Акимов, подумав, сказал:
- На первый случай могу накормить человек двести. У меня кухня на ходу.
Просветлев, Летягин сказал несколько слов норвержцам, и те быстро разошлись по шахтам, скликая женщин и детей.
Женщины и дети вмиг поднялись со своих мест и пошли вслед за Матюхиным к полевой кухне. Акимов не мог не заметить и не оценить того обстоятельства, что мужчины не пошли с женщинами, а остались на месте.
- Пусть и они идут, - сказал Акимов. Он усмехнулся: - Иисус, говорят, пятью хлебами целую дивизию накормил. Я побогаче его. У меня резервы большие: два дня воевали, почти не евши. - Помолчав, он мрачно заметил: Да и народу в батальоне поубавилось.
Акимов и Летягин медленно пошли вслед за норвежцами в расположение батальона. Повар, он же пулеметчик, Дерябин, толстый и добродушный, как и полагается быть настоящему корабельному коку, с помощью Матюхина реквизировал у спящих моряков все котелки и разливал не бог весть какую, но жирную и сытную пшенную кашу норвежским женщинам и детям. Завидев комбата, повар крикнул:
- А с хлебом как, товарищ капитан третьего ранга? Хлеба им давать?
- Давай, - сказал Акимов.
Он был очень доволен, что встретил Летягина. Разведчик был молчалив, но все, что касается севера Норвегии, он очень хорошо знал, бегло говорил по-норвежски и вообще чувствовал себя здесь, на чужой земле, как дома. Норвежцы тоже относились к Летягину по-особому, с очевидным доверием и дружелюбием. Многие знали его, видимо, с тех времен, когда он тут действовал в немецком тылу. Они изменили фамилию разведчика на свой лад и называли его "лет-егер", то есть "легкий охотник", вкладывая в это прозвище особый смысл.
- Где вы тут питаетесь? - спросил Акимов.
- Везде, - улыбнулся Летягин.
- А может, нигде? Переходите ко мне на довольствие.
- Спасибо, - сказал Летягин и обернулся: - Вот комендант сюда идет.
Комендант, седой армейский полковник, подошел в сопровождении старшего лейтенанта, с минуту поглядел на обедавших норвежцев и спросил у Акимова:
- Вы командир части?
- Я.
- Хорошо сделали.
Он представил Акимову старшего лейтенанта:
- Переводчик Логинов.
Переводчик был очень молодой человек в роговых очках, с живым и красивым лицом. Он сразу преисполнился симпатии к моряку, особенно когда узнал, что тот проявил такую хорошую инициативу. Полковник, снова с минуту внимательно поглядев на обедавших норвежцев так, словно впервые видел, как люди едят, отдал приказание, чтобы все воинские части, расположенные в поселке и вокруг, покормили местных жителей до подхода вторых эшелонов, когда можно будет наладить плановое снабжение продовольствием.
Логинов вскоре привел бургомистра, такого же высокого и белесого, как все остальные норвежцы. Бургомистр робел. Он прятался где-то в развалинах и не знал, что происходит в Киркенесе и вокруг города. Логинов с трудом разыскал его и не без торжественности передал ему, как представителю союзной администрации, гражданскую власть.
Летягин предложил коменданту и бургомистру зайти к местным жителям в шахты. Разведчик проявлял необычайную заботу о норвежцах и как бы в оправдание себе бормотал:
- Они славный народ, эти норвеги. Мне много раз помогали.
Снова поглядев на озябших детей, бедных женщин и мрачных мужчин, Акимов сказал, вздохнув:
- Придется уступить им дома, черт побери! - словно устыдившись своей мягкости, он досадливо добавил: - Опять солдатам жить в пещерах да землянках. А что поделаешь?
Полковник хмуро возразил:
- Нашим солдатам отдохнуть надо. Они тоже люди. - Минуту погодя он развел руками, его квадратное злое лицо вдруг приобрело выражение беспомощности и грусти, и он сказал: - А в общем, вы правы, майор. Как-то неудобно, нехорошо. Дети. Да, да, Логинов. Пишите распоряжение освободить все уцелевшие дома. Ладно.
Логинов тут же сообщил о решении коменданта бургомистру, который при всей своей сдержанности не мог не выразить удовольствия, смешанного с некоторым удивлением.
Акимов пошел к себе в батальон. Во всех домах и в бывшей бане спали его люди. Они лежали в разнообразнейших позах и тяжело дышали. Дневальный дремал у топившейся круглой железной печки. Один только Егоров услышал, как вошел комбат. Он открыл глаза, приподнялся с места и укоризненно произнес:
- Вы бы легли, поспали бы, товарищ капитан третьего ранга.
Акимов рассеянно сказал:
- Скоро лягу.
Егоров показал на свою тельняшку и, улыбаясь, проговорил:
- Разделся. Пожалуй, что в первый раз за два года в одном белье. Хорошо.
Акимов побагровел и отвернулся.
- Может, тебе перину и грелку дать? - сказал он хмуро и растолкал дневального: - Поднимай всех.
Все вскочили со своих мест и начали быстро одеваться.
Объяснив в кратких словах, зачем их будили, Акимов закурил и собрался уходить, но все не уходил, все медлил. Он настороженно вглядывался в лица моряков, молча надевающих шинели и скатывающих одеяла. Он искал в их лицах выражения неудовольствия, но, к своей радости, не находил ничего похожего, ни тени досады, ни намека на ропот. Они, несомненно, восприняли приказ как нечто само собой разумеющееся.
2
Акимов оставил за батальоном только помещение бани, где разместились кухня, столовая, нечто вроде клуба и батальонная канцелярия. Остальные дома были очищены, и в них вселились женщины, дети и старики.
- Вот мы и в подходящем для нас помещении, - усмехнулся Акимов, насмешливо оглядывая землянку, куда он перебрался вместе с другими офицерами. - Матюхин, наводи порядок.
Дерябин принес офицерам жареной рыбы.
- Свеженькая, - сказал он, улыбаясь. - Только что наловили.
Поели и улеглись спать. Кругом все стало тихо - матросы тоже спали. Только Матюхин не лег, он ушел куда-то, принес столик, несколько стульев, карбидную лампу, таз для умывания и даже полуобгоревщую ковровую дорожку, которую постелил у входа. Вскоре землянка приняла приличный вид упорядоченного фронтового жилья. Удовлетворенно улыбнувшись, вестовой тоже собрался лечь, но ему помешали: пришел переводчик Логинов в сопровождении пожилого норвежца.
Матюхин угрожающе зашептал:
- Тише. Спит комбат. Не спал целую неделю.
- Как же быть? - виновато сказал Логинов. - Нужно. Честное слово, нужно.
Пожилой норвежец оказался местным пастором и просил разрешения прочитать проповедь в помещении бани, поскольку это помещение являлось наиболее вместительным из всех оставшихся в поселке, уже не говоря о городе.
