Казот Жак. Влюбленный дьявол

   На другое утро, едва я успел открыть глаза, в комнату вошла Бьондетта с распечатанным письмом в руке. Она протянула его мне, и я прочёл следующее:
   "Мнимому Бьондетто.
   Сударыня, я не знаю, кто вы и что вы делаете у дона Альвара. Но вы настолько молоды, что заслуживаете снисхождения, и находитесь в столь дурных руках, что внушаете сострадание. По-видимому, этот кавалер обещал вам то же, что он обещает всем, то, в чём и сейчас ещё ежедневно клянется мне, хотя и собирается изменить нам обеим. Говорят, что вы столь же умны, как и красивы; вы не откажетесь прислушаться к доброму совету. В вашем возрасте ещё возможно исправить то зло, которое вы сами себе причинили. Участливая душа предлагает вам свою помощь. Она пойдёт на любые жертвы, чтобы обеспечить ваше спокойствие. Жертвы эти будут соответствовать вашему положению в обществе, надеждам, с которыми вам придётся расстаться, вашим новым видам на будущее. Одним словом, вы сами назовёте ваши условия. Но если вы будете упорствовать в своём желании быть обманутой и несчастной и причинять несчастье другим, будьте готовы к самым решительным мерам, которые отчаяние может подсказать вашей сопернице.
   Жду вашего ответа".
   Прочитав это письмо, я вернул его Бьондетте.
   - Ответьте этой женщине, что она сошла с ума. Вы лучше меня знаете, как это всё...
   - Вы её знаете, дон Альвар? Вы ничего не опасаетесь с её стороны?
   - Более всего я боюсь, чтобы она не стала мне докучать и впредь. Поэтому я решил покинуть её, и, чтобы наверное избавиться от неё, я сегодня же найму тот уютный домик на Бренте, который мне давно предлагают.
   Я тотчас же оделся и отправился заключать сделку. Дорогой я размышлял над угрозами Олимпии. "Несчастная помешанная! - говорил я себе.- Она хочет убить..." Я никогда не мог, сам не знаю почему, вымолвить это слово.
   Покончив с этим делом, я сразу же вернулся домой, пообедал и, боясь, как бы сила привычки не потянула меня вновь к куртизанке, решил до конца дня не выходить из дому.
   Я взялся было за книгу, но не мог сосредоточиться на чтении и отложил её в сторону. Подошёл к окну, но людская толпа и разнообразие предметов, вместо того чтобы отвлечь, лишь раздражали меня. Я стал шагать по комнате из угла в угол, пытаясь обрести спокойствие духа в постоянном движении тела. Во время этого бесцельного хождения я случайно направил шаги в сторону тёмного чулана, куда мои слуги прятали всякие ненужные вещи. Я ещё ни разу не заглядывал туда; мне понравилось это укромное местечко, я присел на сундук, чтобы провести здесь несколько минут.
   Вскоре в соседнем помещении послышался шорох. Узкая полоска света бросилась мне в глаза, и я разглядел в стене заложенную дверь. Свет проникал через замочную скважину, я заглянул в неё и увидел Бьондетту.
   Она сидела за клавесином, скрестив руки, поза её выражала глубокую задумчивость. Но вот она прервала молчание.
   - Бьондетта! Бьондетта! - воскликнула она.- Он зовёт меня Бьондетта. Это первое и единственное ласковое слово, вышедшее из его уст.
   Она умолкла и вновь погрузилась в своё раздумье. Наконец, она положила руки на клавиши починенного ею клавесина. На пюпитре перед нею стояла закрытая нотная тетрадь. Она взяла несколько аккордов и запела вполголоса, аккомпанируя себе на клавесине.
   Как я понял сразу, то, что она пела, не было законченным произведением. Прислушавшись внимательнее, я разобрал своё имя и имя Олимпии. Это была своего рода импровизация в прозе, где речь шла о её положении, о судьбе её соперницы, которая представлялась ей более завидной, чем её собственная, наконец, о моей суровости к ней и о подозрениях, вызывавших моё недоверие и препятствовавших моему счастью. Она повела бы меня к славе, богатству, знанию, а я составил бы её блаженство. "Увы! говорила она.- Это становится невозможным. Если бы он даже знал, кто я, мои бессильные чары не смогли бы удержать его; другой..." Волнение не дало ей закончить, слезы душили её. Она встала, взяла платок, вытерла глаза, снова подошла к инструменту и хотела сесть за него. Но так как слишком низкий стул стеснял её движения, она сняла с пюпитра нотную тетрадь, положила на табурет, села и снова начала играть.
