Страница:
Александр Казанцев
Пунктир воспоминаний
1. ТУМАННОЕ ДЕТСТВО И ДЕРЗКАЯ ЮНОСТЬ
Как быть, если память на прошлое плоха, имена и лица давних лет стерлись, словно их заслонила устремленная в грядущее фантазия? Может быть, решиться на воспоминания пунктиром?
Родился 2 сентября 1906 года в Акмолинске, ныне Целинограде. Родной город покинул шести лет. Тем ценнее внимание Целиноградского областного краеведческого музея, который недавно вспомнил о своем земляке. Увы, не слишком весело, когда тебе грозит честь стать «музейным экспонатом» — это мягко напоминает о возрасте, о котором частенько забываешь!
Что я помню об Акмолинске? Двухэтажный дом на площади, большую комнату с отгороженной перилами лестницей в нижний этаж. И еще гигантские шаги. Лечу все выше и выше, и у меня захватывает дух. Родился страх высоты…
Ровные бескрайние степи, как море, смыкаются с небом у горизонта. Лошади тащат кибитку в Петропавловск, куда перебирается наша семья по приказу деспотического деда, разгневанного на отца. Юрты на дороге, табуны лошадей, вкусный, бьющий в нос кумыс, гостеприимные хозяева, с которыми отец, Петр Григорьевич, говорит на их языке.
Петропавловск. Крайний дом на Пушкинской улице, обитель туманного детства. Обрывки воспоминаний, вырванные картины… Верховая езда, спортивные снаряды, трапеция, акробатические трюки, увлечение цирковой борьбой (спорт на всю жизнь остался мне близким, а для старшего брата Виктора — специальностью).
И вдруг нелепое желание написать роман «Восстание в Индии», о которой, конечно же, не имел ни малейшего понятия! Не сохранились детские тетрадки с каракулями девятилетнего ребенка, наивно повествующего об английском колониальном иге. Прошло четверть века, когда я снова взялся за романы…
В одиннадцать лет первый класс реального училища. Учителя в мундирах. Инспектор училища Балычев, прививший любовь к математике, развитую потом частной учительницей, сухонькой старушкой Верой Петровной. Пышнобородый поп доказывал: «Никто не может находиться на кафедре, коли я стою на ней. Так же не быть никому на месте бога единого». И он победно смотрел на ошеломленную такой логикой короткостриженую паству.
Всплывает в легком тумане детства жемчужина Казахстана — местечко Боровое, ныне курорт. Когда едешь по степи, вдруг среди голой равнины чудом возникает горная страна с хрустальными озерами, густыми пахучими лесами, живописными скалами и легендами, пещерами разбойников и прочими дурманящими мальчишеские головы вещами: Окджетпес («Стрела не достанет»), Сфинкс, Пещера Кинесары…
В реальном училище довелось мне проучиться лишь в двух классах. Империалистическая война — и здание училища занял госпиталь. Мы с братом дружили со Стасиком Татуром (спустя шестьдесят лет высокий и седой отставной кавалерийский офицер, участник второй мировой войны Станислав Татур отыскал друга детства на III Всеевропейском конгрессе научных фантастов в Познани). Втроем ходили мы на частные уроки к толстому немцу Ивану Карловичу и на уроки… польского языка (со Стасиком за компанию!). Татуры собирались в Польшу, я же козырял своим дедом Казимиром Курдавновским, блестящим гусарским полковником и революционером, сосланным в Сибирь за участие в восстании 1863 года. К столетию восстания меня запрашивали из народной Польши: что я знаю о своем деде-революционере? Я ничего не знал. Видел только портрет. Гордый взгляд, пышные усы, гусарский ментик, отороченный мехом. Моей матери Магдалине Казимировне, когда он умер в Екатеринбурге, исполнилось всего четыре года. Ничего не знал я и по-польски, запомнил лишь одно слово, которым учитель всегда заканчивал урок, — «кропка» (точка!). Впрочем, когда через двадцать лет в какой-то нью-йоркской лавочке хозяин-поляк обратился к иностранцу не по-английски, мне показалось, что он заговорил на родном славянском языке.
В Петропавловске утвердилась Советская власть. Перед тем у нас во флигеле квартировали офицеры. Помню фамилию одного из них — Ерухимович. Оказывается, мои родители потом прятали его от колчаковцев. Никому из белогвардейцев и в голову не приходило, что красный комиссар (об этом я узнал много позже!) скрывается у таких людей. Ведь отец был доверенным частной торговой фирмы своего отца, Григория Ивановича, властного седобородого старика, которого все мы смертельно боялись. Но эпизод с красным комиссаром не был случайностью. Отец, мобилизованный колчаковцами, перешел на сторону Красной Армии. В боях потерял все пальцы на руках — отморозил, когда лежал, раненный, в снегу. Он никогда не признавал себя инвалидом, активно работал и к концу дней, в глубокой старости, гордился тем, что его называют первым общественником города Бабушкина (ныне одного из районов столицы). Мать, учительница музыки, в последние годы жизни была награждена орденом Ленина.
Еще в реальном училище вдруг выяснилось, что я ничего как следует не вижу, не могу читать и никакие очки мне не помогают. Поехали в Томск к профессорам. Останавливались у известного томского адвоката, К счастью, зрение ослабло на нервной почве — болезнь прошла столь же неожиданно, как и появилась, правда, при несколько курьезных обстоятельствах. На обратном пути наш пассажирский поезд врезался в товарный, оставленный в тупике. Паровоз и почтовый вагон свалились с насыпи под откос. Тамбуры первого пассажирского вагона смялись гармошкой, и это смягчило удар. Я слетел с третьей (багажной) полки так удачно, что даже не ушибся — свалился на толстую тетю. Женщина улеглась спать на полу в проходе между нижними диванами. Могло ли ей прийти в голову, что она послужит мне не только спортивным матом, но и лечебным аппаратом, возвращающим зрение. Словом, я уподобился в детстве тому человеку, который, упав с лошади, вдруг заговорил на древнегреческом языке, которого никогда не слышал. Верно, у меня тоже что-то встряхнулось в мозгу и вернуло его в нормальное состояние.