Акимов потер лоб и посмотрел мутными глазами на Логинова и норвежца, не понимая, где находится и что от него хотят.
Наконец он все вспомнил.
- Да мы же в Норвегии, - сказал он. - Значит, вы говорите, проповедь?
Мартынов, услыхав разговор, открыл глаза и вскочил на ноги.
- Нет, нет, нет, - сказал он, негодуя. - У меня там все украшено, портретами и лозунгами. Как же так - религиозная проповедь!
Акимов рассмеялся. Было действительно смешно смотреть, какие сердитые, почти ненавидящие взгляды бросал политработник на смущенно мнущегося в углу лютеранского священника.
- Нет, ты не смейся, - рассердился Мартынов. - Я не могу разрешить в краснофлотском клубе исполнение религиозных обрядов.
На этот счет завязалась короткая дискуссия, в ней живейшее участие принял и вестовой Матюхин, который высказался в том смысле, что "пусть молятся, у нас-де молиться никому не запрещают, кто хочет тот молится..."
- Глас народа - глас божий, - засмеялся Акимов.
Не прошло и часу, как в клуб начали собираться норвежцы с женами. Они чинно уселись на скамьи с молитвенниками в руках, а так как скамеек было мало, то многие стояли. Пастор пришел в длинном сюртуке. Его узкое и обветренное, как у рыбака, лицо было торжественно и несколько печально, как у всех духовных лиц на всем земном шаре во время богослужения, в том числе у ковровского попа, отца Василия, которого Акимов помнил с детства.
Пастор встал под портретами и начал говорить. Логинов остался слушать проповедь и потом сказал Акимову, что лучшую речь не мог бы произнести и агитатор. Пастор благодарил советских солдат и командование советских войск и призвал своих прихожан оказывать содействие этим войскам и молиться богу за освобождение всей Норвегии и за полный разгром нечестивых германских армий. После этого все запели какой-то гимн.
- Что ж, это неплохо, - успокоился Мартынов, - только зря он тут припутал бога.
После проповеди пастор в сопровождении бургомистра и еще двух, по-видимому, видных граждан пришел к Акимову поблагодарить за разрешение и за доброе отношение к населению.
Логинов представил их по-русски:
- Ульсен, учитель. А это Виккола, кулак, большая сволочь. С немцами сотрудничал. Скупщик трески и семги, оптовик, владелец всех здешних лавок.
Он говорил эти слова серьезно и громко, и Акимов еле сдерживался, чтобы не рассмеяться прямо в красное, надутое, смертельно серьезное лицо Викколы, неподвижное лицо, на котором только глазки бегали во все стороны.
Акимов, не будучи дипломатом, не пожелал ему подать руку, а только слегка наклонил голову. Подняв же ее, он взглянул прямо в глаза Викколы, и у того судорожно затрепетали веки.
- Боишься, толстяк? - спросил Акимов, и Логинов, чуть улыбнувшись, поспешил перевести эти слова на норвежский язык так:
- Чем могу служить?
Норвежцы начали говорить по очереди - сначала бургомистр, потом пастор, потом учитель, наконец Виккола. Этот говорил длиннее всех, говорил очень спокойным голосом, только его веки предательски трепетали.
- Он говорит, - перевел Логинов, - что счастлив приветствовать русские победоносные войска. Он говорит далее, что жители Киркенеса довольны окончанием войны и будут честно выполнять все указания его величества короля Хокона, норвежского правительства в Лондоне, а также советского командования. Он нахально заявляет, что рад освобождению от ига захватчиков. Большая сволочь.
Неизвестно, понял ли что-нибудь Виккола из этого перевода или, может быть, прочитал в глазах Акимова чувства сына и внука ткачей к кулаку и эксплуататору, но, уходя, он низко и подобострастно кланялся, упорно избегая глядеть в глаза советским офицерам.
Акимов с Логиновым вышли проводить норвежцев. Они обратили внимание на то, что поселок очень оживился. Из лесных убежищ, из расселин плоскогорья возвращались люди, мужчины и женщины с детьми, с велосипедами, с рюкзаками за спиной. Акимов, улыбаясь, смотрел на маленьких девочек, довольно нарядно одетых, в красных вязаных шапочках с помпончиками. Цепко держась за руки отцов и матерей или за седло велосипеда, они почти бежали, еле поспевая за широким шагом родителей, и, пока не исчезали из виду, все оглядывались с любопытством на русских.
Далеко на севере по-прежнему светились синие язычки пламени - все еще продолжали гореть угольные кучи.
Акимов повернулся к Логинову:
- Почему они не гасят уголь? Жалко, добро пропадает, а у самих в домах топить нечем.
Логинов сказал несколько слов бургомистру, тот помолчал, подумал, потом произнес:
- Дэ эр икке ворт.
- "Это не наше", - перевел Логинов, засмеялся добрым, чуть визгливым смехом и объяснил Акимову: - Уголь принадлежит не магистрату, а заводу. Придется нашим солдатам спасать их уголь.
Норвежцы ушли. Собрался уходить и Логинов, но тут показался еще какой-то старик норвежец, направившийся прямо к землянке. Увидев Акимова, он остановился на некотором отдалении и пристально на него посмотрел. Убедившись в чем-то, известном только ему самому, он подошел ближе и снял свою широкополую брезентовую шляпу. Седые волосы прямыми прядями упали на широкий лоб. Он заговорил неторопливо, монотонно и очень грустно, глядя светлыми немигающими глазами в пространство между Акимовым и Логиновым.
- У него моторную лодку наши ребята угнали, - сказал Логинов, покраснев. - Рыбак он, зовут его Коре Педерсен. От немцев, говорит, я ее укрыл, спрятал, а русские оказались ловчее, нашли. Некрасиво. Безобразие. Стыд и срам, честное слово.
Акимов вдруг рассердился:
- Сразу "стыд и срам"! Война ведь, тут города горят, а вы покраснели, как девица, - лодку, видишь ли, угнали... Можно подумать - ужасная катастрофа, конец света, на весь мир опозорились... - Посмотрев на старого рыбака, стоявшего молча и неподвижно со шляпой в руке, он осекся и угрюмо закончил: - Скажите ему, что мы разберемся.
Когда Логинов и старый Педерсен ушли, Акимов подумал, покурил, потом пошел к землянке, где располагались роты.
Люди спали, и очень не хотелось их будить из-за какой-то дурацкой, никому не нужной лодки. Он постоял, постоял, покосился на Егорова, спавшего в сапогах и шинели, повернулся уходить, но потом остановился и хрипло сказал дежурному:
- Буди.
Когда все были выстроены, Акимов спросил:
- Кто взял лодку?
С минуту длилось молчание, наконец вперед выступил главстаршина Туляков и хладнокровно переспросил:
- Это вы про какую лодку, товарищ комбат? Я брал лодку.
Акимов удивился.
- Зачем? - спросил он.
Туляков помялся с минуту, потом сказал:
- Рыбу ловили.
- Какую такую рыбу? Зачем рыбу?
