Казанова Джованни. История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7

   Когда мы очутились там, она сказала мне серьезно, что если я уеду, я ее опозорю, так как вся компания знает, что она вызвалась заставить меня остаться… Она сказала, что не представляет себе такого, чтобы ею пренебрегли, она толкнула меня на канапе и вернулась к своим попыткам, перевязывая передо мной свои пресловутые подвязки. Не имея возможности отрицать, что я вижу то, что мне показывают, я сдаюсь, я трогаю, я целую, она падает на меня, и она горда тем, что видит неоспоримое свидетельство моей чувствительности; она обещает мне, присосавшись своим ртом к моему, быть моей завтра. Не зная, что делать, чтобы освободиться, я ловлю ее на слове и говорю, что иду велеть распрягать, как раз в тот момент, как входит маркиз. Я выхожу, как будто бы с тем, чтобы вернуться, слыша при этом, что он говорит мне, что даст мне реванш. Я не отвечаю. Я выхожу из гостиницы, сажусь в мою коляску и уезжаю.

Глава II

   Дочери консьержа. Гороскопы. М-ль Роман.
   Я остановился в Шамбери лишь для того, чтобы сменить лошадей, и прибыл в Гренобль, где, имея намерение остановиться на неделю и видя, что в гостинице буду устроен плохо, я не велел распаковывать багаж. Я нашел на почте все письма, что ожидал, среди которых одно от м-м д’Юрфэ, которое содержало в себе другое, адресованное лотарингскому офицеру по имени барон де Валенглар. Она писала мне, что он – ученый, и что он представит меня всем хорошим домам города. Я сразу пошел разыскать этого офицера и он, прочтя письмо, предоставил себя к моим услугам во всем, что от него зависит. Это был любезный мужчина среднего возраста, который за пятнадцать лет до того времени был в друзьях у м-м д’Юрфэ и еще более того у принцессы де Тудвиль, ее дочери. Я попросил у него найти мне хорошее жилье, так как в гостинице я устроился слишком плохо. Немного подумав, он сказал, что может устроить меня в превосходный дом за городом, откуда я смогу видеть Изер. Консьерж его был кулинар и, чтобы иметь преимущество быть моим поваром, он поселит меня за бесценок; поскольку дом продавался, он надеялся найти того, кому дом понравится, и кто его купит. Дом принадлежал вдове уж не помню какого президента. Мы отправились его посмотреть, я занял апартаменты из трех комнат, заказал ему ужин на двоих, предупредив, что я лакомка, гурман, и притом скупец. Я просил г-на де Валенглар отужинать со мной. Консьерж сказал, что если я останусь недоволен, я ему об этом скажу; он отправил, прежде всего, в гостиницу человека с моей запиской, в которой я приказал Ледюку переехать в мое новое жилье со всем багажом. Итак, я устроился хорошо. Я вижу на первом этаже трех очаровательных девиц и жену консьержа, которые делают мне реверанс. Г-н де Валенглар ведет меня на концерт, говоря, что там меня всем представит. Я попросил его не представлять меня никому, предоставив мне самому возможность сказать ему, когда я увижу дам, которые окажутся таковы, что внушат мне желание с ними познакомиться.
   Единственная, что поразила меня во всей большой компании, была юная высокая девица скромного вида, брюнетка, весьма хорошо сложенная и одетая очень просто. Эта интересная девица, скользнув по мне разок своими прекрасными глазами, упорно более на меня не глядела. Мое тщеславие заставило меня думать, что это сделано лишь для того, чтобы предоставить мне возможность изучать в полной свободе правильность ее черт. Именно на этой девице я и остановил свой выбор, как будто бы вся Европа была не более чем сералем, предназначенным для моих удовольствий. Я сказал Валенглару, что хочу с ней познакомиться; он ответил, что она умна, что она никого не принимает и что она весьма бедна.
   – Эти три качества увеличивают мой интерес.
   – Уверяю вас, что тут нечего делать.
   – Это именно то, чего я хочу.
   – На выходе из концерта я вас представлю ее тетушке.
   Доставив мне это счастье, он пошел со мной ужинать. Этот консьерж показался мне повторением Лебеля. Он прислуживал мне за столом с помощью своих двух дочерей, необычайно хорошеньких, и Валенглар был счастлив видеть меня довольным; однако он был поражен, когда на пятой перемене увидел пятнадцать блюд.
