Каверин Вениамин. Девять десятых судьбы

   - Каждый солдат такой же гражданин Российской Республики, как и вы, господин капитан, - сухо отвечал прапорщик.
   - Правильно! - весело закричал тот, приподнимаясь на носках и с пьяным удовольствием разглядывая своего собеседника - не спорю, милый молодой друг... Только знаете ли, что? Нужно бежать отсюда... Мы еще не сыграли нашей партии, но... но, может-быть, лучше ее и не начинать! Честь, честь отменили, мерзавцы... - сказал он вдруг с горечью - Рабочие депутаты, сволочи! Государственные люди!
   Прапорщик молча отвернулся от него и подошел к окну.
   На площади, неподалеку от главного входа в Зимний стояли в строю три роты юнкеров в длиннополых шинелях. Высокий энергичный человек говорил им что-то, упрямо наклонив голову, сдержанным и коротким движеньем выбрасывая вперед правую руку.
   Сквозь открытое окно до прапорщика долетело несколько фраз.
   - Мятеж большевиков наносит удар делу обороны страны... сорвать Учредительное собрание... Необходимо вырвать, наконец, почву из-под ног большевизма... В ваших руках спасение родины, республики и свободы.
   Юнкера с металлическим стуком взяли винтовки на плечо, беглым шагом перешли через площадь и исчезли под аркой Штаба.
   - Тяжело! - сказал за его спиной тот же пьяный голос, - не то что-то, не то все, не... не то, пустота какая-то вокруг, прапорщик!
   4.
   - Десять человек в комнату семьдесят девять! Немедленно!
   Военный, с красной повязкой на рукаве, появившийся на пороге комнаты, в которой прибывающие красногвардейские отряды устроили что-то в роде штаба, исчез так же быстро, как появился.
   Из коридора на мгновение донесся шум, топот, гуденье - дверь захлопнулась и все стихло.
   - Очередь пятому десятку! - весело прокричал мальчишка лет шестнадцати и застучал винтовкой об пол. - Лангензиповцы поперли! Ракитов, вставай, ляжки повытрешь!
   В длинных сводчатых коридорах грохочет толпа. Повсюду толпа - на лестницах, в белых высоких комнатах, в тусклых залах, разрезанных вдоль рядами массивных колонн.
   Рабочие в длинных блузах, солдаты в изношенных серых шинелях и папахах - готовые двинуться вперед по первому приказу - ждали этого приказа на лестницах, в залах, в коридорах Смольного.
   Газеты, листовки, воззвания шелестели в руках толпы - над нею на голой запотевшей стене висели первые листовки Военно-Революционного Комитета.
   В комнате семьдесят девять длинноволосый человек в очках, с утомленным лицом мельком оглядел красногвардейцев и ровным голосом отдал приказание:
   - Вы отправитесь на Марсово поле, к Троицкому мосту. Нужно установить заставу. Держите связь с Павловским полком на Миллионной. Пускай выделят заслон от полка.
   Он взял со стола бланк со штампом Военно-Революционного Комитета.
   - Десять человек. Так. Кто начальник десятка?
   Маленький красногвардеец в огромной мохнатой папахе выступил вперед:
   - Сепп.
   - Григорьев.
   - Ракитов.
   - Ивченко.
   - Дмитриев.
   - Давыдов.
   - Любанский.
   Человек в очках поднял голову от бумаги, которую он писал, сдвинул очки на лоб и закричал:
   - Тише, товарищи! Не мешайте работать! Мне ваших фамилий знать не нужно...
   На одно мгновенье наступило молчание, вслед затем резкий голос сказал коротко:
   - Шахов.
   Красногвардейцы обернулись: высокий хмурый человек отделился от стены и шагнул к столу.
   - Одиннадцать, - машинально подсчитал человек в очках.
   И сердитым жестом остановил начальника десятка, начавшего было говорить о том, что этот человек не принадлежит к их отряду.
   - Неважно, товарищ! Тем лучше! Лишний человек не помешает.
   Он приложил печать и подписал наряд.
   Маленький красногвардеец аккуратно сложил бумагу и засунул ее в папаху.
   - Неважно! - пробормотал он, искоса и с подозрением оглядывая Шахова, - как это неважно? А почем я знаю, что это за человек? Неизвестно... А, может-быть, он, сукин сын, сам Керенский?
   И он повел свой маленький отряд между толпы по длинному коридору.