Пока отец воевал против колчаковцев, семья наша оказалась в Омске. Фронт прокатился далеко на восток. Пришлось нам с братом «искать службу с пайками», хотя мне было всего тринадцать, а ему пятнадцать лет. Осенью 1919 года я поступил на курсы машинописи и стенографии. Кончив их, устроился работать «машинисткой» (?!) в омский губздрав. Этой своей службе я обязан безукоризненной грамотностью: ведь писать деловые бумаги с ошибками и постыдно и невозможно! Не обошлось без курьезов. Мужчины порой звонили в машинописное бюро и принимали отвечавший им тоненький голосок за девичий. Порой даже назначали свидание. Естественно, что «машинисточка» на них не являлась. Разыгрывать же телефонных собеседников мальчишке доставляло огромное удовольствие.
Стенография теперь начисто забыта, зато пишущая машинка до сих пор верно мне служит и трещит «как пулемет», недаром моя мать была моей первой учительницей музыки.
За работу в губздраве «юноша», так называл меня заведующий отделом, получал, кроме пайка, еще несколько миллионов рублей в месяц… на них можно было купить… пару коробков спичек. Зато «юноша» с гордостью исчислял свой профсоюзный стаж с 1919 года!..
Отец вернулся из госпиталя. Ему требовались протезы для рук. Их никто не производил. Человек деятельный, он организовал протезную мастерскую, которой и стал заведовать. Однако протезы себе он так и не сделал, обходился без них наилучшим образом.
Мы поселились в каменном одноэтажном здании мастерской. Пришла пора подумать о дальнейшем образовании. Решили, что мы с братом поступим в соседнее механико-строительное техническое училище. Брата к приемным испытаниям готовил наш родственник Владимир Васильевич Балычев, бывший инспектор реального училища. Я занимался сам. Точные науки всегда давались мне легко. Геометрию прошел всю за одну неделю, и не только выучил, но и влюбился в нее.
Экзамены мы с братом выдержали осенью 1920 года и из совслужащих снова превратились в учеников. Техническое училище не только открыло передо мной просторы техники, но и определило жизненный путь. И если брат, безгранично преданный спорту, закончил потом Московский институт физкультуры и посвятил себя любимой борьбе (он и сейчас мастер спорта СССР и член Всероссийской судейской коллегии по борьбе), то я мечтал только об инженерстве. С увлечением работал в мастерских училища, овладевая рабочими профессиями, гордился собственноручно сделанными гаечными ключами и табуретками. Училище тем временем преобразовали в техникум.
Спустя два года, в 1922 году, закончив два курса техникума и перейдя на третий (что в те времена приравнивалось первому курсу вуза), я плавал по Иртышу масленщиком-практикантом на пароходе «Петроград». И случилось так, что соседнюю с практикантской каюту занимал почтенный пассажир, заведующий главпрофобром. Он почему-то заинтересовался моей судьбой и стал убеждать в том, что нет никакого смысла заканчивать техникум — он просто даст мне направление главпрофобра в Томский технологический институт.
Мысленно представляю себе, как недавний масленщик с не отмытыми дочиста руками и солидными бумагами главпрофобра в кармане покатил в знакомый ему Томск. И там шестнадцатилетний паренек в распахнутой на груди рубахе и с взлохмаченной головой явился к маститому томскому адвокату Петрову, у которого останавливался в детстве с мамой. Конечно, семья адвоката встретила незваного гостя настороженно. Мало он походил на сына Магдалины Казимировны, которая привозила его к профессорам. Уж не убил ли этот бродяга полуслепого мальчика? Не захватил ли его документы и рекомендательное письмо к адвокату? Уж не собирается ли он ограбить богатую квартиру? Паренек не подозревал, какое смятение вызвал он у томских знакомых своим появлением, и без всякой задней мысли сел за пианино.
Шопен, седьмой его вальс, рассеял все сомнения! Конечно, это играл сын Магдалины Казимировны, чудесной музыкантши. Пусть у паренька и не слишком скромный взгляд, но надо ему помочь и устроить на квартиру к Кайманковой, той самой, у которой сын от богатея-золотопромышленника Хворова.
Если посмотреть из теперешнего далека, то паренек и впрямь был дерзкий. Опоздав к приемным испытаниям, он потрясал перед институтским начальством главпрофобровским направлением «с производства». Начальство сомневалось. Ведь претенденту на студенческую фуражку с молоточками (в ту пору их носили!) всего шестнадцать, а не требуемые восемнадцать лет! Не говоря уже об отсутствии законченного среднего образования! Впрочем, у кого оно тогда было законченным! Империалистическая, а потом гражданская войны. Госпитали в школьных зданиях!..
Все же настырного парня зачислили вольнослушателем, разрешили посещать лекции, но никаких студенческих прав он не получил. Так открылись передо мной институтские двери.
Теперь предстояло перевезти с вокзала багажишко. Хозяйка дала полуразвалившуюся тачку. На пути из Томска-Первого под тяжестью чемодана и книг она стала ломаться. Приходилось ее чинить, то и дело надевать слетавшее колесо и снова толкать перед собой. В этой упорной борьбе с тачкой появилось первое в моей жизни стихотворение:
С жизнью в бой вступай смелее, Не отступай ты никогда, Будь отчаянья сильнее — И победишь ты, верь, всегда!
Эти наивные, полуребяческие строчки стали моим девизом на всю последующую жизнь. В трудную минуту вспоминалась проклятущая тачка. И это помогало!
Поселившись в доме, подаренном золотопромышленником хозяйке, в одной комнате с ее сыном, которого надлежало учить арифметике, я стал жадно слушать лекции в институте, бегая по уличным лестницам непременно через ступеньку и обязательно перегоняя всех прохожих, издали намечая идущего впереди.
Физика! Профессор Борис Петрович Вейнберг. Его ассистент, впоследствии академик Кузнецов. Математика! Профессор Василий Иванович Шумилов. Бородатый мужичок, промышлявший в трудные годы для прокорма семьи извозным промыслом. Непревзойденный лектор! Вот кто приобщил меня к любимым наукам.
Очередная поломка «жизненной тачки» произошла в декабре 1922 года, когда заканчивался триместр. Из центра указали, что всех вольнослушателей надлежит или отчислить, или перевести в студенты. Можно было припомнить и шестнадцать лет, и по два класса реального и технического училищ, даже грозного деда, главу фирмы, не говоря уже об опоздании на приемные экзамены. Словом, с институтом мне пришлось бы распрощаться, не будь профессоров Вейнберга и Шумилова. Благодаря их заступничеству вольнослушатель стал студентом, но… условно. Требовалось к концу года сдать МИНИМУМ для перехода на второй курс. Тогда не сдавали всех предметов, как сейчас, а набирали 75 процентов из нескольких по собственному выбору. Каждая дисциплина оценивалась определенным числом очков.
