Страница:
Сверху спящего внимательно рассматривали два правоохранителя. Потом один из них начал спускаться.
Пьяный невнятно замычал, вяло отмахиваясь. Из его горла начали пробивать себе дорогу вольные звуки богатой русской речи.
Однако на правоохранителей эти орфоэпические упражнения не произвели впечатления. Не менее выразительно отвечая, они начали поднимать пьяного наверх. Пьяный – не бомж, с которого нечего взять. Пьяный – ценная добыча.
Слушать обмен мнениями между противоборствующими сторонами было не очень приятно, и Виктор поспешил увести Настю подальше. Их провожало затихающее обиженное бормотание и полный надежды мат служителей закона.
Над лежащей внизу Москвой висело облако обыденного серого смога. Золотились купола Новодевичьего, сквозь дымку кое-как виднелся Иван Великий. Справа копошились люди на ремонте метромоста. Над ними катились машины, как деловитые букашки.
– Витя, мне уже пора, – опомнилась Анастасия. – Мне еще очень много делать.
В голосе ее, однако, недоставало решительности.
Виктор посмотрел на нее. На нее давно никто так не смотрел.
– Витя, ну мне правда пора, – просительно сказала Настя, глядя на молодого мужчину. – У меня завтра семинар…
– У тебя завтра я.
– Ты много на себя берешь, – сказала она. Но в ее голосе недоставало уверенности.
Блестели окна гостиницы «Юность». Или бывшей гостиницы – Анастасия не знала, что там сейчас. Рядом не менее активно отблескивал кубик офиса французской косметической фирмы.
По реке проплыл еще один – издали уже очень уютный – пароходик, морща за собой воду.
– Я беру на себя тебя, – сказал Виктор, стоя чуть сбоку и за спиной. Она не видела его лица.
Было тихо и сонно. Начинало темнеть. Шпиль Университета осветили прожекторы, и он вонзился в небо, как ракета. Когда-то они гуляли здесь. И валялись в траве в этом то ли парке, то ли лесу между университетским стадионом и Воробьевыми горами…
Он слишком уверенно сказал… Тем более она не должна растаять сегодня. Он слишком уверенно ведет себя. Но это он не узнал ее в метро…
Где-то на деревьях попробовал голосишко соловей. Анастасия вдруг замерла:
– Ой, Витя… Я так давно не слышала соловья!
Это было чудо какое-то. Откуда он взялся тут, в Москве?
Виктор посмотрел на нее. Настя затаенно улыбалась, подняв лицо.
Трава под деревьями была густой и пахучей. С этой полянки соловья было слышно отчетливо.
Настя села в траву по-турецки. Виктор повалился рядом с ней. Сорвал травинку, поднес к лицу, растер между пальцами. С наслаждением вдoxнyл запах зелени.
Соловей пел, казалось, только для них.
– Настя, – глухо позвал Виктор.
– Ты нашел наконец, что сказать мне? – отозвалась она.
Зря. Зря – так. Но он был мужчиной. А она привыкла так разговаривать с мужчинами.
– Я не искал.
Пауза.
– Я просто помнил.
– Ты помнил – что? Меня ведь ты не помнил…
По левой штанине его джинсов деловито ползла божья коровка. На полпути она остановилась, расправила крылышки и пропала.
– Ты не вернешься, сказала ты тогда.
– Ты меня не любишь, сказала я тогда тоже.
Боже, зачем она упрямится! Ведь все эти годы она ждала его!
– Да. Ты сказала так…
Он взглянул на нее черными, будто вода в колодце, зрачками.
– Ты была права. Я не чувствовал боли тогда, в Серебряном Бору. Я чувствовал потерю, но боли не было. Я словно сидел на чужом месте в кино, и тут пришел контролер и согнал меня. Я освобождал место возле тебя тому, кто мог любить тебя сильнее. До боли.
В душе у Анастасии будто что-то упало, нечто давно накренившееся, и разбилось.
– Мне казалось, что и ты не меня любила. А то, что создала из меня в своем воображении. Любила мечту свою… Поставила меня на определенное место в душе… а место оказалось чужое…
Какие же мужики дураки! Даже самые проницательные!
Он… да, он верно уловил то, что было в ней вначале. Да, она немножко создала его в себе – и затем завоевывала шаг за шагом.
Вот только в ходе битвы нападавший сам постепенно становился жертвой. Война шла по обе стороны фронта – оказалось, она завоевывала место и в своей душе. Ему. Для него. И когда они расстались, именно ее душа осталась оккупированной…
– Поэтому ты постарался забыть меня.
Господи, ну кто ее за язык-то тянет?
– Я не старался, – торопливо ответил он. – Из всех девчонок из института в памяти сохранилась ты одна. Ты только далеко спряталась…
– Так далеко, что ты не сразу узнал. Хотя смотрел прямо на меня, когда разговаривал по телефону…
Он усмехнулся – осторожно, чтобы не задеть.
– Глаза были повернуты вовнутрь, только и всего. Проблемы у меня…
Помолчали. Казалось, он подыскивал слова.
– Я побежал тогда за тобой. Я быстро остыл. И побежал искать тебя. Но не нашел. Хотел подойти на следующий день. Но подумал, что так лучше. Я не был готов к любви, а ты могла еще встретить своего принца. А я им не был. На яхте с алыми парусами я был бы в лучшем случае боцманом. Зачем возвращаться? Чтобы принести разочарование, раскаяние? Ведь я сидел на чужом месте. И однажды ты это поняла бы. И до конца жизни мучилась сознанием совершенной ошибки?
Глупое положение… А ты знаешь, я не люблю глупых положений…
Эх, разлетелись осколки от чего-то разбитого в душе… Для чего он это снова говорит? Чтобы оправдать новый свой уход? Вот сейчас, через минуту?
– Пошли, – сказала Настя.
– Подожди капельку, – Виктор положил руку ей на руку. – Еще одно слово, – сказал он.
Помолчал тяжело.
– Я все эти годы не заглядывал в карман. А сегодня вдруг увидел, что тот билет в кино был в нем. Все эти годы лежал. Я зря испугался контролера. Я ошибался. И уступал неведомому другому свое место. Свое. И только сегодня я это увидел…
Настя сидела замерев.
– Ты сказала тогда: «Ты не вернешься…» Настя, я вернулся.
Она вздохнула.