   --------------
   Шахов добрался, наконец, до лестницы, потеряв по дороге всех своих товарищей.
   Некоторое время он видел еще мелькавшую в толпе удивительную папаху Сеппа, но папаха двигалась с подозрительной быстротой и он наконец потерял ее из виду.
   Толпа сомкнулась за папахой, за самим Сеппом, за красногвардейцами с такой же неизбежностью, с какою она могла бы впитать в себя броневик.
   Хватаясь руками за перила, Шахов спустился вниз по лестнице и вдруг, неожиданно для самого себя, вылетел в сад перед Смольным.
   Страшный грохот оглушил его.
   Огромные, серые броневики, украшенные красными флажками и завывавшие своими бешеными сиренами, автомобили задохшиеся, как загнанные звери, люди в солдатских шинелях, в матросских бушлатах, волочащие по земле ящики с наганами, разгружающие грузовики с винтовками - все двигалось, шумело, сплеталось, вростало друг в друга.
   Во всей этой лихорадочной тесноте, в стремительной быстроте, с которой люди врезались в вещи и тащили их за собою, Шахов минут десять безуспешно искал красногвардейцев, с которыми он был послан.
   Он поднялся на несколько ступеней обратно по лестнице и внимательно перебирал глазами каждый автомобиль, наткнулся на готовый к отправке грузовик, который стоял немного в стороне, под деревьями, весь содрогаясь от работы мотора.
   Солдаты и красногвардейцы снизу вбрасывали в его коробку пачки газет и листовок.
   Шофер стоял на сиденьи и изо всех сил махал в сторону Шахова руками.
   - Сюда, сюда! - различил Шахов.
   Он сбежал со ступенек и пробрался к грузовику.
   - На Марсово поле? - крикнул он.
   - Да, да, - отвечал шофер, - ничего не расслышав из-за стука мотора.
   Десять рук сразу протянулись к Шахову и втащили его в грузовик.
   Рукоятка тормоза сдвинулась с режущим шумом - грузовик дрогнул, откатился назад, сразу взял такую скорость, что красногвардейцы с хохотом попадали друг на друга, пролетел мимо наружной охраны, и качаясь из стороны в сторону, помчался по Суворовскому проспекту.
   Огромный молчаливый рабочий первый сорвал обертку с пачки, валявшейся под ногами, и начал бросать газеты, листовки, воззвания в воздух - через несколько минут грузовик мчался по улице, оставляя за собой длинный хвост белой бумаги.
   Прохожие останавливались, чтобы поднять их - одни комкали в руках и рвали на мелкие кусочки, другие бережно прочитывали от первого до последнего слова.
   Было два часа пополудни и эти листы газетной бумаги были покамест единственным оружием, которое пустила в ход революция.
   Время от времени обмотанные пулеметными лентами с ног до головы люди вылетали как из-под земли и кричали: "Стой!" поднимая свои винтовки, шофер, не обращая на них ни малейшего внимания, даже не отводя взгляда от мостовой, яростно прыгавшей перед ним, кричал что-то и грузовик летел дальше.
   В этой отчаянной езде, не оставлявшей никого ни на минуту на одном месте, Шахов почти не различал лиц. Грузовик повернул по Старо-Невскому, обогнул памятник на Знаменской площади и с неожиданной плавностью помчался по Невскому проспекту.
   - Садитесь, вот здесь есть место, товарищ, - сказал кто-то за спиной Шахова.
   Он обернулся и увидел четырехугольное, поросшее седой щетиной, лицо красногвардейца, предлагавшего ему сесть рядом с собой на свободное место.
   По непонятной связи воспоминаний он теперь только понял, что грузовик все время едет не по тому маршруту, по которому он, Шахов, должен был ехать согласно приказа человека в очках из Военно-Революционного Комитета, что вместо Марсова поля, грузовик везет его к Зимнему дворцу.
   - Куда мы едем? - прокричал он шоферу.
   - Застава у Исаакиевской площади! - прохрипел, не оборачиваясь, шофер.
   - Да ведь мне же не туда нужно! - снова прокричал Шахов и в отчаяньи стукнул шофера кулаком в спину.
   - Уйди, - прохрипел шофер и взял максимальную скорость.
   Грузовик покатился с бешеной быстротой, сотни листовок сразу полетели в воздух, улица позади кишела бегущими и нагибающимися людьми.
   Прыгающее четырехугольное лицо оборотилось к Шахову.
   - Да куда ж тебя посылали?
