Страница:
и ближе. Они французы. Женщина качнула головой, я не расслышал, что она
сказала, но, несомненно, то был отказ; слегка прикрыв глаза, она улыбалась
-- горько или самозабвенно.
-- Поверьте мне, Фаустина, -- сказал бородач с плохо сдержанным
отчаянием, и так я узнал ее имя -- Фаустина (но это уже не важно).
-- Кет... Я знаю, куда вы клоните... к Теперь она улыбалась иначе --
просто легкомысленно. Помню, в тот миг я ненавидел ее. Она играла и с
бородачом, и со мной.
-- Как ужасно, что мы не понимаем друг друга. Времени мало, всего три
дня, потом уже будет безразлично.
Ситуация мне не совсем понятна. Этого человека я должен считать своим
врагом. Похоже, он печален, но я не удивлюсь, если его печаль -- лишь игра.
А игра Фаустины невыносима, почти омерзительна.
Мужчина изменил тон, желая замять сказанное.
-- Не беспокойтесь. Не будем же мы спорить вечно... -- сказал он и
добавил еще несколько фраз примерно в том же духе.
-- Морель (имя для своего героя Бьой Касарес взял из рассказов Борхеса.
И выбрано оно также с явным намерением автора напомнить читателю о романе
Уэллса "Остров доктора Моро". А имя главной героини -- Фаустина -- вводит в
роман (хотя только лишь намеком) тему Фауста, важную для всего творчества
Бьой Касареса), -- глуповато произнесла Фаустина, -- знаете ли, что вы
человек загадочный?
Вопрос Фаустины не повлиял на его шутливое настроение.
Бородач пошел за ее платком и сумкой, лежащими в нескольких метрах от
них на камне. Возвращаясь, он помахивал ими и говорил на ходу:
-- Не принимайте всерьез то, что я сказал... Иногда я думаю, что если
пробуждаю в вас любопытство... Но не сердитесь...
На пути туда и обратно он прошел по моей бедной клумбе. Не знаю, сделал
ли он это умышленно или нечаянно, -- последнее было бы еще обиднее. Фаустина
видела все, клянусь, что видела, но не пожелала спасти меня от унижения; она
продолжала задавать вопросы, улыбающаяся, заинтересованная, и казалось, она
просто сгорает от любопытства. Считаю ее поведение неблагородным. Что и
говорить, цветочный узор -- полнейшая безвкусица. Но зачем позволять
бородачу его топтать? Разве я и без того недостаточно растоптан?
Однако чего можно ждать от таких людей? Тип обоих как нельзя лучше
соответствует идеалу, к которому стремятся изготовители больших серий
неприличных открыток. Они так подходят друг другу: бледный бородач и цыганка
с пышными формами и огромными глазами... Мне даже кажется, эти двое знакомы
мне по лучшим коллекциям, которые предлагают в известном квартале Каракаса.
Я все еще спрашиваю себя: что мне думать? Конечно, это отталкивающая
женщина. Но чего она добивается? Она играет с нами обоими, впрочем,
возможно, бородач -- лишь способ, чтобы играть со мной. Ей не важно, что он
страдает. Присутствие Мореля только указывает на то, что я ей безразличен,
безразличен абсолютно, до конца.
А если нет... Уже столько времени Фаустина подчеркивает, будто не видит
меня... Мне кажется, если это будет продолжаться, я убью ее или сойду с ума.
Порой я думаю, что крайне вредные условия, в которых я живу, сделали меня
невидимым. Это было бы совсем неплохо: я мог бы овладеть ею силой, ничем не
рискуя...
Вчера я не пошел на скалы. Много раз я твердил себе, что не пойду и
сегодня. Но уже в середине дня знал -- не устою. Фаустина не пришла, и кто
знает, вернется ли она. Ее игра со мной закончилась (когда была растоптана
клумба). Теперь мое при-48
сутствие будет ей неприятно, как повторение шутки, понравившейся в
первый раз. Постараюсь, чтобы шутка не повторилась.
Но на скалах я просто потерял голову. "Я сам виноват в том, что
Фаустина не пришла, -- упрекал я себя, -- потому как первым чересчур
решительно отказался от свиданий".
Затем я поднялся на холм. Вышел из-за густых кустов и неожиданно увидел
двух мужчин и женщину. Я остановился как вкопанный, затаил дыхание; между
нами не было ничего (метров пять пустого, сумеречного пространства). Мужчины
сидели ко мне спиной, женщина -- лицом, она глядела прямо на меня. Я увидел,
как она вздрогнула. Резко повернулась, посмотрела в сторону музея. Я
отступил за кусты. Она сказала веселым голосом:
-- Сейчас не время для историй о привидениях. Идемте в дом.
До сих пор не знаю, действительно ли они рассказывали истории о
привидениях или привидения возникли во фразе оттого, что произошло нечто
странное (вдруг появился я).
Они ушли. Невдалеке прогуливались мужчина и женщина. Я испугался, что
меня заметят. Пара приблизилась. Я услышал знакомый голос:
-- Сегодня я не ходила... (Сердце у меня екнуло. Мне подумалось, что
речь шла обо мне.)
-- И ты очень жалеешь?
Не знаю, что ответила Фаустина. Бородач делал успехи. Они уже были на
"ты".
Я вернулся назад, твердо решив оставаться там и ждать, пока море унесет
меня с собой. Если эти люди придут сюда, я не сдамся и не сбегу.
Моей решимости хватило на четыре дня (этому способствовали два высоких
прилива, которые задали мне работу).
Я рано взобрался на скалы. Фаустина и бородач в костюме теннисиста
пришли чуть позже. Они говорили на хорошем французском, даже слишком
правильно, почти как иностранцы.
-- Я утратил все ваше расположение?
-- Все.
-- Раньше вы верили в меня. Я отметил, что они уже не говорят друг
другу "ты"; но сразу же вспомнил: люди, перейдя на "ты", часто сбиваются,
"вы" проскальзывает само собой. Виной тому, подумал я, может быть и тема
разговора. В нем тоже воскрешалось прошлое, только в ином плане.
-- И вы поверили бы мне, если бы я увез вас ненадолго перед тем вечером
в Венсенне?
-- Я никогда не поверила бы вам. Никогда.
-- Влияние будущего на прошлое, -- сказал Морель оживленно, но очень
тихо.
Потом они долго молчали, глядя на море. Наконец мужчина заговорил,
словно отгоняя мучительные мысли:
-- Поверьте мне, Фаустина... Он назойлив. Возвращается к тем же
уговорам, что и восемь дней назад.
-- Нет... Я знаю, куда вы клоните.
Разговоры повторяются, этому нет оправдания. Читатель не должен думать,
что перед ним горькие плоды моего уединения, не должен также слишком легко
связывать воедино слова "преследуемый", "одинокий", "мизантроп". Я изучал
проблемы общения еще до судебного процесса; разговор -- это обмен новостями
(например, метеорологическими), выражение общего возмущения или общих
радостей (например, интеллектуальных), уже известных собеседникам или
разделяемых ими. Их побуждает удовольствие говорить, выражать вслух согласие
или несогласие.