   – Этот человек, – сказал он мне, – издевается над вами и надо мной.
   – Этот человек, – ответил я, – угадал мой вкус. Не находите ли вы все превосходным?
   – Это правда. Но…
   – Ничего не опасайтесь. Я люблю расходы.
   – Тогда извините. Я лишь хотел, чтобы вы были довольны.
   Он подал нам изысканные вина и на десерт ратафию наилучшего качества, лучше, чем турецкая вишневка, что я пил у Юсуфа Али за семнадцать лет до того. Когда он появился в конце ужина, я сказал, в присутствии его дочерей, что он достоин быть первым поваром у Луи XV.
   – Делайте так же как сегодня и даже лучше, если сможете; но сделайте так, чтобы я всегда имел меню накануне утром. Прошу вас также подавать мне каждый день мороженое и ставить мне на стол по меньшей мере две свечи. Я вижу здесь лампы, если не ошибаюсь, и не хочу их видеть. Я венецианец.
   – Это ошибка, месье, вашего слуги, который, сказавшись больным, улегся в постель, предварительно хорошо поужинав.
   – Он болен в воображении.
   – Он попросил мою жену приготовить вам завтра утром шоколад, который он ей даст; но я сделаю его сам.
   Валенглар, удивленный и весьма довольный, сказал мне, что, очевидно, м-м д’Юрфэ посмеялась над ним, порекомендовав ему проследить за моей экономией. Мы оставались за столом до одиннадцати часов, болтая и осушив бутылку божественного гренобльского ликера. Он состоит из водки, сахара, вишен и корицы. Я поблагодарил его, проводив до моей коляски, которая отвезла его домой; я просил его быть моим сотрапезником по утрам и по вечерам, и он обещал мне это, за вычетом дней, когда он будет на службе. Я дал ему за ужином мое кредитное письмо на Цаппату, которое индоссировал, в его присутствии, именем де Сейнгальт, под которым меня представляла м-м д’Юрфэ. Он заверил меня, что завтра же передаст его учесть, и сдержал слово. Банкир привез мне в девять часов четыре сотни луи. У меня было еще тринадцать сотен в кошельке. Я всегда боялся экономить. Я испытал сильнейшее удовлетворение, сознавая, что Валенглар опишет все, что он увидел и услышал, скупой м-м д’Юрфэ, которая всегда была недовольна, проповедуя мне экономию. Я рассмеялся, когда, войдя в свои апартаменты, увидел двух дочерей консьержа.
   Ледюк не ждал, чтобы я сказал ему, что он должен найти предлог, чтобы уклониться от прислуживания мне. Он знал, что когда в домах, где я селился, имелись хорошенькие девушки, я не испытываю удовольствия от его присутствия.
   При виде этих двух девушек, имевших облик весьма порядочный, старавшихся мне услужить с самым большим доверием, мне явился каприз убедить их, что я его заслуживаю. Они меня разули, причесали на ночь и принесли мне, со всем уважением, рубашку. Когда я лег, я сказал им запереть меня и принести мой шоколад в восемь часов.
   Я не мог помешать себе погрузиться в свои мысли и почувствовать себя счастливым. Превосходное здоровье в цветущем возрасте, без малейших обязанностей, без всякой нужды задумываться о будущем, поскольку имел много денег, не зависящий ни от кого, счастливый в игре и, по преимуществу, добивавшийся женщин, которые меня интересовали, я имел полное право говорить себе: «Будь счастлив!».
   Я заснул, думая о девушке, которая меня так поразила в концерте. Уверенный в том, что познакомлюсь с ней, я любопытствовал, что же из этого будет. Она была умна и бедна, а я умен и богат: она не должна была отвергнуть мою дружбу. Назавтра, в восемь часов, я увидел, что моя дверь открылась, и одна из дочерей консьержа, принесшая мой шоколад, сказала, что Ледюк почувствовал лихорадку, и что ее кузина пошла отнести ему бульону в постель. Я нашел, что мой шоколад приготовлен отлично, спросил ее имя, она ответила, что ее зовут Роза, а ее сестру Манон, и та появилась с моей отутюженной рубашкой. Я поблагодарил ее и сказал, что она должна заботиться только о глажке кружевных рубашек. Славная Манон сказала, краснея, что причесывала своего отца, а Роза сказала, смеясь, что она его и брила.