   Вскоре я понял, что эта вторая музыкальная сцена будет совсем в другом роде. Я узнал мотив баркаролы, в ту пору модной в Венеции. Дважды повторив его, она запела, на этот раз более внятно и отчётливо произнося следующие слова:
   Ах, безумные мечтанья!
   Был мне родиной эфир...
   Для Альвара, для страданья
   Покидаю вольный мир.
   Позабыты блеск и сила...
   Я смирилась до цепей...
   Что ж судьба взамен сулила?
   Рабской доли чашу пей!
   Кони мчатся чрез равнины,
   Всадник шпорит, но хранит...
   Не вольны вы, стеснены вы,
   Но не знаете обид.
   Та рука, что вами правит,
   Вас и холит иногда.
   Бег невольный вас прославит,
   Не позор для вас узда.
   Уж к другой душа Альвара
   Правит ветреный полёт!
   Силою какого жара
   Растопился сердца лёд?
   Откровенною другую
   Ты готов, Альвар, назвать.
   Та пленяет, я ревную,
   Не умею я пленять.
   Милый, милый, подозренье
   От любви ты удали.
   Я с тобою - спасенье,
   Ненавидишь - коль вдали,
   Без причины я вздыхаю,
   Я страдаю - это ложь,
   Я молчу, я изменяю,
   Разговор мой - острый нож.
   Я обманута любовью,
   И обманщицей слыву...
   Отомсти, любовь, не кровью,
   Пусть увидит наяву,
   Наяву пускай узнает
   Он меня, а не во сне,
   И все чувства презирает,
   Что влекутся не ко мне.
   Уж соперница ликует,
   Жребий мой в её руках...
   Смерть, изгнанье ль мне диктует,
   Ожидаю я в слезах.
   Сердце, долго ль биться будешь?
   Не ревнуй и не стучи.
   Ты лишь ненависть пробудишь.
   Я молчу и ты молчи!
   Звук голоса, пение, смысл стихов и способ выражения - всё это привело меня в невыразимое замешательство. "Фантастическое создание, опасное наваждение! - воскликнул я, поспешно покидая свой тайник, где я оставался слишком долго.- Возможно ли более правдиво подражать природе и истине? Какое счастье, что я лишь сегодня узнал эту замочную скважину, иначе как часто приходил бы я сюда упиваться этим зрелищем, как легко и охотно поддавался бы этому самообману! Прочь отсюда! Завтра же уеду на Бренту! Сегодня же!"
   Я тотчас же позвал слугу и велел отправить на гондоле всё необходимое, чтобы провести ночь в своём новом доме.
   Мне было трудно дожидаться в гостинице наступления ночи. Я вышел из дому и отправился куда глаза глядят. На углу одной из улиц у входа в кафе мне показалось, что я вижу Бернадильо, того самого, кто сопровождал Соберано во время нашей прогулки в Портичи. "Ещё один призрак! - подумал я.- Кажется, они преследуют меня". Я сел в гондолу и изъездил всю Венецию, канал за каналом. Было одиннадцать часов вечера, когда я вернулся. Я хотел тотчас же отправиться на Бренту, но усталые гондольеры отказались везти меня, и пришлось послать за другими. Они явились; слуги, предупреждённые о моих намерениях, спустились впереди меня в гондолу, неся свои вещи. Бьондетта шла за мной. Не успел я встать обеими ногами на дно лодки, как пронзительный крик заставил меня обернуться. Кто-то в маске нанёс Бьондетте удар кинжалом. "Ты одержала верх! Так умри же, ненавистная соперница!"
   Всё совершилось с такой быстротой, что один из гондольеров, остававшийся на берегу, не успел помешать этому. Он хотел было броситься на убийцу и замахнулся на него горящим факелом, но в это время другой человек в маске подбежал и оттолкнул его с угрожающим жестом и громовым окриком. Мне показалось, что это голос Бернадильо.
   Вне себя я выскочил из гондолы. Убийцы успели скрыться. При свете факела я увидел Бьондетту, бледную, истекающую кровью, умирающую.
   Невозможно описать моё состояние. Я забыл обо всём на свете, я видел лишь одно - обожаемую женщину, жертву нелепого предубеждения и моей легкомысленной, безрассудной доверчивости, женщину, которую я до этих пор подвергал самым жестоким оскорблениям.