Я смотрел на них, слушал, чувствовал, что происходит нечто странное, и
не мог понять, в чем тут странность. Как сердил меня этот нелепый негодяй!
-- Если бы я сказал, куда клоню...
-- Я вспылила бы?
-- Или возникло бы взаимопонимание. Времени мало. Всего три дня.
Ужасно, что мы не понимаем друг друга.
Я не сразу сообразил, что слова Фаустины и бородача полностью совпадают
с их словами и движениями, слышанными и виденными восемь дней назад.
Проклятое вечное возвращение. Но не целиком: моя клумба, в тот раз
растоптанная Морелем, сейчас -- просто неровная площадка с остатками мертвых
цветов, примятых к земле.
Первое впечатление обрадовало меня. Я поверил, что и впрямь сделал
открытие: наши поступки повторяются, повторяются непременно, незаметно для
нас самих. Благоприятный случай позволил мне подметить эту закономерность.
Нечасто приходится быть тайным свидетелем нескольких встреч одних и тех же
людей. Сцены проигрываются снова и снова, как в театре.
Слушая Фаустину и бородача, я выправлял свои воспоминания о предыдущем
их разговоре (записанном на память несколькими страницами выше). Я опасался,
что это открытие вызвано ненадежностью моей памяти: реальную сцену я
сравнивал с чем-то полузабытым, упрощенным. Затем, вдруг рассердившись, я
стал подозревать, что все это -- лишь представление, розыгрыш, злая шутка.
Здесь я должен кое-что объяснить. Никогда я не сомневался, что надо
дать Фаустине почувствовать: главное -- это мы, она и я (а бородач здесь ни
при чем). И все-таки мне захотелось наказать этого типа, поиздеваться над
ним, выставить в смешном свете. И вот случай представился. Как
воспользоваться им? Я попытался что-нибудь придумать (хотя и кипел от
ярости).
Замерев, я поджидал удобного момента, чтобы выйти ему навстречу.
Бородач отправился за платком и сумкой Фаустины. Повернулся, пошел назад,
помахивая ими и говоря на ходу (как в прошлый раз):
-- Не принимайте всерьез того, что я сказал... Иногда я думаю...
Он был в нескольких метрах от Фаустины. Я решительно сделал шаг вперед,
готовый ко всему, но ни к чему в особенности. Необдуманность -- источник
грубости. Я указал на бородача, словно представляя его Фаустине, и
прокричал:
-- La femme a barbe, madame Faustine! (Бородатая женщина, мадам
Фаустина!)
Неудачная шутка, было даже неясно, против кого она направлена.
Бородач продолжал идти к Фаустине и не столкнулся со мной лишь потому,
что я резко отступил в сторону. Женщина разговаривала с ним как ни в чем не
бывало; лицо ее было по-прежнему веселым и оживленным. Мне все еще страшно
от ее спокойствия.
С того мгновения я терзался стыдом, мне хотелось упасть перед Фаустиной
на колени. Я не мог дождаться захода солнца. И пошел на скалы в полном
сознании своей вины; меня обуревало предчувствие, что, если все обернется
хорошо, я устрою мелодраматическую сцену со слезными жалобами и мольбами. Но
я ошибся. То, что происходит, -- необъяснимо. На холме никого нет.
Увидев, что на холме нет ни души, я испугался: это могло означать, что
мне расставили ловушку. Осторожно, по временам прячась и выжидая, я обошел
весь музей. Но достаточно было бросить взгляд на мебель и стены, словно
подернутые забвением, чтобы убедиться: людей здесь нет. Даже более того,
люди здесь давно уже не живут. После почти двадцатидневного отсутствия
трудно утверждать, что все предметы в доме со множеством комнат находятся
именно там, где они были в момент твоего ухода; и все же я знаю -- для меня
это очевидно, -- пятнадцать человек гостей и еще столько же прислуги не
сдвинули с места ни одного стула, ни одной лампы или если что-то и сдвинули,
то затем опять расставили все в том же порядке. Я осмотрел кухню, прачечную,
увидел еду, которую оставил двадцать дней назад, белье (украденное из шкафа
в музее), которое двадцать дней назад повесил сушиться; еда протухла, белье
высохло, но их никто не касался.
Я принялся кричать на весь дом: "Фаустина! Фаустина!" Ответа не было.
Теперь я пытаюсь объяснить случившееся, сопоставляя два факта, вернее,
факт и воспоминание. В последнее время я пробовал новые корни.
Кажется, в Мексике индейцам известно питье, настой из корней (это и
есть воспоминание -- или наоборот, нечто полузабытое), отведав который
человек бредит в течение нескольких суток. Вывод (относительно пребывания на
острове Фаустины и ее друзей) логически приемлем, однако лишь играя с собой,
я мог бы принять его всерьез. Я и впрямь будто играю: только что я потерял
Фаустину, а между тем рассматриваю эти проблемы с точки зрения какого-то
гипотетического наблюдателя, какой-то третьей стороны.
Но тут же, ничему не веря, я вспомнил о своем положении беглеца, о
могуществе правосудия. А вдруг это лишь чересчур хитрая тактика? Мне нельзя
впадать в уныние, нельзя расхолаживаться, расслабляться -- ведь может
грозить катастрофа.
Я осмотрел часовню, подвалы. Перед сном решил обследовать весь остров.
Поднялся на скалы, по травянистым склонам холма спустился на берег, даже
забрался в топи (из чрезмерной осторожности). В конце концов пришлось
признать, что назойливых гостей здесь нет.
Я вернулся в музей почти ночью. Мне было не по себе. Хотелось яркого
света. Я перепробовал много выключателей -- свет не горел. Очевидно, это
подтверждает мою теорию о том, что мотор приводится в действие морскими
приливами (через эту гидравлическую мельницу или вал, который находится в
нижней части острова). Гости растратили всю энергию. После двух высоких
приливов последовал период длительного затишья. Он окончился сегодня к
вечеру, когда я входил в музей. Пришлось закрыть все окна и двери: казалось,
ветер и море разнесут, разрушат остров. В первом подвале, среди огромных,
мерцавших в полумраке моторов, я почувствовал, что больше не выдержу. Уже ни
к чему собирать силы, нужные для самоубийства, ведь с исчезновением Фаустины
я не могу даже ощутить анахронического удовлетворения от собственной смерти.
Просто так, чтобы оправдать свой спуск в подвал, я попытался привести в
действие генератор. После слабых щелчков в доме вновь воцарялось
спокойствие, а снаружи бушевала буря, колотя ветвями кедра по толстому
стеклу.