- Для вас, товарищ комбат, - негромко сказал Туляков.
- Для меня? - Акимов побелел. - А почему вам кажется, старшина, что я без рыбы жить не могу? А? Вы меня жалеете, да? Хотели мне удовольствие сделать, а для этого опозорили меня и себя на весь мир? Где лодка?
- Я оставил ее там, где взял.
- Вольно, - сказал Акимов, обращаясь к матросам. - Разойдись.
Все не без чувства облегчения исчезли в землянках, оставив с комбатом одного Тулякова.
- Пошли, - сказал Акимов.
Они пошли, Туляков впереди, Акимов за ним. Шли долго, наконец справа показался узкий фьорд. Туляков уверенно шел вдоль фьорда, потом, постояв и подумав, направился к берегу. Здесь, в расщелине меж скал, стояла лодка.
Акимов спросил:
- Где ты ее взял? Здесь?
- Кажись, здесь.
Акимов огляделся. Немного выше по фьорду, шагах в трехстах, за низким заборчиком чернелась небольшая рубленая хижина.
Акимов пошел к хижине. На заборчике сушились сети. Акимов перешагнул через заборчик и постучал в дверь. Ему открыли. Девичий голос что-то спросил по-норвежски.
- Педерсен? - спросил Акимов.
Девушка ответила "я", то есть "да", - это слово Акимов знал, оно так же звучало по-немецки.
- Коре Педерсен? - спросил Акимов.
- Дэн гамельман эр утэ и шээн*, - сказала девушка нараспев, неожиданно напомнив Акимову южнорусский говор.
_______________
* Старик в море (норвежск.).
- Гамельман! Что за гамельман? - сказал Акимов, почесывая за ухом. Придется за переводчиком сходить.
- Гамельман - это по-ихнему старик, - объяснил Туляков, чуть усмехнувшись.
Акимов обозлился:
- Ух, и грамотный же ты! Уже по-норвежски умеешь. А ты бы у этого самого гамельмана лодки не брал, вот это было бы лучше!
Он поманил девушку за собой и повел ее к скалам, где стояла лодка. Она шла вначале боязливо, но потом, увидев лодку, вскрикнула, обрадовалась.
- Вот, - сказал Акимов, обернувшись к Тулякову. - В следующий раз, если захочешь что взять, спроси у хозяина. И возврати ему в руки. Понял?
- Понял.
- Смотри. - Акимов двинулся в обратный путь. После долгого молчания он сказал: - Еще наделаешь международных осложнений, так что Наркоминделу придется писать объяснительные ноты. И из-за кого? Из-за главстаршины Ильи Тулякова, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, члена ВЛКСМ. Нехорошо, Туляков. Иди.
Делая выговор Тулякову, Акимов был не совсем искренен. По совести говоря, он никак не мог обвинить старшину. В конце концов лодку Туляков, правда, взял, но вернул ее в полном порядке, - не в хижину же было ее тащить к старику. Оставил на воде почти рядом с домом.
Все дело выяснилось позднее, когда пришел Летягин. Акимов вместе с офицерами обедал и пригласил Летягина к столу. И как раз в это время в шахту ввалился старик Педерсен.
Он был очень оживлен и весел. Его светлые глаза, ранее полные почти трагической неподвижности и скрытого упрека, теперь комично щурились и счастливо мигали. С Акимовым и другими офицерами он теперь держал себя запросто, даже с оттенком стариковской снисходительности. Теперь они были в его глазах просто необычайно симпатичные молодые люди, свои ребята, правда одетые в иностранный мундир. Эта неожиданная форма глубокой, но сдержанной благодарности очень, позабавила и растрогала Акимова.
Он попросил Летягина поговорить со стариком, и вот что оказалось: земля у фьорда, поскольку она является частной собственностью, разрезана на участки. Туляков взял лодку на крошечном собственном участке земли старого рыбака, а оставил ее у кусочка берега, принадлежавшего другому владельцу.
Старик в этой связи с полной серьезностью объяснил, что не может же он идти на чужой участок искать свою лодку, что участков много и не каждый разрешит постороннему человеку шляться по своей земле.
- Да, здесь так живут, - сказал Летягин.
Действительно, вся здешняя земля, включая острова, была поделена на маленькие, крохотные владения, у границ которых нередко стояли столбики с надписью "Adgang forbudt", - то есть "Вход воспрещен", - и за этими столбиками, на бедных хуторах, к которым вели "частные дороги", среди чахлых капустных грядок, тощих покосов и низкорослых берез, жили владельцы - каждый у себя и за себя. А вокруг вздымалась ничья земля бесплодного плоскогорья, где все лето паслись, дичая, олени лопарей.
Старого рыбака усадили обедать, и он жадно ел все, а в особенности черный ржаной хлеб, о котором здесь почему-то ходили слухи, что в него запекается сливочное масло.
- Ну и ну! - опешил Акимов. - Чего только не придумают люди!
Как бы в подтверждение этих слов, старик осторожно спросил, правда ли, что русские тут останутся навсегда, захватят всю Норвегию и конфискуют все лодки, земли, леса, скотину и всех жен. ("Молодых только, надо думать?" - спросил он, хитренько щуря бледно-голубые глаза).
- Это все квислинговцы орудуют, - угрюмо сказал Летягин после того, как что-то долго и сердито объяснял старику. - Разные викколы, кулачье всякое. - Он взглянул на возбужденного Мартынова и предостерегающе произнес: - Нас, товарищ капитан-лейтенант, это не касается. Этим должна заниматься норвежская администрация. Есть такая инструкция из Москвы.
Старый рыбак, пообедав, ушел, вскоре поднялся и Летягин. За ним явились разведчики.
- Далеко? - спросил Акимов.
- Дня через два вернусь, - сказал Летягин.
- И сразу к нам приходите. Ладно?
- Ладно, приду, - ответил Летягин. - У вас хорошие люди.
Акимов вышел проводить Летягина.
- До свидания, товарищ Акимов, - сказал Летягин. Разведчики, стоя плотной и темной кучкой посредине улицы, дожидались его.
- Счастливо.
Летягин пошел было, потом вдруг остановился и, обернувшись к Акимову, проговорил:
- Помните ведь Бадейкина?
- Да, - сказал Акимов.
- Верно, вы же с ним служили. Его катер затонул при высадке десанта. Сам он тяжело ранен.
- Да? - сказал Акимов.
Летягин с разведчиками скрылся за поворотом дороги. Акимов внезапно почувствовал себя очень усталым, почти больным, и ему захотелось скорее лечь спать, и не на час, а на очень долго, так, чтобы, проснувшись, он мог многое забыть и чтобы из его ушей пропал непрекращающийся гул, который все еще раздавался в них. Он прошел мимо домов, в которых уже жили норвежцы. Двери открывались и закрывались. Люди таскали спрятанные и закопанные пожитки к себе в дома.
- Вот и хорошо. Вот и прекрасно, - бормотал Акимов.