   – Итак, – ответил я, – вы обе будете проявлять ко мне ту же заботу вплоть до выздоровления Ледюка.
   Любопытствуя посмотреть, как меня будет брить эта девочка, я побыстрей поднялся, в то время как она отправилась за горячей водой. Манон выставила на моем туалетном столике пудру, помаду и все то, что может ей понадобиться. Роза вернулась, и, после того, как она превосходно справилась с делом, я вознаградил ее усилия, подставив ей свое побритое и умытое лицо – она не могла оказаться более умелой. Она меня не поняла; я сказал ей серьезным, но нежным тоном, что она меня оскорбит, если немедленно не поцелует. Она уклонилась с тонкой улыбкой, сказав, что это не модно в Гренобле; я настаивал; я сказал, что она меня больше не будет брить; Вошел ее отец с картой меню, он слышал диалог и сказал, что это модно в Париже, что она его также целует после бритья и должна быть такой же вежливой со мной, как и с ним. После этого она поцеловала меня с покорным видом, заставившим рассмеяться Розу.
   – Твоя очередь настанет, – сказал он ей, – когда ты уберешь его волосы.
   Это был верный способ заставить меня усомниться на его счет, но это было излишне, я считал его порядочным человеком, и видел, что он ушел от меня весьма довольным. Я установил ему на будущее фиксированную цену за день, не желая иметь заботу изучать счет каждый раз.
   Манон меня причесала так же хорошо, как моя бывшая гувернантка, которую я вспоминал каждый раз с удовольствием, и затем поцеловала, показав себя менее стеснительной, чем сестра. Я многого ожидал от обеих. Они вышли, когда увидели, что пришел банкир, заявивший, что принес мне четыре сотни луи.
   Этот банкир, молодой человек, сказал, отсчитав мне сумму, что, поселившись в этом доме, я должен почитать себя счастливым.
   – Разумеется, – ответил я, – потому что эти две сестры очаровательны.
   – И их кузина еще более хороша. Они умны.
   – И я полагаю их вполне самостоятельными.
   – У их отца две тысячи ливров ренты; они станут женами торговцев и они смогут выбирать.
   После его отъезда я спустился, любопытствуя увидеть кузину. Вижу консьержа, спрашиваю, где комната Ледюка, и он показывает мне дверь. Я захожу и вижу его в постели, в комнатном платье, с книгой в руке и с лицом, не похожим на лицо больного.
   – Как ты?
   – Ничего. Я заболел вчера, когда увидел этих трех принцесс, которые стоили гувернантки из Золотурна, той, что не захотела, чтобы я ее поцеловал. Меня, однако, заставляют слишком долго ждать бульона.
   – Месье Ледюк, ты наглец.
   – Вы хотите, чтобы я выздоровел?
   – Я хотел бы, чтобы эта комедия закончилась, потому что она меня утомляет.
   Я вижу, появляется бульон, принесенный кузиной. Я нахожу, что банкир был прав. Я отмечаю, что, обслуживая Ледюка, она выглядела хозяйкой, в то время как мой испанец имел вид обычный.
   – Я буду обедать в постели, – говорит он ей.
   – Вас обслужат.
   Она вышла.
   – Она строит из себя принцессу, – говорит он мне, – но она мне таковой не кажется. Вы находите ее хорошенькой, не правда ли?
   – Я нахожу тебя дерзким. Ты обезьянничаешь, и ты мне не нравишься. Вставай и иди прислуживать мне за столом. Потом ты поешь один, и тебе окажут уважение; Но ты не ляжешь больше в этой комнате. Консьерж укажет тебе, где будет твоя кровать.
   Встретив эту кузину по выходе, я сказал ей, что завидую чести, которую она оказывает моему слуге, и прошу ее больше не беспокоиться. После чего говорю консьержу, чтобы он уложил того в кабинете, куда я мог бы звонить ему ночью, если мне он понадобится. Затем я пошел писать, вплоть до прихода Валенглара.
   Я встретил его, обняв и поблагодарив за то, что он поселил меня, как я того хотел. Он сказал, что зашел, чтобы нам пойти нанести визит даме, которой он меня представил. Она была женой адвоката по имени Морен и тетей девицы, которая меня интересует; как он ее попросил, и как ему обещали, за ней было послано, и она должна была провести с ней весь день.
