Страница:
Римма Казакова
Женщина, вечная девочка… (сборник)
Стихотворения
Из первых книг
Из первых книг, из первых книг,
которых позабыть не смею,
училась думать напрямик
и по-другому не сумею.
Из первых рук, из первых рук
я получила жизнь, как глобус,
где круг зачеркивает круг
и рядом с тишиною – пропасть.
Из первых губ, из первых губ
я поняла любви всесильность.
Был кто-то груб, а кто-то глуп,
но я не с ними – с ней носилась!
Как скрытый смысл, как хитрый лаз,
как зверь, что взаперти томится,
во всем таится Первый Раз —
и в нас до времени таится.
Но хоть чуть-чуть очнется вдруг,
живем, как истинно живые:
из первых книг, из первых рук,
из самых первых губ, впервые.
«Мы молоды. У нас чулки со штопками…»
Мы молоды. У нас чулки со штопками.
Нам трудно. Это молодость виной.
Но плещет за дешевенькими шторками
бесплатный воздух, пахнущий весной.
У нас уже – не куклы и не мячики,
а, как когда-то грезилось давно,
нас в темных парках угощают мальчики
качелями и квасом, и кино.
Прощаются нам ситцевые платьица
и стоптанные наши каблучки…
Мы молоды. Никто из нас не плачется.
Хохочем, белозубы и бойки!
Как пахнут ночи! Мокрым камнем,
пристанью,
пыльцой цветочной, мятою, песком…
Мы молоды. Мы смотрим строго,
пристально.
Мы любим спорить и ходить пешком.
Ах, не покинь нас, ясное, весеннее,
когда к нам повзросление придет,
когда другое, взрослое везение
нас по другим дорогам поведет!
От лет летящих никуда не денешься,
но не изменим
первым «да» и «нет».
И пусть Луны сияющая денежка
останется дороже всех монет.
Жизнь – наковальня. Поднимайте молоты!
На молодости – главные дела.
Мы молоды. Мы будем вечно молодо
смотреться в реки, в книги, в зеркала…
«Мальчишки, смотрите, вчерашние девочки…»
Мальчишки, смотрите, вчерашние девочки,
подросточки – бантики, белые маечки —
идут, повзрослевшие, похудевшие…
Ого, вы как будто взволнованы, мальчики?
Ведь были – галчата, дурнушки, веснушчаты,
косички-метелки… А нынче-то, нынче-то!
Как многоступенчато косы закручены!
И – снегом в горах – ослепительно личико.
Рождается женщина, и без старания —
одним поворотом, движением, поступью —
мужскому, всесильному мстит за страдания,
которые выстрадать выпадет после ей.
О, будут еще ее губы искусаны
и будут еще ее руки заломлены
за этот короткий полет безыскусственный,
за то, что сейчас золотится соломинкой.
За все ей платить тяжело и возвышенно,
за все, чем сейчас так нетронуто светится,
в тот час, когда шлепнется спелою вишенкой
дитя в материнский подол человечества.
Так будь же мужчиной, и в пору черемухи,
когда ничего еще толком не начато,
мальчишка, смирись, поступай
в подчиненные,
побегай, побегай у девочки в мальчиках!
Офицерская жена
Поделись со мною скукой,
офицерская жена…
По-армейски очень скупо
начинается весна.
Муж уехал на маневры.
Жди.
У двери долго стой.
Прямо действует на нервы
запах лиственниц густой!
На судьбу свою посетуй,
подосадуй на себя:
от порога
за полсвета
увела тебя судьба!
«Не гляди, что на погоне…»
Не глядела. Знает сам.
И скомандовал:
– По коням! —
встречный ветер двум сердцам.
Дождик каплет,
дождик каплет…
Пограничный гриб, как зонт…
Здесь не Сочи и не Капри.
Здесь военный гарнизон.
Для тебя здесь нет работы.
А пойти —
куда пойти?
На резиновые боты
Налипает полпути!
Варишь, шпаришь, прибираешь,
половицами скрипя,
и носки ему стираешь,
улыбаясь про себя.
По вопросам нерешенным
с грудой
«что?»
и «отчего?»
ты идешь судачить к женам
однокашников его…
Так живешь ты?
Или в чем-то
я ошиблась невзначай?
У тебя чертою четкой
возле добрых губ
печаль…
Муж уехал на маневры.