Не помню, как я вышел. Поднявшись наверх, услышал стук мотора;
постепенно свет залил весь дом, и я оказался перед двумя мужчинами: один был
в белом, другой в зеленом (повар и слуга). Кто-то из них спросил
(по-испански):
-- Вы можете объяснить, почему он выбрал это место на краю света?
-- Наверное, он знает, почему (тоже по-испански).
Я жадно вслушивался. Передо мной были другие люди. Новые привидения
(порождения моего мозга, измученного лишениями, ядами и жарой, или этого
адского острова) были иберийцами, и из их слов я заключил, что Фаустина не
вернулась. Они продолжали спокойно разговаривать, словно не слышали моих
шагов, словно меня здесь не было:
-- Не отрицаю, но как это вздумалось Морелю? Их прервал подбежавший
человек -- судя по всему, рассерженный до крайности:
-- Сколько можно? Еда готова уже час назад. Он пристально посмотрел на
них (так пристально, что я спросил себя -- не борется ли он с искушением
взглянуть на меня) и убежал, кипя от злости. Повар поспешил за ним, а слуга
бросился в противоположную сторону.
Я успокаивал себя, но никак не мог унять дрожь. Прозвучал гонг. Моя
жизнь подошла к такой черте, когда дрогнули бы и герои. Думаю, любого бы
сейчас охватило смятение. Мне становилось все страшнее. К счастью, это
длилось недолго. Я вспомнил про гонг. Много раз я видел его в столовой. Мне
хотелось убежать. Но понемногу я приходил в себя. Собственно, бежать
невозможно. Буря, лодка, ночь... Даже если буря бы утихла, выйти в море в
такую безлунную ночь -- настоящее безумие. Кроме того, лодка долго не
продержалась бы на воде... А нижняя часть острова наверняка затоплена.
Далеко мне не убежать. Лучше послушать, последить за этими людьми,
посмотреть, что будет.
Оглянувшись по сторонам, я спрятался, улыбаясь своей догадливости, в
маленьком закутке под лестницей. Это (позже понял я) было очень глупо. Если
бы меня стали искать, туда заглянули бы в первую очередь. Я ждал, ни о чем
не думая, очень спокойный, но все еще растерянный. Передо мной возникли два
вопроса. Как они прибыли на остров? В такую бурю ни один капитан не решился
бы подойти к берегу, а предположить, что людей переправили сюда на лодках,
-- нелепо.
Когда они прибыли? Ужин был готов уже давно, но когда я спустился в
подвал четверть часа назад, на острове никого не было.
Они упомянули Мореля. Значит, речь шла о возвращении тех же людей. И
возможно, подумал я (сердце мое заколотилось), что я опять увижу Фаустину.
Я выглянул из-под лестницы, полагая, что меня мгновенно схватят и все
разом объяснится.
За дверью никого не было.
Поднявшись наверх, я прошел антресолями, ступил на один из четырех
балконов, просунул голову между темными листьями и глиняным божеством и
глянул вниз, в столовую.
За столом сидело более десятка человек. Мне почему-то подумалось, что
это новозеландские или австралийские туристы; казалось, они расположились
здесь прочно и не собираются уезжать.
Хорошо помню, как я оглядел всех собравшихся, прикинул, не туристы ли
они, решил, что они не похожи на прежних, и только тогда вспомнил о
Фаустине. Поискал ее глазами и сразу нашел. Меня приятно удивило, что ее
соседом был не бородач; я тут же обрадовался: значит, его нет (и, еще не
поверив этому, незамедлительно обнаружил его напротив Фаустины).
Шла ленивая беседа. Морель завел разговор о бессмертии. Говорили о
путешествиях, о праздниках, о системах (питания). Фаустина и белокурая
девушка обсудили тему лекарств. Алек -- тщательно причесанный молодой
человек восточного типа, с зелеными глазами -- попробовал рассказать о своей
торговле шерстью, но этим никто не заинтересовался, а он не настаивал.
Морель принялся с энтузиазмом планировать, как построит на острове
футбольное поле или теннисный корт.
Теперь я смог получше разглядеть обитателей музея. Слева от Фаустины
сидела женщина -- Дора? -- со светлыми волосами, уложенными мелкими волнами;
она постоянно улыбалась, крупная ее голова была наклонена вперед, как у
норовистой кобылки. По другую руку от Фаустины сидел смуглый молодой человек
с живыми глазами, он хмурился, сдвигая густые брови. Дальше -- высокая
плоскогрудая девушка с брезгливым выражением лица; в глаза бросались ее
чрезвычайно длинные руки. Эту девушку звали Ирен. Дальше та, что сказала
"сейчас не время для историй о привидениях" на сумеречном лугу, когда я
поднялся на холм. Других я не помню. . Маленьким я рассматривал книги с
картинками и играл в открытия: чем дольше смотришь на картинку, тем больше
находишь в ней новых предметов, и так без конца. Какое-то время я
раздосадованно глядел на панели Цугухару с изображениями женщин, тигров или
кошек.
Сотрапезники перешли в холл. Осторожно, замирая от страха -- сколько у
меня врагов в гостиной, в подвале (слуги), -- я спустился по узкой лестнице
к двери, скрытой ширмами. Неподалеку я увидел девушку по имени Ирен,
сидевшую с вязанием в руках возле алебастрового светильника, она беседовала
с другой женщиной; я поискал глазами остальных и, рискованно высунувшись,
увидел Мореля -- вместе с пятью гостями он играл в карты; женщина, сидевшая
спиной ко мне, была Фаустина; под небольшим столиком ноги игравших почти
соприкасались, и я провел несколько минут -- а может, и довольно долго, --
забыв обо всем на свете и пытаясь разглядеть, трогают ли друг друга ногами
Морель и Фаустина. Затем это малопочтенное занятие сменилось ужасом: на меня
уставился краснолицый слуга с круглыми глазами; он вошел в гостиную. Я
услышал шаги и бросился прочь, притаился между двумя рядами алебастровых
колонн в круглом зале, над аквариумом. Под моими ногами плавали точно такие
же рыбы, каких я выудил дохлыми сразу по приезде.
Уже ничего не боясь, я подошел к двери. Фаустина, Дора -- ее соседка по
столу -- и Алек поднимались по лестнице. Фаустина двигалась с заученной
медлительностью. Ради этого узкого тела, слишком длинных ног, бессмысленной
чувственности я рисковал покоем, вселенной, воспоминаниями, переживаниями,
обретенным богатством -- сведениями о нраве приливов и нескольких безобидных
корнях.
Я последовал за ними. Внезапно они вошли в одну из комнат. Дверь
напротив была приоткрыта, за ней оказалась пустая спальня, где горел свет. Я
осторожно вошел. Конечно, кто-то, выходя, забыл повернуть выключатель. Вид
постели и туалетного столика, отсутствие книг, одежды, малейшего беспорядка
доказывали, что здесь никто не живет.