   Превосходно поев, мы направились к м-м Морен, которая встретила меня с парижской непринужденностью. Она была матерью семерых детей, которых мне представила. Ее старшая дочь, которой было двенадцать лет и которая не была ни красивой, ни дурнушкой, показалась мне четырнадцатилетней, о чем я ей и сказал. Она пошла за книжкой, в которой показала мне записанными год, день, час и минуту ее рождения. Видя такую точность, я спросил у нее, составляли ли ее гороскоп; она ответила, что не нашлось никого, кто мог бы доставить ей это удовольствие. Я заметил, что это никогда не поздно; и Бог знает зачем захотел добавить, что я – тот, кто ей его доставит.
   В этот миг вошел Морен, она его мне представила и после обычных вежливостей вернулась к вопросу о гороскопе. Этот человек разумно заметил, что астрология это либо наука, либо ошибка, по крайней мере вызывающая большое сомнение, как он уже давно убедился, но что в конце концов он от нее отказался, довольствуясь несомненными истинами, которые дает астрономия. Валенглар, который понимал в астрологии, дал ему бой; тем временем я скопировал дату рождения м-ль Морен. Ее отец улыбался, целуя ее в голову, и я видел, о чем он думает; но я был весьма далек от мысли его опровергать. Я решил в этот день быть астрологом.
   Но вот вошла прекрасная мадемуазель, и ее тетушка обозначила подарок именем Роман-Купье, дочери своей сестры. Она немедленно поведала всем о горячем желании с ней познакомиться, которое она внушила мне в концерте. Та ответила только тем, что покраснела, отдав мне прекрасный реверанс и опустив черные глаза, прекрасней которых я не припомню, чтобы видел. Ей было семнадцать лет, у нее была очень белая кожа, волосы черные, с очень небольшим количеством пудры, интересный рост, превосходные зубы, и на устах грациозная улыбка, скромная и одновременно любезная.
   После нескольких общих фраз г-н Морен удалился по своим делам, была предложена игра в кадриль^[2], в которой меня постигло невероятное горе в виде проигрыша одного луи. Я нашел в м-ль Роман светлый ум, без притворства, без блеска и какой-либо претензии, ровную веселость и замечательное умение делать вид, что не слышит в репликах слишком лестного комплимента или острого словечка, которого она не могла бы оценить, не выказав осведомленности в том, что должна была бы не знать. Одетая очень просто, она не имела на себе ничего лишнего, что демонстрировало бы некоторый достаток, никаких серег, перстней, часов, лишь черную ленточку на шее с маленьким золотым крестиком. Кроме этого, ничто не мешало мне любоваться ее прекрасной шеей, которую мода и воспитание заставили обнажить лишь на треть, с той же невинностью, что позволяла ей демонстрировать свои ланиты, где розы смешивались с лилиями. Изучая ее поведение, чтобы понять, могу ли я надеяться, я не мог ничего понять; она не делала никакого движения навстречу; она не дала мне никакого ответа таким образом, чтобы подать мне малейшую надежду; но она также не давала ни малейшего повода для отчаяния. Небольшой демарш дал мне однако некоторую надежду. Во время ужина, под предлогом поправить ее салфетку, я слегка пожал ей бедро и не заметил на ее лице ничего, что говорило бы о том, что она не одобряет мою вольность. Я просил всю компанию прийти назавтра ко мне обедать и ужинать, заверив м-м Морен, что я не выхожу, и что таким образом она может воспользоваться моей коляской, которая будет ждать у ее дверей. Доставив Валеглара домой, я направился к себе, строя воздушные замки по поводу победы над м-ль Роман. Я сообщил консьержу о том, что завтра мы будем обедать и ужинать вшестером. Ледюк уложил меня в постель, сказав, что, наказывая его, я наказал сам себя, и спросив, будет ли он меня причесывать. Я сказал, что он может пойти прогуляться по Греноблю, возвратившись домой только ко времени, когда нужно будет прислуживать за столом.
   – Я подцеплю дурную болезнь.
   – Я отправлю тебя лечиться в больницу.