У соседей целый день
заунывно и манерно
патефон зовёт мигрень…
Проклинаешь в сотый раз ты
все:
от вышивки до луж!
…Но —
чубатый и горластый —
вот вернулся он,
твой муж.
Сапоги его в потеках,
плащ забрызган и измят.
Ты бежишь к нему в потемках
коридором наугад.
Ты бежишь —
домашним духом, —
позабыв,
что дома гость…
Окрыленно
перед другом
разлетелись руки врозь!
Ты прости,
что в этот вечер,
в этот ваш семейный час
я в гостях у вашей встречи,
я в свидетелях у вас…
И не густо —
и не пусто.
За столом сидим втроем
и под кислую капусту
водку рисовую пьем.
Все в порядке,
все на месте.
Так бы можно до утра.
Только —
до того вы вместе,
что я чувствую:
пора.
Завтра мне в вагон —
и дальше:
люди,
встречи,
города…
Может, не простимся даже…
Загадаю, как всегда:
что ж с собой из вашей части
взять на память я должна?
Поделись со мною
счастьем,
офицерская жена.
«Не ходи за мной, как за школьницей…»
Не ходи за мной, как за школьницей,
ничего не сули.
И не хочется, и не колется —
не судьба, не суди.
Я еще ничуть не вечерняя,
Я пока на коне.
Я еще такая ничейная —
как земля на войне.
Не держи на леске, на поводе,
на узде, на беде,
ни на приводе, ни на проводе,
ни в руках и нигде!
Все, что вверено, что доверено,
разгоню, как коня.
Ой, как ветрено,
ой, как ветрено
в парусах у меня!
Не кидайся лассо набрасывать:
я тебе не мустанг.
Здесь охота – дело напрасное
в этих вольных местах.
Сквозь Вселенную конопатую,
чем бы ты ни смутил,
я лечу, верчусь и не падаю
по законам светил.
У меня свое протяжение,
крупных звезд оселки…
Ну а вдруг
твое притяжение —
не узлы, не силки?
И когда-нибудь мне, отважась, ты
скажешь так, что пойму:
как тебе твоя
сила тяжести
тяжела одному…
Осень
Все в природе строго.
Все в природе страстно.
Трогай иль не трогай —
то и это страшно.
Страшно быть несобранной,
запутанной в траве,
ягодой несорванной
на глухой тропе.
Страшно быть и грушею,
августом надушенной:
грушею-игрушкою,
брошенной, надкушенной…
Страсть моя и строгость,
я у вас в плену.
Никому, чтоб трогать,
рук не протяну.
Но ведь я – рябина,
огненная сласть.
Капельки-рубины
тронул – пролилась!
Но ведь я, как ярмарка:
вся на виду.
Налитое яблоко:
тронул – упаду!
Лес тихо охает.
Остро пахнет луг.
Ах, как нам плохо
без надежных рук!
Наломаю сучьев,
разведу огонь…
И себя измучаю, и тебя измучаю:
«Тронь!..»
…Не тронь!..
«Глаза твои неотступные…»
Глаза твои неотступные,
неслышные, как волна,
гайдучьи твои, преступные…
Да разве я не вольна?!
Хочу я от них избавиться,
забыть,
задурить,
избаловаться,
чтоб фарами отмигали
и скрылись, судьбу коря!
Но светятся, как медали,
и держат, как якоря.
По тропам горным, гураньим
гуляю последним гуляньем.
Свищу и ветку верчу.
Домой идти не хочу!
Весны еще что ли мало?
Ночь, ходи веселей!
…Чего ж я ее ломала,
сиреневую сирень?
Но желтое жало осени —
сквозь жалость мою и страх.
И вся я, как в черных оспинах,
в болящих твоих глазах.
Домой прихожу. Без света
подушку рукой найдя,
падаю, будто с ветки
тяжкая капля дождя.
Сирень увядает в баночке.
Горько пахнет весной.
Глаза, как ночные бабочки,
кружатся надо мной…
«Ты, как мальчишка, прост и прям в любви…»
Ты, как мальчишка, прост и прям в любви —
ни шагу вправо и ни шагу влево.
В любви тебе нужна не королева,
а прямота бесхитростной ладьи.
Да, я не королева, я ладья.
Но, грубой лепки, мои руки крепки,
и ты мне верь, как доверяли предки
простой ладье, в ней по морям летя.
Я остров
Я остров, я атолл, коралл,
и среди бела дня
мужчина, как большой корабль,
уходит от меня.