– Ты знаешь, сколько серий прошло в том кино, пока ты не заглядывал в свой карман? – спросила она.
– Настя… – сказал он. – Настя, – повторил он. – Настя, позволь мне вернуться…
Лариса Владимирская кипела всю дорогу, пока ехала домой после столкновения возле супермаркета. «Твари, твари, твари!» – в отчаянии извивалось в ее мозгу только одно слово. И еще – что-то неопределенное, но сводящееся к одному простому решению: «Ну, я вам задам!»
Ее редко кто так унижал. Было дело, еще в школе. Когда она писала записочки с признаниями в любви одному из одноклассников. А он втайне заключил пари с приятелями, что сумеет раздеть ее при первом же свидании. И сумел, скотина! Хорошо еще, на большее она тогда не согласилась! А в это время приятели его фотографировали их через щелку двери из соседней комнаты.
Фотографии потом всплыли в школе…
Но ничего, она славно отомстила! Спорщика подстерегли ее знакомые ребята. Из шпаны. Из ее двора. И поставили гаденыша на такой счетчик, что тот был вынужден сначала едва ли не половину родительского имущества из дома вынести, а затем связаться с перетасовкой наркотиков. На чем и погорел, попав в колонию.
Ларисе не было его жалко. Точнее, она и не собиралась его жалеть, ни в коей мере не заботясь о соразмерности проступка и наказания. Зато это было величайшим счастьем – посетить его в изоляторе временного содержания и подарить ему свою давешнюю фотографию с нерезким отображением груди!
Правда, ей пришлось стать «своей девчонкой» для Сереги, предводителя той самой дворовой шпаны. Но она об этом не жалела. Во-первых, с ним она изведала первые радости настоящего взрослого секса. А во-вторых, получила массу жизненных уроков, которые ей потом не раз и не два пригодились. И прежде всего это были уроки воли. «Я хочу!» – это должно было становиться законом не только для себя, но и для окружающих.
И вот теперь она чувствовала себя униженной. Униженной этим коротким страхом, когда та стерва поднимала над ней острие скобы. Униженной своей собственной спонтанной реакцией – убежать. Своей растерянностью перед силой – она ведь давно привыкла подчинять чужую силу себе.
Именно так она поднялась в свое время в Москве.
Когда дворовый Серега за что-то сел – как раз ко времени окончания ею школы, – Лариса отвергла все поползновения со стороны его наследников заменить вожака. И отправилась в столицу. К этому времени она уже знала, что и как нужно делать в жизни. В жизни нужна сила. Эту силу надо кропотливо копить. Чтобы затем применять ее для делания новой силы. И так далее.
Она в этом смысле очень полюбила фильм «Брат». Не то чтобы ей близки были эти бандитские стрелялки – хотя они тоже неотъемлемая часть силы. Но сама идея, что в большом городе сосредоточена большая сила, ей нравилась. Вот только не прав был Бодров. А прав немец. Не слабые все в городе. Просто одни умеют впитывать его силу, а другие – нет. И тогда она их давит, высасывает. Ей же, силе, тоже надо чем-то себя поддерживать. Хотя бы для того, чтобы затем отдаваться сильным.
Более того, Лариса приходила к выводу: если слишком много сильных, они могут истощить этот источник. И вокруг снова воцаряется слабость. Ей не было дела до политики, но именно этим, убеждена была молодая покорительница столицы, объясняется крушение Советского Союза.
Город потому показался слабым тому парню, которого играл Бодров, что он не приник к его источнику. Хотя ведь давали ему возможность. И с музыкантами он знакомился, и с режиссерами, и с местными авторитетами-криминалами. Но он всем себя противопоставил, начал со всеми драться. Всех обидел, никого не упустил. Оно бы тоже правильно, если бы ставил перед собой цель занять их место около источника силы. А он связался со слабаками, с бомжами кладбищенскими, с трамвайщицей какой-то… С братцем своим недоделанным. Вот и был вынужден бежать из города. А ведь он бежал, бежал…
Лариса ехала в Москву, не формулируя этого тогда еще так определенно. Эти мысли вообще оформились позже. Когда она уже жила с Ринатом, и они как-то под хорошее винцо лениво косили глазом в телевизор, где как раз повторяли это кино. Вот тогда и зашел легкий спор по поводу главного героя. И там возникли вот эти мысли.
Ринат посмотрел на нее с новым выражением лица, тут же пообещал свести со знакомыми киношниками. «Тебя вообще пора вытаскивать в общество, – сказал он. – Тут думать не любят, но обожают новые толкования».
Вот уж что-что, а толкования находить она умела! Именно потому довольно быстро поднялась с места секретарши отдела в газете – «Ларисочка, вот нам тут писатель Геллер интервью дал, у него, правда, как всегда, словесный понос, но расшифруйте, пожалуйста, и мне на стол положите, я уж сама сокращу…» – до уровня корреспондента, который сам берет такие интервью. Хотя даже диплома у нее не было.
Это был обходной путь – через газету. Собственно, цель однозначна – выбрать себе в Москве мужа с богатством и связями. А дальше уже смотреть, что из этого получится. Можно жить с ним, если покажется к месту. Можно развестись через какое-то время и вести жизнь свободной женщины. Умело только надо развестись, чтобы деньги за тобой остались. А можно и жить с мужем, и завести любовника из светской тусовки, чтобы деньги сами липли – просто в силу связей и общих интересов.
Лучше всего начинать прямо с этих тусовок. Но Лариса была умницей, она сразу поняла, что это ей ничего не даст. Девочки из тусовки – это не более чем девочки для тусовки. Ими пользуются, как расходным материалом. Как она, Лариса, пользуется картриджем для принтера. Вроде есть он, служит себе, а как кончается – другой заказывают, а этот, использованный, выбрасывают и забывают. На тусовках девочек подбирают на одну ночь, максимум – на пару месяцев. Рассчитывать на фантастику: типа, что богатый, молодой, неженатый – этакий Боря Ельцин-внук – влюбится и женится на девочке, по которой прошлось неведомо сколько рук… Нет, на это Лариса не могла и не собиралась рассчитывать.
Доступ «к телу» богатенького олигарха она должна была получить на равных. А раз это было пока невозможно – где ей было взять столько денег? – то надо было выйти на цель в составе какой-либо уважаемой корпорации. Бандиты отпадали, оставалась журналистика.
