Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Катанян Василий
Прикосновение к идолам (фрагмент)
Василий Катанян
Прикосновение к идолам (фрагмент)
Из книги Василия Васильевича Катаняна
Прикосновение к идолам
Содержание
При чем тут идолы?
ДЕТСТВО И ЮНЫЕ ГОДЫ КАТАНЯНА-ВНУКА
О ЛИЛЕ БРИК И НЕ ТОЛЬКО О НЕЙ
МАЙЯ ПЛИСЕЦКАЯ БЕЗ ГРИМА
СТРАСТИ ПО ПАРАДЖАНОВУ
УЧИТЕЛЯ, КОЛЛЕГИ, ДРУЗЬЯ
Сергей Эйзенштейн и жена его Пера
Григорий Козинцев этому Рязанова не учил
Леонид Кристи, или талант нравственности
Дзига Вертов, или долгие черные годы
Ованесова или просто Арша
Время с Романом Карменом
Лидия Степанова, широко известная в узком кругу
Поль Робсон, или игры с министерской четой
Аркадий Райкин кидает кости
Софья Вишневецкая, или вдовьи страсти
Джордж Баланчин и его крамольные балеты
Патриция Томпсон, или "давних писем откровенья"
Виктор Шкловский: "Я кудрявый!"
Эльза Триоле и "глаза Эльзы"
Серж Лифарь на бюллетене
Татьяна Яковлева -- "входит красавица в зал"
Фаина Раневская с оружием в руках
Тамара Ханум, или шемаханская царица
Нина Берберова, или возвращение из тьмы веков
Саша Галич с гитарой и Аней
Как расцветала алыча для Лаврентья Палыча
Наташа Дорошевич, или гены инакомыслия
Марлен Дитрих на сцене и дома
Натан Федоровский, или нищета и блеск эмигранта
Алла Демидова, или приглашение на танго
Бенгт Янгфельдт и эмпириокритицизм
ЧЕМ ЧЕРТ НЕ ШУТИТ? (ИЗ ДНЕВНИКА)
Указатель имен
Страсти по Параджанову
Маэстро
Вот он сидит на бархатном диване среди чуждой ему роскоши дорогого парижского отеля и чувствует себя вполне непринужденно. На нем невиданный балахон, все его любимые амулеты, цепи и перстни сверкают, он перебирает четки и говорит о том, как власти вычеркнули его из жизни на пятнадцать лет, тем самым "абортировав из биографии несколько фильмов". Его то сажали в тюрьму, то просто не давали работать. Нет такой статьи уголовного кодекса, которую не приписали бы ему, и ни одного смертного греха, в котором бы его не обвинили. Воровство, спекуляция, изнасилование, совращение юнцов и старух -- да, да, это тоже, а как же иначе? -- и, конечно, национализм, хотя по природе своей он -- ярко выраженный космополит. Не считает нужным дублировать на русский язык свою знаменитую картину "Тени забытых предков" -- националист! Считает нужным дублировать на азербайджанский язык своего же "Ашик-Кериба" -- опять националист! Он улыбается и, принимая усталую позу, говорит, что ему остается снять лишь немой фильм, который не потребует дубляжа. Диссидент ли он? Безусловно! Только не в политике, а в искусстве.
Работавший с ним оператор Антипенко однажды сказал: "За Параджановым хотелось ходить и записывать. И жаль, что это никому не пришло в голову".
Это не так -- мне пришло. Все годы нашего знакомства я вел более или менее регулярные дневниковые записи о встречах с ним, о его делах и разговорах, причудах и острых словечках. Я храню все его письма, рецензии, интервью и эссе о нем. Часто его фотографировал, записывал на "маг", один раз снял на видео. И сегодня, когда его нет, мне достаточно открыть папку с надписью "Сережа", чтобы воскресить многое, ставшее уже историей. Мы никогда не обращались к друг к другу по имени-отчеству, и, думаю, меня не обвинят в амикошонстве, если я буду называть его просто -- Сережа.
Ни одного часа своей жизни он не провел в простоте душевной. Идет, например, по улице, остановится возле витрины, все осмотрит, зайдет в магазин и все порекомендует переставить. Едет в троллейбусе и обязательно расскажет окружающим препотешную историю. Сядет в гостях за стол, все пересервирует и еду подправит специями и травами. А после спектакля обязательно пойдет за кулисы и забросает его участников предложениями. Однажды в Киеве ему так понравилось представление, что он поднялся на сцену, упал на колени и поцеловал пол!
Писать о нем можно бесконечно, ибо не было в его жизни двух одинаковых дней, и ему достаточно было дойти до булочной в конце переулка, чтобы вернуться, полным всяких историй: "Соседская бабка крутила гоголь-моголь и все уговаривала этого золотушного Резика, чтобы он съел. Я на него прикрикнул, он взял стакан и стал раскручивать гоголь-моголь в обратную сторону. Сначала появился желток, потом яйцо, за ним цыпленок и, наконец, курица! Бабка окочурилась".
Ради красного словца он не щадил и родного отца: "Папа торговал фальшивыми кроватями". (?!) На вопрос "Фигаро" -- почему он не поехал в Канны? -- ответил: "Не было штанов!" Прочитав о себе, что он сделал лучший украинский фильм и лучший армянский фильм, воскликнул: "Пошлите меня в Африку, и я сниму лучший африканский фильм, я вам напридумываю кучу старинных папуасских ритуалов, не хуже, чем гуцульских в "Тенях забытых предков!"
В юности он мечтал сниматься, сыграть Лермонтова, но его пригласили на роль... Карла Маркса! Приходит на кинопробу, загримировали его, вышло очень натурально. Сидит он перед камерой, беспрерывно мусолит бороду. "Что ты там делаешь?" -- кричит Григорий Рошаль. -- "Как что? Вычесываю блох".
На этом его карьера кинозвезды и кончилась.
Книги? В доме их не было ни одной. Однажды пришел сильно возбужденный и, захлебываясь, рассказал историю, которую загорелся снять. ("Только что шофер в такси рассказал".) И начал вешать нам лапшу на уши, пересказывая сюжет "Аэлиты"! "Да ты что, не знаешь, что этот роман сто раз уже экранизировали? И таксист тебе рассказал про телефильм, что вчера шел по телевизору!" Очень он был обескуражен, но тут же отвлекся. А когда снимал "Ашик-Кериба", в группе шутили, что Лермонтова он не читал, а помнил с детства сказку, что рассказывала мама. Конечно, это было не так, но импульс оттуда.
Он был интуит -- то, что другие постигали в библиотеках, он воспринимал интуитивно, чувственно. У него была необъяснимая способность по фрагменту представить вещь целиком или, по крайней мере, убедить собеседника, что он в курсе дела.
Когда Тарковский ставил в Ковент-Гардене "Бориса Годунова", он рассказывал друзьям, что "Сережа никогда не читал "Бориса Годунова", но, разговаривая с ним на эту тему, вы этого не ощутите. Наоборот, он даже предложит совершенно блестяще перепоставить какую-нибудь сцену. Сережа вообще считал, что вовсе не все надо читать и не все надо смотреть, он отлично обходился без этого. И самое поразительное -- это ничуть не мешало его творчеству. Вы заметили, что на экране у него почти ничего не происходит, а зритель медленно погружается в созерцание красоты?"
