Страница:
---------------------------------------------------------------------
Книга: В.Г.Короленко. "Избранное"
Издательство "Просвещение", Москва, 1987
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Короленко входит в круг нашего чтения рано. Чаще всего запоминаются с
детских лет его "Дети подземелья"*.
______________
* Правда, книги с таким названием у Короленко нет: так назвали
обработанный для детского чтения отрывок из его повести "В дурном обществе".
Вместе с героем повести Васей, мальчиком из "благополучной семьи", мы
вдруг оказываемся в заброшенном склепе, в компании отверженных городским
обществом отважного и дерзкого Валека и его сестренки Маруси...
Потом мы знакомимся с историей слепого музыканта. Слепорожденный
мальчик, жизнь которого должна пройти в темноте, смог не замкнуться в себе,
не ожесточиться. Увлечение музыкой стало в его жизни путеводной нитью...
Позже, если возвращаемся к "Слепому музыканту" повзрослевшими, мы начинаем
понимать глубинный, философский смысл повести. Для человека врожденным
является неутолимое стремление к свету, к полноте жизни, говорит нам
Короленко, и на этом пути он способен преодолеть все преграды.
Эти знакомые с детства произведения - лишь небольшая часть того, что
написано Владимиром Галактионовичем Короленко.
Нельзя понять Короленко-писателя, не зная хотя бы в общих чертах
личность этого замечательного человека, события его жизни, в которой
писательский труд занял место не сразу и никогда не осознавался
исключительным, единственным и главным. С ранней молодости до конца своих
дней Короленко прошел "трудным путем героя", как сказал о нем Горький.
Славу Короленко составляют десятка полтора прекрасных рассказов,
повестей, несколько публицистических книг; им написана масса газетных и
журнальных статей. Но еще больше осталось после него незавершенного,
начатого, оставленного на середине, необработанного. Главная его книга,
автобиографическая "История моего современника", над которой писатель
работал последние шестнадцать лет своей жизни, также осталась незаконченной.
Слишком часто писателю приходилось делать выбор, который однажды он
сформулировал прямо: быть ли революционером, практическим участником
жизненной борьбы, или художником, наблюдающим и описывающим жизнь?
В "Истории моего современника" Короленко писал: "У меня с юности была
привычка облекать в слова свои впечатления, подыскивая для них наилучшую
форму, не успокаиваясь, пока не находил ее". Судьба рано предназначила ему
быть писателем. Не вообще литератором, а русским писателем, которому дано
выступить после Тургенева и Толстого, продолжить начатое славными
предшественниками. Но посвятить себя без остатка писательскому делу
Короленко не хотел и не мог.
В той же автобиографической книге есть глава - воспоминания о похоронах
Некрасова, когда, казалось, вся молодежь Петербурга пришла проститься с
любимым поэтом, и о речи Достоевского на его могиле. Короленко врезался в
память не знаменитый спор между Достоевским и молодежью, который возник во
время его речи, - о том, кому, Некрасову или Пушкину и Лермонтову, должно
принадлежать первенство в русской поэзии. Поразило другое: "когда
Достоевский своим проникновенно-пророческим голосом назвал Некрасова
последним великим поэтом из "господ". Придет время, и оно уже близко, когда
новый поэт, равный Пушкину, Лермонтову, Некрасову, явится из самого
народа..." В этих словах Достоевского Короленко и многие его сверстники
увидели предсказание близости "глубокого социального переворота",
пророчество о народе, "грядущем на арену истории". Ведь в это время он и
сотни, тысячи его сверстников, юношей и девушек 1870-х годов, были
воодушевлены стремлением узнать свой народ, облегчить его участь, послужить
ему, поднять на борьбу. Готовился к собственному "хождению в народ" и
"интеллигентный пролетарий", бывший студент Владимир Короленко: обучался
сапожному ремеслу, внимательно прислушивался к пропаганде народников.
И вот эти два стремления: облекать в наиболее точные слова свои
впечатления и содействовать наступлению будущего - Короленко осознавал порой
как несовместимые, мешающие одно другому. Заключая воспоминание о
пророчестве Достоевского, он пишет: "...померкла даже моя давняя мечта стать
писателем". Логика этих раздумий была такова: раз близится время, когда
станет "новое небо и новая земля", когда придут "другие Пушкины и другие
Некрасовы", то стоит ли повторять путь, уже пройденный создателями старой
культуры? Содействовать скорейшей "перемене этого строя на лучший" - в этом
прежде всего видело свое предназначение поколение Короленко. "Мысль о
грядущем перевороте, которому надо уготовить путь", уводила от "чистой"
беллетристики.
И хотя ни в молодые годы, ни позже Короленко не примыкал к какой-либо
революционной организации, характер, темперамент этого человека то и дело
заставляли его активно вмешиваться в жизнь, бороться с насилием и ложью,
выступать в защиту тех, кого все считали виновными, будить в окружающих
чувство человеческого достоинства.
Сознательная жизнь Короленко приходится на пять последних десятилетий
царизма. Русская жизнь этих лет постоянно испытывала на прочность его
гражданское и человеческое мужество: в тюрьмах, на этапах, в ссылках он
провел долгие годы. Вернувшись из ссылки, в голодный год в Нижегородской
губернии он спасает от смерти сотни голодающих. Когда семеро
крестьян-удмуртов были осуждены на каторгу по обвинению в принесении
человеческой жертвы языческим богам, Короленко разоблачил судебный подлог,
добился отмены приговора, сняв клеветнический навет, по существу, с целого
народа. В ответ на отмену царем избрания Горького в Академию наук, Короленко
публично отказывается от звания почетного академика. В начале XX века он
поднимает голос против еврейских погромов, в защиту крестьян Полтавской
губернии, на которых была послана карательная экспедиция, против разгула
смертных казней после первой русской революции... Это лишь некоторые,
крупные проявления гражданской активности Короленко, не считая десятков его
статей на темы повседневной русской жизни.
Он назвал себя "писателем и политическим партизаном". В схватки с
голодом, с неправедным царским судом, с продажной прессой, с погромщиками, с
карателями Короленко бросался вооруженный ярким и стремительным словом
публициста - газетчика, журналиста. Итогом каждого такого дела становились
блестящие публицистические статьи и книги: "В голодный год", "Мултанское
жертвоприношение", "Дом No 13", "Сорочинская трагедия"; "Бытовое явление",
"Дело Бейлиса". Они становились известны всей читающей России и за ее
пределами.