Уходит прямо, не тайком,
сияя и трубя!
А я мечтала о таком,
а я ждала тебя.
Не в одиночестве жила.
Я смутно, с первых лет:
твое дитя, твоя жена,
твой след и ясный свет.
Но, гордо брызгами пыля,
исчезнешь ты вдали
с запасом хлеба и угля,
с теплом моей земли.
О, это – женская беда!
Мы – женщины, и мы
вам пастбища, и города,
и реки, и холмы…
Мне ничего не жаль, корабль.
К другой земле причаль.
Ни – возвратить, ни – покарать,
поэтому – прощай!
О, эта женская беда
горька и высока.
Суда уходят без суда.
Куда? В моря, в века…
Прощай, мой берег, мой корабль.
Ни слезоньки из глаз.
К тебе, как к дереву – кора,
прильну в последний раз.
«Становлюсь я спокойной…»
Становлюсь я спокойной.
А это ли просто?
…Мне всегда не хватало
баскетбольного роста.
Не хватало косы.
Не хватало красы.
Не хватало
на кофточки и на часы.
Не хватало товарища,
чтоб провожал,
чтоб в подъезде
к губам рукавичку прижал.
Долго замуж не брали —
не хватало загадочности.
Брать не брали, а врали
о морали, порядочности.
Мне о радости радио
звонко болтало,
лопотало…
А мне все равно не хватало.
Не хватало мне марта,
подобревшего тало,
теплоты и доверия
мне не хватало.
Не хватало,
как влаги земле обожженной,
не хватало мне
истины обнаженной.
О, бездарный разлад
между делом и словом!
Ты, разлад, как разврат:
с кем повелся – тот сломан.
Рубишь грубо, под корень.
Сколько душ ты повыбил!
Становлюсь я спокойной —
я сделала выбор.
Стал рассветом рассвет,
а закат стал закатом…
Наши души ничто
не расщепит, как атом.
«По счастливой воле случая…»
По счастливой воле случая,
то робея, то грубя,
всем, что есть на свете лучшего,
я поверила в тебя.
Мне и пляшется, и плачется,
и бесстрашны смех и грусть,
словно я в ребячьем платьице
к взрослому,
тебе,
тянусь…
Это чувство не уронено
ни к тщеславью,
ни к рублю.
Я люблю тебя, как родину,
как отца и мать люблю.
Все мне – праздник,
все – по норову,
и —
бездонней и теплей —
я людей люблю по-новому:
силой всей любви к тебе!
«Я – как девчонка из деревни…»
Я – как девчонка из деревни.
Роса и лес в моей крови.
Поговорим с тобой на древнем,
на грубом языке любви.
На том тяжелом, первобытном,
с шершавым рубленым лицом,
что как по камушку – копытом,
по первопутку – колесом.
Поговорим с тобою молча,
как дым горчащий – из трубы,
как летний дождь дорогу мочит
и как растут в лесу грибы.
Поговорим на том прекрасном,
который знаем ты и я,
на том очищенном – и грязном,
как в непогоду колея.
Поговорим на этом вечном,
не зная больше ничего,
поставив тоненькую свечку
тому, кто выдумал его.
«…В сорок втором ходил к нам интендант…»
…В сорок втором ходил к нам интендант —
наук каких-то хитрых кандидат.
За мамой он ухаживал упрямо.
Не поддавалась интенданту мама.
Не потому, что папа воевал,
хотя уж это что-нибудь да значит!
Все обстояло здесь совсем иначе:
отец тогда не больно б горевал.
Была на фронте у него жена,
а если говорить грубей и проще —
там, на войне, с ним женщина жила,
а нам он деньги посылал по почте.
Мать знала. Донесла-таки молва!
Но мать обиду молча проглотила
и на почтамт, как прежде, приходила.
А как тут быть?
Что мать моя могла?
Работала. Все научилась делать.
Садила огород, капусту квасила.
Не плакала. И даже губы красила.
Лишь в зеркальце чуть пристальней глядела.
А интендант был добр, как Дед Мороз.
Он приходил, пакетами увешанный…
Но мать ему решительно и вежливо
внушала:
– Николай Иваныч, брось!..
Он чай поспешно ложечкой студил.
Он уходил, пакеты взяв неловко.
А ведь тогда, в тот долгий год нелегкий,
не знаю, кто бы маму осудил…
Двоих детей не просто поднимать.