С книгами у него были особые отношения: однажды он решил испытать ассистентку, прежде чем взять ее на работу, и попросил достать редкую книгу "Вокруг Пушкина". Та несколько дней рыскала по городу и достала книгу буквально из-под земли. Гордясь, принесла ее Параджанову. Тот сразу открыл нужную страницу, ткнул пальцем в гравюру какой-то старухи с большой брошью и сказал приятелю за столом: "Вот такую брошь недавно продали в комиссионке на Плехановской. Помнишь, я тебе говорил?" И тут же потерял интерес к книге.
В Киеве у него их было всего две -- довоенное издание "Мойдодыра" и на английском языке "Кентавр", подарок Апдайка. И этой "библиотекой" он очень гордился. На допросе (о чем речь ниже) следователь его спросил, когда он в последний раз брал в руки книгу? "Последняя книга, которая произвела на меня сильное впечатление после ВГИКа, был "Мойдодыр". "Ну разве это серьезно?!" -- возмутился следователь. А между тем это был тот редкий случай, когда Сережа говорил серьезно. Придя ко мне на новую квартиру, он спросил, указывая на полки с книгами: "И это вы все с Инной прочли?"
Ах, как мне сегодня не хватает этих его вопросов!
Хуциевский Параджанов
Мы с ним учились в одни годы, но он был младше на курс, и по ВГИКу я его не помню, хотя слышал фамилию Параджанова, потому что вокруг него постоянно были шумные истории. Первая жена Сережи, красавица татарка, работала продавщицей в Мосторге. Ее звали Ничар Карымова. За то, что она вышла замуж за иноверца, родители бросили ее под поезд (за нее был уже получен калым от военного, татарина.) Вот такая была драма, об этом судачили студенты, и Сережа потом это подтвердил. Уже в восьмидесятых годах он ездил на кладбище, искал могилу и не нашел, вернулся грустный.
А познакомился я с ним в 1953 году -- вон как давно! -- когда приехал в командировку в Киев, где он работал, окончив институт. Мне что-то поручили ему передать, я созвонился с ним и вот сижу, жду его в холле гостиницы "Театральная". Не знаю почему, но когда я слышал в институте фамилию Параджанова, то думал, что это Марлен Хуциев, и когда здоровался на бегу с Марленом, то думал, что это Сережа. Вот такое смещение. Поэтому жду Параджанова, но с лицом Хуциева. Входит Сережа, кивает мне, я с недоумением отвечаю и отворачиваюсь. Он в смущении садится поодаль и, когда мы встречаемся глазами, то улыбается мне. Я же сижу букой и злюсь на Параджанова, что он опаздывает. Наконец он подходит:
-- А вы не меня ждете?
-- Нет.
-- Но вы же Катанян? А я Параджанов.
Мы сразу подружились. В день моего рождения я угощал в ресторане обедом Сережу, Алова и Наумова, потом все поднялись ко мне в номер, и Сережа, не сходя с места, в зеленых шерстяных носках станцевал нам вариацию Пана из "Вальпургиевой ночи", чем страшно меня удивил. Я тогда не знал, что он до Института кинематографии учился в Тбилисском хореографическом училище, которое не закончил, как, впрочем, и железнодорожный институт ("Страшно подумать, сколько было бы крушений, окончи я его...").
В Киеве он жил в общежитии студии (теперь им. Довженко) в одной комнате с Аловым, Наумовым и Чухраем. Всем им впоследствии суждено было прославиться. Однажды, когда я у них засиделся, а денег на такси, конечно, ни у кого не было, Сережа уложил меня на свою железную, какую-то сиротскую кровать, а сам куда-то ушел ночевать. Утром выяснилось, что он спал на столе в Красном уголке, укрывшись переходящим знаменем. Это было так на него похоже -- гостеприимство, доброта, бескорыстие. Он мне подарил кованый чугунный подсвечник, некогда принадлежавший Богдану Хмельницкому. Так сказал Сережа, и я принял это за чистую монету. В действительности он был из реквизита одноименного фильма Игоря Савченко. Подсвечник мне очень понравился, он переезжал со мной с квартиры на квартиру и теперь живет в редакции студии, где я проработал всю свою жизнь.
Злостный неплательщик
В январе 1956 года он приехал в Москву с молодой женой Светланой. Это была застенчивая хохлушка, прелестная, вся какая-то светящаяся. Она была (и осталась) красавицей -- достаточно взглянуть на ее портреты, которые Сережа не уставал делать до конца своей жизни. Ее отец Иван Щербатюк работал представителем УССР при нашем посольстве в Канаде, до замужества Светлана два года прожила в Оттаве, говорила по-английски, была элегантна. Она стала женщиной его жизни с той минуты, как он увидел ее в ложе Киевского оперного театра, где она потеряла сознание, ощутив его неодолимо страстный взгляд, -и до того страшного часа, когда бросила первый ком земли в его могилу. И хотя они годы прожили врозь -- он всегда думал о ней, как умел заботился, в его стрессовых состояниях Светлана была рядом, и в его черные годы, недостатка в которых Сергей не испытывал, она показала себя достойной женщиной, что подчас требовало определенного мужества. Ее образ вечно будоражил его, и он запечатлен навсегда в картинах, коллажах и рисунках. И сегодня Светлана олицетворяет для меня то немногое, что еще осталось от личности живого Сережи.
Умная и добрая женщина, она преданно любила Сережу, жалела его и ценила, с первых дней поняв его талант и неординарность. Они поселились в комнате, которую ему наконец дали от студии. Об этом новоселье я узнал из его "письма", он вложил в конверт объявление, которое сорвал в подъезде: "Список злостных неплательщиков: 1. Параджанов С.И. Домоуправление".
Жили они своим хозяйством славно, но не всегда согласно. Невозможно было постоянно играть, как того требовал Сережа: котлеты укладывать на блюдо не так, а эдак, яблоко чистить только таким макаром, чашку ставить не туда, а сюда. Даже из Светланы он делал модель или, если угодно, часть обстановки. То пересаживал ее к окну, то против света, то накидывал на нее шаль, то вплетал жемчуга в волосы. Ласково улыбаясь, она до поры до времени все безропотно терпела, но я уставал даже смотреть на эти бесконечные мизансцены.
Потом родился сын -- красивый белокурый Суренчик, в маму. Оба его обожали. Это был скромный, улыбчивый, спокойный мальчик, и в те дни, когда Сережа до него дорывался, он начинал режиссировать его поведение и наряжать, наряжать. Цилиндр, жабо, камзол... "Когда Суренчик вышел на проспект Руставели, то все решили, что начался карнавал!" В дальнейшем Сурен окончил архитектурный институт.
В 1961 году Светлана ушла от мужа. Их брак не сложился, я уверен, из-за характера Сережи.
