Катаев Валентин Петрович. Я, сын трудового народа

   По-видимому, это их очень удивило, так как старшой долго смотрел на флажок, потом надул щеки, высоко поднял брови и сказал желудочным басом:
   - О!
   Затем они вошли в хату.
   В хате, как всегда, околачивалось много народа. Ременюк в своем неизменном брезентовом пальто с капюшоном, которое он не снимал ни зимой, ни летом, как ни в чем не бывало сидел за столиком и старательно вырисовывал водянистыми чернилами ведомость на распределение клембовского сельскохозяйственного инвентаря между незаможными дворами.
   - Бок помочь! - хотя уже несколько утомленно, но все еще довольно бодро воскликнул знаток русского языка, снимая свой блин. - Добри ден.
   С этими словами он строго обернулся лицом в угол и размашисто перекрестился слева направо на новенький московский цветной плакат, изображавший попа с лукошком яиц и стишками Демьяна Бедного:
   Все люди братья
   Люблю с них брать я.
   После этого старшой произнес свое утробное "мо-оэн" и положил на стол бумагу, вынутую из внутреннего кармана.
   - Биттэ.
   - Пожалуйста, - перевел лингвист.
   Ременюк развернул добре-таки пропотевшую бумагу и прочел, не торопясь, вслух напечатанное на машинке по-русски требование начальника императорского и королевского соединенного отряда в трехдневный срок доставить на склад полевого интендантства 1200 пудов жита или пшеницы, 200 пудов свиного сала, 3750 пудов сена и 810 пудов овса. В случае невыполнения этого приказа виновные будут арестованы.
   При общем молчании Ременюк сложил бумагу вчетверо, провел по сгибу ногтем, твердым, как ракушка, сунул ее себе под локоть и снова, наморщив лоб, принялся вырисовывать ведомость.
   - Альзо? - после длительного молчания сказал старшой.
   - Герр унтер-официир, - перевел знаток языка, - что есть по-российски господин унтер-официир имеет знать от вас, господин, ответ для герр обер-лейтенант.
   - Скажи ему, что безусловно, - ответил голова равнодушно, продолжая лепить свои закорючки.
   Старшой одобрительно кивнул головой, но затем строго надулся, поднял вверх толстый указательный палец и отрывисто произнес желудочное слово:
   - Абер!..
   - Можешь не сомневаться, - сказал голова.
   Немцы еще немного потоптались, суясь по углам. Как видно, искали напиться. Но воды не нашли. Затем переводчик опять перекрестился на попа с лукошком, сказал общительно:
   - Добри ден. Спокойночи. - И, провожаемые молчаливыми взглядами, немцы вышли из Совета.
   На обратном пути они зашли в один двор напиться. Пока старшой с наслаждением купал усы в ведре ледяной криничной воды, знаток русского языка успел перемолвиться словечком с хозяйкой, подававшей это ведро.
   - Немножко кушить, - сказал он, делая красноречивые жесты. По-российски то будет - собаки так есть голодни, как мы.
   Хотя еще совсем недавно сельчане единогласно поднимали на митинге руки - ни в коем случае не давать немцам хлеба и гнать их чем попало вон с Украины, однако хозяйка по старой женской привычке пожалела солдатиков. Особенно пожалела она третьего из них - самого дохлого и маленького, с сухой морщинистой головкой черепахи и в круглых стальных очках, обмотанных ниткой.
   Хозяйка сходила в хату и подала немцам на троих четверть буханки хлеба и порядочный шматок сала.
   Ободренный удачей, знаток русского языка заходил по дороге из села еще в несколько дворов и там вступал в некие переговоры. Так что, когда немцы проходили мимо кузни, на штыке переводчика уже болтался довольно увесистый узелок, связанный из чистого носового платка с красной готической меткой.
   Те же бабы, половшие жито, видели, как немцы, выйдя из села, присели под курганом и поснидали. А поснидавши, достали чудацкие фаянсовые, украшенные переводными картинками пипки с длинными чубуками и зелеными кисточками и сделали перекурку.