И так не просто понимать при этом,
что в чем-то главном,
в самом главном
предан!
…Мне не забыть сорок второго, мать.
Крымский мост
Город мой вечерний,
город мой, Москва!
Весь ты – как кочевье
С Крымского моста.
Убегает в водах
вдаль твое лицо.
Крутится без отдыха
в парке колесо.
Крутится полсвета
по тебе толпой.
Крутится планета
прямо под тобой.
И, по грудь забрызган
звездным серебром,
мост летящий Крымский —
мой ракетодром.
Вот стою, перила
грустно теребя.
Я уже привыкла
покидать тебя.
Всё ношусь по свету я
и не устаю.
Лишь порой посетую
на судьбу свою.
Прокаленной дочерна
на ином огне,
как замужней дочери,
ты ответишь мне:
«Много или мало
счастья и любви,
сама выбирала,
а теперь – живи…»
Уезжаю снова.
Снова у виска
будет биться слово
странное: Москва.
И рассветом бодрым
где-нибудь в тайге
снова станет больно
от любви к тебе.
Снова всё к разлуке,
снова неспроста —
сцепленные руки
Крымского моста.
«Моя присмиревшая мать…»
Моя присмиревшая мать
сидит и листает страницы.
Она испугалась больницы,
что в жизни возникла опять.
А правнук ее, ползунок,
хохочет, родной колокольчик,
и сердце усталое хочет
лишь этот и слышать звонок.
А в сердце без воли ее,
слегка различимы покуда,
уколы сигналов оттуда,
где нег ничего, забытье.
Забудется мама, а мне
в потоке забот и событий
забвение это забыть ли?
Терзает и днем, и во сне.
Судьба, не спеши, потяни,
не тронь истонченную нитку!
Я в тайну твою не проникну,
и все же – продли ее дни!
А если уж так суждено,
в тот час предзакатный, вечерний
избавь ее хоть от мучений,
коль надо уйти все равно.
Загадочно наше житье,
и много так значит, и мало…
Глядит на меня моя мама,
как на отраженье свое.
Подвластные календарю,
паденью мгновений-листочков,
живем – и, наверное, точно
я ей и себе говорю:
«Я – бабочка, куколка – ты,
моя оболочка, облатка.
Не будет пути мне обратно
в мир теплой твоей темноты».
Вздыхаю, боюсь ее глаз…
Вдруг – и утешенье, и вызов —
спокойно: – Включи телевизор.
Там «Клуб путешествий» сейчас…
Бабушка
Я в зеркале, себя обрадовавши,
сквозь гром привычной маяты
поймала вдруг покойной бабушки
едва приметные черты.
Их зябь, их рябь, их вязь неброская
плыла, загадкою дразня.
Мое славянское, отцовское
не отдавало им меня.
И все же это было явлено —
намеком тающей зари.
И я – как бабушка: и яблоня,
и плод, и семечко внутри.
Живу, отчаиваюсь, праздную,
то как в бою, то как во сне.
А бабушка была прекрасною!
И силой праведною властною
есть что-то от нее во мне.
«Люби меня!…»
Люби меня!
Застенчиво,
боязно люби,
словно мы повенчаны
богом и людьми…
Люби меня уверенно,
чини разбой —
схвачена, уведена,
украдена тобой!
Люби меня бесстрашно,
грубо, зло.
Крути меня бесстрастно,
как весло.
Ломай меня бездумно,
как кусты сирени.
Иди за мной безумно,
будто я – сирена…
Люби меня по-отчески
воспитывай, лепи, —
как в хорошем очерке,
правильно люби…
Люби совсем неправильно,
непедагогично,
нецеленаправленно,
нелогично…
Люби дремуче, вечно,
противоречиво…
Буду эхом, вещью,
судомойкой, чтивом,
подушкой под локоть,
скамейкой в тени…
Захотел потрогать —
руку протяни!
Буду королевой:
ниже спину, раб!
Буду каравеллой:
в море! Убран трап.
Яблонькой – дичонком
с терпкостью ветвей…
Твоей девчонкой.
Женщиной твоей.
Усмехайся тонко,
защищайся стойко,
злись,
гордись,
глупи…
Люби меня только.
Только люби!
«Бесконечными веками…»
Бесконечными веками —
есть на то причина —
разговаривал руками
любящий мужчина.