Давно, в Киеве
В 1966 году под Косовом, что на Украине, я увидел скалы, словно выкрашенные синькой. Осенью, среди золотой листвы, это выглядело необыкновенно. Почему вдруг синие? Никто не знал. А Сережа воскликнул: "Да это же я их выкрасил для "Теней"! Неужели до сих пор не облезли?" Не облезли. И таким образом Сережа преобразил ландшафт на долгие годы. Потом уже я прочитал, что и Тарковский выполол все желтые цветы с поля, когда это ему было нужно для цвета, и Антониони красил деревья в серебряное и лиловое.
Я видел его фильмы украинского периода, сегодня прочно забытые, о которых мне с ним не хотелось говорить, как, впрочем, и ему со мной о белиберде, которую я снимал в то время в Киеве про барабанные пионерские будни. Никто сейчас уже не помнит ни его "Первого парня" (1959), ни "Украинскую рапсодию" (1961), ни "Цветка на камне" (1962.) Эти картины давали ему с семьей возможность не умереть с голоду. Правда, в "Цветке на камне" три-четыре куска останавливали внимание, и, как я теперь понимаю, это были робкие и интуитивные попытки отыскать свой стиль и почерк. Но в 1965 году наши блеклые экраны были буквально взорваны параджановским фильмом "Тени забытых предков". Картина произвела сенсацию, и впервые имя Параджанова появилось в прессе.
"Бывает так, что люди, жившие совсем в другое время, имевшие отличную от нас систему взглядов и представлений о мире, вдруг делаются нам близки, начинают волновать нас, и мы разделяем их радость и горе. Это чудо совершает искусство. Как бы ни были далеки от нас события и люди, их обычаи, нравы, прикоснись ко всему этому истинный художник -- и мы поверим ему, поймем его героев, нам откроются их сердца, скрытые под чуждыми одеждами, мы разделим их мысли, хоть и высказанные на чужом языке" ("Искусство кино").
"Бывают такие фильмы, которые навсегда врезаются в память. Этот фильм не похож на другие, он исключителен: поэма, опера, документ, легенда. Это могли бы сделать Флаэрти, Довженко, Шекспир, Босх или Шагал. Потрясающая картина, поразительное зрелище жизни народа, все еще связанного со старыми обычаями. Фильм выходит на экраны Парижа. Не пропустите его!" ("Юманите").
"Этот полный драматических ситуаций, красочных костюмов фильм о любви уносит нас далеко от Советской России в Россию классическую" ("Фигаро").
"Фильм Параджанова похож скорее на сон, насыщенный и лирический, сложный и интересный" ("Нувель литерер").
"Тщательный анализ фильма позволяет сделать вывод, что Параджанов создал великолепную поэму в стиле барокко, которую будут очень хвалить или очень ругать" ("Экспресс").
Однажды Сережа рассказал, как снимались "Тени".
"Эпизод оплакивания Миколы. Положили на стол гроб, посадили местных бабушек-плакальщиц. Начали! Бабушки не плачут. В чем дело? "Гроб пустой". Я говорю ассистенту: "Ложись в гроб". Ассистент ложится. Мотор! Начали! Бабушки молчат. В чем дело? "Он молодой". Нашли деда, положили в фоб, бабуси ,не плачут: "Он чужой". Привезли деда из их деревни, своего, любимого. Положили в гроб. Тут такой плач поднялся, после съемки остановить не могли".
"...Нашел я дедусю, чтобы сыграл народную мелодию для одного эпизода. Он принес инструмент -- дощечка и струна.
-- Что играть, веселое или грустное?
-- Играй веселое.
Дед пропиликал: тинь-тинь-тинь.
-- А теперь грустное.
Дед опять: тинь-тинь-тинь.
-- Какая же разница?
-- Не понял? Тогда вот что. Я сначала буду играть веселое, потом кивну и сыграю грустное.
Опять: тинь-тинь-тинь. Кивает. И снова: тинь-тинь-тинь.
-- Понял?
-- Нет.
-- Тогда не снимай кино про Гуцулыцину".
Но вопреки совету дедуси фильм был снят, мелодия там звучала, и ее слышали в кинотеатрах многих стран.
Как-то Андрей Тарковский заметил, что "в конце концов после нас останутся только наши фильмы, которые будут давать право нашим потомкам судить о нас самих". С Параджановым, думаю, дело будет обстоять несколько иначе. О нем станут судить не только по его картинам. Он был гений сумасбродных выдумок, и истинное творчество Параджанова в немалой степени состоит из самосотворения живой легенды вокруг себя, из всех этих рассказов, историй, розыгрышей, интервью и мистификаций, которыми были охвачены все, кто с ним соприкасался. Часто приезжая в Киев, я всегда с ним виделся. Время покрывает туманом воспоминания -- чем дальше, тем туман гуще, и если дневниковые даты не уточняют события, то встречи сливаются в непрерывную киноленту. Хотя жил он в Киеве трудно и сложно, но я запомнил его с блестящими глазами, веселым, ярким.
Вот он показывает мне город и заводит в пещеры Киевско-Печерской лавры, затевает там длинный разговор с монахом на плохом украинском языке, а когда мы выбираемся на свет Божий, радостно сообщает, что договорился, и нас принимают послушниками в какую-то обитель.
Вот он на базаре ругает меня, что я купил помидоры не у того, у кого надо.
-- А у кого надо?
-- Вон у того попа-расстриги. Посмотри, какой он красивый, надо купить у него!
Подходим. Выясняется, что это не поп-расстрига, как хотелось Сереже, а волосатый коновал, и помидоры у него никудышные, и глаз слегка косит -словом, полное фиаско.
Вот мы идем домой к Тарапуньке -- кто не помнит этот веселый эстрадный дуэт Тарапуньки и Штепселя? -- и несем ему свистульку, так как у него родился сын. И хотя Сережу не ждали, но очень ему рады. Он вообще возбуждался от известия, что у кого-то появился ребенок. Детей любил, но, клевеща на себя, утверждал, что "лишь чужих и на два часа". Очень любил Суренчика, своих племянников, сыновей Тарковского и Любимова, вообще окружающую ребятню. Недаром дети у него во дворе играли "в Параджанова"! Однажды ему очень понравился один детский спектакль, на следующее представление он откупил ложу и пригласил всех ребятишек из переулка. В антракте одарил их конфетами, а оставшиеся стал кидать в партер тем детям, что смотрели на странного бородатого дядю.
Вот мы идем втроем по Подолу: Сережа, я и моя московская приятельница Светлана Успенская. На ней нарядный французский платок. Сереже очень понравился и цвет его, и рисунок, тогда такие вещи были в новинку.
-- Ну, если вам так нравится мой платок, я могу им поделиться с вашей женой.
-- Каким образом?
-- Придем домой, разрежем его по диагонали, и получатся две треугольные косынки, платок ведь большой.
-- Вы серьезно говорите?
-- Абсолютно.
Чего тут ждать, пока придем домой? Сережа тут же остановился у раскрытого окна, за которым у плиты хозяйничала толстая распаренная тетка:
-- Мадам, у вас есть ножницы?