Его окликнул лейтенант Венцов, дежуривший по батальону:
- Радиограмма.
- Посветите, - попросил Акимов.
Лейтенант зажег фонарик.
Акимов прочитал, сказал: "Так, так", - и вошел в землянку. Лейтенант Козловский сидя спал с гитарой в руке. Матюхин дремал в углу. Услышав шаги комбата, он вскочил, самодовольно улыбнулся, обвел рукой убранную, обставленную мебелью и завешанную плащ-палатками землянку и спросил:
- Ну как, товарищ капитан третьего ранга? Не хуже, чем бывало у вашего Майбороды?
- Пожалуй, не хуже, - сказал Акимов, не взглянув на убранство землянки. Он вынул карту и стал изучать маршрут, проставленный в радиограмме. Путь шел через тундру к реке Тана-эльв. Река эта, очень длинная, впадала в Тана-фьорд. Населенных пунктов по дороге не было.
Матюхин внимательно посмотрел на комбата, вздохнул и начал покорно сворачивать одеяла и собирать посуду.
- Где Мартынов? - спросил комбат.
Замполит, оказывается, ушел в роты проверять, все ли спят.
- Спят, спят! - вдруг рассердился Акимов. - Уже поспали, хватит!
Он выругался и бросил через плечо Венцову, стоявшему на пороге:
- Давай команду "в ружье".
Послышались удаляющиеся шаги Венцова. Акимов постоял неподвижно, прислушиваясь. Козловский сладко похрапывал, и не хотелось его будить. Тишина длилась еще минуты две, потом все кругом задрожало от топота ног, тревожных выкриков и лязга оружия. Акимов постоял еще минут пять, наконец услышал громкую команду: "Становись!" Вошел Мартынов - такой же прямой, опрятный и собранный, как всегда. Он без слов подошел к столику, прочитал радиограмму и сел. Козловский вскочил и, дрожа от холода спросонья, стал торопливо укладывать гитару в мешок.
Прислушавшись, Акимов вышел из землянки.
- Смирно-о-о! - подал команду откуда-то из темноты лейтенант Венцов. - Товарищ капитан третьего ранга! - доложил он, и его голос, сильный и молодой, звучно и красиво до щегольства разнесся в темноте. Батальон выстроен по вашему приказанию.
Акимов приблизился к темному строю морских пехотинцев и прошел вдоль колонны. Знакомые глаза смотрели на него спокойно и уверенно. И, глядя на бойцов, Акимов сам приободрился и повеселел.
3
Со всех сторон батальон обступили синие сумерки. Туманное северное сияние спокойно висело над ним. Между скалами кричали птицы.
Холодный ветер, дувший в лицо, прогнал сонливость. Пронзительные крики птиц и вся непривычная обстановка вызывали в моряках необъяснимую тревогу. В такие минуты полезно было посмотреть вперед, туда, где темнела массивная фигура комбата, который шел размашистым шагом, время от времени поворачивая к своим людям большое, чуть насмешливое, очень спокойное лицо. Иногда он что-то говорил, и тогда ближайшие к нему люди улыбались, а задние, хотя и не слышали слов, улыбались тоже.
- Этот скажет, - одобрительно бормотал Егоров.
Согласно радиограмме, батальону надлежало поступить во временное распоряжение командира стрелковой дивизии, представители которой должны были встретить моряков на перекрестке дорог южнее Киркенеса, возле сохранившихся в целости домиков. Но здесь пока никого не оказалось, и Акимов в ожидании прибытия представителей велел располагаться по хижинам, выставив караулы. Потом он послал двух моряков поднять в ружье роту Миневича и привести ее сюда, а сам вместе с Мартыновым и Матюхиным постучался в первую попавшуюся хижину, возле которой на флагштоке развевался норвежский флаг.
Маленький домик был полон народу. Норвежцы - мужчины, женщины и дети - лежали на матрасах или сидели на стульях, а то и просто на полу, вдоль всех стен. Домик походил на постоялый двор. Изо всех углов на Акимова смотрели детские глаза. Он остановился в замешательстве, решив было, что нечего усугублять и без того невыносимую тесноту. Но тут навстречу ему из-за стола поднялся высокий худой человек с небритыми щеками. Он взволнованно заморгал глазами. Потом заговорил. Детские глаза во всех углах комнаты засверкали, женские - заулыбались. Мужчины солидно захмыкали.
Акимову и его спутникам быстро очистили три стула возле длинного стола, на котором горели карбидные лампы. А хозяин все говорил, и хотя русские его не понимали и он это знал, но выражение его лица было столь красноречиво радушным, что и Акимов, и Мартынов, и Матюхин тоже улыбались, чувствуя себя довольно глупо, но хорошо.
Хозяин был рабочим на руднике - он очень хотел и никак не мог объяснить это русским, пока младшая дочь, умненькая Осе, не догадалась показать им фотографию отца в одежде рудокопа с киркой в руке. Когда русские поняли и в знак дружбы крепко пожали хозяину руку, он начал им что-то рассказывать, жестикулируя, и в отчаянии вращал глазами, видя, что они его не понимают. Они разобрали только слова "коммунист" и "тюскен" по-норвежски "немцы", - но и этого оказалось достаточно.
- Он коммунист, что ли, - неуверенно сказал Мартынов, показывая пальцем на хозяина.
- Я, я, я, - вскричала вся комната разом.
Нет, это не могло быть ложью ради снискания расположения русских офицеров. Никакого подобострастия, которое Акимов ощущал в словах и выражении лиц киркенесского бургомистра, Ульсена, Викколы, не было здесь и в помине.
Мартынов разволновался, пожалуй, не меньше норвежцев. Он вынул из кармана гимнастерки партийный билет, ткнул в грудь себя, потом Акимова и сказал:
- Вот. Коммунисты. Мы.
Хозяин осторожно взял в руки книжечку, показал ее жене, детям и всем остальным, потом вернул Мартынову и, когда тот спрятал ее, неожиданно обнял капитан-лейтенанта, обнял Акимова, затем нерешительно пошел к Матюхину, но, вдруг остановившись, спросил:
- Коммунист?
- Нет, - отрицательно мотнул головой смущенный Матюхин. Беспартийный.
Рудокоп удивился: он не предполагал, что в России имеются некоммунисты, но Акимов, засмеявшись, поощрительно толкнул его к Матюхину, и норвежец, тоже засмеявшись, обнял и вестового.
Молоденькая девушка - ее звали Ингри, о чем она, приседая, сообщила русским, - убежала в соседнюю комнату и вернулась с мучными лепешками, заменявшими хлеб и носившими название "кнекебрё". Матюхин подумал-подумал и достал из вещевого мешка заветную фляжку. Появились рюмки. Разлили всем понемножку. Все встали. Норвежцы, пристально глядя русским в глаза, сказали "скол", приложили рюмки к сердцу и стали неторопливо пить. Русские сказали "на здоровье" и выпили залпом.