К концу года мне удалось сдать экзамены и за первый, и даже частично за второй курс.
Дальше все пошло гладко до пятого, последнего, курса. Здесь я застрял и проучился вместо пяти семь с половиной лет! Проекты выполнял намеренно повышенной трудности. И в диплом они вписывались с присвоением конструкции имени автора.
Тогда еще жива была память о «вечных студентах», которые учились сколько вздумается. Потому мне и удалось совмещать учебу с работой в летнее время на производстве. Я поставил перед собой задачу: освоить те профессии, с которыми мне как инженеру придется иметь дело. Ради этого я работал на заводе «Машинострой», возникшем на базе института, и на многих заводах Урала, Сормова, Москвы. Работал даже помощником механика Белорецкого металлургического завода, будучи еще студентом, правда, законтрактованным этим заводом.
Контрактация с выплатой повышенной стипендии оказалась как нельзя более кстати, ибо к этому времени я успел обзавестись семьей: женой-однокурсницей и дочкой Ниной. (Впоследствии она приняла инженерную эстафету родителей.) В институте выкраивал время и для шахмат, стал даже чемпионом томских вузов, участвовал в нескончаемых блицтурнирах (а-темпо, как тогда говорили) в шахматном клубе. Он помещался на втором этаже старого дома. Там во дворе под навесом стояла «избушка Кузьмича», небезызвестного загадочного старца, принимавшего важных особ из Петербурга, чуть ли не самого императора Александра Первого.
Молниеносные турниры играли без часов (их не было!) по общей команде «белые, черные» через каждые пять секунд. Если опоздаешь с очередным ходом, то противник имеет право делать следующий, не ожидая ответа на предыдущий. Страсти разгорались. В стенной газете «Шах королю» поместили мои стихи, кончавшиеся так:
Эй, маэстро, ходу, ходу!
Ты ведь тронул пешку — бей!
Эх, полить на них бы воду Для охлаждения страстей!
Попробовал я тогда себя и в шахматной композиции. И даже занял несколько призовых мест в первом конкурсе сибкрайшахсекции по задачам и этюдам. Вернее сказать, другие произведения конкурентов оказались еще слабее моих.
Родился 2 сентября 1906 года в Акмолинске, ныне Целинограде. Родной город покинул шести лет. Тем ценнее внимание Целиноградского областного краеведческого музея, который недавно вспомнил о своем земляке. Увы, не слишком весело, когда тебе грозит честь стать «музейным экспонатом» — это мягко напоминает о возрасте, о котором частенько забываешь!
Что я помню об Акмолинске? Двухэтажный дом на площади, большую комнату с отгороженной перилами лестницей в нижний этаж. И еще гигантские шаги. Лечу все выше и выше, и у меня захватывает дух. Родился страх высоты…
Ровные бескрайние степи, как море, смыкаются с небом у горизонта. Лошади тащат кибитку в Петропавловск, куда перебирается наша семья по приказу деспотического деда, разгневанного на отца. Юрты на дороге, табуны лошадей, вкусный, бьющий в нос кумыс, гостеприимные хозяева, с которыми отец, Петр Григорьевич, говорит на их языке.
Петропавловск. Крайний дом на Пушкинской улице, обитель туманного детства. Обрывки воспоминаний, вырванные картины… Верховая езда, спортивные снаряды, трапеция, акробатические трюки, увлечение цирковой борьбой (спорт на всю жизнь остался мне близким, а для старшего брата Виктора — специальностью).
И вдруг нелепое желание написать роман «Восстание в Индии», о которой, конечно же, не имел ни малейшего понятия! Не сохранились детские тетрадки с каракулями девятилетнего ребенка, наивно повествующего об английском колониальном иге. Прошло четверть века, когда я снова взялся за романы…
В одиннадцать лет первый класс реального училища. Учителя в мундирах. Инспектор училища Балычев, прививший любовь к математике, развитую потом частной учительницей, сухонькой старушкой Верой Петровной. Пышнобородый поп доказывал: «Никто не может находиться на кафедре, коли я стою на ней. Так же не быть никому на месте бога единого». И он победно смотрел на ошеломленную такой логикой короткостриженую паству.
Всплывает в легком тумане детства жемчужина Казахстана — местечко Боровое, ныне курорт. Когда едешь по степи, вдруг среди голой равнины чудом возникает горная страна с хрустальными озерами, густыми пахучими лесами, живописными скалами и легендами, пещерами разбойников и прочими дурманящими мальчишеские головы вещами: Окджетпес («Стрела не достанет»), Сфинкс, Пещера Кинесары…
В реальном училище довелось мне проучиться лишь в двух классах. Империалистическая война — и здание училища занял госпиталь. Мы с братом дружили со Стасиком Татуром (спустя шестьдесят лет высокий и седой отставной кавалерийский офицер, участник второй мировой войны Станислав Татур отыскал друга детства на III Всеевропейском конгрессе научных фантастов в Познани). Втроем ходили мы на частные уроки к толстому немцу Ивану Карловичу и на уроки… польского языка (со Стасиком за компанию!). Татуры собирались в Польшу, я же козырял своим дедом Казимиром Курдавновским, блестящим гусарским полковником и революционером, сосланным в Сибирь за участие в восстании 1863 года. К столетию восстания меня запрашивали из народной Польши: что я знаю о своем деде-революционере? Я ничего не знал. Видел только портрет. Гордый взгляд, пышные усы, гусарский ментик, отороченный мехом. Моей матери Магдалине Казимировне, когда он умер в Екатеринбурге, исполнилось всего четыре года. Ничего не знал я и по-польски, запомнил лишь одно слово, которым учитель всегда заканчивал урок, — «кропка» (точка!). Впрочем, когда через двадцать лет в какой-то нью-йоркской лавочке хозяин-поляк обратился к иностранцу не по-английски, мне показалось, что он заговорил на родном славянском языке.