-- Чего?
-- Я разве тихо говорю?
Женщина протянула ему ножницы, как будто так и надо. Сережа снял со Светланы платок, с нашей помощью разрезал его на две половины, бережно сложил свою косынку, отдал ножницы, и мы пошли дальше как ни в чем не бывало.
На исходе зимы 1972 года Сережа сказал, что завтра мы пойдем на барахолку: там можно встретить самые неожиданные и крайне необходимые вещи.
-- Например?
-- Чайницы! (Он тогда увлекался чайницами.)
-- Ну, мне они не нужны. Я мечтаю о тулупе, у меня нет зимнего пальто, а тулупы теплы и нынче в моде. Я бы купил и себе и жене.
-- Я это вам с Инной устрою в две минуты. У меня знакомые в деревне, и по моим эскизам они сошьют дубленки и вышьют их бисером, украсят сутажом, как я им нарисую.
Сказано -- сделано! Бумаги под рукой не оказалось, он схватил французский журнальчик "Brieves Nouvelles de France", на чистых местах моментально набросал несколько моделей и назначил цену. Я только рот разевал.
На барахолке он подолгу стоял перед китчевыми клеенчатыми ковриками с русалками и лебедями, беседовал с продавцами по-украински, торговался, не покупая, и все подбивал меня приобрести эту "потрясающую красоту". Никаких тулупов не было, мне надоело, я замерз и звал его уехать. "Хождение за покупками -- монолог", -- отшил он меня. Я часто вспоминаю это меткое выражение. Действительно, один ищет одно, другой -- другое и томится, пока спутник рассматривает что-то, на что тебе наплевать. На сей раз дело закончилось покупкой за гроши чайницы старого стекла, и мы ушли только тогда, когда Сережа убедился, что больше ничего интересного нет, и тоже окоченел. Никаких тулупов он мне не устроил ни "в две минуты", ни в два года. Зато остались у меня его чудесные фантазии на страницах французского еженедельника.
Узнав, что у нас стоит письменный стол стиля "жакоб", Сережа решил подарить мне шесть стульев и два кресла того же стиля, чтоб был полный гарнитур. Ни более ни менее. Оглянувшись и ничего этого не обнаружив в его комнате, я подумал с облегчением: "А, пусть себе болтает. Мне это абсолютно не нужно, некуда ставить, да и как можно принимать такой дорогой подарок? Слава Богу, очередная фантазия". Но не тут-то было. "Они стоят у моих знакомых, я им обставил квартиру, а "жакоб" им не подходит, и я отдам его тебе". Через пару дней он повез меня в новую пятиэтажку, хозяев не было, но Сережа открыл дверь своим ключом. Квартира была им обставлена в народном стиле: керосиновые лампы, иконы, рушники, сундуки, бумажные цветы и тому подобное. В спальне Сережа возмутился, что хозяева что-то сделали по-своему, он переставил комод и снял со стены семейную фотографию. На кухне достал из буфета вино и бокалы, пошарил в холодильнике, красиво накрыл стол и принялся меня потчевать. Я же чувствовал себя домушником. От шести стульев я отбрыкался, а кресел, к счастью, не оказалось -- хоть немного, да присочинил Сережа. Но все же один стул он мне велел забрать в подарок Инне, а себе прихватил второй. (Сережа играл роль Остапа Бендера, я -- Кисы Воробьянинова.) Ничего не убрав со стола, мы спустились вниз. "Что подумают хозяева, когда вернутся? -- спросил я в крайнем смущении. -- Верно, решат, что была кража". "Они привыкши", -- уверенно ответил Сережа. А стул очень подошел к столу, за которым Инна и сейчас работает.
Три метра чернобурки
Если он видел вещь, подходящую к той, что есть у вас, он сходил с ума, но добывал ее и приносился в два часа ночи, чтобы подарить. Увидел в комиссионке молочник желтый с золотым ободком, купил и принес мне. "???" -"Но ведь у тебя есть две чашки такого же цвета, а теперь к ним и молочник!" Да я и помнить о них не помнил, затерянных в недрах буфета, а ему они запали.
В Киеве он раздобыл трубку для курения и стал уговаривать Гришу Чухрая подарить ее Борису Барнету. Почему Барнету? Они были почти незнакомы и вообще по какому поводу? "Как ты не чувствуешь -- Барнету так пойдет курить трубку. Он будет такой живописный. Особенно в профиль". -- "Да он вроде бы не курит". -- "Все равно, ты только представь: Барнет в профиль с трубкой. Он красивый. Надо ему подарить. Так будет вальяжно -- профиль, трубка..." И он показал.
А однажды шел по улице Горького с Володей Наумовым -- в студенческие времена -- и нес в руках зеленого керамического барана -- кувшин из Гуцулыцины, очень красивый. Вдруг говорит: "Слушай, в этом доме живет Илья Эренбург. Давай зайдем к нему и подарим барана". -- "А ты знаком с ним?" -"Нет, но какое это имеет значение?" Зашли, подарили, Эренбург очень удивился, угостил их заморским ликером, и больше они никогда не виделись.
Нет ни одного человека, который был бы с ним знаком, даже мимолетно, и не получил от него подарка -- хоть "царского", хоть ерундового, но всегда отмеченного печатью его неповторимого вкуса.
Мир его любимых вещей! Долго он хвастался подозрительным кольцом, говорил, что это подарок Католикоса. Один друг наконец сказал: "Успокойся, все видели его. Кроме Католикоса". Он не обиделся, только с мнимой многозначительностью переодел кольцо на другой палец. Халат эмира Бухарского, в котором танцевала Тамара Ханум (я ему рассказывал о нем), не давал ему покоя, пока он не вырядился в нечто тоже живописное, шелковое, более или менее персидское, с вышитой надписью, которая в его переводе звучала так: "Я касался Надир-шаха". Ерунда, конечно, но очень уж ему хотелось. Да еще пришил колокольчик подмышку и любил неожиданно поднять руку, чтобы раздался звоночек. Все улыбались. Я и сейчас улыбнусь, как вспомню.
С семьдесят восьмого года Сережа вернулся жить в свой родной Тбилиси и вскоре поехал на Украину повидаться со Светланой и Суренчиком, с многочисленными друзьями. И накупил там всякую всячину. Какую и для чего? А вообще. Ему дают деньги, чтобы он купил что-либо интересное -- посуду, лампу, коврик, бусы, а то и просто туфли или кашне -- на его вкус. И он всем привозит, ему доставляет удовольствие разыскивать, торговаться, покупать, держать в руках. Бывает и так, что купит что-либо себе, не может удержаться, а потом долго старается подарить эту вещь. На сей раз он зачем-то привез черное шелковое платье тридцатых годов -- ретро! Всем женщинам, которые у него появлялись на галерее (имя им -- легион), он стремился его презентовать. Они с ажиотажем пытались напялить его на себя, но тщетно: оно было всем мало. Все же одна худышка втиснулась. Сережа обрадовался: гора свалилась с плеч. Девица же, пока не передумали, тут же улетучилась, расточая воздушные поцелуи.