   - К заставе у Троицкого моста.
   Красногвардеец посмотрел на него пристально и положил руку на плечо.
   Шахов едва расслышал в стуке мотора и неистовом грохоте колес:
   - Ладно, брат, нам повсюду хватит работы!
   5.
   Все, что произошло в этот стремительный день, все, что видел он и что понял, наконец, с ясностью почти болезненной, все было неожиданным для Шахова.
   Весь мир гудел, как гигантский улей, все сдвинулось со своих мест, вошло в какой-то строго-рассчитанный план, в котором он, Шахов, был теперь отмечен и которым двигала одна грандиозная и яростная мысль.
   Но вместе с этой мыслью, той самой, которая тысячи и десятки тысяч людей бросила в этот день на улицы Петрограда, которая билась в нем непрерывно - какие-то мелочишки, незначительные подробности запоминались ему с удивительной силой. Он замечал недокуренную папиросу, брошенную на вымокший газон у Казанского собора, оторванную пуговицу на солдатской шинели, случайное движение, пустую фразу, цвет глаз и длину ресниц людей, которых никогда раньше не видал и теперь видел мельком, каждую безделицу, на которую раньше не обращал никакого внимания.
   В этот день из того непрерывного строя, в котором он жил до сих пор, извлечена была машинальность, заставлявшая его не замечать себя самого, своих слов и движений.
   Он подносил к глазам руку - рука была другая, незнакомая, с узловатыми пальцами, с широкими ногтями.
   На углу Морской он случайно взглянул в зеркало и сделал шаг назад, не узнавая своего лица - лицо показалось ему молодым, ясным и поразило особенной простотой и точностью. Сдвинутые брови разъединились, губы поползли в разные стороны - он неловко засмеялся и прошел мимо, чувствуя под рукой легкий холодок ружейного затвора.
   Из того множества людей, с которыми Шахову пришлось столкнуться в этот сумасшедший день, он с особенной четкостью запомнил того самого красногвардейца с четырехугольным лицом, с которым он встретился на грузовике. Его звали Кривенкой, он был старый большевик, старый рабочий Путиловского завода и начальник того отряда, к которому Шахов случайно присоединился.
   Он прежде всего поразил Шахова той бешеной и в то же время спокойной работой, похожей на работу приводного ремня, которую он выполнял ежеминутно с холодным спокойствием специалиста.
   Он проверял посты, задерживал автомобили, доставал откуда-то продукты, непрерывно вооружал свой отряд - куда ни отправлялся Шахов, повсюду он встречал это неподвижное лицо человека, делавшего черновую работу революции.
   Несколько раз он с горечью вспоминал о записке, найденной им на Кавалергардской, и неизменно, вместе с изящным листком из блокнота, он вспоминал высокого гвардейца с бледным холеным лицом - быть-может, друга, быть-может, любовника женщины, ради встречи с которой он только что сделал более двух с половиной тысяч верст.
   Раза два он пытался представить себе Галину, ее смех, движения, глаза, лицо - и не мог. Вместо Галины настойчиво вертелась перед глазами головка с английской открытки, виденная им случайно за несколько дней до отъезда из Томска.
   И эта головка с открытки вливалась в общий строй мелочишек, незначительных подробностей, пустых безделиц, которые он впервые начал замечать в этот день, из которых теперь была составлена вся его жизнь.
   6.
   Через всю площадь по диагонали протянулась линия красногвардейцев, по улице Гоголя неразрывными кордонами стояли моряки и за ними двигались колонны солдат.
   В четыре часа дня, когда в руках Военно-Революционного Комитета были почти все правительственные здания, когда Временный Совет Российской Республики прекратил свое бесполезное существование и работа красногвардейской заставы у Исаакиевской площади сделалась почти механической, Шахов почувствовал голод. Час тому назад, проходя по набережной Мойки, он видел где-то в подворотне старуху, торговавшую хлебными лепешками, которые она называла кокорами.
   Кто-то из красногвардейцев в шутку попытался бесплатно получить ее товар по записке начальника отряда, и она кричала и ругалась, защищая свою корзину с большим мужеством и большим успехом, чем несколько часов спустя ее товарки из женского батальона защищали Временное правительство.
   Шахов перешел через площадь и наткнулся на баррикаду, загораживающую путь на набережную, - вокруг огромных бочек были брошены дрова, изломанные кровати, какие-то старомодные кареты - всякая рухлядь, попавшая в руки первому из пришедших на площадь отрядов.
   Неподалеку от этой баррикады, в подворотне он нашел старуху с ее корзиной - высокая и худая, с крючковатым носом и острыми вздернутыми вверх плечами, она напоминала несчастную, голодную орлицу из Зоологического сада.
   Какой-то военный наклонился над ее корзиной и обеими руками перебирал хлебные лепешки.
   - Почем лепешки? - спросил, подходя, Шахов.
   Военный мельком посмотрел на него, бросил отобранные лепешки обратно в корзину и, не обращая внимания на ворчанье старухи насчет покупателей, которые "все руками переберут, а купить ничего не купят", отошел в сторону, с любопытством следя за Шаховым.
   Шахов, ничего не заметив, купил несколько лепешек, расплатился со старухой; тогда военный, как бы окончательно убедившись в чем-то, подошел к нему.
   - Извиняюсь, - сказал он и щеголевато взял под козырек, - если я не ошибаюсь... ваша фамилия - Шахов. Не узнаете?
   Шахов взглянул на него с недоумением.
   - Нет, не узнаю.
   Казалось, военный был очень доволен тем, что его не узнали.
   Шахов пристально смотрел на него: ему показалось, что он как-будто где-то видел этого маленького человека в длинной кавалерийской шинели, с постоянно-меняющимся выражением лица, в котором было что-то неуловимо тошнотное.
   - Я вас не знаю, - хмуро отвечал он.
   - Не узнаете! - поправил его военный, - что же делать! Должно-быть время и роковые обстоятельства изменили мою наружность. Да и вы... Он отступил на шаг. - Да и вы с тех пор изменились!
   - Может-быть, вы скажете мне, где мы встречались? - холодно спросил Шахов.
   Но военный как-будто не расслышал вопроса.
   - Что это за винтовка у вас? - вдруг заинтересовался он. - Вы, как-будто, политикой занялись. Старая закваска, а? Отличная винтовочка, Сестрорецкого завода! Говорят, что товарищ Троцкий выписал из Сестрорецкого завода винтовочки!
   Переход к винтовочкам был так внезапен, что Шахов даже растерялся немного; впрочем, он тут же обернулся к военному спиной и зашагал по направлению к площади. Военный, нисколько не смутившись, бросился вслед за ним.
   - Помилуйте, да я вас не первый год разыскиваю! Правда, я надеялся вас в совершенно ином виде встретить, но ведь что ж поделаешь. А что вы думаете насчет вот этого подвальчика? Гармонист играет, чорт возьми! Тут народные бури, борьба классов, а он зажаривает русскую и в ус не дует! Зайдемте, а?
   Шахов остановился так неожиданно, что военный пролетел еще шагов пять и только тогда воротился обратно.
   - Говорите прямо, что вам от меня нужно?
   - А вот зайдемте в подвальчик, там я вам расскажу.
   - Если бы мне не казалось, что я вас и в самом деле где-то видел, я бы давно заставил вас отвязаться, - сказал Шахов. - В трактир я не пойду. Говорите здесь, если хотите.
   - Не пойдете?
   Военный вдруг придвинул к Шахову лицо; он часто и напряженно моргал глазами.
   - Очень жаль, если не пойдете. А я вам хотел один "варшавский анекдот" рассказать.
   - Варшавский анекдот?
   Шахов отступил назад и вдруг побледнел ужасно, до зелени.
   Военный всматривался в него с интересом.
   - Именно варшавский! Достовернейший анекдот! До крайности достоверный, до мелочей...
   - Вы меня встречали в Варшаве? - ровным голосом спросил Шахов.
   - В том-то и дело, что встречал, - тотчас же подтвердил военный.
   Шахов повернулся, сделал несколько шагов и спустился в подвальчик; следом за ним вошел военный.
   - Анекдот мой, - начал он, когда они уселись за стол и военный заказал два чая, подмигнув предварительно половому, мигом понявшему, какого рода "чай" требуется посетителям, - должен быть вам отлично известен; вы к нему имели, если можно так выразиться, некоторое касательство. Дело идет, собственно говоря, об одном, в высшей степени благородном, юноше... Вы бы поставили сюда винтовку, вот сюда, в простеночек, а то все вертите в руках...
   - Говорите, - сказал Шахов; он был почти спокоен, только на щеке время от времени начинала играть какая-то жилка.