В Петропавловске утвердилась Советская власть. Перед тем у нас во флигеле квартировали офицеры. Помню фамилию одного из них — Ерухимович. Оказывается, мои родители потом прятали его от колчаковцев. Никому из белогвардейцев и в голову не приходило, что красный комиссар (об этом я узнал много позже!) скрывается у таких людей. Ведь отец был доверенным частной торговой фирмы своего отца, Григория Ивановича, властного седобородого старика, которого все мы смертельно боялись. Но эпизод с красным комиссаром не был случайностью. Отец, мобилизованный колчаковцами, перешел на сторону Красной Армии. В боях потерял все пальцы на руках — отморозил, когда лежал, раненный, в снегу. Он никогда не признавал себя инвалидом, активно работал и к концу дней, в глубокой старости, гордился тем, что его называют первым общественником города Бабушкина (ныне одного из районов столицы). Мать, учительница музыки, в последние годы жизни была награждена орденом Ленина.
Еще в реальном училище вдруг выяснилось, что я ничего как следует не вижу, не могу читать и никакие очки мне не помогают. Поехали в Томск к профессорам. Останавливались у известного томского адвоката, К счастью, зрение ослабло на нервной почве — болезнь прошла столь же неожиданно, как и появилась, правда, при несколько курьезных обстоятельствах. На обратном пути наш пассажирский поезд врезался в товарный, оставленный в тупике. Паровоз и почтовый вагон свалились с насыпи под откос. Тамбуры первого пассажирского вагона смялись гармошкой, и это смягчило удар. Я слетел с третьей (багажной) полки так удачно, что даже не ушибся — свалился на толстую тетю. Женщина улеглась спать на полу в проходе между нижними диванами. Могло ли ей прийти в голову, что она послужит мне не только спортивным матом, но и лечебным аппаратом, возвращающим зрение. Словом, я уподобился в детстве тому человеку, который, упав с лошади, вдруг заговорил на древнегреческом языке, которого никогда не слышал. Верно, у меня тоже что-то встряхнулось в мозгу и вернуло его в нормальное состояние.
Пока отец воевал против колчаковцев, семья наша оказалась в Омске. Фронт прокатился далеко на восток. Пришлось нам с братом «искать службу с пайками», хотя мне было всего тринадцать, а ему пятнадцать лет. Осенью 1919 года я поступил на курсы машинописи и стенографии. Кончив их, устроился работать «машинисткой» (?!) в омский губздрав. Этой своей службе я обязан безукоризненной грамотностью: ведь писать деловые бумаги с ошибками и постыдно и невозможно! Не обошлось без курьезов. Мужчины порой звонили в машинописное бюро и принимали отвечавший им тоненький голосок за девичий. Порой даже назначали свидание. Естественно, что «машинисточка» на них не являлась. Разыгрывать же телефонных собеседников мальчишке доставляло огромное удовольствие.
Стенография теперь начисто забыта, зато пишущая машинка до сих пор верно мне служит и трещит «как пулемет», недаром моя мать была моей первой учительницей музыки.
За работу в губздраве «юноша», так называл меня заведующий отделом, получал, кроме пайка, еще несколько миллионов рублей в месяц… на них можно было купить… пару коробков спичек. Зато «юноша» с гордостью исчислял свой профсоюзный стаж с 1919 года!..
Отец вернулся из госпиталя. Ему требовались протезы для рук. Их никто не производил. Человек деятельный, он организовал протезную мастерскую, которой и стал заведовать. Однако протезы себе он так и не сделал, обходился без них наилучшим образом.
Мы поселились в каменном одноэтажном здании мастерской. Пришла пора подумать о дальнейшем образовании. Решили, что мы с братом поступим в соседнее механико-строительное техническое училище. Брата к приемным испытаниям готовил наш родственник Владимир Васильевич Балычев, бывший инспектор реального училища. Я занимался сам. Точные науки всегда давались мне легко. Геометрию прошел всю за одну неделю, и не только выучил, но и влюбился в нее.
Экзамены мы с братом выдержали осенью 1920 года и из совслужащих снова превратились в учеников. Техническое училище не только открыло передо мной просторы техники, но и определило жизненный путь. И если брат, безгранично преданный спорту, закончил потом Московский институт физкультуры и посвятил себя любимой борьбе (он и сейчас мастер спорта СССР и член Всероссийской судейской коллегии по борьбе), то я мечтал только об инженерстве. С увлечением работал в мастерских училища, овладевая рабочими профессиями, гордился собственноручно сделанными гаечными ключами и табуретками. Училище тем временем преобразовали в техникум.
Спустя два года, в 1922 году, закончив два курса техникума и перейдя на третий (что в те времена приравнивалось первому курсу вуза), я плавал по Иртышу масленщиком-практикантом на пароходе «Петроград». И случилось так, что соседнюю с практикантской каюту занимал почтенный пассажир, заведующий главпрофобром. Он почему-то заинтересовался моей судьбой и стал убеждать в том, что нет никакого смысла заканчивать техникум — он просто даст мне направление главпрофобра в Томский технологический институт.
Мысленно представляю себе, как недавний масленщик с не отмытыми дочиста руками и солидными бумагами главпрофобра в кармане покатил в знакомый ему Томск. И там шестнадцатилетний паренек в распахнутой на груди рубахе и с взлохмаченной головой явился к маститому томскому адвокату Петрову, у которого останавливался в детстве с мамой. Конечно, семья адвоката встретила незваного гостя настороженно. Мало он походил на сына Магдалины Казимировны, которая привозила его к профессорам. Уж не убил ли этот бродяга полуслепого мальчика? Не захватил ли его документы и рекомендательное письмо к адвокату? Уж не собирается ли он ограбить богатую квартиру? Паренек не подозревал, какое смятение вызвал он у томских знакомых своим появлением, и без всякой задней мысли сел за пианино.
Шопен, седьмой его вальс, рассеял все сомнения! Конечно, это играл сын Магдалины Казимировны, чудесной музыкантши. Пусть у паренька и не слишком скромный взгляд, но надо ему помочь и устроить на квартиру к Кайманковой, той самой, у которой сын от богатея-золотопромышленника Хворова.
Если посмотреть из теперешнего далека, то паренек и впрямь был дерзкий. Опоздав к приемным испытаниям, он потрясал перед институтским начальством главпрофобровским направлением «с производства». Начальство сомневалось. Ведь претенденту на студенческую фуражку с молоточками (в ту пору их носили!) всего шестнадцать, а не требуемые восемнадцать лет! Не говоря уже об отсутствии законченного среднего образования! Впрочем, у кого оно тогда было законченным! Империалистическая, а потом гражданская войны. Госпитали в школьных зданиях!..
Все же настырного парня зачислили вольнослушателем, разрешили посещать лекции, но никаких студенческих прав он не получил. Так открылись передо мной институтские двери.