Не растратчик, не обидчик,
обольстивший ложью,
а защитник, а добытчик,
ломовая лошадь.
Стрелы он строгал и струги,
строил стены града.
Если что сказали руки —
повторять не надо.
Ладил сети, ставил срубы,
пласт взрыхлял для злака.
Был он, может быть, и грубый…
Как смотреть, однако.
Как смотреть… Душа – не камень.
Все ль тужить, болеть ей?
…Говори со мной руками —
языком столетий!
Не на птичьем, на беспечном,
выпорхнувшем хрупко, —
говори на безупречном
языке поступка.
Говори своей заботой —
не игрой дешевой.
Говори своей работой:
для меня – тяжелой.
Говори, когда озябну,
согревая споро.
Говори со мной, хозяин,
старший мой, опора.
Как идет коса лугами —
столько накосила! —
Говори со мной руками,
доброта и сила.
Говори! И не полова —
хлеб, шуршащий спело, —
тихо народится слово,
прочное, как дело.
«На баррикадах любви…»
На баррикадах любви
ростовщики и барышники,
и толмачи не нужны.
В ход – кирпичи и булыжники…
Только бессильны они
против огня и брони.
На баррикадах любви
драться с тобою нам выпало.
Господа не гневи!
Столько бойцов уже выбыло,
столько – получше нас – выбило
на баррикадах любви.
На баррикадах любви
проигрыш был или выигрыш?
Враг мой, пора бы понять.
Бросишь оружие? Выпалишь?
В сердце замученном выболишь
или воскреснешь опять?
На баррикадах любви —
столько досталось там ворону…
Даже и небо в крови.
Но, что волшебно и здорово:
мы по одну были сторону
на баррикадах любви!
На баррикадах любви
горя глотали мы мало ли?
Нас у него отними.
Голенькие, как у Маугли,
руки мои подними,
ими себя обними…
На баррикадах любви.
«Есть такая доверчивость в том…»
Есть такая доверчивость в том,
как ты спишь, беззащитно и сладко,
и становится домом палатка,
и случайное лежбище – дом.
Нас безгрешностью детства святой
сладкий миг пробуждения метит,
и забыто младенчество светит
гуттаперчевой наготой.
Так спокойно слетает листва
с веток зрелой осенней порою.
Так пронзительно брату с сестрою
открывается тайна родства.
На крови этот Спас, на крови.
Но – дитя всех бедой погребенных —
замираю, твой трудный ребенок,
под отцовской ладонью любви.
Дон Жуан
Случайно услышанный монолог
…Я бы тихо свой век доживала,
позабыв про убогое зло.
Только встретила я Дон Жуана.
Поздновато, а все ж повезло!
Что сказать вам? Как все это было?
Но доступна грамматика всем.
Я любила его, я любила!
Остальное не важно совсем.
А какой же он был? А такой же,
как с другими: с тобой и с тобой.
Только были мы все же не схожи
с самой лучшею парой любой.
Коль от лжи, как от правды, оттаю,
ложь ли то, что рождает не ложь?
Дон Жуан, сохрани свою тайну!
Без нее не один ты умрешь.
Дон Жуан убивающе любит.
Этих шелковых рук не разжать…
Но бывает: рождение губит,
а погибель способна рождать.
Я ни с кем пререкаться не стану,
лишь шепну, умоляя почти:
«Дон Жуан, сохрани свою тайну,
соврати и любовь возврати!..»
«Я полюбила быт за то…»
Я полюбила быт за то,
что он наш общий быт,
что у меня твое пальто
на вешалке висит.
За тесноту, за тарарам,
где все же мы в тепле,
за то, что кофе по утрам
варю лишь я тебе.
За то, что хлеб или цветы —
привыкла я с трудом! —
приносишь вечером и ты,
как птица в клюве, в дом.
Пускай нас заедает быт,
пускай сожрет нас, пусть, —
тот, где в твоих ладонях спит
мой очумелый пульс.
Тот, где до нас нет дела всем,
где нет особых вех,
где по-московски ровно в семь
он будит нас для всех.«…»
Храни меня, прошедшая любовь,
во благо обрати мой горький опыт,
от нежности храни, которой топят
и обращают в нищих и рабов.
Храни меня всей памятью моей.
Не дай застыть с протянутой рукою.
Скажи, неужто, испытав такое,
мы все же не становимся мудрей?