Через пятых-восьмых знакомых удалось устроиться в «Литературку». Там как раз одна девочка поступила учиться, и оказалась свободной вакансия секретаря. Это, по тогдашним наивным представлениям Ларисы, было уже немалым успехом. Вокруг умные молодые журналисты, интеллигентная, но слабая среда, постоянное общение с политиками и писателями… Там она найдет себе место!
Действительность опровергла ее планы. «Литературка» оказалась уже газеткой загибающейся, чуть ли не умирающей. Зарплаты были маленькие, их задерживали. Уважаемые журналисты из газеты поразбежались. Оставалось либо старичье, доживающее до пенсии, либо молодые, подающие надежды будущие «акулы пера». Вот только Ларисе будущие были ни к чему. Жить нужно сейчас. Был, правда, грех, нравился один, даже отдалась ему как-то после вечеринки прямо на полу в чужом кабинете… фу! Но что ей в том сексе? Не ребенка же от «будущей надежды» заводить!
С писателями… Тут жизнь тоже быстро показала ей всю ее наивность. Писатели по нынешним временам тоже обнищали. Убиваться год над книгой, чтобы получить шестьсот долларов, – это надо быть фанатиком. Или сумасшедшим. Или существом с заниженной самооценкой, которое находит себе сублимацию в изобретении других реальностей, где расписывает себя великим. Как выразился один из них в каком-то очередном интервью: «Когда я пишу, я чувствую себя Демиургом!» Слово-то какое дурацкое! Она даже не поняла, о чем речь, ибо тогда не знала смысла этого понятия. Но посмотрела в словаре и от души расхохоталась. Этот вот, с застывшей на лице печатью импотенции, – Демиург?
Словом, серьезно зарабатывающих на литературе оказалось крайне мало. И в большинстве своем это были подчас пренеприятные тетки, строгающие чудовищные бабские детективы. Значит, вариант с писателями следовало отсечь. Что Лариса мгновенно и сделала.
Вообще, она поняла к тому времени, что литература, журналистика, телевидение – это все ерунда. Они – обслуга. Они питаются объедками настоящей силы. Если вообще не тем продуктом, что та оставляет после переработки пищи. А пищей этой настоящей силы была… сама сила. Та самая, которая энергетизировала Москву. Которая собирала вокруг себя деятельных людей. Которая пронизывала жизнь людей деятельных.
Деньги?
Лариса потому и стремилась иметь их, что всю жизнь ее бесило именно это – их недостаток. Когда родители жалко лепечут – или грубо орут, от отчаяния, – что нет денег, неоткуда взять, а зарплату задерживают! Когда тебе не хватает на новую модную юбочку и ты унизительно пытаешься что-то сшить сама из найденных в древнем чемодане на антресолях еще советских «ситчиков». Когда одноклассница рядом с тобой запросто достает тысячу, хотя вам и надо-то – купить колы за пятьдесят. А у тебя и пятидесяти нет. Есть только мелочь, сэкономленная на утаенных от родителей сдачах.
Ларисе до смерти надоело такое существование. И представить, что это будет длиться вечно, до конца жизни, она просто не могла. Лучше удавиться сразу. Тогда она действительно четко понимала: сила – это деньги. Или наоборот: деньги – это сила.
В конце концов, и врага своего тогдашнего она уничтожила через деньги. Но! Но – благодаря себе. Именно она, лично она, смогла настроить эту силу, направить ее и использовать так, как это было нужно ей, Ларисе, а не силе.
Тогда она лишь смутно начинала догадываться об истинных взаимоотношениях между силой и деньгами. Но только здесь, в Москве, окончательно узрела подлинную связь.
Сила – не деньги. Деньги в этом раскладе всего лишь инструмент. Сила их использует. Как молоток. Или как ключ. А сама сила… сама сила… это воля человеческая. Это характер. Те, кто заработал за эти годы перемен, заработал не потому, что ему повезло. Везучие быстро все растеряли. Или их застрелили. А эти – эти заработали не только благодаря везению. И не столько. А потому, что хотели. Имели для того волю. И использовали для того характер. Они захотели – и стало так, как они захотели. А ведь характера нужно было более чем много! Поначалу-то вообще война шла! Стреляли на ней, отравляли, в бетон закатывали! Топили в переносном и буквальном смысле. Так что те, кто не только выжил, но и остался с капиталом, – с ними и сила. И они тоже – сила. И деньги для них – всего лишь инструмент.
И Лариса начала искать пути в эту силу. Журналистика, телевидение – это все ступеньки. При самом удачном раскладе здесь тоже можно заработать, какие-то незначительные деньги, которые позволят тебе удовлетворять свои нужды, но… Но не дадут управлять силой.
Что могла сделать она, одинокая девчонка в огромном чужом городе? Секретарша, ставшая репортеришкой? Да все! Ведь она была женщиной. А у женщины есть своя сила и свои инструменты для достижения цели. От одного из интервьюируемых она однажды услышала, а потом нашла книжку и сама вычитала фразу: «Мужчина управляет вселенной, а женщина – управляет мужчиной». Так и есть. В этом – миссия женщины. В этом ее искусство.
И Лариса стала осваивать это искусство управления. Начавшееся, как оказывается, с того первого эскиза в их дворе с по-своему забавным и наивным пригородным бандитом. И закончившееся – или пока закончившееся – на банкире Владимирском, пожилом и некрасивом дядьке, имеющем, однако, достаточно силы, чтобы заставлять выполнять свои желания.
К нему Лариса и пошла, едва услышала, как тот подъехал к дому.
Глава 3
Пьяный невнятно замычал, вяло отмахиваясь. Из его горла начали пробивать себе дорогу вольные звуки богатой русской речи.
Однако на правоохранителей эти орфоэпические упражнения не произвели впечатления. Не менее выразительно отвечая, они начали поднимать пьяного наверх. Пьяный – не бомж, с которого нечего взять. Пьяный – ценная добыча.
Слушать обмен мнениями между противоборствующими сторонами было не очень приятно, и Виктор поспешил увести Настю подальше. Их провожало затихающее обиженное бормотание и полный надежды мат служителей закона.
Над лежащей внизу Москвой висело облако обыденного серого смога. Золотились купола Новодевичьего, сквозь дымку кое-как виднелся Иван Великий. Справа копошились люди на ремонте метромоста. Над ними катились машины, как деловитые букашки.
– Витя, мне уже пора, – опомнилась Анастасия. – Мне еще очень много делать.