   Потом они отправились дальше, причем старшой шел уже в расстегнутом мундире, под которым виднелась серая егерская рубаха с перламутровыми пуговичками, а также ладанка от насекомых. А дохлый, в очках, бабьим голосом спивал немецкие песни.
   Одним словом, на селе немцы скорее понравились, чем не понравились. И о них забыли. Но ровно через четыре дня они появились снова и прямо направились в Совет. На этот раз Совет был заперт на замок, а на двери имелась прилепленная житным мякишем записка: "Кому меня треба, то я нахожусь старостой на змовинах матроса Царева у хате Ременюков за ставком. Председатель сельского Совета Ременюк".
   Знаток языка читать по-российски отнюдь не умел, и немцы стояли перед запертой хатой в некотором затруднении.
   Но тут, невдалеке за ставком, им явственно послышались звуки скрипки, гармоники и бубна. Немцы посовещались и побрели по направлению музыки. Обогнувши ставок, они сразу наткнулись на палисад, в котором происходили змовины матроса Царева с Любкой Ременюк.
   Матрос пировал широко. Хата не вместила гостей. Столы поставили на дворе. Ременюк хотя и был занят выше горла - все же не мог отказать матросу. Голова сидел на видном месте с посохом и с полотенцем на рукаве и неторопливо вел змовины.
   Старшой немец подошел ближе к столу, в упор выкатил на председателя глаза, светлые, как пули, страшно надулся, двинул усами и гаркнул по-немецки так, что со стола свалилась ложка.
   - Герр унтер-официир спрашивает, - объяснил переводчик, - где есть должные продукты?
   - Якие продукты? - сказал голова.
   Унтер-офицер достал из бокового кармана записную книжку, раскрыл ее и грозно постучал по страничке химическим карандашом с резинкой на конце.
   - Айн таузенд цвай хундерт, - сказал переводчик, - то по-российски будет одна и две сот тисача пуд пченица и две сот пуд свинске сало и три и семь сот пятьдесят тисача пуд сено и восемь сот диесать пуд овес. Где есть эти?
   - Та вы что, смеетесь над нами, чи шо? - воскликнул матрос после некоторого общего молчания. Затем он налил из штофа полный стаканчик и подвинул унтер-офицеру. - Лучше на - выпей, чтоб дома не журились. Такого у вас в Германии нет и не будет.
   - Найн! - сказал унтер-офицер и ребром ладони решительно, но вместе с тем осторожно, чтобы не разлить, отставил стаканчик, после чего произнес довольно длинную фразу и снял с плеча винтовку.
   Переводчик немного помялся, оглядываясь на многочисленных подруг, гостей, любопытных и музыкантов. Он сделал осторожно улыбку и отступил шаг назад.
   - Герр унтер-официир обладает сделать, господин председатель, что вы есть сейчас арестованный и должный иметь направление в комендатуру.
   - Я! - сказал унтер-офицер. - Штейт ауф! - и взял винтовку на руку.
   - Та вы что, на самом деле, смеетесь? - простонал матрос, чуть не плача от раздражения, что ему мешают змовляться, вырвал из рук унтер-офицера винтовку, молниеносно ее разрядил и с такой силой зашвырнул за погреб, что по дороге туда она вдребезги разнесла собачью будку и положила на месте серого гусака, подвернувшегося на тот несчастный случай.
   Гости повскакали с мест, и через минуту остальные две винтовки тоже пронеслись через двор, подскакивая, как палки, пущенные в городки.
   Немцев заперли в погреб и дали им туда большую миску холодца из телячьих ножек с чесноком, целый хлеб и манерку вина.
   Змовины шли своим чередом.
   Сначала немцы страшно стучались кулаками в дверь и что-то кричали. Но мало-помалу успокоились. А к вечеру из погреба уже слышался бабий голос "дохлого", спивавший немецкие песни.