Храни от веры, страстной и слепой,
в то, что случайность обернется вечным.
… А встречный остается только встречным
не встреченным, собой, а не судьбой.
Храни меня, прошедшая любовь,
храни! – как заклинанье повторяю.
Пусть снова, как тебя, все потеряю,
но не успеет стать всесильной боль.
Храни до той, что может в миг любой
произойти, последней-первой встречи,
до тех небес, что не согнут мне плечи,
храни меня, прошедшая любовь.
До музыки, свободной как прибой,
без томной канители патефонной,
до той руки, надежной, путеводной,
храни меня, прошедшая любовь.
До той тропы, оставленной тобой,
где безысходно прозябала я лишь,
где мне себя живой любовью явишь,
храни меня, прошедшая любовь.
«То, что я поняла светлой полночью…»
То, что я поняла светлой полночью,
когда голову приподняла,
то, что я поняла с твоей помощью,
ты не понял, а я поняла.
То, что я поняла в утро зимнее,
когда рядом по улице шла,
то, что было волшебно взаимное,
ты не понял, а я поняла.
Как же вместе так долго мы пробыли —
или вместе одна пробыла? —
если все, что построить попробовали,
ты не понял, как я поняла…
Стала я и умней и печальнее,
потеряла, чем жить бы могла.
Отчего, повторяю в отчаянье,
ты не понял, что я поняла?
Только знаю, что в жизни ни станется,
я на зло не наделаю зла,
и со мной, как опора, останется,
что не понял, что я поняла.
За любовь полной мерой заплачено.
А иначе – она ли была?
Но получено мной, не утрачено, —
ты не понял, а я поняла.
Не просила тебя, не неволила,
пониманья, вниманья ждала,
быть таким, как хотел ты, позволила,
но не понял, что я поняла.
Ну так взгляда не надо победного
твоего над сожженным дотла.
То, что, бедный, беднее ты бедного, —
ты не понял. А я поняла.
Монолог Евы
…Создатель, твоя миссия добра,
и ты поверь, за все тебе воздам я.
Когда меня ты создал из ребра,
еще я знать не знала про Адама.
Не все ль равно, песок или кусок
какой-то плоти, преданной покою?
Но жилка, подсинившая висок,
затрепетала под твоей рукою.
Твое дыханье мне нутро ожгло
больней, чем нежный круп коня – вожжою,
как свет – за ночью вслед, в меня вошло
и стало тем, что названо душою.
И с той поры она во мне болит,
и понимаю все острей и больше:
когда живу я, как она велит,
живу я так, как ты велишь, о Боже.
Создатель, я за все тебе воздам
и в лучший день, и в худшую годину,
но объясни, при чем же тут Адам?
Я Господу служу, не господину!
Ко мне причастен мой земной супруг
не больше, чем барашек, что недавно
со мною подружился, ест из рук
и на одежду своей шерсти дал мне.
Ко мне причастен этот господин
не больше, чем коровы, кони, козы
и те цветы, что я вплетаю в косы, —
все, чем меня ты щедро наградил.
Ты повелел – и, значит, быть стадам,
расти хлебам, цвести деревьям сада.
Создатель, но при чем же тут Адам?
Его же, Боже, не загонишь в стадо!
Молчишь. И вновь болит душа моя.
О, горечь безответного признанья!
…И все жадней, все пристальнее я
приглядываюсь к дереву познанья.
«Быть женщиной – что это значит…»
Быть женщиной – что это значит?
Какою тайною владеть?
Вот женщина. Но ты незрячий.
Тебе ее не разглядеть.
Вот женщина. Но ты незрячий.
Ни в чем не виноват, незряч!
А женщина себя назначит,
назначит, как лекарство – врач.
И если женщина приходит,
себе единственно верна,
она приходит – как проходит
чума, блокада и война.
И если женщина приходит
и о себе заводит речь,
она, как провод, ток проводит,
чтоб над тобою свет зажечь.
И если женщина приходит,
чтоб оторвать тебя от дел,
она тебя к тебе приводит.
О, как ты этого хотел!
Но если женщина уходит,
побито голову неся,
то все равно с собой уводит
бесповоротно все и вся.
И ты, тот истинный, тот лучший,
ты тоже – там, в том далеке,
зажат, как бесполезный ключик,
в ее печальном кулачке.
Она в улыбку слезы спрячет,
переиначит правду в ложь…
Как счастлив ты, что ты незрячий