В голосе ее, однако, недоставало решительности.
Виктор посмотрел на нее. На нее давно никто так не смотрел.
– Витя, ну мне правда пора, – просительно сказала Настя, глядя на молодого мужчину. – У меня завтра семинар…
– У тебя завтра я.
– Ты много на себя берешь, – сказала она. Но в ее голосе недоставало уверенности.
Блестели окна гостиницы «Юность». Или бывшей гостиницы – Анастасия не знала, что там сейчас. Рядом не менее активно отблескивал кубик офиса французской косметической фирмы.
По реке проплыл еще один – издали уже очень уютный – пароходик, морща за собой воду.
– Я беру на себя тебя, – сказал Виктор, стоя чуть сбоку и за спиной. Она не видела его лица.
Было тихо и сонно. Начинало темнеть. Шпиль Университета осветили прожекторы, и он вонзился в небо, как ракета. Когда-то они гуляли здесь. И валялись в траве в этом то ли парке, то ли лесу между университетским стадионом и Воробьевыми горами…
Он слишком уверенно сказал… Тем более она не должна растаять сегодня. Он слишком уверенно ведет себя. Но это он не узнал ее в метро…
Где-то на деревьях попробовал голосишко соловей. Анастасия вдруг замерла:
– Ой, Витя… Я так давно не слышала соловья!
Это было чудо какое-то. Откуда он взялся тут, в Москве?
Виктор посмотрел на нее. Настя затаенно улыбалась, подняв лицо.
Трава под деревьями была густой и пахучей. С этой полянки соловья было слышно отчетливо.
Настя села в траву по-турецки. Виктор повалился рядом с ней. Сорвал травинку, поднес к лицу, растер между пальцами. С наслаждением вдoxнyл запах зелени.
Соловей пел, казалось, только для них.
– Настя, – глухо позвал Виктор.
– Ты нашел наконец, что сказать мне? – отозвалась она.
Зря. Зря – так. Но он был мужчиной. А она привыкла так разговаривать с мужчинами.
– Я не искал.
Пауза.
– Я просто помнил.
– Ты помнил – что? Меня ведь ты не помнил…
По левой штанине его джинсов деловито ползла божья коровка. На полпути она остановилась, расправила крылышки и пропала.
– Ты не вернешься, сказала ты тогда.
– Ты меня не любишь, сказала я тогда тоже.
Боже, зачем она упрямится! Ведь все эти годы она ждала его!
– Да. Ты сказала так…
Он взглянул на нее черными, будто вода в колодце, зрачками.
– Ты была права. Я не чувствовал боли тогда, в Серебряном Бору. Я чувствовал потерю, но боли не было. Я словно сидел на чужом месте в кино, и тут пришел контролер и согнал меня. Я освобождал место возле тебя тому, кто мог любить тебя сильнее. До боли.
В душе у Анастасии будто что-то упало, нечто давно накренившееся, и разбилось.
– Мне казалось, что и ты не меня любила. А то, что создала из меня в своем воображении. Любила мечту свою… Поставила меня на определенное место в душе… а место оказалось чужое…
Какие же мужики дураки! Даже самые проницательные!
Он… да, он верно уловил то, что было в ней вначале. Да, она немножко создала его в себе – и затем завоевывала шаг за шагом.
Вот только в ходе битвы нападавший сам постепенно становился жертвой. Война шла по обе стороны фронта – оказалось, она завоевывала место и в своей душе. Ему. Для него. И когда они расстались, именно ее душа осталась оккупированной…
– Поэтому ты постарался забыть меня.
Господи, ну кто ее за язык-то тянет?
– Я не старался, – торопливо ответил он. – Из всех девчонок из института в памяти сохранилась ты одна. Ты только далеко спряталась…
– Так далеко, что ты не сразу узнал. Хотя смотрел прямо на меня, когда разговаривал по телефону…
Он усмехнулся – осторожно, чтобы не задеть.
– Глаза были повернуты вовнутрь, только и всего. Проблемы у меня…
Помолчали. Казалось, он подыскивал слова.
– Я побежал тогда за тобой. Я быстро остыл. И побежал искать тебя. Но не нашел. Хотел подойти на следующий день. Но подумал, что так лучше. Я не был готов к любви, а ты могла еще встретить своего принца. А я им не был. На яхте с алыми парусами я был бы в лучшем случае боцманом. Зачем возвращаться? Чтобы принести разочарование, раскаяние? Ведь я сидел на чужом месте. И однажды ты это поняла бы. И до конца жизни мучилась сознанием совершенной ошибки?
Глупое положение… А ты знаешь, я не люблю глупых положений…
Эх, разлетелись осколки от чего-то разбитого в душе… Для чего он это снова говорит? Чтобы оправдать новый свой уход? Вот сейчас, через минуту?
– Пошли, – сказала Настя.
– Подожди капельку, – Виктор положил руку ей на руку. – Еще одно слово, – сказал он.
Помолчал тяжело.
– Я все эти годы не заглядывал в карман. А сегодня вдруг увидел, что тот билет в кино был в нем. Все эти годы лежал. Я зря испугался контролера. Я ошибался. И уступал неведомому другому свое место. Свое. И только сегодня я это увидел…
Настя сидела замерев.
– Ты сказала тогда: «Ты не вернешься…» Настя, я вернулся.
Она вздохнула.
– Ты знаешь, сколько серий прошло в том кино, пока ты не заглядывал в свой карман? – спросила она.
– Настя… – сказал он. – Настя, – повторил он. – Настя, позволь мне вернуться…
Лариса Владимирская кипела всю дорогу, пока ехала домой после столкновения возле супермаркета. «Твари, твари, твари!» – в отчаянии извивалось в ее мозгу только одно слово. И еще – что-то неопределенное, но сводящееся к одному простому решению: «Ну, я вам задам!»
Ее редко кто так унижал. Было дело, еще в школе. Когда она писала записочки с признаниями в любви одному из одноклассников. А он втайне заключил пари с приятелями, что сумеет раздеть ее при первом же свидании. И сумел, скотина! Хорошо еще, на большее она тогда не согласилась! А в это время приятели его фотографировали их через щелку двери из соседней комнаты.
Фотографии потом всплыли в школе…
Но ничего, она славно отомстила! Спорщика подстерегли ее знакомые ребята. Из шпаны. Из ее двора. И поставили гаденыша на такой счетчик, что тот был вынужден сначала едва ли не половину родительского имущества из дома вынести, а затем связаться с перетасовкой наркотиков. На чем и погорел, попав в колонию.