   Дерзкий, наглый, распутный, но послушный, неболтливый и верный, – я должен был его терпеть. Назавтра Роза, придя с моим шоколадом, сказала, смеясь, что мой слуга, наняв себе слугу и коляску и одевшись сеньором, со шпагой на боку, отправился, как он сказал, делать визиты. Мы посмеялись. Минуту спустя вошла Манон. Я заметил, что эти девушки явно дали друг другу слово не оказываться наедине со мной друг без друга. Мне это не нравилось. Две или три минуты спустя, поднявшись, я увидел кузину с пакетом под мышкой.
   – Я очарован видеть вас, моя прекрасная мадемуазель, и видеть при этом вас смеющейся, потому что вчера вы показались мне слишком серьезной.
   – Это потому что г-н Ледюк, очевидно, гораздо более высокий сеньор, чем вы, и вы понимаете, что я не должна была сметь смеяться; но вы не можете себе представить, как я смеялась, когда полчаса назад я видела его, всего в золоте, садящегося в коляску.
   – Он видел, что вы смеетесь?
   – Ну, если он не слепой.
   – Он будет уязвлен.
   – Мне это приятно.
   – Вы очаровательны. Что у вас в этом пакете?
   – Изделия из кожи. Смотрите. Это перчатки, пошитые и покрытые вышивкой, мужские и женские.
   – Я нахожу их отличными. Сколько же приносит вам это ремесло?
   – Вы занимаетесь торговлей?
   – Непременно.
   – Будем это знать.
   Они немного переговорили между собой, кузина взяла перо, отсчитала дюжину, пометив разные цены, сложила и сказала мне, что все это стоит двести десять ливров. Я дал ей девять луи и сказал, что мне следует вернуть четыре ливра.
   – Вы мне сказали, что вы торговец.
   – Вы напрасно мне поверили.
   Она покраснела и дала мне четыре ливра. Роза меня побрила, и они выдали мне, не ломаясь, мое вознаграждение, и кузина, которая была последней, дала почувствовать мне свой язык, увлажненный нектаром. Я увидел, что она окажется благосклонной при первой же оказии. Роза спросила, могут ли они прислуживать за столом.
   – Я прошу вас об этом.
   – Но мы хотели бы знать, для кого вы даете обед, потому что если это офицеры гарнизона, – они почти все такие нахалы, что мы не осмелимся.
   Я сказал им, что это для м-м Морен и м-ль Роман, и они были рады. Кузина сказала, что в Гренобле нет ни более красивой, ни более умной девушки, чем м-ль Роман, но что ей будет трудно найти мужа, потому что у нее ничего нет; Я ответил, что найдется богатый человек, который оценит в миллион ее красоту и ум. Причесав меня, Манон ушла, вместе со своей кузиной, и Роза, оставшись, чтобы меня одеть, была мною слегка атакована; однако, встретив слишком стойкое сопротивление, я попросил у нее извинения, заверив, что это не повторится. Одевшись, я заперся, чтобы составить гороскоп, который обещал м-м Морен. Я легко набросал восемь страниц наукообразной галиматьи. Будучи осведомлен о том, что могло произойти с ее дочерью до ее теперешнего возраста, и указав об этом правильно, я не дал оснований подвергнуть сомнению мои предсказания на будущее. Я ничем не рисковал, потому что они все были подкреплены всякими «если». Эти «если» составляют всю суть науки астрологов, всегда глупцов или мошенников. Перечитав этот гороскоп и найдя его замечательным, я не был этим удивлен. Будучи знатоком в кабале, я должен был оказаться таковым же и в астрологии.
   Получасом после полудня вся компания прибыла, и в час мы были уже за столом. Я понял, что консьерж был человеком, которого следует скорее сдерживать, чем пытаться поощрять. М-м Морен была весьма грациозна со своими тремя дочерьми, которых она знала очень хорошо, и Ледюк держался все время за ее стулом, очень внимательный в услужении, одетый в платье получше моего. В конце обеда м-ль Роман сделала мне комплимент по поводу трех красоток, которых я имел в услужении в этом чудесном доме, я поговорил об их талантах, и, сходив за перчатками, которые закупил, увидел, что они ей настолько понравились, что она согласилась принять дюжину, ободренная своими тетей и кузиной, которые оказали мне ту же честь. После этого я передал м-м Морен гороскоп ее дочери, который прочел ее муж. Хотя он и не понял ничего, он должен был им восхититься, поскольку все выглядело в соответствии с влиянием планет, которые выражали состояние небес в минуту рождения дочери. Проведя пару часов в разговорах об астрологии, и пару других – в игре в кадриль, мы пошли прогуляться в саду, где, проявив вежливость, мне предоставили возможность поболтать в полной свободе с прекрасной Роман. Все речи, что я с ней вел, касались только страсти, которую она мне внушила, ее красоты, ее ума, чистоты моих намерений и необходимости для меня быть ею любимым, чтобы не остаться несчастным на весь остаток моих дней. Она ответила, что если Бог судил ей иметь мужа, она была бы счастлива, если бы он был похож на меня; Я прилепился губами к ее руке и, весь в огне, сказал ей, что надеюсь, что она не заставит меня томиться в ожидании. Она повернулась, ища глазами свою тетю. Стемнело, и она опасалась того, что могло бы приключиться.