Когда прочие обитатели музея отправились по своим комнатам, я
забеспокоился. Услышав шаги на лестнице, захотел потушить свет, но
безуспешно: выключатель заело. Я не стал дальше пробовать. Если бы в пустой
комнате вдруг погас свет, это, пожалуй, привлекло бы чье-нибудь внимание.
Не будь этого выключателя, я, наверное, улегся бы спать. Меня клонило в
сон, и этому способствовали усталость, гаснувшие одна за другой полоски
света под дверьми, успокоенность оттого, что большеголовая женщина все еще
была в комнате Фаустины. Я подумал, что если кто-то пойдет по коридору, он
непременно заглянет ко мне, чтобы потушить свет (остальная часть музея была
уже погружена в темноту). Это, наверное, неизбежно, но не слишком опасно.
Убедившись, что выключатель испорчен, человек сразу же уйдет, чтобы не
мешать другим. Я мог бы укрыться без особой тщательности.
Пока я размышлял, в дверях показалась Дора. Глаза ее скользнули по мне.
Она ушла, так и не попробовав потушить свет.
Я похолодел. Решив выйти отсюда, я мысленно представил себе весь дом --
где бы спрятаться ненадежнее? Не хотелось оставлять эту комнату, из которой
я мог следить за дверью Фаустины. Я уселся на кровать и заснул. Во сне я
увидел Фаустину. Она вошла в комнату. Постояла совсем рядом. Я проснулся.
Свет потух. Не шевелясь, стараясь не дышать, я пытался привыкнуть к темноте,
но испуг не проходил.
Встав с постели, я вышел в коридор, прислушался к тишине, наступившей
вслед за бурей; ее ничто не нарушало.
Я тихо двинулся по коридору, ожидая, что вот-вот откроется какая-нибудь
дверь и меня схватят сильные руки, я услышу безжалостный, насмешливый голос.
Странный мир, в котором я так тревожно жил последние дни, мои предположения,
мое томление, Фаустина -- все это был лишь скользкий путь, ведущий к тюрьме,
к эшафоту. В темноте я медленно спустился по лестнице. Подошел к одной из
дверей, попробовал ее открыть -- она была заперта; я даже не смог повернуть
ручку (мне встречались такие дверные замки, которые не дают ручке
опуститься; но мне непонятна и конструкция окон: задвижки не стронуть с
места, а иных запоров нет). Я убеждался, что выйти невозможно, нервничал все
больше (и от бессилия, и от темноты) и был не в силах справиться даже с
внутренними дверьми. На лестнице для прислуги послышались шаги. Я
заторопился и не сумел выйти из холла. Бесшумно, держась вдоль стены, я
дошел до одного из алебастровых светильников и с большим трудом, рискуя
упасть, забрался внутрь огромной чаши.
Долгое время я беспокойно ворочался между скользкой поверхностью
колпака и хрупкой лампочкой. Я спрашивал себя, осталась ли Фаустина наедине
с Алеком, ушел ли кто-нибудь из них вместе с Дорой, или раньше Доры, или
позже.
Утром меня разбудили голоса (я был слишком слаб и затуманен сном, чтобы
вслушаться в разговор). Потом все затихло.
Хотелось выбраться из музея. Я начал приподниматься, боясь
поскользнуться и разбить огромную лампочку, боясь, что кто-нибудь снаружи
увидит мою голову. Наконец с неимоверными усилиями я спустился на пол. Чтобы
немного успокоиться, спрятался за шторами. От слабости я не мог отодвинуть
их, они казались твердыми и тяжелыми, точно складки каменного покрывала на
могильном памятнике. Перед глазами, мучительно дразня, возникли пышные
булочки и другая еда, существующая в цивилизованном мире; наверняка в
буфетной ее предостаточно. Порой я словно терял сознание, в иные минуты мне
хотелось смеяться. Наконец я смело двинулся в прихожую, к лестнице. Дверь
была открыта. Кругом никого. Я прошел в буфетную, восхищаясь собственной
смелостью. Послышались шаги. Я попытался открыть наружную дверь и опять
схватился за одну из этих неподвижных ручек. Кто-то спускался по лестнице
для прислуги. Я бросился к главному входу. Сквозь открытую дверь я увидел
край плетеного стула и чьи-то скрещенные ноги. Я снова вернулся к лестнице,
там тоже слышались шаги. В столовой уже были люди. Я вбежал в холл, заметил
раскрытое окно и почти одновременно -- Ирен и ту женщину, что говорила о
привидениях, а затем и молодого человека с густыми бровями; он шел ко мне с
открытой книгой в руках и декламировал французские стихи. Я остановился,
потом, напрягшись, проскользнул между ними, чуть их не задев, выпрыгнул в
окно и, преодолевая боль в ногах (до газона не меньше трех метров), помчался
вниз по склону, то и дело спотыкаясь и падая; назад я не глядел.
Я приготовил себе немного еды. Жадно набросился на нее, но аппетит
быстро пропал.
Сейчас у меня почти ничего не болит. Я спокоен. Думаю, хотя это и
невероятно, что в музее меня не заметили. Прошел целый день, а за мной никто
не явился. Прямо страшно поверить в такую удачу.
У меня есть факт, который поможет читателям определить время второго
появления пришельцев: на следующий день на небе засияли два солнца и две
луны. Конечно, то могло быть явлением сугубо местным, однако более вероятно,
что этот мираж вызван особым состоянием луны, солнца, моря и воздуха и,
наверное, виден повсюду; виден и в Рабауле. Я заметил, что второе солнце --
очевидно, отражение первого -- сияет еще свирепее и, похоже, с
позавчерашнего и до вчерашнего дня температура стремительно поднялась.
Кажется, будто новое солнце превратило весну в иссушающее лето. Ночи очень
светлы: в воздухе словно разливается отсвет северного сияния. Но я
предполагаю, что две луны и два солнца не представляют большого интереса,
без сомнения, о них уже знают повсюду -- люди или видели их собственными
глазами, или прочитали сообщения более полные и научно обоснованные. Я
упоминаю о них не оттого, что считаю явление любопытным или поэтичным, а
просто затем, чтобы мои читатели, получающие газеты и отмечающие дни
рождения, смогли бы датировать эти страницы.
Две луны светят с небес впервые. Но два солнца уже известны. О них
рассказывает Цицерон в труде "De Natura Deorum"("О природе богов"): "Turn
sole, quod, ut epatre audivi, Tuditano et Aquilio consulibus evenerat"("То
солнце, которое, как я слышал от отца, видели во времена консульства
Тудитана и Аквилия").
Думаю, что процитировал точно (Он ошибается. Им опущено самое важное
слово geminate (от geminatus -- двойной, парный, подобный). Фраза гласит:
"...turn sole geminate, quod, ut e patre audivi, Tuditano et Aquilio
consulibus evenerat; quo quidem anno Р. Africanus sol alter extinctus
est..." Вот ее перевод: ".. .оба солнца, которые, как я слышал от отца,
сказала, но, несомненно, то был отказ; слегка прикрыв глаза, она улыбалась
-- горько или самозабвенно.