   - Этот самый юноша был прапорщиком, - продолжал военный, вдруг начиная гримасничать, - разумеется, это все в германскую войну происходило, а не в какую-нибудь русско-японскую... Так вот этот самый юноша распространял среди солдат разные книжечки - вот те самые, что теперь можете в любом книжном магазине приобрести в неограниченном количестве...
   Военный наполнил стаканы, выпил и пошел к прилавку закусывать; казалось, он сделал это для того, чтобы со стороны еще раз взглянуть на Шахова.
   - Так вот насчет книжечек, - продолжал он, возвратившись, - разумеется, он не одними книжечками занимался. Но из-за этих самых книжечек закончилась его карьера; иными словами, он попался, был арестован и привезен с фронта в Варшаву...
   Он сделал ударение на последнем слове.
   - Именно в Варшаву... А в Варшаве посмотрели, понюхали и нашли, что это называется: революционная пропаганда в действующей армии с целью открытия фронта неприятелю и низвержения существующего государственного строя... Прикажете дальше?
   - Не нужно.
   - Как угодно!
   Военный поднял свой стакан, приветственно кивнул Шахову головой и выпил.
   - Вы были в полевом суде? - медленно спросил Шахов, вставая со стула.
   - Писарь военно-полевого суда Главецкий, - с готовностью подхватил военный.
   Они промолчали несколько минут. Шахов, не отрываясь, пристально смотрел военному в лицо; тот аккуратно подтер корочкой пятно на мраморном столике, застегнул на все пуговицы шинель и встал.
   - Вам не поверят, у вас нет никаких доказательств, - с трудом выдавил, наконец, Шахов.
   - Ай-я-яй, неужели нет? - гримасничая, спросил военный. - А что вы скажете, если я вам покажу...
   Он перегнулся через стол и сказал что-то Шахову на ухо.
   Шахов отшатнулся от него.
   - Что ж вы такие бумаги на всякий случай у себя сохраняете? - спросил он, криво усмехнувшись.
   - Это уж все равно... - отвечал военный серьезно, - а вот ведь случай-то вышел.
   - Так что же вы теперь от меня хотите?
   - Да что, пустяки... хотя впрочем еще не знаю... Да пустяки, стоит ли об этом говорить!
   Шахов вдруг повернулся и пошел к двери. На этот раз военный не остановил его, он насмешливо и с интересом следил за тем, как Шахов идет через подвал, поднимается по ступеням, отворяет двери...
   Когда Шахов отворил двери на улицу, он еще раз услышал голос Главецкого; Главецкий коротко, по многу раз произносил вслед Шахову всем известное заборное слово.
   --------------
   КНИГА II.
   1.
   Искусство восстания - самое трудное искусство в мире.
   Это искусство требует не только ясного и мужественного ума, не только тонкого лукавства, не только расчетливости шахматиста. Оно требует прежде всего спокойствия: спокойствия, когда нужно гримировать лицо и изменять походку, чтобы из Выборгского подполья руководить революцией; спокойствия, когда план, выработанный бессонными ночами в шалаше, в болотах под Петроградом, готов рухнуть; спокойствия, когда пустая случайность готова вырвать из рук уже одержанную победу; спокойствия, когда сопротивление сломано; наконец, спокойствия, когда вчерашний политический беглец начинает руководить шестою частью мира.
   Этим спокойствием в полной мере обладали те, кто 24 октября по условной телеграмме двинули отряды моряков на помощь восставшим солдатам, те, кто троекратным гудком с Трубочного завода вызвали к Николаевскому и Дворцовому мостам отряды василеостровских красногвардейцев и бросили на город восставшие рабочие районы, те, кто должен был из пушек Петропавловской крепости подать сигнал к всеобщему штурму...
   Против красногвардейцев - прямолинейного авангарда революции, матросов - людей, привыкших с веселым спокойствием ставить свою жизнь на карту, и солдат, пропахших потом мировой войны, несущих на своих штыках ненависть, воспитанную в Мазурских озерах, - правительство буржуазии противопоставило свою гвардию - юнкерские училища, свою любовь к романтизму - ударные отряды смерти и свой комнатный героизм - женские батальоны, язвительно прозванные "дамским легионом при Временном правительстве".
   Впрочем, вежливые адвокаты и осторожные промышленники были уверены в том, что враг будет побежден при помощи одних только заклинаний.
   Они и не подозревали, что их власть окончится скорее, чем это можно было бы предположить с первого взгляда.