- На первый случай могу накормить человек двести. У меня кухня на ходу.
Просветлев, Летягин сказал несколько слов норвержцам, и те быстро разошлись по шахтам, скликая женщин и детей.
Женщины и дети вмиг поднялись со своих мест и пошли вслед за Матюхиным к полевой кухне. Акимов не мог не заметить и не оценить того обстоятельства, что мужчины не пошли с женщинами, а остались на месте.
- Пусть и они идут, - сказал Акимов. Он усмехнулся: - Иисус, говорят, пятью хлебами целую дивизию накормил. Я побогаче его. У меня резервы большие: два дня воевали, почти не евши. - Помолчав, он мрачно заметил: Да и народу в батальоне поубавилось.
Акимов и Летягин медленно пошли вслед за норвежцами в расположение батальона. Повар, он же пулеметчик, Дерябин, толстый и добродушный, как и полагается быть настоящему корабельному коку, с помощью Матюхина реквизировал у спящих моряков все котелки и разливал не бог весть какую, но жирную и сытную пшенную кашу норвежским женщинам и детям. Завидев комбата, повар крикнул:
- А с хлебом как, товарищ капитан третьего ранга? Хлеба им давать?
- Давай, - сказал Акимов.
Он был очень доволен, что встретил Летягина. Разведчик был молчалив, но все, что касается севера Норвегии, он очень хорошо знал, бегло говорил по-норвежски и вообще чувствовал себя здесь, на чужой земле, как дома. Норвежцы тоже относились к Летягину по-особому, с очевидным доверием и дружелюбием. Многие знали его, видимо, с тех времен, когда он тут действовал в немецком тылу. Они изменили фамилию разведчика на свой лад и называли его "лет-егер", то есть "легкий охотник", вкладывая в это прозвище особый смысл.
- Где вы тут питаетесь? - спросил Акимов.
- Везде, - улыбнулся Летягин.
- А может, нигде? Переходите ко мне на довольствие.
- Спасибо, - сказал Летягин и обернулся: - Вот комендант сюда идет.
Комендант, седой армейский полковник, подошел в сопровождении старшего лейтенанта, с минуту поглядел на обедавших норвежцев и спросил у Акимова:
- Вы командир части?
- Я.
- Хорошо сделали.
Он представил Акимову старшего лейтенанта:
- Переводчик Логинов.
Переводчик был очень молодой человек в роговых очках, с живым и красивым лицом. Он сразу преисполнился симпатии к моряку, особенно когда узнал, что тот проявил такую хорошую инициативу. Полковник, снова с минуту внимательно поглядев на обедавших норвежцев так, словно впервые видел, как люди едят, отдал приказание, чтобы все воинские части, расположенные в поселке и вокруг, покормили местных жителей до подхода вторых эшелонов, когда можно будет наладить плановое снабжение продовольствием.
Логинов вскоре привел бургомистра, такого же высокого и белесого, как все остальные норвежцы. Бургомистр робел. Он прятался где-то в развалинах и не знал, что происходит в Киркенесе и вокруг города. Логинов с трудом разыскал его и не без торжественности передал ему, как представителю союзной администрации, гражданскую власть.
Летягин предложил коменданту и бургомистру зайти к местным жителям в шахты. Разведчик проявлял необычайную заботу о норвежцах и как бы в оправдание себе бормотал:
- Они славный народ, эти норвеги. Мне много раз помогали.
Снова поглядев на озябших детей, бедных женщин и мрачных мужчин, Акимов сказал, вздохнув:
- Придется уступить им дома, черт побери! - словно устыдившись своей мягкости, он досадливо добавил: - Опять солдатам жить в пещерах да землянках. А что поделаешь?
Полковник хмуро возразил:
- Нашим солдатам отдохнуть надо. Они тоже люди. - Минуту погодя он развел руками, его квадратное злое лицо вдруг приобрело выражение беспомощности и грусти, и он сказал: - А в общем, вы правы, майор. Как-то неудобно, нехорошо. Дети. Да, да, Логинов. Пишите распоряжение освободить все уцелевшие дома. Ладно.
Логинов тут же сообщил о решении коменданта бургомистру, который при всей своей сдержанности не мог не выразить удовольствия, смешанного с некоторым удивлением.
Акимов пошел к себе в батальон. Во всех домах и в бывшей бане спали его люди. Они лежали в разнообразнейших позах и тяжело дышали. Дневальный дремал у топившейся круглой железной печки. Один только Егоров услышал, как вошел комбат. Он открыл глаза, приподнялся с места и укоризненно произнес:
- Вы бы легли, поспали бы, товарищ капитан третьего ранга.
Акимов рассеянно сказал:
- Скоро лягу.
Егоров показал на свою тельняшку и, улыбаясь, проговорил:
- Разделся. Пожалуй, что в первый раз за два года в одном белье. Хорошо.
Акимов побагровел и отвернулся.
- Может, тебе перину и грелку дать? - сказал он хмуро и растолкал дневального: - Поднимай всех.
Все вскочили со своих мест и начали быстро одеваться.
Объяснив в кратких словах, зачем их будили, Акимов закурил и собрался уходить, но все не уходил, все медлил. Он настороженно вглядывался в лица моряков, молча надевающих шинели и скатывающих одеяла. Он искал в их лицах выражения неудовольствия, но, к своей радости, не находил ничего похожего, ни тени досады, ни намека на ропот. Они, несомненно, восприняли приказ как нечто само собой разумеющееся.
2
Акимов оставил за батальоном только помещение бани, где разместились кухня, столовая, нечто вроде клуба и батальонная канцелярия. Остальные дома были очищены, и в них вселились женщины, дети и старики.
- Вот мы и в подходящем для нас помещении, - усмехнулся Акимов, насмешливо оглядывая землянку, куда он перебрался вместе с другими офицерами. - Матюхин, наводи порядок.
Дерябин принес офицерам жареной рыбы.
- Свеженькая, - сказал он, улыбаясь. - Только что наловили.
Поели и улеглись спать. Кругом все стало тихо - матросы тоже спали. Только Матюхин не лег, он ушел куда-то, принес столик, несколько стульев, карбидную лампу, таз для умывания и даже полуобгоревщую ковровую дорожку, которую постелил у входа. Вскоре землянка приняла приличный вид упорядоченного фронтового жилья. Удовлетворенно улыбнувшись, вестовой тоже собрался лечь, но ему помешали: пришел переводчик Логинов в сопровождении пожилого норвежца.
Матюхин угрожающе зашептал:
- Тише. Спит комбат. Не спал целую неделю.
- Как же быть? - виновато сказал Логинов. - Нужно. Честное слово, нужно.
Пожилой норвежец оказался местным пастором и просил разрешения прочитать проповедь в помещении бани, поскольку это помещение являлось наиболее вместительным из всех оставшихся в поселке, уже не говоря о городе.
Акимов потер лоб и посмотрел мутными глазами на Логинова и норвежца, не понимая, где находится и что от него хотят.
