в личном деле, а менты, как известно, активно прикармливаются из «общака». И уж если обман раскроется — лгуну не сносить головы.
Зоновский телеграф — покруче любой правительственной «вертушки», и за точность информации почти всегда можно ручаться.
Еще в карантине к Саше наведался местный кум — так называют офицера внутренней службы, ответственного за оперативно-следственную работу. Невысокий, вертлявый, с беспокойно бегающими глазками, этот сотрудник ИТУ сразу же произвел на Солоника предельно отталкивающее впечатление. Расспросил, что и как, поинтересовался, как новый зэк дальше собирается жить и что делать. И, даже не дождавшись ответа, предложил стать внештатным осведомителем, то есть сукой.
Естественно, кум был послан куда подальше — Саша объявил, что с ментами он больше никогда никаких дел иметь не будет. Зоновский оперативник даже не обиделся — наверняка посылали его не впервой, но, уходя, покачал головой: пожалеешь, мол. Ты ведь бывший мент, к тому же статья у тебя не очень хорошая, и сидеть тебе слишком долго. И обращаться в случае чего не к кому — таких, как ты, тут не любят. Смотри, осужденный Солоник, будут у тебя неприятности, тогда припомнишь этот разговорчик…
Неприятности начались через несколько дней после выхода из карантина: по возвращении с «промки», то есть промзоны, Саша был вызван к «смотрящему» — полномочному представителю блатных. Тот отвечал перед татуированным синклитом за «правильность» порядков, и отнюдь не с ментовской точки зрения.
«Смотрящий», как и положено человеку его ранга, числился на непыльной должности каптерщика — на разводы и «промку» не ходил, из общего котла не ел, а целыми днями сидел себе в каморке, играл с татуированными друзьями в «стиры», то есть в карты. Высокий, самоуверенный, с крупными чертами чуть побитого оспой лица, с ровными сизыми металлическими зубами, он производил впечатление настоящего хозяина «строгача» — во всяком случае, не меньшего, чем «хозяин», то есть начальник ИТУ.
Где-то совсем рядом была воля, с которой он так нелепо расстался. В мечтах он по-прежнему был там, но рассудок говорил: в ту, прежнюю жизнь он больше никогда не вернется.
Под усиленным конвоем он был доставлен в тесную затхлую «хату» следственного изолятора. А там — «рекс» — коридорный, тупое ментовское животное, вонючая баланда из рыбных консервов и бесконечные ночные допросы. Состоялся суд, и судья — низенький подагрический старик с мозаикой ветеранских планок и серым землистым лицом, свидетельствующим о безнадежном раке, то и дело кашляя в кулак, задавал никчемные вопросы — дотошно выпытывал, выстраивал версии следствия, теперь никому уже не нужные. Странно было все это видеть и слышать: обреченный на смерть обрекал на мучения его, молодого и полного сил…
Защита ничего не могла поделать — вина подследственного была слишком очевидной, да и прокурор с судьей были настроены решительно.
Потому и приговор впечатлял: двенадцать лет лишения свободы. Старая статья, 117-я, плюс побег.
Теперь на протяжении всего этого огромного срока папку с личным делом осужденного Солоника А.С. перечеркивала кроваво-алая полоса, что означало — «склонен к побегам». Обладателей такого личного дела, как правило, этапируют с повышенными мерами предосторожности. А в лагере его запрещено гонять в промзону в ночное время, его ненавидит зоновское начальство как источник возможных проблем, а прапорщики — «вертухаи» шмонают его с предельным тщанием.
Нового зэка отправили отбывать срок в Пермскую область, славную исправительными лагерями не меньше, чем Тюмень — нефтью и газом или Крым — санаториями и домами отдыха. Было очевидно — ему, бывшему менту, к тому же осужденному по гадкой и постыдной статье, на «строгаче» придется несладко.
Так оно и случилось.
Все зоны России, словно кровеносными сосудами, связаны между собой этапами и пересылками — одни осужденные отбывают, другие приходят: через них и переправляются «малявы», то есть письма для внутризэковского пользования. Из «маляв» о прибывших арестантах на местах становится известно практически все: пидар ли, сука или честный фраер, кем был на «вольняшке», как вел себя на следствии, какой масти, если блатной.
Соврать, скрыть о себе что-либо решительно невозможно: данные о зэке старательно фиксируются следователями в личном деле, а менты, как известно, активно прикармливаются из «общака». И уж если обман раскроется — лгуну не сносить головы.
Зоновский телеграф — покруче любой правительственной «вертушки», и за точность информации почти всегда можно ручаться.
Еще в карантине к Саше наведался местный кум — так называют офицера внутренней службы, ответственного за оперативно-следственную работу. Невысокий, вертлявый, с беспокойно бегающими глазками, этот сотрудник ИТУ сразу же произвел на Солоника предельно отталкивающее впечатление. Расспросил, что и как, поинтересовался, как новый зэк дальше собирается жить и что делать. И, даже не дождавшись ответа, предложил стать внештатным осведомителем, то есть сукой.
Естественно, кум был послан куда подальше — Саша объявил, что с ментами он больше никогда никаких дел иметь не будет. Зоновский оперативник даже не обиделся — наверняка посылали его не впервой, но, уходя, покачал головой: пожалеешь, мол. Ты ведь бывший мент, к тому же статья у тебя не очень хорошая, и сидеть тебе слишком долго. И обращаться в случае чего не к кому — таких, как ты, тут не любят. Смотри, осужденный Солоник, будут у тебя неприятности, тогда припомнишь этот разговорчик…
Неприятности начались через несколько дней после выхода из карантина: по возвращении с «промки», то есть промзоны, Саша был вызван к «смотрящему» — полномочному представителю блатных. Тот отвечал перед татуированным синклитом за «правильность» порядков, и отнюдь не с ментовской точки зрения.
«Смотрящий», как и положено человеку его ранга, числился на непыльной должности каптерщика — на разводы и «промку» не ходил, из общего котла не ел, а целыми днями сидел себе в каморке, играл с татуированными друзьями в «стиры», то есть в карты. Высокий, самоуверенный, с крупными чертами чуть побитого оспой лица, с ровными сизыми металлическими зубами, он производил впечатление настоящего хозяина «строгача» — во всяком случае, не меньшего, чем «хозяин», то есть начальник ИТУ.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента