Карлос Кастанеда
Учения дона Хуана: Знание индейцев Яки
Carlos Castaneda
The Teachings of Don Juan: A Yaqui Way of Knowledge
The Author's Commentaries on the Occasion of the Thirtieth Year of
Publication of The Teachings of Don Juan: A Yaqui Way of Knowledge
The Teachings of Don Juan: A Yaqui Way of Knowledge was first published in 1968. On the occasion of its thirtieth year of publication, I would like to make a few clarifications about the work itself, and to state some general conclusions about the subject of the book at which I have arrived, after years of serious and consistent effort. The book came as a result of anthropological field work which I did in the state of Arizona and in the state of Sonora, Mexico. While doing graduate work in the Anthropology Department at the University of California at Los Angeles, I happened to meet an old shaman, a Yaqui Indian from the state of Sonora, Mexico. His name was Juan Matus.
I consulted with various professors of the Anthropology Department about the possibility of doing anthropological field work, using the old shaman as a key informant. Every one of those professors tried to dissuade me, on the basis of their conviction that before thinking about doing field work, I had to give priority to the required load of academic subjects, in general, and to the formalities of graduate work, such as written and oral examinations. The professors were absolutely right. It didn't take any persuasion on their part for me to see the logic of their advice.
There was, however, one professor, Dr. Clement Meighan, who openly spurred my interest in doing field work. He is the person to whom I must give full credit for inspiring me to carry out anthropological research. He was the only one who urged me to immerse myself as deeply as I could into the possibility that had opened up for me. His urging was based on his personal field experiences as an archaeologist. He told me that he had found out, through his work, that time was of the essence, and that there was very little of it left before enormous and complex areas of knowledge attained by cultures in decline would be lost forever under the impact of modern technology and philosophical drives. He put to me as an example the work of some established anthropologists of the turn of the century, and the early part of the twentieth century, who collected ethnographic data as hurriedly but as methodically as possible on the cultures of the American Indians of the plains, or of California. Their haste was justified, because in a matter of one generation, the sources of information about most of those native cultures were obliterated, especially among the Indian cultures of California.
At the same time all this was happening, I had the good fortune of attending classes with Professor Harold Garfinkel of the Sociology Department at UCLA. He supplied me with the most extraordinary ethnomethodological paradigm, in which the practical actions of everyday life were a bona fide subject for philosophical discourse; and any phenomenon being researched had to be examined in its own light and according to its own regulations and consistencies. If there were any laws or rules to be exacted, those laws and rules would have to be proper to the phenomenon itself. Therefore, the practical actions of shamans, viewed as a coherent system with its own regulations and configurations, were a solid subject for serious inquiry. Such an inquiry didn't have to be subject to theories built a priori, or to comparisons with material obtained under the auspices of a different philosophical rationale.
Under the influence of these two professors, I became deeply involved in my field work. My two driving forces, drawn from my contact with those two men, were: that there was very little time left for the thought processes of the Native American cultures to remain standing before everything was going to be obliterated into the mishmash of modern technology; and that the phenomenon under observation, whatever it may have been, was a bona fide subject for inquiry, and deserved my utmost care and seriousness.
I dove into my field work so deeply that I am sure that in the end, I disappointed the very people who were sponsoring me. I ended up in a field that was no man's land. It was not the subject of anthropology or sociology, or philosophy, or religion, for that matter. I had followed the phenomena's own regulations and configurations, but I didn't have the ability to emerge at a safe place. Therefore, I compromised my total effort by falling off the adequate academic scales for measuring its worth or its lack of it.
The irreducible description of what I did in the field would be to say that the Yaqui Indian sorcerer, don Juan Matus, introduced me into the cognition of the shamans of ancient Mexico. By cognition, it is meant the processes responsible for the awareness of everyday life, processes which include memory, experience, perception, and the expert use of any given syntax. The idea of cognition was, at that time, my most powerful stumbling block. It was inconceivable for me, as an educated Western man, that cognition, as it is defined in the philosophical discourse of our day, could be anything besides a homogeneous, all-engulfing affair for the totality of mankind. Western man is willing to consider cultural differences that would account for quaint ways of describing phenomena, but cultural differences could not possibly account for processes of memory, experience, perception, and the expert use of language to be anything other than the processes known to us. In other words, for Western man, there is only cognition as a group of general processes.
For the sorcerers of don Juan's lineage, however, there is the cognition of modern man, and there is the cognition of the shamans of ancient Mexico. Don Juan considered these two to be entire worlds of everyday life which were intrinsically different from one another. At a given moment, unbeknownst to me, my task mysteriously shifted from the mere gathering of anthropological data to the internalization of the new cognitive processes of the shamans' world.
A genuine internalization of such rationales entails a transformation, a different response to the world of everyday life. Shamans found out that the initial thrust of this transformation always occurs as an intellectual allegiance to something that appears to be merely a concept, but which has unsuspectedly powerful undercurrents. This was best described by don Juan when he said, "The world of everyday life cannot ever be taken as something personal that has power over us, something that could make us, or destroy us, because man's battlefield is not in his strife with the world around him. His battlefield is over the horizon, in an area which is unthinkable for an average man, the area where man ceases to be a man."
He explained those statements, saying that it was energetically imperative for human beings to realize that the only thing that matters is their encounter with infinity. Don Juan could not reduce the term infinity to a more manageable description. He said that it was energetically irreducible. It was something that could not be personified or even alluded to, except in such vague terms as infinity, ‘lo infinito.’
Little did I know at that time that don Juan was not giving me just an appealing intellectual description; he was describing something he called an energetic fact. Energetic facts, for him, were the conclusions that he and the other shamans of his lineage arrived at when they engaged in a function which they called seeing: the act of perceiving energy directly as it flows in the universe. The capacity to perceive energy in this manner is one of the culminating points of shamanism.
According to don Juan Matus, the task of ushering me into the cognition of the shamans of ancient Mexico was carried out in a traditional way, meaning that whatever he did to me was what was done to every shaman initiate throughout the ages. The internalization of the processes of a different cognitive system always began by drawing the shaman initiates' total attention to the realization that we are beings on our way to dying. Don Juan and the other shamans of his lineage believed that the full realization of this energetic fact, this irreducible truth, would lead to the acceptance of the new cognition.
The end result which shamans like don Juan Matus sought for their disciples was a realization which, by its simplicity, is so difficult to attain: that we are indeed beings that are going to die. Therefore, the real struggle of man is not the strife with his fellowmen, but with infinity, and this is not even a struggle; it is, in essence, an acquiescence. We must voluntarily acquiesce to infinity. In the description of sorcerers, our lives originate in infinity, and they end up wherever they originated: infinity.
Most of the processes which I have described in my published work had to do with the natural give and take of my persona as a socialized being under the impact of new rationales. In my field situation, what was taking place was something more urgent than a mere invitation to internalize the processes of that new shamanistic cognition; it was a demand. After years of struggle to maintain the boundaries of my persona intact, those boundaries gave in. Struggling to keep them was a meaningless act if it is seen in the light of what don Juan and the shamans of his lineage wanted to do. It was, however, a very important act in light of my need, which was the need of every civilized person: to maintain the boundaries of the known world.
Don Juan said that the energetic fact which was the cornerstone of the cognition of the shamans of ancient Mexico was that every nuance of the cosmos is an expression of energy. From their plateau of seeing energy directly, those shamans arrived at the energetic fact that the entire cosmos is composed of twin forces which are opposite and complementary to each other at the same time. They called those two forces animate energy and inanimate energy.
They saw that inanimate energy has no awareness. Awareness, for shamans, is a vibratory condition of animate energy. Don Juan said that the shamans of ancient Mexico were the first ones to see that all the organisms on Earth are the possessors of vibratory energy. They called them organic beings, and saw that it is the organism itself which sets up the cohesiveness and the limits of such energy. They also saw that there are conglomerates of vibratory, animate energy which have a cohesion of their own, free from the bindings of an organism. They called them inorganic beings, and described them as clumps of cohesive energy that is invisible to the human eye, energy that is aware of itself, and possesses a unity determined by an agglutinating force other than the agglutinating force of an organism.
The shamans of don Juan's lineage saw that the essential condition of animate energy, organic or inorganic, is to turn energy in the universe at large into sensory data. In the case of organic beings, this sensory data is then turned into a system of interpretation in which energy at large is classified and a given response is allotted to each classification, whatever the classification may be. The assertion of sorcerers is that in the realm of inorganic beings, the sensory data into which energy at large is transformed by the inorganic beings, must be, by definition, interpreted by them in whatever incomprehensible form they may do it.
According to the shamans' logic, in the case of human beings, the system of interpreting sensorial data is their cognition. They maintain that human cognition can be temporarily interrupted, since it is merely a taxonomical system, in which responses have been classified along with the interpretation of sensory data. When this interruption occurs, sorcerers claim that energy can be perceived directly as it flows in the universe. Sorcerers describe perceiving energy directly as having the effect of seeing it with the eyes, although the eyes are only minimally involved.
To perceive energy directly allowed the sorcerers of don Juan's lineage to see human beings as conglomerates of energy fields that have the appearance of luminous balls. Observing human beings in such a fashion allowed those shamans to draw extraordinary energetic conclusions. They noticed that each of those luminous balls is individually connected to an energetic mass of inconceivable proportions that exists in the universe; a mass which they called the dark sea of awareness. They observed that each individual ball is attached to the dark sea of awareness at a point that is even more brilliant than the luminous ball itself. Those shamans called that point of juncture the assemblage point, because they observed that it is at that spot that perception takes place. The flux of energy at large is turned, on that point, into sensorial data, and those data are then interpreted as the world that surrounds us.
When I asked don Juan to explain to me how this process of turning the flux of energy into sensory data occurred, he replied that the only thing shamans know about this is that the immense mass of energy called the dark sea of awareness supplies human beings with whatever is necessary to elicit this transformation of energy into sensory data, and that such a process could not possibly ever be deciphered because of the vastness of that original source.
What the shamans of ancient Mexico found out when they focused their seeing on the dark sea of awareness was the revelation that the entire cosmos is made of luminous filaments that extend themselves infinitely. Shamans describe them as luminous filaments that go every which way without ever touching one another. They saw that they are individual filaments, and yet, they are grouped in inconceivably enormous masses.
Another of such masses of filaments, besides the dark sea of awareness which the shamans observed and liked because of its vibration, was something they called intent, and the act of individual shamans focusing their attention on such a mass, they called intending. They saw that the entire universe was a universe of intent, and intent, for them, was the equivalent of intelligence. The universe, therefore, was, for them, a universe of supreme intelligence. Their conclusion, which became part of their cognitive world, was that vibratory energy, aware of itself, was intelligent in the extreme. They saw that the mass of intent in the cosmos was responsible for all the possible mutations, all the possible variations which happened in the universe, not because of arbitrary, blind circumstances, but because of the intending done by the vibratory energy, at the level of the flux of energy itself.
Don Juan pointed out that in the world of everyday life, human beings make use of intent and intending in the manner in which they interpret the world. Don Juan, for instance, alerted me to the fact that my daily world was not ruled by my perception, but by the interpretation of my perception. He gave as an example the concept of university, which at that time was a concept of supreme importance to me. He said that university was not something I could perceive with my senses, because neither my sight nor my hearing, nor my sense of taste, nor my tactile or olfactory senses, gave me any clue about university. University happened only in my intending, and in order to construct it there, I had to make use of everything I knew as a civilized person, in a conscious or subliminal way.
The energetic fact of the universe being composed of luminous filaments gave rise to the shamans' conclusion that each of those filaments that extend themselves infinitely is a field of energy. They observed that luminous filaments, or rather fields of energy of such a nature converge on and go through the assemblage point. Since the size of the assemblage point was determined to be equivalent to that of a modern tennis ball, only a finite number of energy fields, numbering, nevertheless, in the zillions, converge on and go through that spot.
When the sorcerers of ancient Mexico saw the assemblage point, they discovered the energetic fact that the impact of the energy fields going through the assemblage point was transformed into sensory data; data which were then interpreted into the cognition of the world of everyday life. Those shamans accounted for the homogeneity of cognition among human beings by the fact that the assemblage point for the entire human race is located at the same place on the energetic luminous spheres that we are: at the height of the shoulder blades, an arm's length behind them, against the boundary of the luminous ball.
Their seeing—observations of the assemblage point led the sorcerers of ancient Mexico to discover that the assemblage point shifted position under conditions of normal sleep, or extreme fatigue, or disease, or the ingestion of psychotropic plants. Those sorcerers saw that when the assemblage point was at a new position, a different bundle of energy fields went through it, forcing the assemblage point to turn those energy fields into sensory data, and interpret them, giving as a result a veritable new world to perceive. Those shamans maintained that each new world that comes about in such a fashion is an all-inclusive world, different from the world of everyday life, but utterly similar to it in the fact that one could live and die in it.
For shamans like don Juan Matus, the most important exercise of intending entails the volitional movement of the assemblage point to reach predetermined spots in the total conglomerate of fields of energy that make up a human being, meaning that through thousands of years of probing, the sorcerers of don Juan's lineage found out that there are key positions within the total luminous ball that a human being is where the assemblage point can be located and where the resulting bombardment of energy fields on it can produce a totally veritable new world. Don Juan assured me that it was an energetic fact that the possibility of journeying to any of those worlds, or to all of them, is the heritage of every human being. He said that those worlds were there for the asking, as questions are sometimes begging to be asked, and that all that a sorcerer or a human being needed to reach them was to intend the movement of the assemblage point.
Another issue related to intent, but transposed to the level of universal intending, was, for the shamans of ancient Mexico the energetic fact that we are continually pushed and pulled and tested by the universe itself. It was for them an energetic fact that the universe in general is predatorial to the maximum, but not predatorial in the sense in which we understand the term: the act of plundering or stealing, or injuring or exploiting others for one's own gain. For the shamans of ancient Mexico, the predatory condition of the universe meant that the intending of the universe is to be continually testing awareness. They saw that the universe creates zillions of organic beings and zillions of inorganic beings. By exerting pressure on all of them, the universe forces them to enhance their awareness, and in this fashion, the universe attempts to become aware of itself. In the cognitive world of shamans, therefore, awareness is the final issue.
Don Juan Matus and the shamans of his lineage regarded awareness as the act of being deliberately conscious of all the perceptual possibilities of man, not merely the perceptual possibilities dictated by any given culture whose role seems to be that of restricting the perceptual capacity of its members. Don Juan maintained that to release, or set free, the total perceiving capacity of human beings would not in any way interfere with their functional behavior. In fact, functional behavior would become an extraordinary issue, for it would acquire a new value. Function in these circumstances becomes a most demanding necessity. Free from idealities and pseudo-goals, man has only function as his guiding force. Shamans call this impeccability. For them, to be impeccable means to do one's utmost best, and a bit more. They derived function from seeing energy directly as it flows in the universe. If energy flows in a certain way, to follow the flow of energy is, for them, being functional. Function is, therefore, the common denominator by means of which shamans face the energetic facts of their cognitive world.
The exercise of all the units of the sorcerers' cognition allowed don Juan and all the shamans of his lineage to arrive at odd energetic conclusions which at first sight appear to be pertinent only to them and their personal circumstances, but which, if they are examined with care, may be applicable to any one of us. According to don Juan, the culmination of the shamans' quest is something he considered to be the ultimate energetic fact, not only for sorcerers, but for every human being on Earth. He called it the definitive journey.
The definitive journey is the possibility that individual awareness, enhanced to the limit by the individual's adherence to the shamans' cognition, could be maintained beyond the point at which the organism is capable of functioning as a cohesive unit, that is to say, beyond death. This transcendental awareness was understood by the shamans of ancient Mexico as the possibility for the awareness of human beings to go beyond everything that is known, and arrive, in this manner, at the level of energy that flows in the universe. Shamans like don Juan Matus defined their quest as the quest of becoming, in the end, an inorganic being, meaning energy aware of itself, acting as a cohesive unit, but without an organism. They called this aspect of their cognition total freedom, a state in which awareness exists, free from the impositions of socialization and syntax.
These are the general conclusions that have been drawn from my immersion in the cognition of the shamans of ancient Mexico. Years after the publication of The Teachings of Don Juan: A Yaqui Way of Knowledge, I realized that what don Juan Matus had offered me was a total cognitive revolution. I have tried, in my subsequent works, to give an idea of the procedures to effectuate this cognitive revolution. In view of the fact that don Juan was acquainting me with a live world, the processes of change in such a live world never cease. Conclusions, therefore, are only mnemonic devices, or operational structures, which serve the function of springboards into new horizons of cognition.
ВВЕДЕНИЕ
Летом 1960 года, будучи студентом антропологии Калифорнийского университета, что в Лос-Анджелесе, я совершил несколько поездок на юго-запад, чтобы собрать сведения о лекарственных растениях, используемых индейцами тех мест. События, о которых я описываю здесь, начались во время одной из поездок.
Ожидая автобуса в пограничном городке, я разговаривал со своим другом, который был моим гидом и помощником в моих исследованиях. Внезапно наклонившись, он указал мне на седовласого старого индейца, сидевшего под окошком, который, по его словам, разбирался в растениях, особенно в пейоте. Я попросил приятеля представить меня этому человеку.
Мой друг подошел к нему и поздоровался. Поговорив с ним немного, друг жестом подозвал меня и тотчас отошел, не позаботившись о том, чтобы нас познакомить… Старик ни в коей мере не был удивлен. Я представился, а он сказал, что его зовут Хуан и что он к моим услугам. По моей инициативе мы пожали друг другу руки и немного помолчали. Это было не натянутое молчание, но спокойствие естественное и ненапряженное с обеих сторон.
Хотя его темное лицо и морщинистая шея указывали на возраст, меня поразило, что его тело было крепкое и мускулистое… Я сказал ему, что интересуюсь лекарственными растениями. Хотя, по правде сказать, я почти совсем ничего не знал о пейоте, я претендовал на то, что знаю очень много и даже намекнул, что ему будет очень полезно поговорить со мной.
Когда я болтал в таком духе, он медленно кивнул и посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я отвел глаза от него, и мы кончили тем, что сидели друг против друга в гробовом молчании. Наконец, как мне показалось, после очень долгого времени, дон Хуан поднялся и выглянул в окно. Как раз подходил его автобус. Он попрощался и покинул станцию.
Я был раздражен тем, что говорил ему чепуху и тем, что он видел меня насквозь.
Когда мой друг вернулся, он попытался утешить меня в моей неудаче… Он объяснил, что старик часто бывает молчалив и необщителен — и все-таки я долго не мог успокоиться.
Я постарался узнать, где живет дон Хуан, и потом несколько раз навестил его. При каждом визите я пытался спровоцировать его на обсуждение пейота, но безуспешно… Мы стали, тем не менее, очень хорошими друзьями, и мои научные исследования были забыты или, по крайней мере, перенаправлены в русло весьма далекое от моих первоначальных намерений.
Друг, который представил меня дону Хуану, рассказал позднее, что старик не был уроженцем Аризоны, где мы с ним встретились, но был индейцем племени Яки из штата Сонора в Мексике.
Сначала я видел в доне Хуане просто довольно интересного человека, который много знал о пейоте и который замечательно хорошо говорил по-испански. Но люди, с которыми он жил, верили, что он владеет каким-то «секретным знанием», что он был «брухо». Испанское слово «брухо» означает одновременно врача, колдуна, мага. Оно обозначает человека, владеющего необыкновенными и, чаще всего, злыми силами.
Я был знаком с доном Хуаном целый год, прежде чем вошел к нему в доверие. Однажды он рассказал, что имеет некоторые знания, которые он получил от учителя, благодетеля, как он его называл, который направлял его в, своего рода, ученичестве. Дон Хуан, в свою очередь, взял меня в свои ученики, но предупредил, что мне нужно принять твердое решение, ибо обучение будет долгим и утомительным.
Рассказывая о своем учителе, дон Хуан использовал слово «диаблеро» (по-испански диабло — дьявол, черт), позднее я узнал, что диаблеро — термин, используемый только соноракскими индейцами. Он относится к злому человеку, который практикует черную магию и способен превращаться в животных — птицу, собаку, койота или любое другое существо.
Во время одной из поездок в Сонору, со мной произошел любопытный случай, хорошо иллюстрирующий чувства индейцев к диаблеро… Как-то ночью я ехал с двумя испанскими друзьями, когда я увидел крупную собаку, пересекшую дорогу. Один из моих друзей сказал, что это была не собака, а гигантский койот. Я притормозил и подъехал к краю дороги, чтобы получше разглядеть животное. Постояв несколько секунд в свете фар, оно скрылось в чапарале.
Это был, без сомнения, койот, но в два раза крупнее обычного. Возбужденно переговариваясь, мои друзья пришли к выводу, что это было необычное животное и, скорее всего, что это мог быть диаблеро. Я решил воспользоваться этим случаем и расспросить индейцев об их вере в существование диаблеро. Я говорил со многими людьми, рассказывая им эту историю и задавая им вопросы. Следующие три разговора показывают их типичные реакции.
— Ты думаешь, это был койот, Чой? — спросил я молодого человека после того, как он выслушал эту историю.
— Кто знает? Хотя для койота он явно великоват.
— А тебе не кажется, что это диаблеро?
— Ну, что за ерунда! Такого не бывает.
— Почему ты так думаешь, Чой?
— Люди выдумывают всякое. Я бьюсь об заклад, что если бы ты поймал его, то убедился бы, что это собака. Вот я однажды отправился по делам, я поднялся до рассвета и оседлал лошадь… Выехал я до рассвета и увидел темную тень на дороге, похожую на большое животное. Моя лошадь шарахнулась и выкинула меня из седла… Я тоже перепугался. Но это оказалась женщина, шедшая в город.
— Ты хочешь сказать, Чой, что ты не веришь в существование диаблеро?
— Диаблеро? Что такое диаблеро? Скажи мне, что такое диаблеро?
— Я не знаю, Чой. Мануэль, который ехал со мной той ночью, сказал, что этот койот мог быть диаблеро. Может быть, ты мне расскажешь, что такое диаблеро?
— Говорят, что диаблеро — это брухо, который может принимать любую форму, какую он хочет принять. Но каждый ребенок знает, что это враки. Старики здесь набиты историями о диаблеро. Но ты не найдешь ничего подобного среди нас, молодежи.
— Что за животное это было, как ты думаешь, донна Лус? — спросил я женщину средних лет.
— Лишь бог знает наверняка. Но я думаю, что это был не койот. Есть вещи, которые только кажутся койотами, но не являются ими в самом деле. Да, а бежал твой койот, или он ел?
— Большую часть времени он стоял, но когда я в первый раз увидел его, то мне показалось, что он что-то ел.
— А ты уверен, что он ничего не тащил во рту?
— Может быть, и нес. Но скажи мне, какая разница?
— Разница есть… Если он тащил что-нибудь, то это был не койот.
— Что же это было тогда?
— Это был мужчина или женщина.
— Как вы называете таких людей, донна Лус?
Она не отвечала. Я настаивал еще некоторое время, но безрезультатно. Наконец, она сказала, что не знает. Я спросил, не называют ли таких людей диаблеро, и она сказала, что это одно из названий, даваемых им.
— А ты знаешь какого-нибудь диаблеро? — спросил я.
— Я знала одну женщину, — ответила она, — она была убита. Это произошло, когда я была еще девочкой… Женщина, как говорили, превращалась в суку, и как-то раз ночью собака забежала в дом белого человека, чтобы украсть сыр. Он застрелил ее из пистолета. И в тот самый момент, как собака подохла в доме белого человека, — женщина умерла в своей хижине. Ее родственники собрались вместе, пришли к белому человеку и потребовали выкуп. И ему пришлось немало выложить за ее убийство.
— Как же они могли требовать выкуп, если он убил лишь собаку.
— Они сказали, что белый знал, что это не собака, потому что с ним были другие люди, и все они видели, что собака встала на задние лапы и, как человек, потянулась к сыру, который лежал на подносе, подвешенном к крыше. Люди ждали вора, так как сыр того белого человека исчезал каждую ночь. Когда тот человек убивал вора, он знал, что это не собака.
— Есть ли диаблеро теперь, донья Лус?
— Подобные вещи очень секретны. Говорят, что больше диаблеро нет, но я сомневаюсь в этом, потому что кто-нибудь из семейства диаблеро обязан изучить то, что знает о диаблеро. У диаблеро есть свои законы, и один из них состоит в том, что диаблеро должен обучить своим секретам одного из своего рода.
— Как ты думаешь, что это было за животное, Хенаро? — спросил я одного глубокого старика.
— Какая-нибудь собака, что же еще?
— А, может быть, диаблеро?
— Диаблеро? Ты с ума сошел! Их же не существует.
— Подожди, их нет теперь или же не было никогда?
— Одно время они были, да. Это всем известно. Каждый это знает. Но люди их боялись и поубивали их всех.
— Кто убил их, Хенаро?
— Кто-кто, люди, конечно. Последний диаблеро, о котором я знал, был С… Он убил десятки, может быть, сотни людей своим колдовством. Мы не могли этого стерпеть, и люди собрались вместе, захватили его врасплох среди ночи и сожгли живьем…
— Когда это было, Хенаро?
— В 1942 году.
— Ты видел это сам?
— Нет. Но люди до сих пор говорят об этом. Говорят, от него не осталось пепла, даже несмотря на то, что костер был сделан из сырых дров. Все, что нашли, так это большую лужу грязи…
Хотя дон Хуан определил своего благодетеля, как диаблеро, он никогда не называл место, где он учился и ни разу не назвал имени своего учителя. Фактически, дон Хуан рассказал ничтожно мало о своей личной жизни. Все, что он сообщил, так это то, что он родился на юго-западе в 1891 году, что он провел почти всю свою жизнь в Мексике, что в 1900 году его семья была изгнана мексиканским правительством в Центральную Мексику вместе с тысячами других соноракских индейцев и что он жил в Центральной и Южной Мексике до 1940 года. Таким образом, поскольку дон Хуан много путешествовал, то и его знания могут быть продуктом многих влияний. И, несмотря на то, что он считал себя индейцем из Соноры, я не был уверен, можно ли привязать его знания только к культуре соноракских индейцев. Однако… Однако, здесь я не намерен определять точно его культурное происхождение.
Мое ученичество у дона Хуана началось в июне 1961 года и до этого я не встречался с ним часто, но беседовал с ним всегда, как антрополог-наблюдатель. Во время этих первых разговоров я делал записи описательного характера. Позднее, по памяти, я восстанавливал весь разговор. Однако, когда я стал его учеником, этот метод стал весьма затруднительным, так как разговоры затрагивали много различных тем. Потом дон Хуан все-таки разрешил мне, после долгих протестов, открыто записывать все, что сказано. Мне очень хотелось также фотографировать и делать записи на магнитофоне, но он этого не позволил.
Мое ученичество проходило вначале в Аризоне, а затем в Соноре, так как дон Хуан в период моего учения переехал в Мексику. Распорядок, которым я пользовался, состоял в том, чтобы видеться с ним по нескольку дней и как можно чаще. Мои визиты стали более частыми и длительными в летние месяцы 1963-64 гг. Оглядываясь назад, я теперь считаю, что такой метод тормозил мое продвижение, так как он не давал мне полностью попасть под влияние учителя, в чем я очень нуждался для успешного обучения. Однако, с моей личной точки зрения, этот метод был полезен тем, что давал мне определенную несвязанность, а это, в свою очередь, обостряло чувство критического восприятия, которое было бы невозможным, будь я учеником постоянно, без перерывов. В сентябре 1965 года я добровольно отказался от ученичества.
Через несколько месяцев после моего ухода мне пришла в голову идея систематизировать мои полевые заметки. Поскольку собранный материал был крайне обширен и заключал в себе много дополнительной информации, я начал с образования системы классификации. Я разделил информацию на области схожих концепций и процедур и расположил эти области в порядке личного интереса к ним, взависимости от произведенного ими на меня воздействия. Таким образом, я получил следующую классификацию: использование галлюциногенных растений; процедуры и формулы, применяемые в колдовстве и магии; приобретение и применение предметов силы; использование медицинских растений; песни и легенды.
Оглядываясь на тогдашние события, я понял, что мои попытки классифицировать их не дадут ничего, кроме образования новых категорий, что приведет лишь к более сложному разбирательству… Это было не то, чего я хотел.
После моего отказа от ученичества мне нужно было осознать то, что я пережил, а то, что я испытал, мне нужно было уложить в странную систему индейских верований. С самого начала моего обучения для меня стало очевидным, что учение дона Хуана имеет четкий внутренний строй. Как только он начал преподавать его мне, он давал свои объяснения в определенном порядке. Распознать этот порядок и понять его оказалось для меня труднейшей задачей.