Наконец он все вспомнил.
- Да мы же в Норвегии, - сказал он. - Значит, вы говорите, проповедь?
Мартынов, услыхав разговор, открыл глаза и вскочил на ноги.
- Нет, нет, нет, - сказал он, негодуя. - У меня там все украшено, портретами и лозунгами. Как же так - религиозная проповедь!
Акимов рассмеялся. Было действительно смешно смотреть, какие сердитые, почти ненавидящие взгляды бросал политработник на смущенно мнущегося в углу лютеранского священника.
- Нет, ты не смейся, - рассердился Мартынов. - Я не могу разрешить в краснофлотском клубе исполнение религиозных обрядов.
На этот счет завязалась короткая дискуссия, в ней живейшее участие принял и вестовой Матюхин, который высказался в том смысле, что "пусть молятся, у нас-де молиться никому не запрещают, кто хочет тот молится..."
- Глас народа - глас божий, - засмеялся Акимов.
Не прошло и часу, как в клуб начали собираться норвежцы с женами. Они чинно уселись на скамьи с молитвенниками в руках, а так как скамеек было мало, то многие стояли. Пастор пришел в длинном сюртуке. Его узкое и обветренное, как у рыбака, лицо было торжественно и несколько печально, как у всех духовных лиц на всем земном шаре во время богослужения, в том числе у ковровского попа, отца Василия, которого Акимов помнил с детства.
Пастор встал под портретами и начал говорить. Логинов остался слушать проповедь и потом сказал Акимову, что лучшую речь не мог бы произнести и агитатор. Пастор благодарил советских солдат и командование советских войск и призвал своих прихожан оказывать содействие этим войскам и молиться богу за освобождение всей Норвегии и за полный разгром нечестивых германских армий. После этого все запели какой-то гимн.
- Что ж, это неплохо, - успокоился Мартынов, - только зря он тут припутал бога.
После проповеди пастор в сопровождении бургомистра и еще двух, по-видимому, видных граждан пришел к Акимову поблагодарить за разрешение и за доброе отношение к населению.
Логинов представил их по-русски:
- Ульсен, учитель. А это Виккола, кулак, большая сволочь. С немцами сотрудничал. Скупщик трески и семги, оптовик, владелец всех здешних лавок.
Он говорил эти слова серьезно и громко, и Акимов еле сдерживался, чтобы не рассмеяться прямо в красное, надутое, смертельно серьезное лицо Викколы, неподвижное лицо, на котором только глазки бегали во все стороны.
Акимов, не будучи дипломатом, не пожелал ему подать руку, а только слегка наклонил голову. Подняв же ее, он взглянул прямо в глаза Викколы, и у того судорожно затрепетали веки.
- Боишься, толстяк? - спросил Акимов, и Логинов, чуть улыбнувшись, поспешил перевести эти слова на норвежский язык так:
- Чем могу служить?
Норвежцы начали говорить по очереди - сначала бургомистр, потом пастор, потом учитель, наконец Виккола. Этот говорил длиннее всех, говорил очень спокойным голосом, только его веки предательски трепетали.
- Он говорит, - перевел Логинов, - что счастлив приветствовать русские победоносные войска. Он говорит далее, что жители Киркенеса довольны окончанием войны и будут честно выполнять все указания его величества короля Хокона, норвежского правительства в Лондоне, а также советского командования. Он нахально заявляет, что рад освобождению от ига захватчиков. Большая сволочь.
Неизвестно, понял ли что-нибудь Виккола из этого перевода или, может быть, прочитал в глазах Акимова чувства сына и внука ткачей к кулаку и эксплуататору, но, уходя, он низко и подобострастно кланялся, упорно избегая глядеть в глаза советским офицерам.
Акимов с Логиновым вышли проводить норвежцев. Они обратили внимание на то, что поселок очень оживился. Из лесных убежищ, из расселин плоскогорья возвращались люди, мужчины и женщины с детьми, с велосипедами, с рюкзаками за спиной. Акимов, улыбаясь, смотрел на маленьких девочек, довольно нарядно одетых, в красных вязаных шапочках с помпончиками. Цепко держась за руки отцов и матерей или за седло велосипеда, они почти бежали, еле поспевая за широким шагом родителей, и, пока не исчезали из виду, все оглядывались с любопытством на русских.
Далеко на севере по-прежнему светились синие язычки пламени - все еще продолжали гореть угольные кучи.
Акимов повернулся к Логинову:
- Почему они не гасят уголь? Жалко, добро пропадает, а у самих в домах топить нечем.
Логинов сказал несколько слов бургомистру, тот помолчал, подумал, потом произнес:
- Дэ эр икке ворт.
- "Это не наше", - перевел Логинов, засмеялся добрым, чуть визгливым смехом и объяснил Акимову: - Уголь принадлежит не магистрату, а заводу. Придется нашим солдатам спасать их уголь.
Норвежцы ушли. Собрался уходить и Логинов, но тут показался еще какой-то старик норвежец, направившийся прямо к землянке. Увидев Акимова, он остановился на некотором отдалении и пристально на него посмотрел. Убедившись в чем-то, известном только ему самому, он подошел ближе и снял свою широкополую брезентовую шляпу. Седые волосы прямыми прядями упали на широкий лоб. Он заговорил неторопливо, монотонно и очень грустно, глядя светлыми немигающими глазами в пространство между Акимовым и Логиновым.
- У него моторную лодку наши ребята угнали, - сказал Логинов, покраснев. - Рыбак он, зовут его Коре Педерсен. От немцев, говорит, я ее укрыл, спрятал, а русские оказались ловчее, нашли. Некрасиво. Безобразие. Стыд и срам, честное слово.
Акимов вдруг рассердился:
- Сразу "стыд и срам"! Война ведь, тут города горят, а вы покраснели, как девица, - лодку, видишь ли, угнали... Можно подумать - ужасная катастрофа, конец света, на весь мир опозорились... - Посмотрев на старого рыбака, стоявшего молча и неподвижно со шляпой в руке, он осекся и угрюмо закончил: - Скажите ему, что мы разберемся.
Когда Логинов и старый Педерсен ушли, Акимов подумал, покурил, потом пошел к землянке, где располагались роты.
Люди спали, и очень не хотелось их будить из-за какой-то дурацкой, никому не нужной лодки. Он постоял, постоял, покосился на Егорова, спавшего в сапогах и шинели, повернулся уходить, но потом остановился и хрипло сказал дежурному:
- Буди.
Когда все были выстроены, Акимов спросил:
- Кто взял лодку?
С минуту длилось молчание, наконец вперед выступил главстаршина Туляков и хладнокровно переспросил:
- Это вы про какую лодку, товарищ комбат? Я брал лодку.
Акимов удивился.
- Зачем? - спросил он.
Туляков помялся с минуту, потом сказал:
- Рыбу ловили.
- Какую такую рыбу? Зачем рыбу?