   Мы вернулись в помещение, где, для их развлечения, я устроил небольшой банк в фараон. М-м Морен дала денег обеим девицам, у которых не было ни су, и Валенглар настолько хорошо повел свою игру, что, когда я окончил свою талью, чтобы идти ужинать, я имел удовольствие видеть, что каждая из них выиграла.
   Мы оставались за столом вплоть до полуночи. Ветер, спустившийся с Альп, был очень силен, и я не осмелился настаивать на прогулке в саду. М-м Морин ушла, осыпав меня благодарностями, и я расцеловал ее, однако со всей благопристойностью.
   Услышав пение на кухне, я захожу туда и вижу Ледюка, пьяного настолько, что не может держаться на ногах. Когда он меня увидел, он приблизился, чтобы попросить прощения, и упал, затем его вырвало. Его отнесли в кровать. Я счел этот случай достойным, чтобы над ним посмеяться, и так бы и случилось, если бы не пришли девушки, все вместе. То, что проходит один раз, не годится во второй. Характер этих девиц был таков, что я не мог бы заниматься ими иначе, чем по одной за раз, все время без ведома остальных. Я не мог подвергнуть неуспешной атаке одну, что повлекло бы затем потерю всякой надежды иметь их одну за одной. Я видел, что Роза в открытую ревновала к кузине, шпионя за моими взглядами. Когда я улегся в постель, я поблагодарил их, и они ушли.
   На другой день Роза вошла одна, спросив у меня брикет шоколада и говоря мне, что Ледюк болен всерьез. Она принесла мне мой сундучок, и, дав ей брикет шоколада, я взял ее за руку и дал ей почувствовать, что люблю ее; она притворилась оскорбленной и ушла. Пришла к моей постели Манон, показав порванную мной манжету и спросив, не хочу ли я, чтобы она ее зашила. Я взял ее за руку, наклоняясь, и когда она увидела, что я хочу ее поцеловать, она ее отдернула, наклонилась сама и позволила мне принять поцелуй, который я видел на ее полуоткрытых губах; я быстро снова схватил ее за руку, но дело прервалось, потому что вошла кузина. Манон отдернула свою руку и, держа манжету, притворилась, что выслушивает мой ответ. Я сказал ей рассеянно, делая вид, что не вижу кузину, что она доставила бы мне удовольствие, починив манжету, когда у нее будет время, и она ушла.
   Доведенный до крайности этими двумя происшествиями, я решил, что кузина от меня не упрыгает, потому что накануне я уже получил от нее авансы. Я попросил у нее платок, она дала его, не упоминая поцелуя, и оставила мне свою руку, и дело было бы сделано, если бы не пришла Роза с моим шоколадом. Ничего не было легче для меня и для кузины, чем принять мгновенно непринужденный вид, но это третье происшествие привело меня в ярость. Я хотел убить Розу; но я должен был успокоиться, я сердился, но имел на это право при том, что она меня оттолкнула четверть часа назад. Шоколад показался мне плохо приготовленным; это было не так, но я ей об этом сказал. Я поднялся, я не захотел, чтобы она меня побрила, но позволил, чтобы Манон меня причесала; две другие вышли, притворяясь, что делают общее дело, но Роза при этом старалась больше, чем Манон. В этот момент появляется Валенглар.
   Этот человек, обладающий большим достоинством и здравым смыслом, несмотря на то, что мнил себя знатоком в абстрактных науках, сказал мне за обедом, что находит меня немного грустным, и что если это происходит от мыслей, связанных с юной Роман, он советует от них отказаться, по крайней мере если я не решаюсь просить ее себе в жены. Я ответил, что уезжаю через несколько дней.