Теперь предстояло перевезти с вокзала багажишко. Хозяйка дала полуразвалившуюся тачку. На пути из Томска-Первого под тяжестью чемодана и книг она стала ломаться. Приходилось ее чинить, то и дело надевать слетавшее колесо и снова толкать перед собой. В этой упорной борьбе с тачкой появилось первое в моей жизни стихотворение:
С жизнью в бой вступай смелее, Не отступай ты никогда, Будь отчаянья сильнее — И победишь ты, верь, всегда!
Эти наивные, полуребяческие строчки стали моим девизом на всю последующую жизнь. В трудную минуту вспоминалась проклятущая тачка. И это помогало!
Поселившись в доме, подаренном золотопромышленником хозяйке, в одной комнате с ее сыном, которого надлежало учить арифметике, я стал жадно слушать лекции в институте, бегая по уличным лестницам непременно через ступеньку и обязательно перегоняя всех прохожих, издали намечая идущего впереди.
Физика! Профессор Борис Петрович Вейнберг. Его ассистент, впоследствии академик Кузнецов. Математика! Профессор Василий Иванович Шумилов. Бородатый мужичок, промышлявший в трудные годы для прокорма семьи извозным промыслом. Непревзойденный лектор! Вот кто приобщил меня к любимым наукам.
Очередная поломка «жизненной тачки» произошла в декабре 1922 года, когда заканчивался триместр. Из центра указали, что всех вольнослушателей надлежит или отчислить, или перевести в студенты. Можно было припомнить и шестнадцать лет, и по два класса реального и технического училищ, даже грозного деда, главу фирмы, не говоря уже об опоздании на приемные экзамены. Словом, с институтом мне пришлось бы распрощаться, не будь профессоров Вейнберга и Шумилова. Благодаря их заступничеству вольнослушатель стал студентом, но… условно. Требовалось к концу года сдать МИНИМУМ для перехода на второй курс. Тогда не сдавали всех предметов, как сейчас, а набирали 75 процентов из нескольких по собственному выбору. Каждая дисциплина оценивалась определенным числом очков.
К концу года мне удалось сдать экзамены и за первый, и даже частично за второй курс.
Дальше все пошло гладко до пятого, последнего, курса. Здесь я застрял и проучился вместо пяти семь с половиной лет! Проекты выполнял намеренно повышенной трудности. И в диплом они вписывались с присвоением конструкции имени автора.
Тогда еще жива была память о «вечных студентах», которые учились сколько вздумается. Потому мне и удалось совмещать учебу с работой в летнее время на производстве. Я поставил перед собой задачу: освоить те профессии, с которыми мне как инженеру придется иметь дело. Ради этого я работал на заводе «Машинострой», возникшем на базе института, и на многих заводах Урала, Сормова, Москвы. Работал даже помощником механика Белорецкого металлургического завода, будучи еще студентом, правда, законтрактованным этим заводом.
Контрактация с выплатой повышенной стипендии оказалась как нельзя более кстати, ибо к этому времени я успел обзавестись семьей: женой-однокурсницей и дочкой Ниной. (Впоследствии она приняла инженерную эстафету родителей.) В институте выкраивал время и для шахмат, стал даже чемпионом томских вузов, участвовал в нескончаемых блицтурнирах (а-темпо, как тогда говорили) в шахматном клубе. Он помещался на втором этаже старого дома. Там во дворе под навесом стояла «избушка Кузьмича», небезызвестного загадочного старца, принимавшего важных особ из Петербурга, чуть ли не самого императора Александра Первого.
Молниеносные турниры играли без часов (их не было!) по общей команде «белые, черные» через каждые пять секунд. Если опоздаешь с очередным ходом, то противник имеет право делать следующий, не ожидая ответа на предыдущий. Страсти разгорались. В стенной газете «Шах королю» поместили мои стихи, кончавшиеся так:
Эй, маэстро, ходу, ходу!
Ты ведь тронул пешку — бей!
Эх, полить на них бы воду Для охлаждения страстей!
Попробовал я тогда себя и в шахматной композиции. И даже занял несколько призовых мест в первом конкурсе сибкрайшахсекции по задачам и этюдам. Вернее сказать, другие произведения конкурентов оказались еще слабее моих.
2. ИНЖЕНЕРНАЯ ВЛЮБЛЕННОСТЬ И ИЗОБРЕТАТЕЛЬСКИЙ ЖАР
В январе 1930 года, закончив институт, я отправился на Белорецкий металлургический завод, где сразу со школьной скамьи попал на должность главного механика металлургического комбината. Таков был голод на специалистов в первой пятилетке.
В те мои годы естественно влюбляться в девушек, ощущать себя Тристаном или Ромео. Мне же привелось испытать влюбленность… в завод. Не мог я без спазм в горле смотреть на полыхающее зарево мартенов, отраженное красочной зарей в пруду, на факелы доменных печей. Любовался огненной змеей, выскакивающей из валков и подхватываемой ловкими прокатчиками. Умилялся розному гулу турбин и электрических генераторов. И все это подчинялось мне как главному механику. Юный главный механик, несмотря на солидную должность, как я вспоминаю себя теперь, не отличался степенностью, любил ходить по заводскому двору по одному рельсу, без нужды забирался на крановые пути и, превозмогая мучивший с детства страх высоты, шел, балансируя, как верхолаз, по узким швеллерам. И обязательно бегом взлетал в небоскребную высь к колошникам доменных печей. А когда дважды в одно и то же число мая (с промежутком в год!) загорались у доменных печей склады с древесным углем, безрассудно пробегал, накрывшись с головой мокрым балахоном, между огненными стенами якобы для того, чтобы взглянуть на камнедробилки.
Именно там, на любимом заводе, была пройдена мной настоящая инженерная школа. Институт дает понимание технических процессов, умение пользоваться справочниками и технической литературой, а познавать на практике надо все заново. И не только познавать, но и создавать.
Еще в институте числились за мной изобретательские «грехи». Профессор А. В. Квасников преподавал у нас термодинамику и двигатели внутреннего сгорания. Он и опубликовал мое студенческое изобретение — прибор термограф для переноса индикаторных диаграмм из координат давлений и объемов в координаты энтропии и абсолютных температур. Такой прибор мог помочь распознавать неполадки в работе двигателя, незаметные на обычной индикаторной диаграмме.