Прикосновение к идолам (фрагмент)
Из книги Василия Васильевича Катаняна
Прикосновение к идолам
Содержание
При чем тут идолы?
ДЕТСТВО И ЮНЫЕ ГОДЫ КАТАНЯНА-ВНУКА
О ЛИЛЕ БРИК И НЕ ТОЛЬКО О НЕЙ
МАЙЯ ПЛИСЕЦКАЯ БЕЗ ГРИМА
СТРАСТИ ПО ПАРАДЖАНОВУ
УЧИТЕЛЯ, КОЛЛЕГИ, ДРУЗЬЯ
Сергей Эйзенштейн и жена его Пера
Григорий Козинцев этому Рязанова не учил
Леонид Кристи, или талант нравственности
Дзига Вертов, или долгие черные годы
Ованесова или просто Арша
Время с Романом Карменом
Лидия Степанова, широко известная в узком кругу
Поль Робсон, или игры с министерской четой
Аркадий Райкин кидает кости
Софья Вишневецкая, или вдовьи страсти
Джордж Баланчин и его крамольные балеты
Патриция Томпсон, или "давних писем откровенья"
Виктор Шкловский: "Я кудрявый!"
Эльза Триоле и "глаза Эльзы"
Серж Лифарь на бюллетене
Татьяна Яковлева -- "входит красавица в зал"
Фаина Раневская с оружием в руках
Тамара Ханум, или шемаханская царица
Нина Берберова, или возвращение из тьмы веков
Саша Галич с гитарой и Аней
Как расцветала алыча для Лаврентья Палыча
Наташа Дорошевич, или гены инакомыслия
Марлен Дитрих на сцене и дома
Натан Федоровский, или нищета и блеск эмигранта
Алла Демидова, или приглашение на танго
Бенгт Янгфельдт и эмпириокритицизм
ЧЕМ ЧЕРТ НЕ ШУТИТ? (ИЗ ДНЕВНИКА)
Указатель имен
Страсти по Параджанову
Маэстро
Вот он сидит на бархатном диване среди чуждой ему роскоши дорогого парижского отеля и чувствует себя вполне непринужденно. На нем невиданный балахон, все его любимые амулеты, цепи и перстни сверкают, он перебирает четки и говорит о том, как власти вычеркнули его из жизни на пятнадцать лет, тем самым "абортировав из биографии несколько фильмов". Его то сажали в тюрьму, то просто не давали работать. Нет такой статьи уголовного кодекса, которую не приписали бы ему, и ни одного смертного греха, в котором бы его не обвинили. Воровство, спекуляция, изнасилование, совращение юнцов и старух -- да, да, это тоже, а как же иначе? -- и, конечно, национализм, хотя по природе своей он -- ярко выраженный космополит. Не считает нужным дублировать на русский язык свою знаменитую картину "Тени забытых предков" -- националист! Считает нужным дублировать на азербайджанский язык своего же "Ашик-Кериба" -- опять националист! Он улыбается и, принимая усталую позу, говорит, что ему остается снять лишь немой фильм, который не потребует дубляжа. Диссидент ли он? Безусловно! Только не в политике, а в искусстве.
Работавший с ним оператор Антипенко однажды сказал: "За Параджановым хотелось ходить и записывать. И жаль, что это никому не пришло в голову".
Это не так -- мне пришло. Все годы нашего знакомства я вел более или менее регулярные дневниковые записи о встречах с ним, о его делах и разговорах, причудах и острых словечках. Я храню все его письма, рецензии, интервью и эссе о нем. Часто его фотографировал, записывал на "маг", один раз снял на видео. И сегодня, когда его нет, мне достаточно открыть папку с надписью "Сережа", чтобы воскресить многое, ставшее уже историей. Мы никогда не обращались к друг к другу по имени-отчеству, и, думаю, меня не обвинят в амикошонстве, если я буду называть его просто -- Сережа.
Ни одного часа своей жизни он не провел в простоте душевной. Идет, например, по улице, остановится возле витрины, все осмотрит, зайдет в магазин и все порекомендует переставить. Едет в троллейбусе и обязательно расскажет окружающим препотешную историю. Сядет в гостях за стол, все пересервирует и еду подправит специями и травами. А после спектакля обязательно пойдет за кулисы и забросает его участников предложениями. Однажды в Киеве ему так понравилось представление, что он поднялся на сцену, упал на колени и поцеловал пол!
Писать о нем можно бесконечно, ибо не было в его жизни двух одинаковых дней, и ему достаточно было дойти до булочной в конце переулка, чтобы вернуться, полным всяких историй: "Соседская бабка крутила гоголь-моголь и все уговаривала этого золотушного Резика, чтобы он съел. Я на него прикрикнул, он взял стакан и стал раскручивать гоголь-моголь в обратную сторону. Сначала появился желток, потом яйцо, за ним цыпленок и, наконец, курица! Бабка окочурилась".
Ради красного словца он не щадил и родного отца: "Папа торговал фальшивыми кроватями". (?!) На вопрос "Фигаро" -- почему он не поехал в Канны? -- ответил: "Не было штанов!" Прочитав о себе, что он сделал лучший украинский фильм и лучший армянский фильм, воскликнул: "Пошлите меня в Африку, и я сниму лучший африканский фильм, я вам напридумываю кучу старинных папуасских ритуалов, не хуже, чем гуцульских в "Тенях забытых предков!"
В юности он мечтал сниматься, сыграть Лермонтова, но его пригласили на роль... Карла Маркса! Приходит на кинопробу, загримировали его, вышло очень натурально. Сидит он перед камерой, беспрерывно мусолит бороду. "Что ты там делаешь?" -- кричит Григорий Рошаль. -- "Как что? Вычесываю блох".
На этом его карьера кинозвезды и кончилась.
Книги? В доме их не было ни одной. Однажды пришел сильно возбужденный и, захлебываясь, рассказал историю, которую загорелся снять. ("Только что шофер в такси рассказал".) И начал вешать нам лапшу на уши, пересказывая сюжет "Аэлиты"! "Да ты что, не знаешь, что этот роман сто раз уже экранизировали? И таксист тебе рассказал про телефильм, что вчера шел по телевизору!" Очень он был обескуражен, но тут же отвлекся. А когда снимал "Ашик-Кериба", в группе шутили, что Лермонтова он не читал, а помнил с детства сказку, что рассказывала мама. Конечно, это было не так, но импульс оттуда.
Он был интуит -- то, что другие постигали в библиотеках, он воспринимал интуитивно, чувственно. У него была необъяснимая способность по фрагменту представить вещь целиком или, по крайней мере, убедить собеседника, что он в курсе дела.
Когда Тарковский ставил в Ковент-Гардене "Бориса Годунова", он рассказывал друзьям, что "Сережа никогда не читал "Бориса Годунова", но, разговаривая с ним на эту тему, вы этого не ощутите. Наоборот, он даже предложит совершенно блестяще перепоставить какую-нибудь сцену. Сережа вообще считал, что вовсе не все надо читать и не все надо смотреть, он отлично обходился без этого. И самое поразительное -- это ничуть не мешало его творчеству. Вы заметили, что на экране у него почти ничего не происходит, а зритель медленно погружается в созерцание красоты?"