   Змовины кончились на рассвете, и тогда немцев выпустили из погреба. Они потребовали обратно свои винтовки. Но винтовки пропали.
   До утра немцы ходили по дворам, спрашивая, не видел ли кто-нибудь их винтовок. Сельчане молчали. Тогда унтер-офицер приложил руку к бескозырке, пробурчал "мо-оэн", сделал своей команде знак поворачивать и зашагал из села с трясущимися от негодования щеками. А на другой день не взошло еще солнце, как за селом на шляху встало облако пыли.
   Село было окружено немцами.
   Пока серые солдаты снимали чехлы с четырех пулеметов, поставленных кругом на возвышенностях, взвод драгунов ворвался в село. Возле церкви он разделился на три части. Один разъезд, не меняя аллюра, поскакал прямо к сельсовету. Другой - к хате Ткаченка. Третий остался на месте и спешился.
   На этот раз немцам было прекрасно известно расположение села.
   Старик Ивасенко, страдавший бессонницей и поднимавшийся раньше всех, видел, как Ткаченко разговаривал со старшим немецкого разъезда, остановившегося около его хаты.
   Сельчане еще не успели проснуться и выскочить на улицу, как драгуны, ездившие к сельскому Совету, уже на рысях возвращались обратно. За разъездом, в брезентовом пальто, разодранном сверху донизу, спотыкаясь и дергаясь, бежал голова Ременюк, скрученный по рукам веревкой, концы которой держали драгуны.
   Сейчас же следом за первым разъездом показался второй, волочивший матроса Царева. Вид его был ужасен. Из разбитого прикладом рта на полосатый тельник широко падала кровь. Наполовину вырванный чуб прилип ко лбу, вывалянному в земле. Скрученная веревкой рука судорожно сжимала лохмотья гармоники, которой матрос отбивался, и на длинной георгиевской ленте, попавшей под веревку, болталась и била по босым ногам матросская шапка.
   Перед церковью стояла старая сухая груша, в прошлом году разбитая молнией. Под ней, привстав на стременах, медленно поворачивался немецкий вахмистр.
   Драгуны окружили пленных и накинули на них петли. Вахмистр махнул палашом. Казнь совершилась в ту же минуту. И тотчас раздался женский крик такой силы, что на колокольне явственно дрогнула и зазвучала медь большого колокола.
   Любка Ременюк вытянула вперед руки, остановилась как вкопанная и с остекленевшими глазами на равнодушном лице рухнула навзничь, пяти шагов не добежав до груши.
   В село при звуке рожков, с кухнями и обозами, входила немецкая пехота.
   Глава XXIV
   ЗОЛОТОЕ ОРУЖИЕ
   Обер-лейтенант фон Вирхов, немецкий комендант уезда, прибыл в мятежное село после полудня. Рядом с ним, в пыльном экипаже с ефрейтором на козлах, сидел молодой чиновник нового правителя Украины гетмана Скоропадского.
   В дороге было жарко.
   Обер-лейтенант снял замшевые перчатки, - почти белые, но со слабым лимонным оттенком, - вывернул их наизнанку и повесил на эфес сабли, поставленной между колен. Чиновник позволил себе расстегнуть форменный сюртук с погончиками и снять белую фуражку, мокрую внутри. Но при въезде в село обер-лейтенант снова натянул перчатки, а чиновник министерства земледелия застегнулся и надел фуражку.
   Часовой в глубокой каске, ходивший под деревом, на котором, уронив головы, висели Ременюк и матрос, остановился и сделал руки по швам.
   Обер-лейтенант, не переставая смотреть вперед, приложил два пальца к фуражке. Чиновник искоса взглянул на грушу и, достав из узкого кармана брюк плетенный из египетской соломы портсигар с эмалевым жучком-скарабеем вместо монограммы, решительно кинул в рот коричневую папироску Месаксуди.
   Экипаж прокатил через село и въехал в экономию Клембовских, где уже был расквартирован штаб.