Начатые романы и повести нередко при этом откладывались, оставались
неоконченными. Но Короленко не смотрел на публицистические выступления, то и
дело отрывавшие его от художественных замыслов, как на писательство второго
сорта. Жизнь требовала от него вмешательства, немедленного отклика - и каким
действенным был этот отклик! Прочитав статью "Бытовое явление", направленную
против смертных казней, Лев Толстой писал Короленко: "Ее надо перепечатать и
распространять в миллионах экземпляров. Никакие думские речи, никакие
трактаты, никакие драмы, романы не произведут одной тысячной того
благотворного действия, какое должна произвести эта статья". С письмом
Толстого в качестве предисловия статья была напечатана на многих языках. Уже
после смерти Короленко, читая его неоконченные произведения, Горький
заметил: "Отдавая свои силы художника борьбе за справедливость и против
бытового зверства, он недописал этих вещей. Изумительна и поучительна была в
нем добросовестность художника!"
А художническое начало всегда жило в Короленко. Окружающая жизнь будила
его фантазию, человеческие судьбы требовали осмысления, выстраивались в
законченные сюжеты. Были периоды в его судьбе, когда художественное
творчество поглощало и захватывало.
Так было в годы тюрем и ссылок. Рассказ "Чудная", ставший потом одним
из знаменитых, Короленко писал, сидя на нарах вышневолоцкой политической
тюрьмы. Писал, не зная еще, что к читателю его рассказ будет доходить долгим
и сложным путем. В годы якутской ссылки Короленко оказался в самых
неблагоприятных условиях жизни, когда должны были, казалось, отмереть все
иные интересы и инстинкты, кроме одного - выжить, не замерзнуть, не одичать.
Но тут-то и начало впервые по-настоящему разворачиваться писательское
воображение.
Живя в якутской слободе Амге, в юрте, где вместо оконца - глыба льда, а
спасительное тепло печки уходит в дыру на потолке, вглядываясь в огромные
холодные просторы, знакомясь с людьми сурового края, Короленко запоминал
чужие рассказы, заносил на бумагу увиденное и услышанное, оживлял
воспоминания детских лет. И рождались первые наброски тех рассказов и
повестей, которые окончательно он обработал уже в Нижнем Новгороде, где с
1885 года поселился, вернувшись из Сибири.
Стремительным оказался взлет Короленко-писателя в середине 80-х годов.
Он сразу занял видное место в русской литературе, особенно когда рассказы и
очерки, которые в 1885-1886 годах печатались в лучших столичных журналах,
были им собраны воедино и вышли отдельной книгой.
Уже тогда определились первые два источника, питавшие творчество
Короленко темами и образами. Рассказы в первой книге как бы делились на две
группы: украинские и сибирские.
Как Гоголь, Короленко пришел в русскую литературу с земли Украины, с
детства впитав ее краски и звуки, легенды и песни, выработав умение выразить
в русском слове богатство, музыкальность и лиризм украинской народной
культуры. "Лес шумит", "В дурном обществе", потом "Слепой музыкант",
"Ночью", "Судный день" - многое в этих и других произведениях пришло из
воспоминаний детства писателя.
Совсем иной колорит у сибирских рассказов и очерков. Немало было встреч
у Короленко с ямщиками, станционными смотрителями, поселенцами, бродягами,
крестьянами - сибиряками коренными и пришлыми, переселившимися в Сибирь по
своей воле и пригнанными, сосланными... Их рассказы, услышанные в юртах,
избах, на постоялых дворах, в поездках, а то и в тюремных камерах, наполняют
страницы первых произведений писателя. Еще раз Короленко вернулся к
сибирским воспоминаниям в конце 90-х - начале 900-х годов, когда были
написаны новые произведения сибирского цикла.
Третьим жизненным источником, образовавшим еще одну группу
художественных произведений Короленко, стали Волга и обширный приволжский
край. Прожив более десяти лет в крупном волжском городе, Короленко исходил и
изъездил то пешком, то в лодке или на пароходе заволжские леса, берега
Ветлуги, изучил и описал жизнь приокских кустарей и керженских раскольников,
купцов и мещан в маленьких захолустных городишках и крестьян, великорусов и
представителей народностей Поволжья. Для Короленко Волга - "колыбель
русского романтизма", ее берега еще помнят походы Разина и Пугачева. И
раздумья о прошлом, настоящем и будущем русского народа слышатся в рассказах
"Река играет", "За иконой", "На затмении", "В облачный день", "Художник
Алымов"...
Были и еще путешествия, поездки, давшие и место действия, и сюжеты
новым произведениям Короленко: в Америку в 1893 году на Всемирную выставку
(самым крупным из завершенных произведений Короленко стал рассказ, а по
сути, целый роман о скитаниях украинского эмигранта-крестьянина "Без
языка"), на реку Урал, за материалами для романа о Пугачеве, так и не
завершенного, на Дунай к казакам-некрасовцам, в Крым...
Так складывался мир художественной прозы Короленко.
Заявив свои темы, произнеся новое слово, он по-своему продолжил
традиции русской литературы XIX века и мировой литературы и первым сказал
многое из того, что потом вошло в литературу следующей эпохи, прежде всего в
творчество Горького.
Уже в "Чудной", одном из самых первых произведений Короленко, когда он
еще не мог не осваивать чужой опыт, во многом проявилась эта оригинальность
писательской позиции, его художническая самостоятельность. Создавая этот
рассказ в самой неблагоприятной обстановке общей тюремной камеры, Короленко
спешил прояснить для себя некоторые важные вопросы, ответить на сомнения, с
которыми столкнулись он и его товарищи.
Рассказ, при внимательном чтении, допускает по крайней мере не
единственное толкование его смысла. Увидеть в нем прославление несгибаемой
революционерки верно, но недостаточно.
Портрет героини, "политички" Морозовой, действительно замечателен.