На заводе пришлось изобретать поневоле. Зимой 1930/31 года река Белая (питавшая заводской пруд) промерзла до дна у одного из несчетных поворотов узкоколейки, по которой бегали игрушечные вагончики и паровозики (в ту пору единственная связь Белорецка с широкой колеей!). Уровень воды в пруде падал, система охлаждения домен отказывала, в печах грозил образоваться «козел» из твердого металла. Завод мог встать!..
Надвигалась катастрофа.
И тогда юному, неопытному, но одержимому изобретательским пылом главному механику пришла в голову шальная мысль — охлаждать домны водой, беря ее из замерзшего пруда, — перенести с электростанции мощный насос и качать прямо из-подо льда.
В этом плане было больше жара, чем расчета. Насос перетащили на плотину, опустили под лед всасывающий патрубок, но… поток воды скоро иссяк
— наскоро сделанная свинцовая прокладка всасывающего патрубка разболталась, появился подсос воздуха, насос встал. Грозил встать и весь завод. Но заслуженных упреков в горе-изобретательстве не было!.. Напротив! Каждый стремился помочь в решении задачи.
Стали делать заново: мастерить модель, отливать прокладку из чугуна, устанавливать патрубок накрепко, чтобы избежать подсоса воздуха во всасывающей системе.
Десять дней и десять ночей мы не спали, превозмогая усталость, разочарование, сон. И насос заработал, доменные печи удалось спасти! Но какой ценой! Такое напряжение привелось мне испытать в жизни лишь еще один раз, во время Великой Отечественной войны на Крымском фронте.
Трудно приходилось неопытному главному механику: ремонтный цех не только изготовлял запасные части оборудования, действующего без профилактического ремонта, но и выполнял первые почетные заказы соседнего Магнитостроя. И случилось так, что я получил в один и тот же день грамоту ЦИК АБССР за пуск сталепроволочного завода и выговор за опоздание ремонта доменной печи.
Мой изобретательский жар не остывал. Вместе с другом, начальником литейного цеха Н.З.Поддьяковым, удалось создать модель машины для «геллиссоидального литья труб». О непрерывной разливке стали тогда еще не слышали, а в этой машине в вертящемся кокиле металл должен был поступать непрерывно, не только затвердевая у стенок, но и двигаясь вдоль них как бы по винтовой линии. К сожалению, дальше макета дело не пошло. «Использовано» изобретение было впоследствии лишь в научно-фантастическом романе «Мол Северный».
Началась реконструкция завода, и мне пришлось отправиться в Москву по скучному «увязочному» поводу.
В столицу я ехал к заместителю директора комбината Садыку Митхатовичу Чанышеву, человеку поразительной энергии и методичности, спокойствия и упорства, у которого стоило поучиться работать.
Чанышев вызвал так срочно, что в Москву предстояло лететь (!), что в те годы было исключительным, почти невероятным событием. До Магнитогорска добирался на попутной машине вместе с грузами для Магнитостроя. На Магнитке висели плакаты с надписью: «До пуска первой доменной печи осталось столько-то дней…» Переночевал я в доме приезжих и наутро вылетел в Челябинск на маленьком самолете. Пассажир помещался позади пилота. Высунешь непокрытую голову из кабины, и встречный яростный ветер так прилизывает волосы, словно силится вырвать их с корнем, того и пяди облысеешь. А дальше
— из Челябинска в Москву — летел на одном из первых пассажирских самолетов АНТ, двухмоторном. И после железнодорожного крушения в детстве привелось мне снова попасть в катастрофу в Чувашии, над Волгой, недалеко от Чебоксар. Отказал один из моторов. Но летчик умудрился посадить машину на яблони, росшие по склону оврага. Они согнулись, спружинили, погасив посадочную скорость как амортизаторы.
Когда перепуганные пассажиры выскочили из чудом не заклиненной двери салона, то увидели, что хвост самолета застрял на краю оврага. Крылья, согнув деревья, отломились, винты уткнулись в землю и разлетелись, моторы сорвались… Словом, уцелела только та часть самолета, где находились мы и летчики… Из пассажиров пострадал только один — ему порезало щеку вылетевшим стеклом.
Летчики хмурились как тучи и даже не воспринимали нашей благодарности за спасение жизни. Им предстояло отвечать перед судом за разбитую машину.
Мы сделали все от нас зависящее, чтобы их оправдали.
Я и попутчики воображали, что все теперь должны восхищаться нами, счастливчиками. Однако до Чебоксар пришлось добираться с немалым трудом — на подводах, пешком, на лодках, — и мы удивлялись спокойному равнодушию тех, кто с недоверчивой ухмылкой выслушивал историю нашего спасения. От Чебоксар до Москвы ехали уже поездом и не распространялись в пути о своем воздушном злоключении.
В Москве, помимо дел, связанных с реконструкцией, увязок и технической документации, выполнения заданий С.М.Чанышева, у меня было еще одно «тайное дело», зревшее со студенческих времен. Еще под руководством профессора Вейнберга занимаясь физикой, я изобретал способ передвижения вагона в трубе с бегущим магнитным полем, в котором теоретически, как мне казалось, можно достигнуть чуть ли не световой скорости. Так родилась идея «электрического орудия», снаряд которого способен перелетать с континента на континент. В Москву я привез модельку электрической пушки, сделанную моим другом и помощником В.П.Васильевым.
Воспользовавшись отъездом в Ленинград С.М.Чанышева, со свойственной тогдашнему моему возрасту наивностью я отправился в Наркомтяжпром, к начальнику Управления военной промышленности Павлуновскому.
«Военное изобретение» оказалось паролем для немедленного приема и показа в действии модели электропушки. Я включал ее в кабинете у письменного стола вместо настольной лампы.
Снарядик лихо перелетал комнату, ударялся о стену. Его можно было поднять с пола и снова им же выстрелить.
Дверь кабинета открылась, и на пороге появился коренастый человек в длиннополой кавалерийской шинели. Кавказский тип лица, усы, проницательные глаза. Он поздоровался с заметным грузинским акцентом. Я обомлел. Подумал, что вошел сам Сталин! Но Павлуновский представил меня Григорию Константиновичу Орджоникидзе. Нарком тяжелой промышленности попросил продемонстрировать в действии модель электропушки. Я не только выполнил его желание, стреляя маленькими снарядиками, но и показал апробированные профессором Б.П.Вейнбергом расчеты возможной межконтинентальной СТРЕЛЬБЫ. (Это в 1931 году!) Товарищ Орджоникидзе стал расспрашивать, кем и где я работаю. Узнав, что видит перед собой главного механика металлургического комбината, ничуть не удивился. Улыбнувшись, заметил, что у меня там, наверное, довоенный особняк? Я признался, что это почти так: три комнаты в четырехкомнатной квартире.