   Во дворе дымилась кухня. Команда связи расставляла на желтых лакированных палках телефонный провод. Драгунские лошади у коновязи свистели хвостами, отмахиваясь от слепней. На открытом крыльце стоял пулемет.
   Часовые вытянулись. Обер-лейтенант поднялся по ступеням и сбросил на руки вестового серый плащ. Чиновник министерства земледелия рысью следовал за комендантом, на ходу сбивая с ботинок пыль носовым платком.
   Не входя в дом, обер-лейтенант отвел руку назад и щелкнул пальцами. На крыльце тотчас появились два стула. Офицер уселся, закинул ногу за ногу и воздушным движением посадил в глаз стеклышко монокля.
   Все внимание его было устремлено на большую палатку, разостланную посреди двора.
   На палатке лежали две заржавленные обоймы трехлинейных винтовочных патронов русского образца, казачья шашка без ножен с кожаным темляком, старинная берданка и дробовик, из числа тех, которые сторожа на баштанах заряжают против хлопчиков солью.
   Время от времени во двор входил кто-нибудь из сельчан - мужик или баба - и, пугливо озираясь, присоединял к этой коллекции и свой дар - ручную гранату или штык.
   Старик Ивасенко пришел одним из первых. Ему и принадлежала упомянутая уже берданка - свидетельница турецкого похода Ивасенки.
   Теперь старик стоял, опираясь на дрючок, в толпе сельчан перед крыльцом и пространно рассказывал, как он видел утром Ткаченка, который показывал немецким драгунам хату Ременюков, где в то время находился матрос Царев. Но рассказывал он, по своему обыкновению, так подробно и неинтересно, что его никто не слушал.
   Обер-лейтенант посмотрел на часы. Было половина первого. По приказу, объявленному утром, все оружие, имевшееся на руках у населения, должно было быть сдано до часа дня. После этого срока каждый, у кого оно будет обнаружено, предавался военно-полевому суду и подлежал расстрелу.
   В числе прочих пришел и Семен - положить свое оружие. Он пришел в чистой рубахе с расстегнутым воротом. Лицо его было белое, как та рубаха. В неподвижных глазах стояло и не кончалось видение страшного дерева, на котором висели его сваты.
   Как только весть о казни дошла до него, он тотчас закопал в кузне свой револьвер системы наган солдатского образца, патроны к нему, пару ручных гранат-лимонок, а также драгунскую винтовку - все это аккуратно смазанное салом и завернутое в холстину. Бебут Семен пока что оставил в хате. Теперь, чтобы отвести от себя подозрение, он - хотя и жалко ему это было и оскорбительно, - принес на клембовский двор свой бебут и, положив его в кучу другого оружия, сказал сокрушенно:
   - Це все. Больше оружия нема.
   И отошел в сторону к сельчанам.
   За ним Фрося с сощуренными глазами положила на палатку штык, служивший в хозяйстве колом, к которому привязывали кабанчика.
   - Запишите ще мой штык. Больше ниякого оружия нема, хоть переройте всю хату! - дерзко сказала она вахмистру, который переписывал трофеи в записную книжку.
   Но вахмистр не понимал по-русски.
   Больше не подходил никто.
   - Маловато, маловато, - жидким, но крикливым голосом сказал чиновник министерства земледелия. - Эть, народ! Натаскали с фронта полное село оружия, а сдают всякую дрянь. Не понимают, чудаки, что такое военно-полевой суд, а?
   И он замурлыкал под нос романс, по-видимому имевший для него какое-то важное значение:
   На пляже за старенькой будкой
   Люлю с обезьянкой Шаритт
   Меня называет Минуткой
   И мне постоянно твердит:
   "Ну постой, да ну погоди, моя Минуточка,
   Ну погоди, мой мальчик пай..."
   В это время во двор вошли Ткаченко и его новый работник.
   Ткаченко был в погонах, в фуражке с кокардой и при всех своих четырех "Георгиях", лежавших оранжевой полосой поперек груди. Под мышкой он держал узкую конторскую книгу.