   Вместо того, чтобы отдавать приказы - они отдавали приветствия, вместо того, чтобы попытаться хоть однажды опровергнуть блестяще доказанную неспособность к управлению государственными делами - они выражали друг другу соболезнование, вместо того, чтобы защищаться - они, как благовоспитанные люди, уступали насилию.
   Впрочем, защита как холодным, так и огнестрельным оружием, справедливо казалась им бесполезным и хлопотливым делом. Подобно средневековым алхимикам, они предпочитали защищаться формулами магических заклинаний. На всякий случай это вежливое правительство организовало комитет общественной безопасности (иными словами - безопасности буржуазии), послало главного мага и волшебника в Гатчино за красновскими казаками и вызвало с фронта батальон самокатчиков.
   Комитет безопасности буржуазии постановил немедленно умереть от негодования, главному волшебнику не суждено было возвратиться обратно, а батальон самокатчиков вступил в Петроград с требованием передачи всей власти в руки Советов.
   А покамест адвокаты из провинции и демократы из сахаро-заводчиков уясняли себе смысл происходящих событий и раздували порох заклинаний, плохо разгоравшийся на ветру Октябрьской революции, восставший гарнизон, не тратя лишних слов и щелкая затворами винтовок, при помощи настоящего пороха, изобретенного Бертольдом Шварцем, готовился атаковать Зимний.
   К четырем часам дня дворец был уже окружен кольцом войск Военно-Революционного Комитета. Возле Александровского сада и на улице Благородного Собрания за Полицейским мостом стояли Кексгольмский полк, Второй Балтийский и Гвардейский экипажи моряков; группы этих же частей прикрывали завод зенитной артиллерии.
   С Морской улицы вход на Дворцовую площадь занимали броневики под прикрытием Павловского полка и Красной гвардии Петроградского и Выборгского районов.
   Главный отряд Павловского и Преображенского полков продвинулся до Зимней Канавки и замыкал выходы с площади.
   Все эти части с левого фланга и в центре опирались на резервы Егерского, Семеновского и Волынского полков.
   Таким образом почти весь петроградский гарнизон по первому приказу готов был двинуться на Зимний дворец.
   Именно тогда Временное правительство с удивлением заметило, что штыки, на которые оно опиралось, обратились против него, что меч, который в эти суровые дни должен был защищать буржуазию - висит над ее головой.
   Правительству больше ничего не оставалось делать как доказать, что оно действительно умерло и что его остается только похоронить.
   Впрочем, в этом случае, нужно отдать ему справедливость, оно проявило редкую сообразительность: так как прямой целью наступления на Зимний был арест Временного правительства, то для того, чтобы Военно-Революционному Комитету было удобнее арестовать его в целом, не тратя много сил и времени на арест каждого министра в отдельности, оно объявило перманентное заседание.
   Оно заседало четырнадцать часов под ряд, послало пятьдесят телеграмм, подписало двадцать пять обращений к фронту и тылу, вынесло двенадцать с половиной резолюций протеста и издало один указ Сенату, пока, наконец, не уснуло, утомившись, за крепкими засовами Трубецкого бастиона.
   Нужно полагать, что перед своей политической смертью члены правительства пожалели о том, что не знали всего этого раньше. А если бы они это знали, они знали бы и то, что дважды пьеса не разыгрывается, что если у господина министра есть долги, то нужно торопиться покрыть их двадцатым числом министерского жалования.
   2.
   По дислокации Военно-Революционного Комитета Павловский полк должен был занять участок от Миллионной до Невского проспекта по Мошкову переулку и по Большой Конюшенной.
   Полк выполнил приказ - к 12-ти часам дня участок был занят.
   Недалеко от мостика через Зимнюю канавку, у того места, откуда из-под овальных сводов видны по ночам тусклые огни Петропавловской крепости, была раскинута головная цепь полка - в каждой впадине, в каждой нише ворот прятались солдаты.
   Между ними, замыкая расположение полка, двигались дозоры красногвардейцев.
   Помня задачу всех красногвардейских отрядов "нигде не подпускать близко к войскам революционного гарнизона контр-революционные войска, верные Временному правительству", - Кривенко поставил свой отряд впереди головной цепи павловцев.
   Это было опасное место - впереди, в глубоком секторе баррикад, закрывающих все входы в Зимний, простым глазом видны были пулеметы.
   Шахов с дозором красногвардейцев обходил авангардные части.
   Глубокая тишина стояла в головной цепи полка. Солдаты молчали.