Нарком распорядился предоставить мне отдельную четырехкомнатную квартиру и лабораторию при подмосковном заводе имени Калинина. Не теряя времени, он тут же отправил меня в своей машине к замнаркома обороны товарищу Тухачевскому.
Орджоникидзе сразу оценил значение межконтинентальных снарядов, которые ныне, спустя полвека, правда, уже не электрические, а реактивные (межконтинентальные ракеты!), стали как бы стратегическим символом современности.
Восторженный и растерянный, уселся я в открытый «линкольн» с распластанной в беге гончей на радиаторе и едва понимал, о чем говорит осведомленный обо всем на свете шофер. Он советовал изобретателю: когда тому будет давать личную машину, брать только «линкольн». Забегая вперед, скажу, что никакой машины мне никто не предлагал ни тогда, ни позже. Но я об этом не думал, слишком потрясенный состоявшейся встречей.
Как в тумане, встает передо мной одно из зданий Наркомата обороны, широкие коридоры, наконец, приемная замнаркома. Там в кресле сидел Буденный. И он вежливо встал, легендарный командарм, поразив своей учтивостью молодого инженера в самое сердце! Кто был я по сравнению с ним, героем гражданской войны!
Тухачевский, сдержанный человек невысокого роста, с приятным интеллигентным лицом, вышел из-за стола мне навстречу. В петличках военной гимнастерки ромбы, на груди несколько орденов Красного Знамени. Впервые увидел я их сразу столько! Вспомнилось, что в мои детские годы именно он, Тухачевский, командуя Пятой армией, изгнал Колчака из Сибири.
Тухачевский попросил продемонстрировать модель. Вообще-то ее, аляповатую, пожалуй, стыдно было показывать в Москве. Но, может быть, в этой несовершенности, позволяющей все же представить, что будет на самом деле, таилась ее особая» впечатляющая сила! Когда меня знакомили с Орджоникидзе, я так волновался, что запутал провода. Тухачевский взялся помочь их распутать.
В те мои годы естественно влюбляться в девушек, ощущать себя Тристаном или Ромео. Мне же привелось испытать влюбленность… в завод. Не мог я без спазм в горле смотреть на полыхающее зарево мартенов, отраженное красочной зарей в пруду, на факелы доменных печей. Любовался огненной змеей, выскакивающей из валков и подхватываемой ловкими прокатчиками. Умилялся розному гулу турбин и электрических генераторов. И все это подчинялось мне как главному механику. Юный главный механик, несмотря на солидную должность, как я вспоминаю себя теперь, не отличался степенностью, любил ходить по заводскому двору по одному рельсу, без нужды забирался на крановые пути и, превозмогая мучивший с детства страх высоты, шел, балансируя, как верхолаз, по узким швеллерам. И обязательно бегом взлетал в небоскребную высь к колошникам доменных печей. А когда дважды в одно и то же число мая (с промежутком в год!) загорались у доменных печей склады с древесным углем, безрассудно пробегал, накрывшись с головой мокрым балахоном, между огненными стенами якобы для того, чтобы взглянуть на камнедробилки.
Именно там, на любимом заводе, была пройдена мной настоящая инженерная школа. Институт дает понимание технических процессов, умение пользоваться справочниками и технической литературой, а познавать на практике надо все заново. И не только познавать, но и создавать.
Еще в институте числились за мной изобретательские «грехи». Профессор А. В. Квасников преподавал у нас термодинамику и двигатели внутреннего сгорания. Он и опубликовал мое студенческое изобретение — прибор термограф для переноса индикаторных диаграмм из координат давлений и объемов в координаты энтропии и абсолютных температур. Такой прибор мог помочь распознавать неполадки в работе двигателя, незаметные на обычной индикаторной диаграмме.
На заводе пришлось изобретать поневоле. Зимой 1930/31 года река Белая (питавшая заводской пруд) промерзла до дна у одного из несчетных поворотов узкоколейки, по которой бегали игрушечные вагончики и паровозики (в ту пору единственная связь Белорецка с широкой колеей!). Уровень воды в пруде падал, система охлаждения домен отказывала, в печах грозил образоваться «козел» из твердого металла. Завод мог встать!..
Надвигалась катастрофа.
И тогда юному, неопытному, но одержимому изобретательским пылом главному механику пришла в голову шальная мысль — охлаждать домны водой, беря ее из замерзшего пруда, — перенести с электростанции мощный насос и качать прямо из-подо льда.
В этом плане было больше жара, чем расчета. Насос перетащили на плотину, опустили под лед всасывающий патрубок, но… поток воды скоро иссяк
— наскоро сделанная свинцовая прокладка всасывающего патрубка разболталась, появился подсос воздуха, насос встал. Грозил встать и весь завод. Но заслуженных упреков в горе-изобретательстве не было!.. Напротив! Каждый стремился помочь в решении задачи.
Стали делать заново: мастерить модель, отливать прокладку из чугуна, устанавливать патрубок накрепко, чтобы избежать подсоса воздуха во всасывающей системе.
Десять дней и десять ночей мы не спали, превозмогая усталость, разочарование, сон. И насос заработал, доменные печи удалось спасти! Но какой ценой! Такое напряжение привелось мне испытать в жизни лишь еще один раз, во время Великой Отечественной войны на Крымском фронте.
Трудно приходилось неопытному главному механику: ремонтный цех не только изготовлял запасные части оборудования, действующего без профилактического ремонта, но и выполнял первые почетные заказы соседнего Магнитостроя. И случилось так, что я получил в один и тот же день грамоту ЦИК АБССР за пуск сталепроволочного завода и выговор за опоздание ремонта доменной печи.
Мой изобретательский жар не остывал. Вместе с другом, начальником литейного цеха Н.З.Поддьяковым, удалось создать модель машины для «геллиссоидального литья труб». О непрерывной разливке стали тогда еще не слышали, а в этой машине в вертящемся кокиле металл должен был поступать непрерывно, не только затвердевая у стенок, но и двигаясь вдоль них как бы по винтовой линии. К сожалению, дальше макета дело не пошло. «Использовано» изобретение было впоследствии лишь в научно-фантастическом романе «Мол Северный».