   Если бы работник шел позади, как и полагается работнику идти позади своего хозяина, то, может быть, работника не сразу бы и заметили. Но работник шел впереди Ткаченко, и бывший фельдфебель следовал за ним почтительно, как за командиром батареи.
   Работник был чисто обрит, причесан и вместо обычных валенок на ногах имел хромовые вытяжные сапоги с маленькими шпорами. Он нес перед собой на вытянутых руках офицерскую шашку с золотым эфесом и георгиевским темляком.
   Он подошел к крыльцу и протянул коменданту золотое оружие.
   При виде этого странного крестьянина в рваном кожухе обер-лейтенант откинулся на спинку стула и удивленно произнес:
   - О?
   - Вы позволите мне говорить с вами по-французски? - сказал по-французски работник.
   - Натюрельман, - ответил комендант, вставая.
   - Я - штаб-ротмистр бывшей русской армии Клембовский, сын покойного генерала Клембовского и владелец этого поместья. Было бы слишком скучно объяснять вам сейчас историю этого маскарада. Теперь же позвольте мне, исполняя ваш приказ, вручить вам мое оружие.
   И штаб-ротмистр Клембовский наклонился одной головой - узкой, с выдающимся затылком.
   Обер-лейтенант почтительно взял шашку, подержал ее некоторое время перед моноклем и затем широким движением вернул обратно.
   - О нет! Я прочитал здесь надпись: "За храбрость". Такое оружие не берут голыми руками. Оставьте его у себя. Немецкая армия умеет ценить благородного противника. Но извините меня за то, что я без позволения занял ваш дом.
   - Я предлагаю его до тех пор, пока он будет вам нужен.
   Обер-лейтенант, чиновник министерства земледелия и Клембовский вошли в дом. Входя, Клембовский три раза перекрестился.
   За ними закрылась дверь, но тотчас открылась опять, и Клембовский крикнул:
   - Эй! Ткаченко! Никанор Васильевич! Зайдите, голубчик, к нам.
   Фельдфебель крепко заправил гимнастерку под пояс и прижал локтем книгу. Решительно потупившись, он прошел среди подавшихся на две стороны сельчан и скрылся в доме. Через десять минут чиновник министерства земледелия вывел Ткаченко на крыльцо.
   - Вот что, братцы, - сказал чиновник министерства земледелия, - у всех законов имеется свой обычный первоначальный смысл, и ни в одной стране мира грабеж не может быть узаконен. Власти, издавшие закон на право грабежа, отступив от общего смысла мировых законов, сами по себе беззаконны. Дурак тот, кто мечтает получить что-либо даром, будь то земля, или скот, или сельскохозяйственный инвентарь, или что-нибудь другое. Земли бесплатно вы не получите: это так же верно, как то, что два и два четыре, а не пять. А теперь, вот вам будет новый староста. Нравится? Действуй, Ткаченко. До свиданья.