-- Поверьте мне, Фаустина, -- сказал бородач с плохо сдержанным
отчаянием, и так я узнал ее имя -- Фаустина (но это уже не важно).
-- Кет... Я знаю, куда вы клоните... к Теперь она улыбалась иначе --
просто легкомысленно. Помню, в тот миг я ненавидел ее. Она играла и с
бородачом, и со мной.
-- Как ужасно, что мы не понимаем друг друга. Времени мало, всего три
дня, потом уже будет безразлично.
Ситуация мне не совсем понятна. Этого человека я должен считать своим
врагом. Похоже, он печален, но я не удивлюсь, если его печаль -- лишь игра.
А игра Фаустины невыносима, почти омерзительна.
Мужчина изменил тон, желая замять сказанное.
-- Не беспокойтесь. Не будем же мы спорить вечно... -- сказал он и
добавил еще несколько фраз примерно в том же духе.
-- Морель (имя для своего героя Бьой Касарес взял из рассказов Борхеса.
И выбрано оно также с явным намерением автора напомнить читателю о романе
Уэллса "Остров доктора Моро". А имя главной героини -- Фаустина -- вводит в
роман (хотя только лишь намеком) тему Фауста, важную для всего творчества
Бьой Касареса), -- глуповато произнесла Фаустина, -- знаете ли, что вы
человек загадочный?
Вопрос Фаустины не повлиял на его шутливое настроение.
Бородач пошел за ее платком и сумкой, лежащими в нескольких метрах от
них на камне. Возвращаясь, он помахивал ими и говорил на ходу:
-- Не принимайте всерьез то, что я сказал... Иногда я думаю, что если
пробуждаю в вас любопытство... Но не сердитесь...
На пути туда и обратно он прошел по моей бедной клумбе. Не знаю, сделал
ли он это умышленно или нечаянно, -- последнее было бы еще обиднее. Фаустина
видела все, клянусь, что видела, но не пожелала спасти меня от унижения; она
продолжала задавать вопросы, улыбающаяся, заинтересованная, и казалось, она
просто сгорает от любопытства. Считаю ее поведение неблагородным. Что и
говорить, цветочный узор -- полнейшая безвкусица. Но зачем позволять
бородачу его топтать? Разве я и без того недостаточно растоптан?
Однако чего можно ждать от таких людей? Тип обоих как нельзя лучше
соответствует идеалу, к которому стремятся изготовители больших серий
неприличных открыток. Они так подходят друг другу: бледный бородач и цыганка
с пышными формами и огромными глазами... Мне даже кажется, эти двое знакомы
мне по лучшим коллекциям, которые предлагают в известном квартале Каракаса.
Я все еще спрашиваю себя: что мне думать? Конечно, это отталкивающая
женщина. Но чего она добивается? Она играет с нами обоими, впрочем,
возможно, бородач -- лишь способ, чтобы играть со мной. Ей не важно, что он
страдает. Присутствие Мореля только указывает на то, что я ей безразличен,
безразличен абсолютно, до конца.
А если нет... Уже столько времени Фаустина подчеркивает, будто не видит
меня... Мне кажется, если это будет продолжаться, я убью ее или сойду с ума.
Порой я думаю, что крайне вредные условия, в которых я живу, сделали меня
невидимым. Это было бы совсем неплохо: я мог бы овладеть ею силой, ничем не
рискуя...
Вчера я не пошел на скалы. Много раз я твердил себе, что не пойду и
сегодня. Но уже в середине дня знал -- не устою. Фаустина не пришла, и кто
знает, вернется ли она. Ее игра со мной закончилась (когда была растоптана
клумба). Теперь мое при-48
сутствие будет ей неприятно, как повторение шутки, понравившейся в
первый раз. Постараюсь, чтобы шутка не повторилась.
Но на скалах я просто потерял голову. "Я сам виноват в том, что
Фаустина не пришла, -- упрекал я себя, -- потому как первым чересчур
решительно отказался от свиданий".
Затем я поднялся на холм. Вышел из-за густых кустов и неожиданно увидел
двух мужчин и женщину. Я остановился как вкопанный, затаил дыхание; между
нами не было ничего (метров пять пустого, сумеречного пространства). Мужчины
сидели ко мне спиной, женщина -- лицом, она глядела прямо на меня. Я увидел,
как она вздрогнула. Резко повернулась, посмотрела в сторону музея. Я
отступил за кусты. Она сказала веселым голосом:
-- Сейчас не время для историй о привидениях. Идемте в дом.
До сих пор не знаю, действительно ли они рассказывали истории о
привидениях или привидения возникли во фразе оттого, что произошло нечто
странное (вдруг появился я).
Они ушли. Невдалеке прогуливались мужчина и женщина. Я испугался, что
меня заметят. Пара приблизилась. Я услышал знакомый голос:
-- Сегодня я не ходила... (Сердце у меня екнуло. Мне подумалось, что
речь шла обо мне.)
-- И ты очень жалеешь?
Не знаю, что ответила Фаустина. Бородач делал успехи. Они уже были на
"ты".
Я вернулся назад, твердо решив оставаться там и ждать, пока море унесет
меня с собой. Если эти люди придут сюда, я не сдамся и не сбегу.
Моей решимости хватило на четыре дня (этому способствовали два высоких
прилива, которые задали мне работу).
Я рано взобрался на скалы. Фаустина и бородач в костюме теннисиста
пришли чуть позже. Они говорили на хорошем французском, даже слишком
правильно, почти как иностранцы.
-- Я утратил все ваше расположение?
-- Все.
-- Раньше вы верили в меня. Я отметил, что они уже не говорят друг
другу "ты"; но сразу же вспомнил: люди, перейдя на "ты", часто сбиваются,
"вы" проскальзывает само собой. Виной тому, подумал я, может быть и тема
разговора. В нем тоже воскрешалось прошлое, только в ином плане.
-- И вы поверили бы мне, если бы я увез вас ненадолго перед тем вечером
в Венсенне?
-- Я никогда не поверила бы вам. Никогда.
-- Влияние будущего на прошлое, -- сказал Морель оживленно, но очень
тихо.
Потом они долго молчали, глядя на море. Наконец мужчина заговорил,
словно отгоняя мучительные мысли:
-- Поверьте мне, Фаустина... Он назойлив. Возвращается к тем же
уговорам, что и восемь дней назад.
-- Нет... Я знаю, куда вы клоните.
Разговоры повторяются, этому нет оправдания. Читатель не должен думать,
что перед ним горькие плоды моего уединения, не должен также слишком легко
связывать воедино слова "преследуемый", "одинокий", "мизантроп". Я изучал
проблемы общения еще до судебного процесса; разговор -- это обмен новостями
(например, метеорологическими), выражение общего возмущения или общих
радостей (например, интеллектуальных), уже известных собеседникам или
разделяемых ими. Их побуждает удовольствие говорить, выражать вслух согласие
или несогласие.
Я смотрел на них, слушал, чувствовал, что происходит нечто странное, и
не мог понять, в чем тут странность. Как сердил меня этот нелепый негодяй!
-- Если бы я сказал, куда клоню...
-- Я вспылила бы?
-- Или возникло бы взаимопонимание. Времени мало. Всего три дня.
Ужасно, что мы не понимаем друг друга.
Я не сразу сообразил, что слова Фаустины и бородача полностью совпадают
с их словами и движениями, слышанными и виденными восемь дней назад.
Проклятое вечное возвращение. Но не целиком: моя клумба, в тот раз
растоптанная Морелем, сейчас -- просто неровная площадка с остатками мертвых
цветов, примятых к земле.
Первое впечатление обрадовало меня. Я поверил, что и впрямь сделал
открытие: наши поступки повторяются, повторяются непременно, незаметно для
нас самих. Благоприятный случай позволил мне подметить эту закономерность.
Нечасто приходится быть тайным свидетелем нескольких встреч одних и тех же
людей. Сцены проигрываются снова и снова, как в театре.
Слушая Фаустину и бородача, я выправлял свои воспоминания о предыдущем
их разговоре (записанном на память несколькими страницами выше). Я опасался,
что это открытие вызвано ненадежностью моей памяти: реальную сцену я
сравнивал с чем-то полузабытым, упрощенным. Затем, вдруг рассердившись, я
стал подозревать, что все это -- лишь представление, розыгрыш, злая шутка.
Здесь я должен кое-что объяснить. Никогда я не сомневался, что надо
дать Фаустине почувствовать: главное -- это мы, она и я (а бородач здесь ни
при чем). И все-таки мне захотелось наказать этого типа, поиздеваться над
ним, выставить в смешном свете. И вот случай представился. Как
воспользоваться им? Я попытался что-нибудь придумать (хотя и кипел от
ярости).
Замерев, я поджидал удобного момента, чтобы выйти ему навстречу.
Бородач отправился за платком и сумкой Фаустины. Повернулся, пошел назад,
помахивая ими и говоря на ходу (как в прошлый раз):
-- Не принимайте всерьез того, что я сказал... Иногда я думаю...
Он был в нескольких метрах от Фаустины. Я решительно сделал шаг вперед,
готовый ко всему, но ни к чему в особенности. Необдуманность -- источник
грубости. Я указал на бородача, словно представляя его Фаустине, и
прокричал:
-- La femme a barbe, madame Faustine! (Бородатая женщина, мадам
Фаустина!)
Неудачная шутка, было даже неясно, против кого она направлена.
Бородач продолжал идти к Фаустине и не столкнулся со мной лишь потому,
что я резко отступил в сторону. Женщина разговаривала с ним как ни в чем не
бывало; лицо ее было по-прежнему веселым и оживленным. Мне все еще страшно
от ее спокойствия.
С того мгновения я терзался стыдом, мне хотелось упасть перед Фаустиной
на колени. Я не мог дождаться захода солнца. И пошел на скалы в полном
сознании своей вины; меня обуревало предчувствие, что, если все обернется
хорошо, я устрою мелодраматическую сцену со слезными жалобами и мольбами. Но
я ошибся. То, что происходит, -- необъяснимо. На холме никого нет.
Увидев, что на холме нет ни души, я испугался: это могло означать, что
мне расставили ловушку. Осторожно, по временам прячась и выжидая, я обошел
весь музей. Но достаточно было бросить взгляд на мебель и стены, словно
подернутые забвением, чтобы убедиться: людей здесь нет. Даже более того,
люди здесь давно уже не живут. После почти двадцатидневного отсутствия
трудно утверждать, что все предметы в доме со множеством комнат находятся
именно там, где они были в момент твоего ухода; и все же я знаю -- для меня
это очевидно, -- пятнадцать человек гостей и еще столько же прислуги не
сдвинули с места ни одного стула, ни одной лампы или если что-то и сдвинули,
то затем опять расставили все в том же порядке. Я осмотрел кухню, прачечную,
увидел еду, которую оставил двадцать дней назад, белье (украденное из шкафа
в музее), которое двадцать дней назад повесил сушиться; еда протухла, белье
высохло, но их никто не касался.
Я принялся кричать на весь дом: "Фаустина! Фаустина!" Ответа не было.
Теперь я пытаюсь объяснить случившееся, сопоставляя два факта, вернее,
факт и воспоминание. В последнее время я пробовал новые корни.
Кажется, в Мексике индейцам известно питье, настой из корней (это и
есть воспоминание -- или наоборот, нечто полузабытое), отведав который
человек бредит в течение нескольких суток. Вывод (относительно пребывания на
острове Фаустины и ее друзей) логически приемлем, однако лишь играя с собой,
я мог бы принять его всерьез. Я и впрямь будто играю: только что я потерял
Фаустину, а между тем рассматриваю эти проблемы с точки зрения какого-то
гипотетического наблюдателя, какой-то третьей стороны.
Но тут же, ничему не веря, я вспомнил о своем положении беглеца, о
могуществе правосудия. А вдруг это лишь чересчур хитрая тактика? Мне нельзя
впадать в уныние, нельзя расхолаживаться, расслабляться -- ведь может
грозить катастрофа.
Я осмотрел часовню, подвалы. Перед сном решил обследовать весь остров.
Поднялся на скалы, по травянистым склонам холма спустился на берег, даже
забрался в топи (из чрезмерной осторожности). В конце концов пришлось
признать, что назойливых гостей здесь нет.
Я вернулся в музей почти ночью. Мне было не по себе. Хотелось яркого
света. Я перепробовал много выключателей -- свет не горел. Очевидно, это
подтверждает мою теорию о том, что мотор приводится в действие морскими
приливами (через эту гидравлическую мельницу или вал, который находится в
нижней части острова). Гости растратили всю энергию. После двух высоких
приливов последовал период длительного затишья. Он окончился сегодня к
вечеру, когда я входил в музей. Пришлось закрыть все окна и двери: казалось,
ветер и море разнесут, разрушат остров. В первом подвале, среди огромных,
мерцавших в полумраке моторов, я почувствовал, что больше не выдержу. Уже ни
к чему собирать силы, нужные для самоубийства, ведь с исчезновением Фаустины
я не могу даже ощутить анахронического удовлетворения от собственной смерти.
Просто так, чтобы оправдать свой спуск в подвал, я попытался привести в
действие генератор. После слабых щелчков в доме вновь воцарялось
спокойствие, а снаружи бушевала буря, колотя ветвями кедра по толстому
стеклу.