Непреклонность, которая не ищет ни сочувствия, ни уступок. Только презрение
к врагам-жандармам, доходящее до брезгливости. Видеть во враге человека
("Ведь и враг тоже человек бывает...")? Нет! Это книжный гуманизм, он сродни
равнодушию, а что страшнее равнодушия для настоящего борца!? Пусть товарищи
упрекают ее в фанатизме, сектантстве - она не пойдет ни на малейший
компромисс, не даст никому отнестись к себе с жалостью. "Уж порода такая:
сломать ее... можно... Ну, а согнуть - сам, чай, видел: не гнутся этакие".
Такими же бескомпромиссными представали революционеры 70-х годов в
тургеневском стихотворении в прозе "Порог", на картине Репина "Отказ от
исповеди".
Короленко как художник (а не проповедник, не пропагандист) понимает,
что сила портрета такого человека - в освещении, в фоне. Резкость
достигается контрастом. Для героини все "просто" (мы "люди простые. Враги,
так враги, и нечего тут антимонии разводить. Ихнее дело - смотри, наше дело
- не зевай"). Короленко же показывает, что осложняет картину и,
соответственно, жизненную ситуацию.
Остальные ссыльные, товарищи Морозовой, ее единомышленники, в главном
не доходят до крайности ее позиции. Под конец рассказа приберегается эпизод
со старушкой матерью.
Это - тургеневский мотив, напоминающий о взаимоотношениях Базарова со
своими стариками. Тут та же молодая безжалостность - и затаенная любовь,
скрываемая за грубоватостью, размолвками. И то же родительское непонимание
истинной сути дела детей, но гордость за свою "голубку".
Более же всего заставляет задуматься о бескомпромиссности главной
героини основной художественный прием, примененный Короленко в "Чудной".
Если бы среди врагов Морозовой были только такие, как унтер-офицер Иванов,
негодяй, бесчувственный и злой мучитель, как костромской полковник и
сибирский исправник, это лишь укрепляло бы ее "простой" взгляд на вещи. Но
тут есть рассказчик, тогда совсем молодой, а сейчас умудренный жизнью
жандарм Гаврилов. И читатель видит то, чего не дано увидеть и понять
героине. Гаврилов выполняет обязанности по службе аккуратно, основательно,
не видя до поры до времени ничего страшного в своей службе, и есть в этом
что-то от его крестьянского умения впрягаться во всякую работу. А другая
черта истинно народного характера Гаврилова - его чувство правды, понятие о
справедливости. Потому-то так захватывает, тревожит его воображение встреча
с "чудной". Все в ней непонятно, все против его, крестьянской логики, его
"здравого смысла". Так непонятны были и крестьянскому уму Санчо Пансы
поступки Дон Кихота, казавшиеся по всем признакам безумными. А были те
поступки рыцаря без страха и упрека не безумными, а дерзновенными.
Гаврилов до конца остается со своей непонятной, тревожащей тоской. Это
не просто признание силы своего противника. Тут именно человеческая реакция,
тяга человека к свету и правде, как бы далеко жизнью своей он ни был отделен
от света и правды. Много ли значат такие проблески человечности в эпохи
схваток, размежевании? Героиня не замечает в Гаврилове человека; Короленко
видит в этом ошибку, но не просто ее личную. Сам озадаченный не понимаемой
им "барышней", Гаврилов, по мнению автора, не подозревая того, задает
загадку таким, как она.
Короленко-художник сделал все, чтобы светом высшей справедливости
озарился образ героини, не склонившей головы. Пусть "здравый смысл" назовет
ее фанатичкой, безумной, чудной. Все равно "дерзновенность", "безумство
храбрых" (так называли это в разное время великие писатели) выше всех
остальных качеств на всемирной и вечной шкале человеческих достоинств. В
финале рассказа "глухие рыдания бури" звучат как реквием - словно природа,
весь мир оплакивает одну из своих славных дочерей. Гаврилов так и не смог
понять силу, которая двигала всеми поступками "барышни сердитой", но он
никогда не сможет и забыть ее образ. Это - победа "чудной" в перспективе
всечеловеческого, общеисторического времени.
Но в рассказе упомянута дата: 1874 год; действие его относится к
ближайшим после этой даты годам. А именно тогда начиналось массовое
"хождение в народ". Тысячи юношей и девушек тогда воодушевляла одна вера:
вера в народ, чувство вины перед ним, страстная ненависть к его угнетателям,
желание вывести его из мрака к свету. Они были первыми. На них правительство
обрушило карательные акции, многие были схвачены и брошены в тюрьмы,
состоялись судебные процессы с сотнями обвиняемых. Но была горькая ирония,
сопровождавшая "хождение в народ". Ирония жизни, ирония истории. Народ
(крестьяне в массе своей) не понял, не принял этого движения. Более того,
видел в народниках "ряженых", "господ", чужих, часто встречал их враждебно.
Нередко мужики, как горько замечал Короленко, не ведая, что творят, сами
"тащили лямкой своих защитников в тюрьму". Перед молодыми людьми вставали
мучительные вопросы.
Многие из них народа просто не знали, для них это был Magnus Ignotus,
Великий Неизвестный. Влекомые идеей, чистым порывом, они впервые
сталкивались с народом не книжным, а реальным: с крестьянами в местах
ссылок, а некоторые еще по пути туда с теми же крестьянами, одетыми в
солдатские или жандармские шинели. Многие становились в тупик перед первыми
же противоречиями; не знали, как отнестись к тому, что не укладывалось в
простые формулы. Оказавшись в тюрьме или ссылке, они пытались осмыслить
совершившееся, ожесточенно спорили о правильности или ошибочности избранных
путей. Часть видела выход в революционном сектантстве, террористической
деятельности. "Революционеры без народа" - назовет их Короленко.
В рассказе Короленко - отголоски этих споров, которые вели его товарищи
по ссылкам. Короленко в "Чудной" осмыслял эти вопросы как художник. В
рассказе проблема взята во всей сложности: тут и озаренная огнем огромной
убежденности несгибаемость революционерки, и бессознательная тяга простого
человека к ее правде, и боль от непонимания народом своих защитников, и
оторванность революционеров от народа.
У каждого большого русского писателя был свой путь к теме русского
народа, своя история "странной любви" к Отчизне и ее народу. Непростой путь
к пониманию русского мужика, к своему слову о нем прошел и Короленко.
Известность к писателю пришла после того, как в 1885 году появился его
"Сон Макара". Внешне немудреный рассказ о простом человеке воспринимался как
эпическая картина, обобщающая и величественная.