   Оставшись на крыльце один, с глазу на глаз с сельчанами, Ткаченко задумчиво прошелся туда и обратно, как в былое время прохаживался он перед выстроенной батареей, затем отставил ногу, заложил руку за пояс и сказал такие слова:
   - Вот что, друзья. Не скажу - товарищи, бо этого дурацкого слова у нас уже больше нема, а я его и раньше никогда, слава богу, не знал и знать не хотел. Так вот что, друзья односельчане. Безобразие кончилось. Хочете вы того или не хочете, а оно таки так. Различные непрошеные сваты, - вы сами знаете, где они сейчас находятся. Они находятся высоко. А если кто-нибудь из вас не видел, то еще имеет время посмотреть, потому что они так высоко будут находиться три дня, согласно приказу немецкого коменданта. И это сделано только для того, чтобы люди видели и выбросили у себя из головы всевозможные тому подобные глупости. Слава богу, теперь до нас вернулся обратно его высокоблагородие ротмистр Клембовский, так что без законного хозяина мы не останемся. Теперь. Многие из вас, друзья, воспользовались, благодаря случаю, кто чем успел, из чужого имущества, принадлежащего экономии Клембовского. Так это все, безусловно, надо вернуть, чтобы опять не вышло каких-нибудь происшествий еще хуже, чем были сегодня утром. А кто, может быть, тое имущество - коров там, или лошадей, или овец - не уберег, то те пускай приготовят гроши по установленной цене. Землю же клембовскую, нахально захваченную и засеянную, обязаны по закону до осени обрабатывать и снимать урожай, который пойдет полностью законному хозяину земли, Клембовскому, а люди получат только гроши за работу, как батраки. Так что приготовьтесь к этому. Что же касается оружия, то скажу, что сдаете вы его плохо. И предупреждаю. Но это пускай с вами имеет дело военная власть наших теперь союзников и друзей - германцев, пришедших к нам на помощь против всяких безобразий. Вы это себе подумайте. Сегодня я вам больше ничего не скажу. А завтра созывается сход на одиннадцать часов утра. Будет с вами опять разговаривать чиновник с министерства земледелия. Быть всем. И выбросьте из головы. Понятно?
   Ткаченко прошелся несколько раз туда и назад, не глядя на народ.
   - Разойтись! - сказал он, наконец.
   Сельчане разошлись, поглядывая на небо.
   Глава XXV
   ЧЕТЫРЕ ЧАРКИ
   Иссиня-черная, пороховая туча заходила с края, поднимаясь над прошлогодними скирдами и неподвижными акациями села.
   В этот день большая честь выпала дому Ткаченок. Проголодавшееся начальство не погнушалось отобедать у нового старосты.
   Никогда еще хата фельдфебеля не видала у себя таких именитых гостей. Господин обер-лейтенант фон Вирхов, его высокоблагородие штаб-ротмистр Клембовский, чиновник министерства земледелия Соловьев попробовали в этот день молочного супа, вареников со сметаной и жареной свинины подпрапорщика Ткаченки. Красавица Софья, бледная как смерть и оттого еще более прекрасная, подавала гостям блюда, не смея поднять слипшиеся ресницы.
   Отец приказал ей для такого случая надеть лучшую юбку и лучшую кофту и лучшие свои монисты повесить на шею. Он осмотрел ее с ног до головы и, осмотрев, сказал:
   - Одно: не выкинешь из головы - убью; ступишь за порог - убью; скажешь лишнее слово - убью.
   Туча закрыла солнце. Ветер побежал и дунул жарким запахом конопли.
   Лучшего девяностосемиградусного спирта, в меру разбавленного кипяченой водой, поставил на стол Ткаченко. Три чарки выпили гости. Первую чарку поднимал его высокоблагородие штаб-ротмистр Клембовский.
   - Пью эту чарку, - сказал он, - за спасителя моего, Никанора Васильевича Ткаченко, верного моего слугу и друга; а также пью я за то, чтобы вперед господа помещики знали, как надо владеть и править своей землей, не чурались бы деревенской жизни, водили хлеб-соль с богатыми и преданными людьми и жен себе брали из наикращих сельчанок, не стесняясь их крестьянством; потому что за землю надо держаться не одной рукой, а двумя, а то не удержишь.
   При этих словах его высокоблагородие штаб-ротмистр Клембовский как бы вскользь окинул взглядом застывшую у дверей Софью и одним духом выпил свою чарку.
   Вторую чарку поднимал чиновник министерства земледелия господин Соловьев.
   - Эту чарку, господа, я предлагаю выпить за любовь.
   И гости выпили по второй чарке.
   Третью чарку пил обер-лейтенант фон Вирхов.
   - За Индию! - сказал он по-французски и, заметив, что от него ждут продолжения, продолжил: - Да, господа. Здесь, в этой далекой украинской деревне, за этим грубым крестьянским столом, я пью за Индию.
   Его глаза налились прозрачной голубой пустотой. Они были устремлены вдаль.