Ларисе не было его жалко. Точнее, она и не собиралась его жалеть, ни в коей мере не заботясь о соразмерности проступка и наказания. Зато это было величайшим счастьем – посетить его в изоляторе временного содержания и подарить ему свою давешнюю фотографию с нерезким отображением груди!
Правда, ей пришлось стать «своей девчонкой» для Сереги, предводителя той самой дворовой шпаны. Но она об этом не жалела. Во-первых, с ним она изведала первые радости настоящего взрослого секса. А во-вторых, получила массу жизненных уроков, которые ей потом не раз и не два пригодились. И прежде всего это были уроки воли. «Я хочу!» – это должно было становиться законом не только для себя, но и для окружающих.
И вот теперь она чувствовала себя униженной. Униженной этим коротким страхом, когда та стерва поднимала над ней острие скобы. Униженной своей собственной спонтанной реакцией – убежать. Своей растерянностью перед силой – она ведь давно привыкла подчинять чужую силу себе.
Именно так она поднялась в свое время в Москве.
Когда дворовый Серега за что-то сел – как раз ко времени окончания ею школы, – Лариса отвергла все поползновения со стороны его наследников заменить вожака. И отправилась в столицу. К этому времени она уже знала, что и как нужно делать в жизни. В жизни нужна сила. Эту силу надо кропотливо копить. Чтобы затем применять ее для делания новой силы. И так далее.
Она в этом смысле очень полюбила фильм «Брат». Не то чтобы ей близки были эти бандитские стрелялки – хотя они тоже неотъемлемая часть силы. Но сама идея, что в большом городе сосредоточена большая сила, ей нравилась. Вот только не прав был Бодров. А прав немец. Не слабые все в городе. Просто одни умеют впитывать его силу, а другие – нет. И тогда она их давит, высасывает. Ей же, силе, тоже надо чем-то себя поддерживать. Хотя бы для того, чтобы затем отдаваться сильным.
Более того, Лариса приходила к выводу: если слишком много сильных, они могут истощить этот источник. И вокруг снова воцаряется слабость. Ей не было дела до политики, но именно этим, убеждена была молодая покорительница столицы, объясняется крушение Советского Союза.
Город потому показался слабым тому парню, которого играл Бодров, что он не приник к его источнику. Хотя ведь давали ему возможность. И с музыкантами он знакомился, и с режиссерами, и с местными авторитетами-криминалами. Но он всем себя противопоставил, начал со всеми драться. Всех обидел, никого не упустил. Оно бы тоже правильно, если бы ставил перед собой цель занять их место около источника силы. А он связался со слабаками, с бомжами кладбищенскими, с трамвайщицей какой-то… С братцем своим недоделанным. Вот и был вынужден бежать из города. А ведь он бежал, бежал…
Лариса ехала в Москву, не формулируя этого тогда еще так определенно. Эти мысли вообще оформились позже. Когда она уже жила с Ринатом, и они как-то под хорошее винцо лениво косили глазом в телевизор, где как раз повторяли это кино. Вот тогда и зашел легкий спор по поводу главного героя. И там возникли вот эти мысли.
Ринат посмотрел на нее с новым выражением лица, тут же пообещал свести со знакомыми киношниками. «Тебя вообще пора вытаскивать в общество, – сказал он. – Тут думать не любят, но обожают новые толкования».
Вот уж что-что, а толкования находить она умела! Именно потому довольно быстро поднялась с места секретарши отдела в газете – «Ларисочка, вот нам тут писатель Геллер интервью дал, у него, правда, как всегда, словесный понос, но расшифруйте, пожалуйста, и мне на стол положите, я уж сама сокращу…» – до уровня корреспондента, который сам берет такие интервью. Хотя даже диплома у нее не было.
Это был обходной путь – через газету. Собственно, цель однозначна – выбрать себе в Москве мужа с богатством и связями. А дальше уже смотреть, что из этого получится. Можно жить с ним, если покажется к месту. Можно развестись через какое-то время и вести жизнь свободной женщины. Умело только надо развестись, чтобы деньги за тобой остались. А можно и жить с мужем, и завести любовника из светской тусовки, чтобы деньги сами липли – просто в силу связей и общих интересов.
Лучше всего начинать прямо с этих тусовок. Но Лариса была умницей, она сразу поняла, что это ей ничего не даст. Девочки из тусовки – это не более чем девочки для тусовки. Ими пользуются, как расходным материалом. Как она, Лариса, пользуется картриджем для принтера. Вроде есть он, служит себе, а как кончается – другой заказывают, а этот, использованный, выбрасывают и забывают. На тусовках девочек подбирают на одну ночь, максимум – на пару месяцев. Рассчитывать на фантастику: типа, что богатый, молодой, неженатый – этакий Боря Ельцин-внук – влюбится и женится на девочке, по которой прошлось неведомо сколько рук… Нет, на это Лариса не могла и не собиралась рассчитывать.
Доступ «к телу» богатенького олигарха она должна была получить на равных. А раз это было пока невозможно – где ей было взять столько денег? – то надо было выйти на цель в составе какой-либо уважаемой корпорации. Бандиты отпадали, оставалась журналистика.
Через пятых-восьмых знакомых удалось устроиться в «Литературку». Там как раз одна девочка поступила учиться, и оказалась свободной вакансия секретаря. Это, по тогдашним наивным представлениям Ларисы, было уже немалым успехом. Вокруг умные молодые журналисты, интеллигентная, но слабая среда, постоянное общение с политиками и писателями… Там она найдет себе место!
Действительность опровергла ее планы. «Литературка» оказалась уже газеткой загибающейся, чуть ли не умирающей. Зарплаты были маленькие, их задерживали. Уважаемые журналисты из газеты поразбежались. Оставалось либо старичье, доживающее до пенсии, либо молодые, подающие надежды будущие «акулы пера». Вот только Ларисе будущие были ни к чему. Жить нужно сейчас. Был, правда, грех, нравился один, даже отдалась ему как-то после вечеринки прямо на полу в чужом кабинете… фу! Но что ей в том сексе? Не ребенка же от «будущей надежды» заводить!