Эпично, собирательно уже имя героя: Макар, бедный человек, бедняга
русских пословиц. В пределах небольшого рассказа умещается вся его жизнь, от
рождения до смерти. Все вместило повествование о Макаре - его труды и слезы,
все, что входит в его кругозор: его быт и его чаяния, убогие, примитивные,
соответствующие суровой природе, суровой жизни. Пахать, сеять, рубить и
возить дрова, ставить в тайге плахи-ловушки, молоть зерно на ручном жернове
- все под силу Макару, все он может. А что ждет его после трудов? Платить
подати исправнику, попику за его требы и относить заработанные гроши
торгашам, которые опаивают его разведенной водкой с махоркой.
Все против Макара в земной жизни, и нет надежды на воздаяние после
смерти. Жизнь Макара, его грехи и добродетели оказываются на весах
последнего суда: праведником он был или нечестивцем? В боге из последнего
сна Макара соединились признаки христианского владыки и якутского
тойона-начальника. Для бедняка бог - еще один из начальников, притом самый
суровый; слугам его при жизни Макар платит ругу, а самую тяжелую повинность
он может назначить бедняку после смерти.
К концу рассказа образ Макара вырастает: это уже не восточносибирский
"объякутившийся" поселенец, а вообще русский крестьянин. Его беды и слезы -
беды и слезы всех мужиков, его трудной, тяжелой жизнью живет всякий простой
человек, его недруги: исправники, попы, кабатчики - это враги и недруги
всякого бедняка.
Интересно, что в этой эпической картине находится место и для русских
ссыльных революционеров. (Сам В.Г.Короленко, несомненно, один из них. Ведь и
образ Макара списан с его амгинского знакомца, Захара Цыкунова.) Только
Макару невдомек, "как попали они сюда, какая непогода кинула их в далекие
дебри", для него они просто "чужие, дальние люди". Он "любил вести с ними
дела", рубил дрова для обогрева их юрты. Они, пожалуй, могли бы стать
единственными настоящими друзьями Макара. Но нет в рассказе никакой надежды
на то, что могут они изменить его судьбу, что перестанут быть чужими.
Тружеником, мучеником, святым, чья судьба оплакивается, предстает
человек из народа в "Сне Макара".
Есть в сибирских рассказах Короленко и иные образы людей из народа. Это
- бродяги, беглые, ушедшие с каторги, "гулящие люди", бредущие по сибирской
тайге. Главное в них, что подметил Короленко, - их тяга к "вольной волюшке".
Она и заставила их бежать с каторги. Куда? Домой, "в Россию". Но это не
просто тяга в родные края. Ведь из родных мест на каторгу их нередко
приводило то же желание воли, неподчинение гнету и чьему-то произволу.
С сибирскими рассказами соседствовал в первом сборнике Короленко
рассказ "Лес шумит". Тень сибирской каторги мелькает и в этой "полесской
легенде". Прямой путь в Сибирь грозит леснику Роману и доезжачему Опанасу,
которые убивают пана, задумавшего разорить семейное гнездо лесника, да
лесная буря скрывает их вину. О таких людях, страшных в гневе, когда заденут
их человеческое достоинство, Короленко слышал в детстве в украинских
легендах. Но таких же, идущих на какой угодно риск ради воли, он увидел в
Сибири и запечатлел их в своих сибирских очерках и рассказах.
Подлинным шедевром, воспевшим человека "вольной волюшки", стал рассказ
"Соколинец". Этому произведению суждено было сыграть важную роль в русской
литературе 80-х годов. Младший современник Короленко Чехов, перечитав
рассказ, писал его автору: "Ваш "Соколинец", мне кажется, самое выдающееся
произведение последнего времени. Он написан как хорошая музыкальная
композиция, по всем тем правилам, которые подсказываются художнику его
инстинктом".
В самом деле, мало кто в русской литературе 80-х годов, эпохи
безвременья, думал еще о музыкальности, о красоте композиции, о соответствии
художественной формы важному содержанию. Писатели-народники, задававшие тон
в массовой литературе, чаще всего видели в образе иллюстрацию к идеям, лишь
заботу о назидательности и поучительности считали достойной русского
писателя. Короленко показывал, как демократическая литература может
соответствовать самым высоким требованиям словесного искусства. Это, кстати,
сразу почувствовал молодой и никому тогда не известный самоучка Алексей
Пешков, принесший как раз в конце 80-х годов на суд Короленко свои первые
произведения: "Короленко первый сказал мне веские человечьи слова о значении
формы, о красоте формы, я был удивлен простой, понятной правдой этих слов и,
слушая его, жутко почувствовал, что писательство - дело не легкое".
Как симфоническая картина построен "Соколинец". Рассказу предшествует
своеобразная увертюра: молчание и мрак зимней ночи, одиночество человека в
затерянном среди тайги поселении, вдали от родных краев, потом первые живые
звуки огня в разожженном камельке. Уже здесь звучит борьба двух начал:
враждебной всему живому страшной стужи - и огня, тепла, жизни,
сопротивляющихся тяжелому, сковывающему их гнету. Здесь основная тема
рассказа, тема сопротивления, стремления к жизни, к воле, которые овладевают
человеком и не отпускают его, "испившего из этой отравленной неутолимым
желанием чаши", до конца дней.
Рассказ самого "соколинца" Василия тоже словно в музыкальных переливах,
в развитии главной темы, проводимой по разным "голосам". Вначале явственно
звучит мелодия народная, русская, с ее тоской и удалью. Зачин рассказа
"соколинца" - как в народных песнях о добром молодце, который "ослушался
родителей", и о его разбитой жизни. История о прибытии партии арестантов на
Сахалин, о созревшем решении бежать дается вначале в литературном пересказе.
Потом, в рассказе о побеге, "инструментовка" повествования меняется. Голос
"соколинца" словно окреп, звучит сам, без посредников. Короленко искусно
передает все оттенки речи человека бывалого, решительного, до конца
привязанного памятью к родным краям и способного на безоглядную дерзость в
своем стремлении к свободе.