Началась реконструкция завода, и мне пришлось отправиться в Москву по скучному «увязочному» поводу.
В столицу я ехал к заместителю директора комбината Садыку Митхатовичу Чанышеву, человеку поразительной энергии и методичности, спокойствия и упорства, у которого стоило поучиться работать.
Чанышев вызвал так срочно, что в Москву предстояло лететь (!), что в те годы было исключительным, почти невероятным событием. До Магнитогорска добирался на попутной машине вместе с грузами для Магнитостроя. На Магнитке висели плакаты с надписью: «До пуска первой доменной печи осталось столько-то дней…» Переночевал я в доме приезжих и наутро вылетел в Челябинск на маленьком самолете. Пассажир помещался позади пилота. Высунешь непокрытую голову из кабины, и встречный яростный ветер так прилизывает волосы, словно силится вырвать их с корнем, того и пяди облысеешь. А дальше
— из Челябинска в Москву — летел на одном из первых пассажирских самолетов АНТ, двухмоторном. И после железнодорожного крушения в детстве привелось мне снова попасть в катастрофу в Чувашии, над Волгой, недалеко от Чебоксар. Отказал один из моторов. Но летчик умудрился посадить машину на яблони, росшие по склону оврага. Они согнулись, спружинили, погасив посадочную скорость как амортизаторы.
Когда перепуганные пассажиры выскочили из чудом не заклиненной двери салона, то увидели, что хвост самолета застрял на краю оврага. Крылья, согнув деревья, отломились, винты уткнулись в землю и разлетелись, моторы сорвались… Словом, уцелела только та часть самолета, где находились мы и летчики… Из пассажиров пострадал только один — ему порезало щеку вылетевшим стеклом.
Летчики хмурились как тучи и даже не воспринимали нашей благодарности за спасение жизни. Им предстояло отвечать перед судом за разбитую машину.
Мы сделали все от нас зависящее, чтобы их оправдали.
Я и попутчики воображали, что все теперь должны восхищаться нами, счастливчиками. Однако до Чебоксар пришлось добираться с немалым трудом — на подводах, пешком, на лодках, — и мы удивлялись спокойному равнодушию тех, кто с недоверчивой ухмылкой выслушивал историю нашего спасения. От Чебоксар до Москвы ехали уже поездом и не распространялись в пути о своем воздушном злоключении.
В Москве, помимо дел, связанных с реконструкцией, увязок и технической документации, выполнения заданий С.М.Чанышева, у меня было еще одно «тайное дело», зревшее со студенческих времен. Еще под руководством профессора Вейнберга занимаясь физикой, я изобретал способ передвижения вагона в трубе с бегущим магнитным полем, в котором теоретически, как мне казалось, можно достигнуть чуть ли не световой скорости. Так родилась идея «электрического орудия», снаряд которого способен перелетать с континента на континент. В Москву я привез модельку электрической пушки, сделанную моим другом и помощником В.П.Васильевым.
Воспользовавшись отъездом в Ленинград С.М.Чанышева, со свойственной тогдашнему моему возрасту наивностью я отправился в Наркомтяжпром, к начальнику Управления военной промышленности Павлуновскому.
«Военное изобретение» оказалось паролем для немедленного приема и показа в действии модели электропушки. Я включал ее в кабинете у письменного стола вместо настольной лампы.
Снарядик лихо перелетал комнату, ударялся о стену. Его можно было поднять с пола и снова им же выстрелить.
Дверь кабинета открылась, и на пороге появился коренастый человек в длиннополой кавалерийской шинели. Кавказский тип лица, усы, проницательные глаза. Он поздоровался с заметным грузинским акцентом. Я обомлел. Подумал, что вошел сам Сталин! Но Павлуновский представил меня Григорию Константиновичу Орджоникидзе. Нарком тяжелой промышленности попросил продемонстрировать в действии модель электропушки. Я не только выполнил его желание, стреляя маленькими снарядиками, но и показал апробированные профессором Б.П.Вейнбергом расчеты возможной межконтинентальной СТРЕЛЬБЫ. (Это в 1931 году!) Товарищ Орджоникидзе стал расспрашивать, кем и где я работаю. Узнав, что видит перед собой главного механика металлургического комбината, ничуть не удивился. Улыбнувшись, заметил, что у меня там, наверное, довоенный особняк? Я признался, что это почти так: три комнаты в четырехкомнатной квартире.
Нарком распорядился предоставить мне отдельную четырехкомнатную квартиру и лабораторию при подмосковном заводе имени Калинина. Не теряя времени, он тут же отправил меня в своей машине к замнаркома обороны товарищу Тухачевскому.
Орджоникидзе сразу оценил значение межконтинентальных снарядов, которые ныне, спустя полвека, правда, уже не электрические, а реактивные (межконтинентальные ракеты!), стали как бы стратегическим символом современности.
Восторженный и растерянный, уселся я в открытый «линкольн» с распластанной в беге гончей на радиаторе и едва понимал, о чем говорит осведомленный обо всем на свете шофер. Он советовал изобретателю: когда тому будет давать личную машину, брать только «линкольн». Забегая вперед, скажу, что никакой машины мне никто не предлагал ни тогда, ни позже. Но я об этом не думал, слишком потрясенный состоявшейся встречей.
Как в тумане, встает передо мной одно из зданий Наркомата обороны, широкие коридоры, наконец, приемная замнаркома. Там в кресле сидел Буденный. И он вежливо встал, легендарный командарм, поразив своей учтивостью молодого инженера в самое сердце! Кто был я по сравнению с ним, героем гражданской войны!
Тухачевский, сдержанный человек невысокого роста, с приятным интеллигентным лицом, вышел из-за стола мне навстречу. В петличках военной гимнастерки ромбы, на груди несколько орденов Красного Знамени. Впервые увидел я их сразу столько! Вспомнилось, что в мои детские годы именно он, Тухачевский, командуя Пятой армией, изгнал Колчака из Сибири.
Тухачевский попросил продемонстрировать модель. Вообще-то ее, аляповатую, пожалуй, стыдно было показывать в Москве. Но, может быть, в этой несовершенности, позволяющей все же представить, что будет на самом деле, таилась ее особая» впечатляющая сила! Когда меня знакомили с Орджоникидзе, я так волновался, что запутал провода. Тухачевский взялся помочь их распутать.