С писателями… Тут жизнь тоже быстро показала ей всю ее наивность. Писатели по нынешним временам тоже обнищали. Убиваться год над книгой, чтобы получить шестьсот долларов, – это надо быть фанатиком. Или сумасшедшим. Или существом с заниженной самооценкой, которое находит себе сублимацию в изобретении других реальностей, где расписывает себя великим. Как выразился один из них в каком-то очередном интервью: «Когда я пишу, я чувствую себя Демиургом!» Слово-то какое дурацкое! Она даже не поняла, о чем речь, ибо тогда не знала смысла этого понятия. Но посмотрела в словаре и от души расхохоталась. Этот вот, с застывшей на лице печатью импотенции, – Демиург?
Словом, серьезно зарабатывающих на литературе оказалось крайне мало. И в большинстве своем это были подчас пренеприятные тетки, строгающие чудовищные бабские детективы. Значит, вариант с писателями следовало отсечь. Что Лариса мгновенно и сделала.
Вообще, она поняла к тому времени, что литература, журналистика, телевидение – это все ерунда. Они – обслуга. Они питаются объедками настоящей силы. Если вообще не тем продуктом, что та оставляет после переработки пищи. А пищей этой настоящей силы была… сама сила. Та самая, которая энергетизировала Москву. Которая собирала вокруг себя деятельных людей. Которая пронизывала жизнь людей деятельных.
Деньги?
Лариса потому и стремилась иметь их, что всю жизнь ее бесило именно это – их недостаток. Когда родители жалко лепечут – или грубо орут, от отчаяния, – что нет денег, неоткуда взять, а зарплату задерживают! Когда тебе не хватает на новую модную юбочку и ты унизительно пытаешься что-то сшить сама из найденных в древнем чемодане на антресолях еще советских «ситчиков». Когда одноклассница рядом с тобой запросто достает тысячу, хотя вам и надо-то – купить колы за пятьдесят. А у тебя и пятидесяти нет. Есть только мелочь, сэкономленная на утаенных от родителей сдачах.
Ларисе до смерти надоело такое существование. И представить, что это будет длиться вечно, до конца жизни, она просто не могла. Лучше удавиться сразу. Тогда она действительно четко понимала: сила – это деньги. Или наоборот: деньги – это сила.
В конце концов, и врага своего тогдашнего она уничтожила через деньги. Но! Но – благодаря себе. Именно она, лично она, смогла настроить эту силу, направить ее и использовать так, как это было нужно ей, Ларисе, а не силе.
Тогда она лишь смутно начинала догадываться об истинных взаимоотношениях между силой и деньгами. Но только здесь, в Москве, окончательно узрела подлинную связь.
Сила – не деньги. Деньги в этом раскладе всего лишь инструмент. Сила их использует. Как молоток. Или как ключ. А сама сила… сама сила… это воля человеческая. Это характер. Те, кто заработал за эти годы перемен, заработал не потому, что ему повезло. Везучие быстро все растеряли. Или их застрелили. А эти – эти заработали не только благодаря везению. И не столько. А потому, что хотели. Имели для того волю. И использовали для того характер. Они захотели – и стало так, как они захотели. А ведь характера нужно было более чем много! Поначалу-то вообще война шла! Стреляли на ней, отравляли, в бетон закатывали! Топили в переносном и буквальном смысле. Так что те, кто не только выжил, но и остался с капиталом, – с ними и сила. И они тоже – сила. И деньги для них – всего лишь инструмент.
И Лариса начала искать пути в эту силу. Журналистика, телевидение – это все ступеньки. При самом удачном раскладе здесь тоже можно заработать, какие-то незначительные деньги, которые позволят тебе удовлетворять свои нужды, но… Но не дадут управлять силой.
Что могла сделать она, одинокая девчонка в огромном чужом городе? Секретарша, ставшая репортеришкой? Да все! Ведь она была женщиной. А у женщины есть своя сила и свои инструменты для достижения цели. От одного из интервьюируемых она однажды услышала, а потом нашла книжку и сама вычитала фразу: «Мужчина управляет вселенной, а женщина – управляет мужчиной». Так и есть. В этом – миссия женщины. В этом ее искусство.
И Лариса стала осваивать это искусство управления. Начавшееся, как оказывается, с того первого эскиза в их дворе с по-своему забавным и наивным пригородным бандитом. И закончившееся – или пока закончившееся – на банкире Владимирском, пожилом и некрасивом дядьке, имеющем, однако, достаточно силы, чтобы заставлять выполнять свои желания.
К нему Лариса и пошла, едва услышала, как тот подъехал к дому.
Глава 3
Настя аккуратно положила успокоившегося Максимку в кроватку. Он еще не понимал, что сегодня он спас своей матери жизнь. Она ведь – всерьез, всерьез, всерьез! – собралась вскрыть себе вены! И просто забыла, забыла о сыне! И если бы не обиженное, надсадное младенческое кряхтенье из детской…
Безумие! Она, Анастасия Серебрякова, домохозяйка, мать и бывшая бизнесвумен, впала в безумие! И чуть не убила себя! И спас ее ребенок. Младенец двух месяцев от роду! А ведь его могло не быть, Максимки!
После выкидыша мысль о новой попытке завести ребенка пугала ее. Да, годы не ждали, они теснили ее железным, латным легионом. Но врачи опасались, а сама Анастасия долгое время не решалась вообще ни на что. Слишком больно все было. И не столько физически.
И лишь когда начались – какие-то сначала мелкие, потом все крупнее и крупнее – недоразумения, недоговоренности, недопонимания с мужем, беременность показалась ей спасательным кругом, за который она может ухватиться в попытке укрепить расползающуюся, как дрожжевое тесто, семью…
Но ничего не удалось спасти. Было лишь хуже. Витя все отдалялся – надо полагать, у него уже была эта баба… У самой Насти усиливались боли – как их назвал психотерапевт Антон, соматические. Сама беременность тяжелая – не девочка, чай, уже…
И муж… При первом известии, что началась новая беременность, Виктор был счастлив. Но затем как-то снова отдалился… Потом вроде бы опять сблизился. Потом она лежала на сохранении и буквально изгладывала себя мыслями, как он там… А он заходил три раза в неделю, приносил ничего не значащие цветы и фрукты. И меньше чем через час уходил снова. Его можно понять – там дела. А за час с болящим человеком все новости по три раза обсудить успеешь. И все же как он не понимал, что ей так одиноко, так одиноко!..