С книгами у него были особые отношения: однажды он решил испытать ассистентку, прежде чем взять ее на работу, и попросил достать редкую книгу "Вокруг Пушкина". Та несколько дней рыскала по городу и достала книгу буквально из-под земли. Гордясь, принесла ее Параджанову. Тот сразу открыл нужную страницу, ткнул пальцем в гравюру какой-то старухи с большой брошью и сказал приятелю за столом: "Вот такую брошь недавно продали в комиссионке на Плехановской. Помнишь, я тебе говорил?" И тут же потерял интерес к книге.
В Киеве у него их было всего две -- довоенное издание "Мойдодыра" и на английском языке "Кентавр", подарок Апдайка. И этой "библиотекой" он очень гордился. На допросе (о чем речь ниже) следователь его спросил, когда он в последний раз брал в руки книгу? "Последняя книга, которая произвела на меня сильное впечатление после ВГИКа, был "Мойдодыр". "Ну разве это серьезно?!" -- возмутился следователь. А между тем это был тот редкий случай, когда Сережа говорил серьезно. Придя ко мне на новую квартиру, он спросил, указывая на полки с книгами: "И это вы все с Инной прочли?"
Ах, как мне сегодня не хватает этих его вопросов!
Хуциевский Параджанов
Мы с ним учились в одни годы, но он был младше на курс, и по ВГИКу я его не помню, хотя слышал фамилию Параджанова, потому что вокруг него постоянно были шумные истории. Первая жена Сережи, красавица татарка, работала продавщицей в Мосторге. Ее звали Ничар Карымова. За то, что она вышла замуж за иноверца, родители бросили ее под поезд (за нее был уже получен калым от военного, татарина.) Вот такая была драма, об этом судачили студенты, и Сережа потом это подтвердил. Уже в восьмидесятых годах он ездил на кладбище, искал могилу и не нашел, вернулся грустный.
А познакомился я с ним в 1953 году -- вон как давно! -- когда приехал в командировку в Киев, где он работал, окончив институт. Мне что-то поручили ему передать, я созвонился с ним и вот сижу, жду его в холле гостиницы "Театральная". Не знаю почему, но когда я слышал в институте фамилию Параджанова, то думал, что это Марлен Хуциев, и когда здоровался на бегу с Марленом, то думал, что это Сережа. Вот такое смещение. Поэтому жду Параджанова, но с лицом Хуциева. Входит Сережа, кивает мне, я с недоумением отвечаю и отворачиваюсь. Он в смущении садится поодаль и, когда мы встречаемся глазами, то улыбается мне. Я же сижу букой и злюсь на Параджанова, что он опаздывает. Наконец он подходит:
-- А вы не меня ждете?
-- Нет.
-- Но вы же Катанян? А я Параджанов.
Мы сразу подружились. В день моего рождения я угощал в ресторане обедом Сережу, Алова и Наумова, потом все поднялись ко мне в номер, и Сережа, не сходя с места, в зеленых шерстяных носках станцевал нам вариацию Пана из "Вальпургиевой ночи", чем страшно меня удивил. Я тогда не знал, что он до Института кинематографии учился в Тбилисском хореографическом училище, которое не закончил, как, впрочем, и железнодорожный институт ("Страшно подумать, сколько было бы крушений, окончи я его...").
В Киеве он жил в общежитии студии (теперь им. Довженко) в одной комнате с Аловым, Наумовым и Чухраем. Всем им впоследствии суждено было прославиться. Однажды, когда я у них засиделся, а денег на такси, конечно, ни у кого не было, Сережа уложил меня на свою железную, какую-то сиротскую кровать, а сам куда-то ушел ночевать. Утром выяснилось, что он спал на столе в Красном уголке, укрывшись переходящим знаменем. Это было так на него похоже -- гостеприимство, доброта, бескорыстие. Он мне подарил кованый чугунный подсвечник, некогда принадлежавший Богдану Хмельницкому. Так сказал Сережа, и я принял это за чистую монету. В действительности он был из реквизита одноименного фильма Игоря Савченко. Подсвечник мне очень понравился, он переезжал со мной с квартиры на квартиру и теперь живет в редакции студии, где я проработал всю свою жизнь.
Злостный неплательщик
В январе 1956 года он приехал в Москву с молодой женой Светланой. Это была застенчивая хохлушка, прелестная, вся какая-то светящаяся. Она была (и осталась) красавицей -- достаточно взглянуть на ее портреты, которые Сережа не уставал делать до конца своей жизни. Ее отец Иван Щербатюк работал представителем УССР при нашем посольстве в Канаде, до замужества Светлана два года прожила в Оттаве, говорила по-английски, была элегантна. Она стала женщиной его жизни с той минуты, как он увидел ее в ложе Киевского оперного театра, где она потеряла сознание, ощутив его неодолимо страстный взгляд, -и до того страшного часа, когда бросила первый ком земли в его могилу. И хотя они годы прожили врозь -- он всегда думал о ней, как умел заботился, в его стрессовых состояниях Светлана была рядом, и в его черные годы, недостатка в которых Сергей не испытывал, она показала себя достойной женщиной, что подчас требовало определенного мужества. Ее образ вечно будоражил его, и он запечатлен навсегда в картинах, коллажах и рисунках. И сегодня Светлана олицетворяет для меня то немногое, что еще осталось от личности живого Сережи.
Умная и добрая женщина, она преданно любила Сережу, жалела его и ценила, с первых дней поняв его талант и неординарность. Они поселились в комнате, которую ему наконец дали от студии. Об этом новоселье я узнал из его "письма", он вложил в конверт объявление, которое сорвал в подъезде: "Список злостных неплательщиков: 1. Параджанов С.И. Домоуправление".
Жили они своим хозяйством славно, но не всегда согласно. Невозможно было постоянно играть, как того требовал Сережа: котлеты укладывать на блюдо не так, а эдак, яблоко чистить только таким макаром, чашку ставить не туда, а сюда. Даже из Светланы он делал модель или, если угодно, часть обстановки. То пересаживал ее к окну, то против света, то накидывал на нее шаль, то вплетал жемчуга в волосы. Ласково улыбаясь, она до поры до времени все безропотно терпела, но я уставал даже смотреть на эти бесконечные мизансцены.
Потом родился сын -- красивый белокурый Суренчик, в маму. Оба его обожали. Это был скромный, улыбчивый, спокойный мальчик, и в те дни, когда Сережа до него дорывался, он начинал режиссировать его поведение и наряжать, наряжать. Цилиндр, жабо, камзол... "Когда Суренчик вышел на проспект Руставели, то все решили, что начался карнавал!" В дальнейшем Сурен окончил архитектурный институт.
В 1961 году Светлана ушла от мужа. Их брак не сложился, я уверен, из-за характера Сережи.