В конце, перед заключительной информацией о последней встрече с ночным
гостем, еще раз звучит тема, начатая увертюрой. "Холодная и унылая краса"
ночи - и мысли и чувства, навеянные на рассказчика услышанной от "соколинца"
Книга: В.Г.Короленко. "Избранное"
Издательство "Просвещение", Москва, 1987
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Короленко входит в круг нашего чтения рано. Чаще всего запоминаются с
детских лет его "Дети подземелья"*.
______________
* Правда, книги с таким названием у Короленко нет: так назвали
обработанный для детского чтения отрывок из его повести "В дурном обществе".
Вместе с героем повести Васей, мальчиком из "благополучной семьи", мы
вдруг оказываемся в заброшенном склепе, в компании отверженных городским
обществом отважного и дерзкого Валека и его сестренки Маруси...
Потом мы знакомимся с историей слепого музыканта. Слепорожденный
мальчик, жизнь которого должна пройти в темноте, смог не замкнуться в себе,
не ожесточиться. Увлечение музыкой стало в его жизни путеводной нитью...
Позже, если возвращаемся к "Слепому музыканту" повзрослевшими, мы начинаем
понимать глубинный, философский смысл повести. Для человека врожденным
является неутолимое стремление к свету, к полноте жизни, говорит нам
Короленко, и на этом пути он способен преодолеть все преграды.
Эти знакомые с детства произведения - лишь небольшая часть того, что
написано Владимиром Галактионовичем Короленко.
Нельзя понять Короленко-писателя, не зная хотя бы в общих чертах
личность этого замечательного человека, события его жизни, в которой
писательский труд занял место не сразу и никогда не осознавался
исключительным, единственным и главным. С ранней молодости до конца своих
дней Короленко прошел "трудным путем героя", как сказал о нем Горький.
Славу Короленко составляют десятка полтора прекрасных рассказов,
повестей, несколько публицистических книг; им написана масса газетных и
журнальных статей. Но еще больше осталось после него незавершенного,
начатого, оставленного на середине, необработанного. Главная его книга,
автобиографическая "История моего современника", над которой писатель
работал последние шестнадцать лет своей жизни, также осталась незаконченной.
Слишком часто писателю приходилось делать выбор, который однажды он
сформулировал прямо: быть ли революционером, практическим участником
жизненной борьбы, или художником, наблюдающим и описывающим жизнь?
В "Истории моего современника" Короленко писал: "У меня с юности была
привычка облекать в слова свои впечатления, подыскивая для них наилучшую
форму, не успокаиваясь, пока не находил ее". Судьба рано предназначила ему
быть писателем. Не вообще литератором, а русским писателем, которому дано
выступить после Тургенева и Толстого, продолжить начатое славными
предшественниками. Но посвятить себя без остатка писательскому делу
Короленко не хотел и не мог.
В той же автобиографической книге есть глава - воспоминания о похоронах
Некрасова, когда, казалось, вся молодежь Петербурга пришла проститься с
любимым поэтом, и о речи Достоевского на его могиле. Короленко врезался в
память не знаменитый спор между Достоевским и молодежью, который возник во
время его речи, - о том, кому, Некрасову или Пушкину и Лермонтову, должно
принадлежать первенство в русской поэзии. Поразило другое: "когда
Достоевский своим проникновенно-пророческим голосом назвал Некрасова
последним великим поэтом из "господ". Придет время, и оно уже близко, когда
новый поэт, равный Пушкину, Лермонтову, Некрасову, явится из самого
народа..." В этих словах Достоевского Короленко и многие его сверстники
увидели предсказание близости "глубокого социального переворота",
пророчество о народе, "грядущем на арену истории". Ведь в это время он и
сотни, тысячи его сверстников, юношей и девушек 1870-х годов, были
воодушевлены стремлением узнать свой народ, облегчить его участь, послужить
ему, поднять на борьбу. Готовился к собственному "хождению в народ" и
"интеллигентный пролетарий", бывший студент Владимир Короленко: обучался
сапожному ремеслу, внимательно прислушивался к пропаганде народников.
И вот эти два стремления: облекать в наиболее точные слова свои
впечатления и содействовать наступлению будущего - Короленко осознавал порой
как несовместимые, мешающие одно другому. Заключая воспоминание о
пророчестве Достоевского, он пишет: "...померкла даже моя давняя мечта стать
писателем". Логика этих раздумий была такова: раз близится время, когда
станет "новое небо и новая земля", когда придут "другие Пушкины и другие
Некрасовы", то стоит ли повторять путь, уже пройденный создателями старой
культуры? Содействовать скорейшей "перемене этого строя на лучший" - в этом
прежде всего видело свое предназначение поколение Короленко. "Мысль о
грядущем перевороте, которому надо уготовить путь", уводила от "чистой"
беллетристики.
И хотя ни в молодые годы, ни позже Короленко не примыкал к какой-либо
революционной организации, характер, темперамент этого человека то и дело
заставляли его активно вмешиваться в жизнь, бороться с насилием и ложью,
выступать в защиту тех, кого все считали виновными, будить в окружающих
чувство человеческого достоинства.
Сознательная жизнь Короленко приходится на пять последних десятилетий
царизма. Русская жизнь этих лет постоянно испытывала на прочность его
гражданское и человеческое мужество: в тюрьмах, на этапах, в ссылках он
провел долгие годы. Вернувшись из ссылки, в голодный год в Нижегородской
губернии он спасает от смерти сотни голодающих. Когда семеро
крестьян-удмуртов были осуждены на каторгу по обвинению в принесении
человеческой жертвы языческим богам, Короленко разоблачил судебный подлог,
добился отмены приговора, сняв клеветнический навет, по существу, с целого
народа. В ответ на отмену царем избрания Горького в Академию наук, Короленко
публично отказывается от звания почетного академика. В начале XX века он
поднимает голос против еврейских погромов, в защиту крестьян Полтавской
губернии, на которых была послана карательная экспедиция, против разгула
смертных казней после первой русской революции... Это лишь некоторые,
крупные проявления гражданской активности Короленко, не считая десятков его
статей на темы повседневной русской жизни.
Он назвал себя "писателем и политическим партизаном". В схватки с
голодом, с неправедным царским судом, с продажной прессой, с погромщиками, с
карателями Короленко бросался вооруженный ярким и стремительным словом
публициста - газетчика, журналиста. Итогом каждого такого дела становились
блестящие публицистические статьи и книги: "В голодный год", "Мултанское
жертвоприношение", "Дом No 13", "Сорочинская трагедия"; "Бытовое явление",
"Дело Бейлиса". Они становились известны всей читающей России и за ее
пределами.