А потом был искренне счастлив, когда встречал их с Максимкой из роддома! Муж надышаться не мог на сына. Он имя ему дал, которое давно вынашивал – говорил, лучший друг у него был сначала в детстве, а потом в армии по имени Максим.
И первый месяц, казалось, их прежняя семейная радостная жизнь полностью вернулась! Витя сам и купал сына, и очень скоро после рождения начал учить того плавать… Сам сделал шапочку с валиком вокруг лица, куда завернул и зашил куски пенопласта… Максимка не желал купаться, тем более что Витя начал постепенно класть его во все более и более прохладную воду… Закалял, говорил. И вот один кряхтел и хныкал, другой его басовито приструнял – дескать, мужиком должен расти, закаляйся… а третья суетилась вокруг и кудахтала… но была втайне счастлива до умопомрачения! И ужасно хотела его, своего мужчину… но, жаль, нельзя ей было тогда, врачи не разрешали…
А потом снова все разладилось… И закончилось нынешним вечером… Или… Или, может быть, началось все раньше?
Может быть, вот это? Хотя и событием-то не назовешь…
Просто день был такой… Он складывался не то чтобы неудачно. Просто должен был быть другим. Более… осмысленным, что ли… ибо Серебряков горел. Горел, не успевая решить важнейшее дело. И самое неприятное было, что вместо этого приходилось решать и организовывать массу других, посторонних. Но тоже неизбежных, требовавших внимания, по которым он опять не успевал, и это было критично, потому что срывалась сдача нового заказа, причем очень удачного.
Ему почти что удалось продать «самовары в Тулу». Иначе говоря, получилось убедить не кого-нибудь, а самих иорданцев заказать довольно крупную партию товара. Причем отбил он этот заказ у англичан. Которые почти что даже подписали с Амманом протокол о намерениях. И самое во всем издевательское было то, что деколи на эту партию он взял как раз… у англичан же! Правда, у других.
Виктор очень гордился собой. Ведь все удалось благодаря практически только лишь его хорошо подвешенному языку! Ведь совсем символически упали в цене относительно английского предложения. Только лишь для того, чтобы формально обозначить выигрыш негласного тендера.
Но он умел неподражаемо точно произносить по-арабски «иншалла». Когда иорданцы в первый раз услышали это – «если будет воля Аллаха», то заулыбались: «Вы говорите прямо как правоверный!» – «Я уважаю ислам, – нашелся с точными словами Виктор. – У нас в стране четверть мусульман. И у меня много партнеров, которые придерживаются этой веры. На их честность всегда можно положиться».
Польстил, конечно. Партнеры-мусульмане у него были, как не быть. Но честность, скорее, зависела не от религии, а от национальности. На честность татар он действительно мог положиться всегда. С остальными… тут, как говорится, градация была широкой.
И арабы знали, что он им польстил. Безукоризненная честность в число их национальных достоинств не входит. Но это все равно было им приятно. Особенно на фоне высокомерных британцев, которые, по словам партнера-иорданца, впавшего в откровенность у себя дома, были вежливы настолько противно, что от них за версту несло неистребимой надменностью.
«Вы, русские, нам ближе, – сказал араб. – Вы тоже себе на уме. Но вы умеете быть друзьями. А они – только господами».
Как бы то ни было, Виктору удалось договориться с иорданцами на весьма интригующий – особенно, если принять в расчет перспективу на будущее – заказ. И вот теперь он не успевал его выполнить!
Застряли на границе две фуры. И Алла, его логист, вместо того чтобы опрометью срываться туда и решать вопрос на месте любой ценой, два дня потеряла на какие-то поиски путей к таможне. Причем не доложила ему, а пыталась ликвидировать проблему собственными силами. Не желала-де обременять шефа делами, за которые в состоянии ответить сама!
В результате схема начала разваливаться. А собирать ее заново было катастрофически некогда. Вместо того чтобы решать вопрос, Виктор должен был полтора часа потерять, чтобы встретиться со Светланой и Александром. У тех болезненно завис вопрос с налоговой, и нужно было, чтобы он срочно просмотрел ряд бумаг.
В это же время позвонили из Издательского дома Андреева. Там надо было бегом-бегом утвердить рекламный материал в журнале «Анфас». А пиар-менеджер был в это время в Екатеринбурге, налаживал там взаимодействие с местной прессой. Пил, собака, таскаясь по кабакам, – вот и все взаимодействие! И просмотреть верстку тоже надо было немедленно, сегодня, ибо журнал завтра уходит в печать. Ерунда, конечно, полчаса на мониторе и пара исправлений – но сегодня, сегодня! Сегодня, будь оно неладно!
А время таяло! И неумолимо надвигался час, когда надо спешить на важнейшие переговоры. И тоже не отменишь – в деле были люди со Старой площади. А для этого надо успеть метнуться в офис, взять необходимые бумаги – а слетай-ка быстро до «Авиамоторной» по этому проклятому шоссе Энтузиастов!
А там Юлька: «Ой, Виктор Николаевич, не убегайте секундочку! Тут вот немцам ответить надо, Халеру, он буквально мне весь провод оборвал, когда, говорит, будет ответ на его письмо!»
И по пути еще надо подхватить Вику, которая нужна на переговорах не только в качестве маркетолога, но прежде всего – длинноногой блондинки, умеющей улыбаться так, что партнеры торопятся снять с себя последнюю рубашку.
Точнее, цинично определила свои качества однажды сама Вика, они торопятся рубашку снять с нее. А с себя – штаны. Но почему бы и не подать надежду, если это необходимо для дела…
Безумие! Она, Анастасия Серебрякова, домохозяйка, мать и бывшая бизнесвумен, впала в безумие! И чуть не убила себя! И спас ее ребенок. Младенец двух месяцев от роду! А ведь его могло не быть, Максимки!
После выкидыша мысль о новой попытке завести ребенка пугала ее. Да, годы не ждали, они теснили ее железным, латным легионом. Но врачи опасались, а сама Анастасия долгое время не решалась вообще ни на что. Слишком больно все было. И не столько физически.