Давно, в Киеве
В 1966 году под Косовом, что на Украине, я увидел скалы, словно выкрашенные синькой. Осенью, среди золотой листвы, это выглядело необыкновенно. Почему вдруг синие? Никто не знал. А Сережа воскликнул: "Да это же я их выкрасил для "Теней"! Неужели до сих пор не облезли?" Не облезли. И таким образом Сережа преобразил ландшафт на долгие годы. Потом уже я прочитал, что и Тарковский выполол все желтые цветы с поля, когда это ему было нужно для цвета, и Антониони красил деревья в серебряное и лиловое.
Я видел его фильмы украинского периода, сегодня прочно забытые, о которых мне с ним не хотелось говорить, как, впрочем, и ему со мной о белиберде, которую я снимал в то время в Киеве про барабанные пионерские будни. Никто сейчас уже не помнит ни его "Первого парня" (1959), ни "Украинскую рапсодию" (1961), ни "Цветка на камне" (1962.) Эти картины давали ему с семьей возможность не умереть с голоду. Правда, в "Цветке на камне" три-четыре куска останавливали внимание, и, как я теперь понимаю, это были робкие и интуитивные попытки отыскать свой стиль и почерк. Но в 1965 году наши блеклые экраны были буквально взорваны параджановским фильмом "Тени забытых предков". Картина произвела сенсацию, и впервые имя Параджанова появилось в прессе.
"Бывает так, что люди, жившие совсем в другое время, имевшие отличную от нас систему взглядов и представлений о мире, вдруг делаются нам близки, начинают волновать нас, и мы разделяем их радость и горе. Это чудо совершает искусство. Как бы ни были далеки от нас события и люди, их обычаи, нравы, прикоснись ко всему этому истинный художник -- и мы поверим ему, поймем его героев, нам откроются их сердца, скрытые под чуждыми одеждами, мы разделим их мысли, хоть и высказанные на чужом языке" ("Искусство кино").
"Бывают такие фильмы, которые навсегда врезаются в память. Этот фильм не похож на другие, он исключителен: поэма, опера, документ, легенда. Это могли бы сделать Флаэрти, Довженко, Шекспир, Босх или Шагал. Потрясающая картина, поразительное зрелище жизни народа, все еще связанного со старыми обычаями. Фильм выходит на экраны Парижа. Не пропустите его!" ("Юманите").
"Этот полный драматических ситуаций, красочных костюмов фильм о любви уносит нас далеко от Советской России в Россию классическую" ("Фигаро").
"Фильм Параджанова похож скорее на сон, насыщенный и лирический, сложный и интересный" ("Нувель литерер").
"Тщательный анализ фильма позволяет сделать вывод, что Параджанов создал великолепную поэму в стиле барокко, которую будут очень хвалить или очень ругать" ("Экспресс").
Однажды Сережа рассказал, как снимались "Тени".
"Эпизод оплакивания Миколы. Положили на стол гроб, посадили местных бабушек-плакальщиц. Начали! Бабушки не плачут. В чем дело? "Гроб пустой". Я говорю ассистенту: "Ложись в гроб". Ассистент ложится. Мотор! Начали! Бабушки молчат. В чем дело? "Он молодой". Нашли деда, положили в фоб, бабуси ,не плачут: "Он чужой". Привезли деда из их деревни, своего, любимого. Положили в гроб. Тут такой плач поднялся, после съемки остановить не могли".
"...Нашел я дедусю, чтобы сыграл народную мелодию для одного эпизода. Он принес инструмент -- дощечка и струна.
-- Что играть, веселое или грустное?
-- Играй веселое.
Дед пропиликал: тинь-тинь-тинь.
-- А теперь грустное.
Дед опять: тинь-тинь-тинь.
-- Какая же разница?
-- Не понял? Тогда вот что. Я сначала буду играть веселое, потом кивну и сыграю грустное.
Опять: тинь-тинь-тинь. Кивает. И снова: тинь-тинь-тинь.
-- Понял?
-- Нет.
-- Тогда не снимай кино про Гуцулыцину".
Но вопреки совету дедуси фильм был снят, мелодия там звучала, и ее слышали в кинотеатрах многих стран.
Как-то Андрей Тарковский заметил, что "в конце концов после нас останутся только наши фильмы, которые будут давать право нашим потомкам судить о нас самих". С Параджановым, думаю, дело будет обстоять несколько иначе. О нем станут судить не только по его картинам. Он был гений сумасбродных выдумок, и истинное творчество Параджанова в немалой степени состоит из самосотворения живой легенды вокруг себя, из всех этих рассказов, историй, розыгрышей, интервью и мистификаций, которыми были охвачены все, кто с ним соприкасался. Часто приезжая в Киев, я всегда с ним виделся. Время покрывает туманом воспоминания -- чем дальше, тем туман гуще, и если дневниковые даты не уточняют события, то встречи сливаются в непрерывную киноленту. Хотя жил он в Киеве трудно и сложно, но я запомнил его с блестящими глазами, веселым, ярким.
Вот он показывает мне город и заводит в пещеры Киевско-Печерской лавры, затевает там длинный разговор с монахом на плохом украинском языке, а когда мы выбираемся на свет Божий, радостно сообщает, что договорился, и нас принимают послушниками в какую-то обитель.
Вот он на базаре ругает меня, что я купил помидоры не у того, у кого надо.
-- А у кого надо?
-- Вон у того попа-расстриги. Посмотри, какой он красивый, надо купить у него!
Подходим. Выясняется, что это не поп-расстрига, как хотелось Сереже, а волосатый коновал, и помидоры у него никудышные, и глаз слегка косит -словом, полное фиаско.
Вот мы идем домой к Тарапуньке -- кто не помнит этот веселый эстрадный дуэт Тарапуньки и Штепселя? -- и несем ему свистульку, так как у него родился сын. И хотя Сережу не ждали, но очень ему рады. Он вообще возбуждался от известия, что у кого-то появился ребенок. Детей любил, но, клевеща на себя, утверждал, что "лишь чужих и на два часа". Очень любил Суренчика, своих племянников, сыновей Тарковского и Любимова, вообще окружающую ребятню. Недаром дети у него во дворе играли "в Параджанова"! Однажды ему очень понравился один детский спектакль, на следующее представление он откупил ложу и пригласил всех ребятишек из переулка. В антракте одарил их конфетами, а оставшиеся стал кидать в партер тем детям, что смотрели на странного бородатого дядю.
Вот мы идем втроем по Подолу: Сережа, я и моя московская приятельница Светлана Успенская. На ней нарядный французский платок. Сереже очень понравился и цвет его, и рисунок, тогда такие вещи были в новинку.
-- Ну, если вам так нравится мой платок, я могу им поделиться с вашей женой.
-- Каким образом?
-- Придем домой, разрежем его по диагонали, и получатся две треугольные косынки, платок ведь большой.
-- Вы серьезно говорите?
-- Абсолютно.
Чего тут ждать, пока придем домой? Сережа тут же остановился у раскрытого окна, за которым у плиты хозяйничала толстая распаренная тетка:
-- Мадам, у вас есть ножницы?
-- Чего?