- Для вас, товарищ комбат, - негромко сказал Туляков.
- Для меня? - Акимов побелел. - А почему вам кажется, старшина, что я без рыбы жить не могу? А? Вы меня жалеете, да? Хотели мне удовольствие сделать, а для этого опозорили меня и себя на весь мир? Где лодка?
- Я оставил ее там, где взял.
- Вольно, - сказал Акимов, обращаясь к матросам. - Разойдись.
Все не без чувства облегчения исчезли в землянках, оставив с комбатом одного Тулякова.
- Пошли, - сказал Акимов.
Они пошли, Туляков впереди, Акимов за ним. Шли долго, наконец справа показался узкий фьорд. Туляков уверенно шел вдоль фьорда, потом, постояв и подумав, направился к берегу. Здесь, в расщелине меж скал, стояла лодка.
Акимов спросил:
- Где ты ее взял? Здесь?
- Кажись, здесь.
Акимов огляделся. Немного выше по фьорду, шагах в трехстах, за низким заборчиком чернелась небольшая рубленая хижина.
Акимов пошел к хижине. На заборчике сушились сети. Акимов перешагнул через заборчик и постучал в дверь. Ему открыли. Девичий голос что-то спросил по-норвежски.
- Педерсен? - спросил Акимов.
Девушка ответила "я", то есть "да", - это слово Акимов знал, оно так же звучало по-немецки.
- Коре Педерсен? - спросил Акимов.
- Дэн гамельман эр утэ и шээн*, - сказала девушка нараспев, неожиданно напомнив Акимову южнорусский говор.
_______________
* Старик в море (норвежск.).
- Гамельман! Что за гамельман? - сказал Акимов, почесывая за ухом. Придется за переводчиком сходить.
- Гамельман - это по-ихнему старик, - объяснил Туляков, чуть усмехнувшись.
Акимов обозлился:
- Ух, и грамотный же ты! Уже по-норвежски умеешь. А ты бы у этого самого гамельмана лодки не брал, вот это было бы лучше!
Он поманил девушку за собой и повел ее к скалам, где стояла лодка. Она шла вначале боязливо, но потом, увидев лодку, вскрикнула, обрадовалась.
- Вот, - сказал Акимов, обернувшись к Тулякову. - В следующий раз, если захочешь что взять, спроси у хозяина. И возврати ему в руки. Понял?
- Понял.
- Смотри. - Акимов двинулся в обратный путь. После долгого молчания он сказал: - Еще наделаешь международных осложнений, так что Наркоминделу придется писать объяснительные ноты. И из-за кого? Из-за главстаршины Ильи Тулякова, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, члена ВЛКСМ. Нехорошо, Туляков. Иди.
Делая выговор Тулякову, Акимов был не совсем искренен. По совести говоря, он никак не мог обвинить старшину. В конце концов лодку Туляков, правда, взял, но вернул ее в полном порядке, - не в хижину же было ее тащить к старику. Оставил на воде почти рядом с домом.
Все дело выяснилось позднее, когда пришел Летягин. Акимов вместе с офицерами обедал и пригласил Летягина к столу. И как раз в это время в шахту ввалился старик Педерсен.
Он был очень оживлен и весел. Его светлые глаза, ранее полные почти трагической неподвижности и скрытого упрека, теперь комично щурились и счастливо мигали. С Акимовым и другими офицерами он теперь держал себя запросто, даже с оттенком стариковской снисходительности. Теперь они были в его глазах просто необычайно симпатичные молодые люди, свои ребята, правда одетые в иностранный мундир. Эта неожиданная форма глубокой, но сдержанной благодарности очень, позабавила и растрогала Акимова.
Он попросил Летягина поговорить со стариком, и вот что оказалось: земля у фьорда, поскольку она является частной собственностью, разрезана на участки. Туляков взял лодку на крошечном собственном участке земли старого рыбака, а оставил ее у кусочка берега, принадлежавшего другому владельцу.
Старик в этой связи с полной серьезностью объяснил, что не может же он идти на чужой участок искать свою лодку, что участков много и не каждый разрешит постороннему человеку шляться по своей земле.
- Да, здесь так живут, - сказал Летягин.
Действительно, вся здешняя земля, включая острова, была поделена на маленькие, крохотные владения, у границ которых нередко стояли столбики с надписью "Adgang forbudt", - то есть "Вход воспрещен", - и за этими столбиками, на бедных хуторах, к которым вели "частные дороги", среди чахлых капустных грядок, тощих покосов и низкорослых берез, жили владельцы - каждый у себя и за себя. А вокруг вздымалась ничья земля бесплодного плоскогорья, где все лето паслись, дичая, олени лопарей.
Старого рыбака усадили обедать, и он жадно ел все, а в особенности черный ржаной хлеб, о котором здесь почему-то ходили слухи, что в него запекается сливочное масло.
- Ну и ну! - опешил Акимов. - Чего только не придумают люди!
Как бы в подтверждение этих слов, старик осторожно спросил, правда ли, что русские тут останутся навсегда, захватят всю Норвегию и конфискуют все лодки, земли, леса, скотину и всех жен. ("Молодых только, надо думать?" - спросил он, хитренько щуря бледно-голубые глаза).
- Это все квислинговцы орудуют, - угрюмо сказал Летягин после того, как что-то долго и сердито объяснял старику. - Разные викколы, кулачье всякое. - Он взглянул на возбужденного Мартынова и предостерегающе произнес: - Нас, товарищ капитан-лейтенант, это не касается. Этим должна заниматься норвежская администрация. Есть такая инструкция из Москвы.
Старый рыбак, пообедав, ушел, вскоре поднялся и Летягин. За ним явились разведчики.
- Далеко? - спросил Акимов.
- Дня через два вернусь, - сказал Летягин.
- И сразу к нам приходите. Ладно?
- Ладно, приду, - ответил Летягин. - У вас хорошие люди.
Акимов вышел проводить Летягина.
- До свидания, товарищ Акимов, - сказал Летягин. Разведчики, стоя плотной и темной кучкой посредине улицы, дожидались его.
- Счастливо.
Летягин пошел было, потом вдруг остановился и, обернувшись к Акимову, проговорил:
- Помните ведь Бадейкина?
- Да, - сказал Акимов.
- Верно, вы же с ним служили. Его катер затонул при высадке десанта. Сам он тяжело ранен.
- Да? - сказал Акимов.
Летягин с разведчиками скрылся за поворотом дороги. Акимов внезапно почувствовал себя очень усталым, почти больным, и ему захотелось скорее лечь спать, и не на час, а на очень долго, так, чтобы, проснувшись, он мог многое забыть и чтобы из его ушей пропал непрекращающийся гул, который все еще раздавался в них. Он прошел мимо домов, в которых уже жили норвежцы. Двери открывались и закрывались. Люди таскали спрятанные и закопанные пожитки к себе в дома.
- Вот и хорошо. Вот и прекрасно, - бормотал Акимов.