И лишь когда начались – какие-то сначала мелкие, потом все крупнее и крупнее – недоразумения, недоговоренности, недопонимания с мужем, беременность показалась ей спасательным кругом, за который она может ухватиться в попытке укрепить расползающуюся, как дрожжевое тесто, семью…
Но ничего не удалось спасти. Было лишь хуже. Витя все отдалялся – надо полагать, у него уже была эта баба… У самой Насти усиливались боли – как их назвал психотерапевт Антон, соматические. Сама беременность тяжелая – не девочка, чай, уже…
И муж… При первом известии, что началась новая беременность, Виктор был счастлив. Но затем как-то снова отдалился… Потом вроде бы опять сблизился. Потом она лежала на сохранении и буквально изгладывала себя мыслями, как он там… А он заходил три раза в неделю, приносил ничего не значащие цветы и фрукты. И меньше чем через час уходил снова. Его можно понять – там дела. А за час с болящим человеком все новости по три раза обсудить успеешь. И все же как он не понимал, что ей так одиноко, так одиноко!..
А потом был искренне счастлив, когда встречал их с Максимкой из роддома! Муж надышаться не мог на сына. Он имя ему дал, которое давно вынашивал – говорил, лучший друг у него был сначала в детстве, а потом в армии по имени Максим.
И первый месяц, казалось, их прежняя семейная радостная жизнь полностью вернулась! Витя сам и купал сына, и очень скоро после рождения начал учить того плавать… Сам сделал шапочку с валиком вокруг лица, куда завернул и зашил куски пенопласта… Максимка не желал купаться, тем более что Витя начал постепенно класть его во все более и более прохладную воду… Закалял, говорил. И вот один кряхтел и хныкал, другой его басовито приструнял – дескать, мужиком должен расти, закаляйся… а третья суетилась вокруг и кудахтала… но была втайне счастлива до умопомрачения! И ужасно хотела его, своего мужчину… но, жаль, нельзя ей было тогда, врачи не разрешали…
А потом снова все разладилось… И закончилось нынешним вечером… Или… Или, может быть, началось все раньше?
* * *
Когда это началось? Невозможно сказать определенно. Невозможно выделить какой-то один день. Или какое-то одно событие. Любовь уходила постепенно.Может быть, вот это? Хотя и событием-то не назовешь…
Просто день был такой… Он складывался не то чтобы неудачно. Просто должен был быть другим. Более… осмысленным, что ли… ибо Серебряков горел. Горел, не успевая решить важнейшее дело. И самое неприятное было, что вместо этого приходилось решать и организовывать массу других, посторонних. Но тоже неизбежных, требовавших внимания, по которым он опять не успевал, и это было критично, потому что срывалась сдача нового заказа, причем очень удачного.
Ему почти что удалось продать «самовары в Тулу». Иначе говоря, получилось убедить не кого-нибудь, а самих иорданцев заказать довольно крупную партию товара. Причем отбил он этот заказ у англичан. Которые почти что даже подписали с Амманом протокол о намерениях. И самое во всем издевательское было то, что деколи на эту партию он взял как раз… у англичан же! Правда, у других.
Виктор очень гордился собой. Ведь все удалось благодаря практически только лишь его хорошо подвешенному языку! Ведь совсем символически упали в цене относительно английского предложения. Только лишь для того, чтобы формально обозначить выигрыш негласного тендера.
Но он умел неподражаемо точно произносить по-арабски «иншалла». Когда иорданцы в первый раз услышали это – «если будет воля Аллаха», то заулыбались: «Вы говорите прямо как правоверный!» – «Я уважаю ислам, – нашелся с точными словами Виктор. – У нас в стране четверть мусульман. И у меня много партнеров, которые придерживаются этой веры. На их честность всегда можно положиться».
Польстил, конечно. Партнеры-мусульмане у него были, как не быть. Но честность, скорее, зависела не от религии, а от национальности. На честность татар он действительно мог положиться всегда. С остальными… тут, как говорится, градация была широкой.
И арабы знали, что он им польстил. Безукоризненная честность в число их национальных достоинств не входит. Но это все равно было им приятно. Особенно на фоне высокомерных британцев, которые, по словам партнера-иорданца, впавшего в откровенность у себя дома, были вежливы настолько противно, что от них за версту несло неистребимой надменностью.
«Вы, русские, нам ближе, – сказал араб. – Вы тоже себе на уме. Но вы умеете быть друзьями. А они – только господами».
Как бы то ни было, Виктору удалось договориться с иорданцами на весьма интригующий – особенно, если принять в расчет перспективу на будущее – заказ. И вот теперь он не успевал его выполнить!
Застряли на границе две фуры. И Алла, его логист, вместо того чтобы опрометью срываться туда и решать вопрос на месте любой ценой, два дня потеряла на какие-то поиски путей к таможне. Причем не доложила ему, а пыталась ликвидировать проблему собственными силами. Не желала-де обременять шефа делами, за которые в состоянии ответить сама!
В результате схема начала разваливаться. А собирать ее заново было катастрофически некогда. Вместо того чтобы решать вопрос, Виктор должен был полтора часа потерять, чтобы встретиться со Светланой и Александром. У тех болезненно завис вопрос с налоговой, и нужно было, чтобы он срочно просмотрел ряд бумаг.
В это же время позвонили из Издательского дома Андреева. Там надо было бегом-бегом утвердить рекламный материал в журнале «Анфас». А пиар-менеджер был в это время в Екатеринбурге, налаживал там взаимодействие с местной прессой. Пил, собака, таскаясь по кабакам, – вот и все взаимодействие! И просмотреть верстку тоже надо было немедленно, сегодня, ибо журнал завтра уходит в печать. Ерунда, конечно, полчаса на мониторе и пара исправлений – но сегодня, сегодня! Сегодня, будь оно неладно!
А время таяло! И неумолимо надвигался час, когда надо спешить на важнейшие переговоры. И тоже не отменишь – в деле были люди со Старой площади. А для этого надо успеть метнуться в офис, взять необходимые бумаги – а слетай-ка быстро до «Авиамоторной» по этому проклятому шоссе Энтузиастов!
А там Юлька: «Ой, Виктор Николаевич, не убегайте секундочку! Тут вот немцам ответить надо, Халеру, он буквально мне весь провод оборвал, когда, говорит, будет ответ на его письмо!»
И по пути еще надо подхватить Вику, которая нужна на переговорах не только в качестве маркетолога, но прежде всего – длинноногой блондинки, умеющей улыбаться так, что партнеры торопятся снять с себя последнюю рубашку.
Точнее, цинично определила свои качества однажды сама Вика, они торопятся рубашку снять с нее. А с себя – штаны. Но почему бы и не подать надежду, если это необходимо для дела…