Начатые романы и повести нередко при этом откладывались, оставались
неоконченными. Но Короленко не смотрел на публицистические выступления, то и
дело отрывавшие его от художественных замыслов, как на писательство второго
сорта. Жизнь требовала от него вмешательства, немедленного отклика - и каким
действенным был этот отклик! Прочитав статью "Бытовое явление", направленную
против смертных казней, Лев Толстой писал Короленко: "Ее надо перепечатать и
распространять в миллионах экземпляров. Никакие думские речи, никакие
трактаты, никакие драмы, романы не произведут одной тысячной того
благотворного действия, какое должна произвести эта статья". С письмом
Толстого в качестве предисловия статья была напечатана на многих языках. Уже
после смерти Короленко, читая его неоконченные произведения, Горький
заметил: "Отдавая свои силы художника борьбе за справедливость и против
бытового зверства, он недописал этих вещей. Изумительна и поучительна была в
нем добросовестность художника!"
А художническое начало всегда жило в Короленко. Окружающая жизнь будила
его фантазию, человеческие судьбы требовали осмысления, выстраивались в
законченные сюжеты. Были периоды в его судьбе, когда художественное
творчество поглощало и захватывало.
Так было в годы тюрем и ссылок. Рассказ "Чудная", ставший потом одним
из знаменитых, Короленко писал, сидя на нарах вышневолоцкой политической
тюрьмы. Писал, не зная еще, что к читателю его рассказ будет доходить долгим
и сложным путем. В годы якутской ссылки Короленко оказался в самых
неблагоприятных условиях жизни, когда должны были, казалось, отмереть все
иные интересы и инстинкты, кроме одного - выжить, не замерзнуть, не одичать.
Но тут-то и начало впервые по-настоящему разворачиваться писательское
воображение.
Живя в якутской слободе Амге, в юрте, где вместо оконца - глыба льда, а
спасительное тепло печки уходит в дыру на потолке, вглядываясь в огромные
холодные просторы, знакомясь с людьми сурового края, Короленко запоминал
чужие рассказы, заносил на бумагу увиденное и услышанное, оживлял
воспоминания детских лет. И рождались первые наброски тех рассказов и
повестей, которые окончательно он обработал уже в Нижнем Новгороде, где с
1885 года поселился, вернувшись из Сибири.
Стремительным оказался взлет Короленко-писателя в середине 80-х годов.
Он сразу занял видное место в русской литературе, особенно когда рассказы и
очерки, которые в 1885-1886 годах печатались в лучших столичных журналах,
были им собраны воедино и вышли отдельной книгой.
Уже тогда определились первые два источника, питавшие творчество
Короленко темами и образами. Рассказы в первой книге как бы делились на две
группы: украинские и сибирские.
Как Гоголь, Короленко пришел в русскую литературу с земли Украины, с
детства впитав ее краски и звуки, легенды и песни, выработав умение выразить
в русском слове богатство, музыкальность и лиризм украинской народной
культуры. "Лес шумит", "В дурном обществе", потом "Слепой музыкант",
"Ночью", "Судный день" - многое в этих и других произведениях пришло из
воспоминаний детства писателя.
Совсем иной колорит у сибирских рассказов и очерков. Немало было встреч
у Короленко с ямщиками, станционными смотрителями, поселенцами, бродягами,
крестьянами - сибиряками коренными и пришлыми, переселившимися в Сибирь по
своей воле и пригнанными, сосланными... Их рассказы, услышанные в юртах,
избах, на постоялых дворах, в поездках, а то и в тюремных камерах, наполняют
страницы первых произведений писателя. Еще раз Короленко вернулся к
сибирским воспоминаниям в конце 90-х - начале 900-х годов, когда были
написаны новые произведения сибирского цикла.
Третьим жизненным источником, образовавшим еще одну группу
художественных произведений Короленко, стали Волга и обширный приволжский
край. Прожив более десяти лет в крупном волжском городе, Короленко исходил и
изъездил то пешком, то в лодке или на пароходе заволжские леса, берега
Ветлуги, изучил и описал жизнь приокских кустарей и керженских раскольников,
купцов и мещан в маленьких захолустных городишках и крестьян, великорусов и
представителей народностей Поволжья. Для Короленко Волга - "колыбель
русского романтизма", ее берега еще помнят походы Разина и Пугачева. И
раздумья о прошлом, настоящем и будущем русского народа слышатся в рассказах
"Река играет", "За иконой", "На затмении", "В облачный день", "Художник
Алымов"...
Были и еще путешествия, поездки, давшие и место действия, и сюжеты
новым произведениям Короленко: в Америку в 1893 году на Всемирную выставку
(самым крупным из завершенных произведений Короленко стал рассказ, а по
сути, целый роман о скитаниях украинского эмигранта-крестьянина "Без
языка"), на реку Урал, за материалами для романа о Пугачеве, так и не
завершенного, на Дунай к казакам-некрасовцам, в Крым...
Так складывался мир художественной прозы Короленко.
Заявив свои темы, произнеся новое слово, он по-своему продолжил
традиции русской литературы XIX века и мировой литературы и первым сказал
многое из того, что потом вошло в литературу следующей эпохи, прежде всего в
творчество Горького.
Уже в "Чудной", одном из самых первых произведений Короленко, когда он
еще не мог не осваивать чужой опыт, во многом проявилась эта оригинальность
писательской позиции, его художническая самостоятельность. Создавая этот
рассказ в самой неблагоприятной обстановке общей тюремной камеры, Короленко
спешил прояснить для себя некоторые важные вопросы, ответить на сомнения, с
которыми столкнулись он и его товарищи.
Рассказ, при внимательном чтении, допускает по крайней мере не
единственное толкование его смысла. Увидеть в нем прославление несгибаемой
революционерки верно, но недостаточно.
Портрет героини, "политички" Морозовой, действительно замечателен.