Не помню, как я вышел. Поднявшись наверх, услышал стук мотора;
постепенно свет залил весь дом, и я оказался перед двумя мужчинами: один был
в белом, другой в зеленом (повар и слуга). Кто-то из них спросил
(по-испански):
-- Вы можете объяснить, почему он выбрал это место на краю света?
-- Наверное, он знает, почему (тоже по-испански).
Я жадно вслушивался. Передо мной были другие люди. Новые привидения
(порождения моего мозга, измученного лишениями, ядами и жарой, или этого
адского острова) были иберийцами, и из их слов я заключил, что Фаустина не
вернулась. Они продолжали спокойно разговаривать, словно не слышали моих
шагов, словно меня здесь не было:
-- Не отрицаю, но как это вздумалось Морелю? Их прервал подбежавший
человек -- судя по всему, рассерженный до крайности:
-- Сколько можно? Еда готова уже час назад. Он пристально посмотрел на
них (так пристально, что я спросил себя -- не борется ли он с искушением
взглянуть на меня) и убежал, кипя от злости. Повар поспешил за ним, а слуга
бросился в противоположную сторону.
Я успокаивал себя, но никак не мог унять дрожь. Прозвучал гонг. Моя
жизнь подошла к такой черте, когда дрогнули бы и герои. Думаю, любого бы
сейчас охватило смятение. Мне становилось все страшнее. К счастью, это
длилось недолго. Я вспомнил про гонг. Много раз я видел его в столовой. Мне
хотелось убежать. Но понемногу я приходил в себя. Собственно, бежать
невозможно. Буря, лодка, ночь... Даже если буря бы утихла, выйти в море в
такую безлунную ночь -- настоящее безумие. Кроме того, лодка долго не
продержалась бы на воде... А нижняя часть острова наверняка затоплена.
Далеко мне не убежать. Лучше послушать, последить за этими людьми,
посмотреть, что будет.
Оглянувшись по сторонам, я спрятался, улыбаясь своей догадливости, в
маленьком закутке под лестницей. Это (позже понял я) было очень глупо. Если
бы меня стали искать, туда заглянули бы в первую очередь. Я ждал, ни о чем
не думая, очень спокойный, но все еще растерянный. Передо мной возникли два
вопроса. Как они прибыли на остров? В такую бурю ни один капитан не решился
бы подойти к берегу, а предположить, что людей переправили сюда на лодках,
-- нелепо.
Когда они прибыли? Ужин был готов уже давно, но когда я спустился в
подвал четверть часа назад, на острове никого не было.
Они упомянули Мореля. Значит, речь шла о возвращении тех же людей. И
возможно, подумал я (сердце мое заколотилось), что я опять увижу Фаустину.
Я выглянул из-под лестницы, полагая, что меня мгновенно схватят и все
разом объяснится.
За дверью никого не было.
Поднявшись наверх, я прошел антресолями, ступил на один из четырех
балконов, просунул голову между темными листьями и глиняным божеством и
глянул вниз, в столовую.
За столом сидело более десятка человек. Мне почему-то подумалось, что
это новозеландские или австралийские туристы; казалось, они расположились
здесь прочно и не собираются уезжать.
Хорошо помню, как я оглядел всех собравшихся, прикинул, не туристы ли
они, решил, что они не похожи на прежних, и только тогда вспомнил о
Фаустине. Поискал ее глазами и сразу нашел. Меня приятно удивило, что ее
соседом был не бородач; я тут же обрадовался: значит, его нет (и, еще не
поверив этому, незамедлительно обнаружил его напротив Фаустины).
Шла ленивая беседа. Морель завел разговор о бессмертии. Говорили о
путешествиях, о праздниках, о системах (питания). Фаустина и белокурая
девушка обсудили тему лекарств. Алек -- тщательно причесанный молодой
человек восточного типа, с зелеными глазами -- попробовал рассказать о своей
торговле шерстью, но этим никто не заинтересовался, а он не настаивал.
Морель принялся с энтузиазмом планировать, как построит на острове
футбольное поле или теннисный корт.
Теперь я смог получше разглядеть обитателей музея. Слева от Фаустины
сидела женщина -- Дора? -- со светлыми волосами, уложенными мелкими волнами;
она постоянно улыбалась, крупная ее голова была наклонена вперед, как у
норовистой кобылки. По другую руку от Фаустины сидел смуглый молодой человек
с живыми глазами, он хмурился, сдвигая густые брови. Дальше -- высокая
плоскогрудая девушка с брезгливым выражением лица; в глаза бросались ее
чрезвычайно длинные руки. Эту девушку звали Ирен. Дальше та, что сказала
"сейчас не время для историй о привидениях" на сумеречном лугу, когда я
поднялся на холм. Других я не помню. . Маленьким я рассматривал книги с
картинками и играл в открытия: чем дольше смотришь на картинку, тем больше
находишь в ней новых предметов, и так без конца. Какое-то время я
раздосадованно глядел на панели Цугухару с изображениями женщин, тигров или
кошек.
Сотрапезники перешли в холл. Осторожно, замирая от страха -- сколько у
меня врагов в гостиной, в подвале (слуги), -- я спустился по узкой лестнице
к двери, скрытой ширмами. Неподалеку я увидел девушку по имени Ирен,
сидевшую с вязанием в руках возле алебастрового светильника, она беседовала
с другой женщиной; я поискал глазами остальных и, рискованно высунувшись,
увидел Мореля -- вместе с пятью гостями он играл в карты; женщина, сидевшая
спиной ко мне, была Фаустина; под небольшим столиком ноги игравших почти
соприкасались, и я провел несколько минут -- а может, и довольно долго, --
забыв обо всем на свете и пытаясь разглядеть, трогают ли друг друга ногами
Морель и Фаустина. Затем это малопочтенное занятие сменилось ужасом: на меня
уставился краснолицый слуга с круглыми глазами; он вошел в гостиную. Я
услышал шаги и бросился прочь, притаился между двумя рядами алебастровых
колонн в круглом зале, над аквариумом. Под моими ногами плавали точно такие
же рыбы, каких я выудил дохлыми сразу по приезде.
Уже ничего не боясь, я подошел к двери. Фаустина, Дора -- ее соседка по
столу -- и Алек поднимались по лестнице. Фаустина двигалась с заученной
медлительностью. Ради этого узкого тела, слишком длинных ног, бессмысленной
чувственности я рисковал покоем, вселенной, воспоминаниями, переживаниями,
обретенным богатством -- сведениями о нраве приливов и нескольких безобидных
корнях.
Я последовал за ними. Внезапно они вошли в одну из комнат. Дверь
напротив была приоткрыта, за ней оказалась пустая спальня, где горел свет. Я
осторожно вошел. Конечно, кто-то, выходя, забыл повернуть выключатель. Вид
постели и туалетного столика, отсутствие книг, одежды, малейшего беспорядка
доказывали, что здесь никто не живет.