-- Я разве тихо говорю?
Женщина протянула ему ножницы, как будто так и надо. Сережа снял со Светланы платок, с нашей помощью разрезал его на две половины, бережно сложил свою косынку, отдал ножницы, и мы пошли дальше как ни в чем не бывало.
На исходе зимы 1972 года Сережа сказал, что завтра мы пойдем на барахолку: там можно встретить самые неожиданные и крайне необходимые вещи.
-- Например?
-- Чайницы! (Он тогда увлекался чайницами.)
-- Ну, мне они не нужны. Я мечтаю о тулупе, у меня нет зимнего пальто, а тулупы теплы и нынче в моде. Я бы купил и себе и жене.
-- Я это вам с Инной устрою в две минуты. У меня знакомые в деревне, и по моим эскизам они сошьют дубленки и вышьют их бисером, украсят сутажом, как я им нарисую.
Сказано -- сделано! Бумаги под рукой не оказалось, он схватил французский журнальчик "Brieves Nouvelles de France", на чистых местах моментально набросал несколько моделей и назначил цену. Я только рот разевал.
На барахолке он подолгу стоял перед китчевыми клеенчатыми ковриками с русалками и лебедями, беседовал с продавцами по-украински, торговался, не покупая, и все подбивал меня приобрести эту "потрясающую красоту". Никаких тулупов не было, мне надоело, я замерз и звал его уехать. "Хождение за покупками -- монолог", -- отшил он меня. Я часто вспоминаю это меткое выражение. Действительно, один ищет одно, другой -- другое и томится, пока спутник рассматривает что-то, на что тебе наплевать. На сей раз дело закончилось покупкой за гроши чайницы старого стекла, и мы ушли только тогда, когда Сережа убедился, что больше ничего интересного нет, и тоже окоченел. Никаких тулупов он мне не устроил ни "в две минуты", ни в два года. Зато остались у меня его чудесные фантазии на страницах французского еженедельника.
Узнав, что у нас стоит письменный стол стиля "жакоб", Сережа решил подарить мне шесть стульев и два кресла того же стиля, чтоб был полный гарнитур. Ни более ни менее. Оглянувшись и ничего этого не обнаружив в его комнате, я подумал с облегчением: "А, пусть себе болтает. Мне это абсолютно не нужно, некуда ставить, да и как можно принимать такой дорогой подарок? Слава Богу, очередная фантазия". Но не тут-то было. "Они стоят у моих знакомых, я им обставил квартиру, а "жакоб" им не подходит, и я отдам его тебе". Через пару дней он повез меня в новую пятиэтажку, хозяев не было, но Сережа открыл дверь своим ключом. Квартира была им обставлена в народном стиле: керосиновые лампы, иконы, рушники, сундуки, бумажные цветы и тому подобное. В спальне Сережа возмутился, что хозяева что-то сделали по-своему, он переставил комод и снял со стены семейную фотографию. На кухне достал из буфета вино и бокалы, пошарил в холодильнике, красиво накрыл стол и принялся меня потчевать. Я же чувствовал себя домушником. От шести стульев я отбрыкался, а кресел, к счастью, не оказалось -- хоть немного, да присочинил Сережа. Но все же один стул он мне велел забрать в подарок Инне, а себе прихватил второй. (Сережа играл роль Остапа Бендера, я -- Кисы Воробьянинова.) Ничего не убрав со стола, мы спустились вниз. "Что подумают хозяева, когда вернутся? -- спросил я в крайнем смущении. -- Верно, решат, что была кража". "Они привыкши", -- уверенно ответил Сережа. А стул очень подошел к столу, за которым Инна и сейчас работает.
Три метра чернобурки
Если он видел вещь, подходящую к той, что есть у вас, он сходил с ума, но добывал ее и приносился в два часа ночи, чтобы подарить. Увидел в комиссионке молочник желтый с золотым ободком, купил и принес мне. "???" -"Но ведь у тебя есть две чашки такого же цвета, а теперь к ним и молочник!" Да я и помнить о них не помнил, затерянных в недрах буфета, а ему они запали.
В Киеве он раздобыл трубку для курения и стал уговаривать Гришу Чухрая подарить ее Борису Барнету. Почему Барнету? Они были почти незнакомы и вообще по какому поводу? "Как ты не чувствуешь -- Барнету так пойдет курить трубку. Он будет такой живописный. Особенно в профиль". -- "Да он вроде бы не курит". -- "Все равно, ты только представь: Барнет в профиль с трубкой. Он красивый. Надо ему подарить. Так будет вальяжно -- профиль, трубка..." И он показал.
А однажды шел по улице Горького с Володей Наумовым -- в студенческие времена -- и нес в руках зеленого керамического барана -- кувшин из Гуцулыцины, очень красивый. Вдруг говорит: "Слушай, в этом доме живет Илья Эренбург. Давай зайдем к нему и подарим барана". -- "А ты знаком с ним?" -"Нет, но какое это имеет значение?" Зашли, подарили, Эренбург очень удивился, угостил их заморским ликером, и больше они никогда не виделись.
Нет ни одного человека, который был бы с ним знаком, даже мимолетно, и не получил от него подарка -- хоть "царского", хоть ерундового, но всегда отмеченного печатью его неповторимого вкуса.
Мир его любимых вещей! Долго он хвастался подозрительным кольцом, говорил, что это подарок Католикоса. Один друг наконец сказал: "Успокойся, все видели его. Кроме Католикоса". Он не обиделся, только с мнимой многозначительностью переодел кольцо на другой палец. Халат эмира Бухарского, в котором танцевала Тамара Ханум (я ему рассказывал о нем), не давал ему покоя, пока он не вырядился в нечто тоже живописное, шелковое, более или менее персидское, с вышитой надписью, которая в его переводе звучала так: "Я касался Надир-шаха". Ерунда, конечно, но очень уж ему хотелось. Да еще пришил колокольчик подмышку и любил неожиданно поднять руку, чтобы раздался звоночек. Все улыбались. Я и сейчас улыбнусь, как вспомню.
С семьдесят восьмого года Сережа вернулся жить в свой родной Тбилиси и вскоре поехал на Украину повидаться со Светланой и Суренчиком, с многочисленными друзьями. И накупил там всякую всячину. Какую и для чего? А вообще. Ему дают деньги, чтобы он купил что-либо интересное -- посуду, лампу, коврик, бусы, а то и просто туфли или кашне -- на его вкус. И он всем привозит, ему доставляет удовольствие разыскивать, торговаться, покупать, держать в руках. Бывает и так, что купит что-либо себе, не может удержаться, а потом долго старается подарить эту вещь. На сей раз он зачем-то привез черное шелковое платье тридцатых годов -- ретро! Всем женщинам, которые у него появлялись на галерее (имя им -- легион), он стремился его презентовать. Они с ажиотажем пытались напялить его на себя, но тщетно: оно было всем мало. Все же одна худышка втиснулась. Сережа обрадовался: гора свалилась с плеч. Девица же, пока не передумали, тут же улетучилась, расточая воздушные поцелуи.