Непреклонность, которая не ищет ни сочувствия, ни уступок. Только презрение
к врагам-жандармам, доходящее до брезгливости. Видеть во враге человека
("Ведь и враг тоже человек бывает...")? Нет! Это книжный гуманизм, он сродни
равнодушию, а что страшнее равнодушия для настоящего борца!? Пусть товарищи
упрекают ее в фанатизме, сектантстве - она не пойдет ни на малейший
компромисс, не даст никому отнестись к себе с жалостью. "Уж порода такая:
сломать ее... можно... Ну, а согнуть - сам, чай, видел: не гнутся этакие".
Такими же бескомпромиссными представали революционеры 70-х годов в
тургеневском стихотворении в прозе "Порог", на картине Репина "Отказ от
исповеди".
Короленко как художник (а не проповедник, не пропагандист) понимает,
что сила портрета такого человека - в освещении, в фоне. Резкость
достигается контрастом. Для героини все "просто" (мы "люди простые. Враги,
так враги, и нечего тут антимонии разводить. Ихнее дело - смотри, наше дело
- не зевай"). Короленко же показывает, что осложняет картину и,
соответственно, жизненную ситуацию.
Остальные ссыльные, товарищи Морозовой, ее единомышленники, в главном
не доходят до крайности ее позиции. Под конец рассказа приберегается эпизод
со старушкой матерью.
Это - тургеневский мотив, напоминающий о взаимоотношениях Базарова со
своими стариками. Тут та же молодая безжалостность - и затаенная любовь,
скрываемая за грубоватостью, размолвками. И то же родительское непонимание
истинной сути дела детей, но гордость за свою "голубку".
Более же всего заставляет задуматься о бескомпромиссности главной
героини основной художественный прием, примененный Короленко в "Чудной".
Если бы среди врагов Морозовой были только такие, как унтер-офицер Иванов,
негодяй, бесчувственный и злой мучитель, как костромской полковник и
сибирский исправник, это лишь укрепляло бы ее "простой" взгляд на вещи. Но
тут есть рассказчик, тогда совсем молодой, а сейчас умудренный жизнью
жандарм Гаврилов. И читатель видит то, чего не дано увидеть и понять
героине. Гаврилов выполняет обязанности по службе аккуратно, основательно,
не видя до поры до времени ничего страшного в своей службе, и есть в этом
что-то от его крестьянского умения впрягаться во всякую работу. А другая
черта истинно народного характера Гаврилова - его чувство правды, понятие о
справедливости. Потому-то так захватывает, тревожит его воображение встреча
с "чудной". Все в ней непонятно, все против его, крестьянской логики, его
"здравого смысла". Так непонятны были и крестьянскому уму Санчо Пансы
поступки Дон Кихота, казавшиеся по всем признакам безумными. А были те
поступки рыцаря без страха и упрека не безумными, а дерзновенными.
Гаврилов до конца остается со своей непонятной, тревожащей тоской. Это
не просто признание силы своего противника. Тут именно человеческая реакция,
тяга человека к свету и правде, как бы далеко жизнью своей он ни был отделен
от света и правды. Много ли значат такие проблески человечности в эпохи
схваток, размежевании? Героиня не замечает в Гаврилове человека; Короленко
видит в этом ошибку, но не просто ее личную. Сам озадаченный не понимаемой
им "барышней", Гаврилов, по мнению автора, не подозревая того, задает
загадку таким, как она.
Короленко-художник сделал все, чтобы светом высшей справедливости
озарился образ героини, не склонившей головы. Пусть "здравый смысл" назовет
ее фанатичкой, безумной, чудной. Все равно "дерзновенность", "безумство
храбрых" (так называли это в разное время великие писатели) выше всех
остальных качеств на всемирной и вечной шкале человеческих достоинств. В
финале рассказа "глухие рыдания бури" звучат как реквием - словно природа,
весь мир оплакивает одну из своих славных дочерей. Гаврилов так и не смог
понять силу, которая двигала всеми поступками "барышни сердитой", но он
никогда не сможет и забыть ее образ. Это - победа "чудной" в перспективе
всечеловеческого, общеисторического времени.
Но в рассказе упомянута дата: 1874 год; действие его относится к
ближайшим после этой даты годам. А именно тогда начиналось массовое
"хождение в народ". Тысячи юношей и девушек тогда воодушевляла одна вера:
вера в народ, чувство вины перед ним, страстная ненависть к его угнетателям,
желание вывести его из мрака к свету. Они были первыми. На них правительство
обрушило карательные акции, многие были схвачены и брошены в тюрьмы,
состоялись судебные процессы с сотнями обвиняемых. Но была горькая ирония,
сопровождавшая "хождение в народ". Ирония жизни, ирония истории. Народ
(крестьяне в массе своей) не понял, не принял этого движения. Более того,
видел в народниках "ряженых", "господ", чужих, часто встречал их враждебно.
Нередко мужики, как горько замечал Короленко, не ведая, что творят, сами
"тащили лямкой своих защитников в тюрьму". Перед молодыми людьми вставали
мучительные вопросы.
Многие из них народа просто не знали, для них это был Magnus Ignotus,
Великий Неизвестный. Влекомые идеей, чистым порывом, они впервые
сталкивались с народом не книжным, а реальным: с крестьянами в местах
ссылок, а некоторые еще по пути туда с теми же крестьянами, одетыми в
солдатские или жандармские шинели. Многие становились в тупик перед первыми
же противоречиями; не знали, как отнестись к тому, что не укладывалось в
простые формулы. Оказавшись в тюрьме или ссылке, они пытались осмыслить
совершившееся, ожесточенно спорили о правильности или ошибочности избранных
путей. Часть видела выход в революционном сектантстве, террористической
деятельности. "Революционеры без народа" - назовет их Короленко.
В рассказе Короленко - отголоски этих споров, которые вели его товарищи
по ссылкам. Короленко в "Чудной" осмыслял эти вопросы как художник. В
рассказе проблема взята во всей сложности: тут и озаренная огнем огромной
убежденности несгибаемость революционерки, и бессознательная тяга простого
человека к ее правде, и боль от непонимания народом своих защитников, и
оторванность революционеров от народа.
У каждого большого русского писателя был свой путь к теме русского
народа, своя история "странной любви" к Отчизне и ее народу. Непростой путь
к пониманию русского мужика, к своему слову о нем прошел и Короленко.
Известность к писателю пришла после того, как в 1885 году появился его
"Сон Макара". Внешне немудреный рассказ о простом человеке воспринимался как
эпическая картина, обобщающая и величественная.