Когда прочие обитатели музея отправились по своим комнатам, я
забеспокоился. Услышав шаги на лестнице, захотел потушить свет, но
безуспешно: выключатель заело. Я не стал дальше пробовать. Если бы в пустой
комнате вдруг погас свет, это, пожалуй, привлекло бы чье-нибудь внимание.
Не будь этого выключателя, я, наверное, улегся бы спать. Меня клонило в
сон, и этому способствовали усталость, гаснувшие одна за другой полоски
света под дверьми, успокоенность оттого, что большеголовая женщина все еще
была в комнате Фаустины. Я подумал, что если кто-то пойдет по коридору, он
непременно заглянет ко мне, чтобы потушить свет (остальная часть музея была
уже погружена в темноту). Это, наверное, неизбежно, но не слишком опасно.
Убедившись, что выключатель испорчен, человек сразу же уйдет, чтобы не
мешать другим. Я мог бы укрыться без особой тщательности.
Пока я размышлял, в дверях показалась Дора. Глаза ее скользнули по мне.
Она ушла, так и не попробовав потушить свет.
Я похолодел. Решив выйти отсюда, я мысленно представил себе весь дом --
где бы спрятаться ненадежнее? Не хотелось оставлять эту комнату, из которой
я мог следить за дверью Фаустины. Я уселся на кровать и заснул. Во сне я
увидел Фаустину. Она вошла в комнату. Постояла совсем рядом. Я проснулся.
Свет потух. Не шевелясь, стараясь не дышать, я пытался привыкнуть к темноте,
но испуг не проходил.
Встав с постели, я вышел в коридор, прислушался к тишине, наступившей
вслед за бурей; ее ничто не нарушало.
Я тихо двинулся по коридору, ожидая, что вот-вот откроется какая-нибудь
дверь и меня схватят сильные руки, я услышу безжалостный, насмешливый голос.
Странный мир, в котором я так тревожно жил последние дни, мои предположения,
мое томление, Фаустина -- все это был лишь скользкий путь, ведущий к тюрьме,
к эшафоту. В темноте я медленно спустился по лестнице. Подошел к одной из
дверей, попробовал ее открыть -- она была заперта; я даже не смог повернуть
ручку (мне встречались такие дверные замки, которые не дают ручке
опуститься; но мне непонятна и конструкция окон: задвижки не стронуть с
места, а иных запоров нет). Я убеждался, что выйти невозможно, нервничал все
больше (и от бессилия, и от темноты) и был не в силах справиться даже с
внутренними дверьми. На лестнице для прислуги послышались шаги. Я
заторопился и не сумел выйти из холла. Бесшумно, держась вдоль стены, я
дошел до одного из алебастровых светильников и с большим трудом, рискуя
упасть, забрался внутрь огромной чаши.
Долгое время я беспокойно ворочался между скользкой поверхностью
колпака и хрупкой лампочкой. Я спрашивал себя, осталась ли Фаустина наедине
с Алеком, ушел ли кто-нибудь из них вместе с Дорой, или раньше Доры, или
позже.
Утром меня разбудили голоса (я был слишком слаб и затуманен сном, чтобы
вслушаться в разговор). Потом все затихло.
Хотелось выбраться из музея. Я начал приподниматься, боясь
поскользнуться и разбить огромную лампочку, боясь, что кто-нибудь снаружи
увидит мою голову. Наконец с неимоверными усилиями я спустился на пол. Чтобы
немного успокоиться, спрятался за шторами. От слабости я не мог отодвинуть
их, они казались твердыми и тяжелыми, точно складки каменного покрывала на
могильном памятнике. Перед глазами, мучительно дразня, возникли пышные
булочки и другая еда, существующая в цивилизованном мире; наверняка в
буфетной ее предостаточно. Порой я словно терял сознание, в иные минуты мне
хотелось смеяться. Наконец я смело двинулся в прихожую, к лестнице. Дверь
была открыта. Кругом никого. Я прошел в буфетную, восхищаясь собственной
смелостью. Послышались шаги. Я попытался открыть наружную дверь и опять
схватился за одну из этих неподвижных ручек. Кто-то спускался по лестнице
для прислуги. Я бросился к главному входу. Сквозь открытую дверь я увидел
край плетеного стула и чьи-то скрещенные ноги. Я снова вернулся к лестнице,
там тоже слышались шаги. В столовой уже были люди. Я вбежал в холл, заметил
раскрытое окно и почти одновременно -- Ирен и ту женщину, что говорила о
привидениях, а затем и молодого человека с густыми бровями; он шел ко мне с
открытой книгой в руках и декламировал французские стихи. Я остановился,
потом, напрягшись, проскользнул между ними, чуть их не задев, выпрыгнул в
окно и, преодолевая боль в ногах (до газона не меньше трех метров), помчался
вниз по склону, то и дело спотыкаясь и падая; назад я не глядел.
Я приготовил себе немного еды. Жадно набросился на нее, но аппетит
быстро пропал.
Сейчас у меня почти ничего не болит. Я спокоен. Думаю, хотя это и
невероятно, что в музее меня не заметили. Прошел целый день, а за мной никто
не явился. Прямо страшно поверить в такую удачу.
У меня есть факт, который поможет читателям определить время второго
появления пришельцев: на следующий день на небе засияли два солнца и две
луны. Конечно, то могло быть явлением сугубо местным, однако более вероятно,
что этот мираж вызван особым состоянием луны, солнца, моря и воздуха и,
наверное, виден повсюду; виден и в Рабауле. Я заметил, что второе солнце --
очевидно, отражение первого -- сияет еще свирепее и, похоже, с
позавчерашнего и до вчерашнего дня температура стремительно поднялась.
Кажется, будто новое солнце превратило весну в иссушающее лето. Ночи очень
светлы: в воздухе словно разливается отсвет северного сияния. Но я
предполагаю, что две луны и два солнца не представляют большого интереса,
без сомнения, о них уже знают повсюду -- люди или видели их собственными
глазами, или прочитали сообщения более полные и научно обоснованные. Я
упоминаю о них не оттого, что считаю явление любопытным или поэтичным, а
просто затем, чтобы мои читатели, получающие газеты и отмечающие дни
рождения, смогли бы датировать эти страницы.
Две луны светят с небес впервые. Но два солнца уже известны. О них
рассказывает Цицерон в труде "De Natura Deorum"("О природе богов"): "Turn
sole, quod, ut epatre audivi, Tuditano et Aquilio consulibus evenerat"("То
солнце, которое, как я слышал от отца, видели во времена консульства
Тудитана и Аквилия").
Думаю, что процитировал точно (Он ошибается. Им опущено самое важное
слово geminate (от geminatus -- двойной, парный, подобный). Фраза гласит:
"...turn sole geminate, quod, ut e patre audivi, Tuditano et Aquilio
consulibus evenerat; quo quidem anno Р. Africanus sol alter extinctus
est..." Вот ее перевод: ".. .оба солнца, которые, как я слышал от отца,