Его окликнул лейтенант Венцов, дежуривший по батальону:
- Радиограмма.
- Посветите, - попросил Акимов.
Лейтенант зажег фонарик.
Акимов прочитал, сказал: "Так, так", - и вошел в землянку. Лейтенант Козловский сидя спал с гитарой в руке. Матюхин дремал в углу. Услышав шаги комбата, он вскочил, самодовольно улыбнулся, обвел рукой убранную, обставленную мебелью и завешанную плащ-палатками землянку и спросил:
- Ну как, товарищ капитан третьего ранга? Не хуже, чем бывало у вашего Майбороды?
- Пожалуй, не хуже, - сказал Акимов, не взглянув на убранство землянки. Он вынул карту и стал изучать маршрут, проставленный в радиограмме. Путь шел через тундру к реке Тана-эльв. Река эта, очень длинная, впадала в Тана-фьорд. Населенных пунктов по дороге не было.
Матюхин внимательно посмотрел на комбата, вздохнул и начал покорно сворачивать одеяла и собирать посуду.
- Где Мартынов? - спросил комбат.
Замполит, оказывается, ушел в роты проверять, все ли спят.
- Спят, спят! - вдруг рассердился Акимов. - Уже поспали, хватит!
Он выругался и бросил через плечо Венцову, стоявшему на пороге:
- Давай команду "в ружье".
Послышались удаляющиеся шаги Венцова. Акимов постоял неподвижно, прислушиваясь. Козловский сладко похрапывал, и не хотелось его будить. Тишина длилась еще минуты две, потом все кругом задрожало от топота ног, тревожных выкриков и лязга оружия. Акимов постоял еще минут пять, наконец услышал громкую команду: "Становись!" Вошел Мартынов - такой же прямой, опрятный и собранный, как всегда. Он без слов подошел к столику, прочитал радиограмму и сел. Козловский вскочил и, дрожа от холода спросонья, стал торопливо укладывать гитару в мешок.
Прислушавшись, Акимов вышел из землянки.
- Смирно-о-о! - подал команду откуда-то из темноты лейтенант Венцов. - Товарищ капитан третьего ранга! - доложил он, и его голос, сильный и молодой, звучно и красиво до щегольства разнесся в темноте. Батальон выстроен по вашему приказанию.
Акимов приблизился к темному строю морских пехотинцев и прошел вдоль колонны. Знакомые глаза смотрели на него спокойно и уверенно. И, глядя на бойцов, Акимов сам приободрился и повеселел.
3
Со всех сторон батальон обступили синие сумерки. Туманное северное сияние спокойно висело над ним. Между скалами кричали птицы.
Холодный ветер, дувший в лицо, прогнал сонливость. Пронзительные крики птиц и вся непривычная обстановка вызывали в моряках необъяснимую тревогу. В такие минуты полезно было посмотреть вперед, туда, где темнела массивная фигура комбата, который шел размашистым шагом, время от времени поворачивая к своим людям большое, чуть насмешливое, очень спокойное лицо. Иногда он что-то говорил, и тогда ближайшие к нему люди улыбались, а задние, хотя и не слышали слов, улыбались тоже.
- Этот скажет, - одобрительно бормотал Егоров.
Согласно радиограмме, батальону надлежало поступить во временное распоряжение командира стрелковой дивизии, представители которой должны были встретить моряков на перекрестке дорог южнее Киркенеса, возле сохранившихся в целости домиков. Но здесь пока никого не оказалось, и Акимов в ожидании прибытия представителей велел располагаться по хижинам, выставив караулы. Потом он послал двух моряков поднять в ружье роту Миневича и привести ее сюда, а сам вместе с Мартыновым и Матюхиным постучался в первую попавшуюся хижину, возле которой на флагштоке развевался норвежский флаг.
Маленький домик был полон народу. Норвежцы - мужчины, женщины и дети - лежали на матрасах или сидели на стульях, а то и просто на полу, вдоль всех стен. Домик походил на постоялый двор. Изо всех углов на Акимова смотрели детские глаза. Он остановился в замешательстве, решив было, что нечего усугублять и без того невыносимую тесноту. Но тут навстречу ему из-за стола поднялся высокий худой человек с небритыми щеками. Он взволнованно заморгал глазами. Потом заговорил. Детские глаза во всех углах комнаты засверкали, женские - заулыбались. Мужчины солидно захмыкали.
Акимову и его спутникам быстро очистили три стула возле длинного стола, на котором горели карбидные лампы. А хозяин все говорил, и хотя русские его не понимали и он это знал, но выражение его лица было столь красноречиво радушным, что и Акимов, и Мартынов, и Матюхин тоже улыбались, чувствуя себя довольно глупо, но хорошо.
Хозяин был рабочим на руднике - он очень хотел и никак не мог объяснить это русским, пока младшая дочь, умненькая Осе, не догадалась показать им фотографию отца в одежде рудокопа с киркой в руке. Когда русские поняли и в знак дружбы крепко пожали хозяину руку, он начал им что-то рассказывать, жестикулируя, и в отчаянии вращал глазами, видя, что они его не понимают. Они разобрали только слова "коммунист" и "тюскен" по-норвежски "немцы", - но и этого оказалось достаточно.
- Он коммунист, что ли, - неуверенно сказал Мартынов, показывая пальцем на хозяина.
- Я, я, я, - вскричала вся комната разом.
Нет, это не могло быть ложью ради снискания расположения русских офицеров. Никакого подобострастия, которое Акимов ощущал в словах и выражении лиц киркенесского бургомистра, Ульсена, Викколы, не было здесь и в помине.
Мартынов разволновался, пожалуй, не меньше норвежцев. Он вынул из кармана гимнастерки партийный билет, ткнул в грудь себя, потом Акимова и сказал:
- Вот. Коммунисты. Мы.
Хозяин осторожно взял в руки книжечку, показал ее жене, детям и всем остальным, потом вернул Мартынову и, когда тот спрятал ее, неожиданно обнял капитан-лейтенанта, обнял Акимова, затем нерешительно пошел к Матюхину, но, вдруг остановившись, спросил:
- Коммунист?
- Нет, - отрицательно мотнул головой смущенный Матюхин. Беспартийный.
Рудокоп удивился: он не предполагал, что в России имеются некоммунисты, но Акимов, засмеявшись, поощрительно толкнул его к Матюхину, и норвежец, тоже засмеявшись, обнял и вестового.
Молоденькая девушка - ее звали Ингри, о чем она, приседая, сообщила русским, - убежала в соседнюю комнату и вернулась с мучными лепешками, заменявшими хлеб и носившими название "кнекебрё". Матюхин подумал-подумал и достал из вещевого мешка заветную фляжку. Появились рюмки. Разлили всем понемножку. Все встали. Норвежцы, пристально глядя русским в глаза, сказали "скол", приложили рюмки к сердцу и стали неторопливо пить. Русские сказали "на здоровье" и выпили залпом.