   - Мы даем вам успокоение. Вы даете нам хлеб и открываете безопасный путь на Индию. Англия задушила нас на Западе. Но путь на Восток идет не только через Стамбул - Багдад. Он также идет через Киев, Екатеринослав и Севастополь. Оттуда германские корабли идут на Батум, Трапезунд. Я вижу Месопотамию. Аравийский ветер дует в лицо германских солдат! И - Индия! Индия! Мы вырвем у Англии сердце. За Индию!
   Четвертую чарку поднял хозяин.
   - Покорнейше вами благодарный, что не отказались от моего посильного угощения. Пью эту чарку за то, чтобы оправдать ваше доверие и справиться с народом.
   В хате стало темно. Мимо окон пронеслась вырванная из акации ветка, до последнего листка освещенная на лету небывалой молнией. Гром взорвался, как бомба, попавшая в зарядный ящик, и посыпался на железную крышу.
   Гости выпили четвертую чарку.
   Ливень плющился о стекла.
   Дымные водопады ливня один за другим пробегали по селу. Хаты стали тотчас с одного бока черно-лиловые. Улица вздулась, как река. По серой воде среди пузырей и сметья буря гнала в ставок убитую грозой ворону.
   Небо, со всех сторон подожженное молниями, ежеминутно рушилось на потрясенную землю.
   Тем часом по селу, закинув вверх слепое, но оживленное безумьем лицо, шла против ветра мокрая до ниточки Любка Ременюк. Она шла не спеша, в длинной праздничной юбке, в сорочке с расшитыми рукавами, вся в монистах и лентах. Буря вырывала их из слипшихся волос, черных, как деготь.
   На каждом шагу она останавливалась и простирала к хатам руки, о которые вдребезги разбивался ливень.
   Она пела страстным голосом нечеловеческой высоты и однообразия:
   Ой, рано, раненько!
   За городом дуб да береза,
   А в городе червонная рожа.
   Там Любочка да рожу щипае.
   Пришла до ей матюнка:
   "Покинь, доню, да рожу щипаты,
   Хочу тебе за Василька отдаты".
   "Я Василька сама полюбыла,
   Куда пошла, перстень покотыла,
   А где стала - другой положила..."
   И она продолжала брести, шатаясь и расталкивая коленями сильную воду.
   Гроза гремела за полночь, то уходя из села, то вновь в него возвращаясь.
   Глава XXVI
   ПОВСТАНЦЫ
   Поздней ночью в хату Котко постучали. Семен бросился к окну. При судороге отдаленной молнии он узнал платок Софьи. Он торопливо отчинил дверь. Она вбежала и обхватила его трясущимися руками. С ее волос на его рубаху текла вода.
   - Семен, бежи!
   - Что? Батька?
   - Батька.
   - Лютует?
   - Хуже собаки. Ой, меня больше ноги не держат.
   - Сядь.
   - Бежи, за-ради бога!
   - Пей воду.
   - Бежи, я тебе говорю...
   Семен нашарил похолодевшей рукой на загнетке коробку серников. Она зашуршала.
   - Стой. Не зажигай света. Может, с улицы смотрят.
   Фрося и мать неслышно метались по хате, закладывая окна.
   - Теперь свети, - прошептала Фрося, дрожа всем телом.
   Маленькое неспокойное пламя каганца осветило хату с окнами, заложенными красными подушками.
   Софья сидела на скамейке под печкой, быстро крутя на груди стиснутые руки, и облизывала губы. Ее глаза блестели сухо и дико на бледном лице, заляпанном грязью.
   - Бежи, Семен, - говорила она скоро и монотонно, как в беспамятстве. Бежи сегодня, бо завтра уже будет поздно. Бежи, пока ночь. За-ради святого господа Исуса Христа, запрягай лошадей. Той старый черт, той проклятый сатана батька доказал на тебя немецкому коменданту. Он бумагу на тебя подавал, и немецкий комендант сказал: гут.