Эпично, собирательно уже имя героя: Макар, бедный человек, бедняга
русских пословиц. В пределах небольшого рассказа умещается вся его жизнь, от
рождения до смерти. Все вместило повествование о Макаре - его труды и слезы,
все, что входит в его кругозор: его быт и его чаяния, убогие, примитивные,
соответствующие суровой природе, суровой жизни. Пахать, сеять, рубить и
возить дрова, ставить в тайге плахи-ловушки, молоть зерно на ручном жернове
- все под силу Макару, все он может. А что ждет его после трудов? Платить
подати исправнику, попику за его требы и относить заработанные гроши
торгашам, которые опаивают его разведенной водкой с махоркой.
Все против Макара в земной жизни, и нет надежды на воздаяние после
смерти. Жизнь Макара, его грехи и добродетели оказываются на весах
последнего суда: праведником он был или нечестивцем? В боге из последнего
сна Макара соединились признаки христианского владыки и якутского
тойона-начальника. Для бедняка бог - еще один из начальников, притом самый
суровый; слугам его при жизни Макар платит ругу, а самую тяжелую повинность
он может назначить бедняку после смерти.
К концу рассказа образ Макара вырастает: это уже не восточносибирский
"объякутившийся" поселенец, а вообще русский крестьянин. Его беды и слезы -
беды и слезы всех мужиков, его трудной, тяжелой жизнью живет всякий простой
человек, его недруги: исправники, попы, кабатчики - это враги и недруги
всякого бедняка.
Интересно, что в этой эпической картине находится место и для русских
ссыльных революционеров. (Сам В.Г.Короленко, несомненно, один из них. Ведь и
образ Макара списан с его амгинского знакомца, Захара Цыкунова.) Только
Макару невдомек, "как попали они сюда, какая непогода кинула их в далекие
дебри", для него они просто "чужие, дальние люди". Он "любил вести с ними
дела", рубил дрова для обогрева их юрты. Они, пожалуй, могли бы стать
единственными настоящими друзьями Макара. Но нет в рассказе никакой надежды
на то, что могут они изменить его судьбу, что перестанут быть чужими.
Тружеником, мучеником, святым, чья судьба оплакивается, предстает
человек из народа в "Сне Макара".
Есть в сибирских рассказах Короленко и иные образы людей из народа. Это
- бродяги, беглые, ушедшие с каторги, "гулящие люди", бредущие по сибирской
тайге. Главное в них, что подметил Короленко, - их тяга к "вольной волюшке".
Она и заставила их бежать с каторги. Куда? Домой, "в Россию". Но это не
просто тяга в родные края. Ведь из родных мест на каторгу их нередко
приводило то же желание воли, неподчинение гнету и чьему-то произволу.
С сибирскими рассказами соседствовал в первом сборнике Короленко
рассказ "Лес шумит". Тень сибирской каторги мелькает и в этой "полесской
легенде". Прямой путь в Сибирь грозит леснику Роману и доезжачему Опанасу,
которые убивают пана, задумавшего разорить семейное гнездо лесника, да
лесная буря скрывает их вину. О таких людях, страшных в гневе, когда заденут
их человеческое достоинство, Короленко слышал в детстве в украинских
легендах. Но таких же, идущих на какой угодно риск ради воли, он увидел в
Сибири и запечатлел их в своих сибирских очерках и рассказах.
Подлинным шедевром, воспевшим человека "вольной волюшки", стал рассказ
"Соколинец". Этому произведению суждено было сыграть важную роль в русской
литературе 80-х годов. Младший современник Короленко Чехов, перечитав
рассказ, писал его автору: "Ваш "Соколинец", мне кажется, самое выдающееся
произведение последнего времени. Он написан как хорошая музыкальная
композиция, по всем тем правилам, которые подсказываются художнику его
инстинктом".
В самом деле, мало кто в русской литературе 80-х годов, эпохи
безвременья, думал еще о музыкальности, о красоте композиции, о соответствии
художественной формы важному содержанию. Писатели-народники, задававшие тон
в массовой литературе, чаще всего видели в образе иллюстрацию к идеям, лишь
заботу о назидательности и поучительности считали достойной русского
писателя. Короленко показывал, как демократическая литература может
соответствовать самым высоким требованиям словесного искусства. Это, кстати,
сразу почувствовал молодой и никому тогда не известный самоучка Алексей
Пешков, принесший как раз в конце 80-х годов на суд Короленко свои первые
произведения: "Короленко первый сказал мне веские человечьи слова о значении
формы, о красоте формы, я был удивлен простой, понятной правдой этих слов и,
слушая его, жутко почувствовал, что писательство - дело не легкое".
Как симфоническая картина построен "Соколинец". Рассказу предшествует
своеобразная увертюра: молчание и мрак зимней ночи, одиночество человека в
затерянном среди тайги поселении, вдали от родных краев, потом первые живые
звуки огня в разожженном камельке. Уже здесь звучит борьба двух начал:
враждебной всему живому страшной стужи - и огня, тепла, жизни,
сопротивляющихся тяжелому, сковывающему их гнету. Здесь основная тема
рассказа, тема сопротивления, стремления к жизни, к воле, которые овладевают
человеком и не отпускают его, "испившего из этой отравленной неутолимым
желанием чаши", до конца дней.
Рассказ самого "соколинца" Василия тоже словно в музыкальных переливах,
в развитии главной темы, проводимой по разным "голосам". Вначале явственно
звучит мелодия народная, русская, с ее тоской и удалью. Зачин рассказа
"соколинца" - как в народных песнях о добром молодце, который "ослушался
родителей", и о его разбитой жизни. История о прибытии партии арестантов на
Сахалин, о созревшем решении бежать дается вначале в литературном пересказе.
Потом, в рассказе о побеге, "инструментовка" повествования меняется. Голос
"соколинца" словно окреп, звучит сам, без посредников. Короленко искусно
передает все оттенки речи человека бывалого, решительного, до конца
привязанного памятью к родным краям и способного на безоглядную дерзость в
своем стремлении к свободе.
В конце, перед заключительной информацией о последней встрече с ночным
гостем, еще раз звучит тема, начатая увертюрой. "Холодная и унылая краса"
ночи - и мысли и чувства, навеянные на рассказчика услышанной от "соколинца"