   Я бросился к ней, громко взывая о помощи и отмщении. Появился хирург, привлечённый шумом. Я велел перенести раненую в мою комнату и, опасаясь, что с ней обойдутся недостаточно бережно, сам взял на себя половину ноши. Когда её раздели и я увидел это прекрасное тело окровавленным, увидел две зияющие раны, поразившие, казалось, самые источники жизни, я словно обезумел, не помня сам, что говорю, что делаю.
   Бьондетта, лежавшая, по-видимому, без сознания, не могла слышать этого, но хозяин гостиницы, слуги, хирург и два приглашённых врача сочли моё присутствие опасным для раненой. Меня увели прочь.
   Слуг оставили стеречь меня, но когда один из них имел неосторожность проговориться, что консилиум врачей признал её раны смертельными, я огласил комнату пронзительными криками.
   Наконец, измученный этими приступами буйного отчаяния, я впал в какое-то оцепенение, вскоре сменившееся сном.
   Во сне мне привиделась моя мать: будто я рассказываю ей своё приключение и, чтобы сделать его более наглядным, веду её в развалины Портичи. "Не нужно идти туда, сын мой,- отвечала она,- там тебе грозит явная опасность". Когда мы шли по узкой тропинке, на которую я вступил уверенным шагом, чья-то рука внезапно столкнула меня в пропасть. Я узнал её: это была рука Бьондетты. Я упал, но чья-то другая рука помогла мне подняться, и я очутился в объятиях моей матери. Я проснулся, задыхаясь от ужаса. "О, милая матушка! - воскликнул я.- Ты не покидаешь меня даже во сне! Бьондетта! Неужели ты хочешь меня погубить? Но нет, этот сон - плод моего расстроенного воображения. Нужно прогнать эти мысли, иначе они заставят меня изменить долгу признательности и человеколюбия".
   Я позвал слугу и велел ему узнать, что нового. Он вернулся с известием, что у её постели дежурят два хирурга; ей сделали сильное кровопускание, опасаются горячки. На другое утро, когда сняли повязку, оказалось, что раны опасны лишь вследствие своей глубины. Но началась горячка, которая всё усиливалась, и больную пришлось вновь подвергнуть кровопусканиям.
   Я так настаивал, чтобы меня пустили к ней, что невозможно было отказать мне. Бьондетта бредила, она беспрестанно повторяла моё имя. Я взглянул на неё - никогда ещё она не казалась мне такой прекрасной.
   "И вот это-то я принимал за обманчивый призрак, за радужную дымку, созданную только для того, чтобы одурманить мои чувства? Она была таким же живым существом, как я сам, а теперь должна расстаться с жизнью, потому что я не хотел слушать её, потому что я сознательно подверг её смертельной опасности. Я тигр, чудовище! Если умрёшь ты, столь достойная любви, ты, кому я так дурно отплатил за привязанность, я не хочу пережить тебя. Я умру, но прежде отомщу за твою смерть бесчеловечной Олимпии. Если же небо сохранит мне тебя, я буду твой. Я сумею отблагодарить тебя за все твои благодеяния, я вознагражу твою добродетель, твоё долготерпение... Я свяжу себя с тобой нерасторжимыми узами, я сочту своим долгом дать тебе счастье и слепо принесу тебе в жертву все свои чувства и желания".
   Не буду описывать всех усилий, которые прилагали искусство врачей и природа, чтобы вернуть к жизни это тело, казалось, обречённое на неминуемую гибель под бременем всех тех средств, которые должны были вылечить его.
   Двадцать один день продолжалась борьба между страхом за её жизнь и надеждой на выздоровление. Наконец, горячка прошла, больная начала приходить в сознание.
   Я назвал её своей дорогой Бьондеттой, она пожала мне руку. С этой минуты она начала узнавать окружающих. Я сидел у её изголовья. Глаза её обратились ко мне, они были полны слёз. Невозможно описать всю прелесть её улыбки, выражение, с которым она взглянула на меня. "Я - дорогая Бьондетта для моего Альвара!" Она хотела сказать что-то ещё, но меня снова заставили удалиться. Я твёрдо решил остаться в её комнате, в таком месте, откуда она не могла бы меня видеть. Наконец, мне разрешили приблизиться к ней.
   - Бьондетта,- сказал я.- Я принял меры к розыску убийц.
   - Ах, пощадите их,- ответила она.- Ведь им я обязана своим счастьем. Если я умру, то умру за вас. Если выживу - то для того, чтобы любить вас.
   Не стану подробно описывать трогательные сцены, происходившие между нами до того времени, когда врачи заверили меня, что Бьондетту можно перевезти на берег Бренты, где чистый воздух поможет лучше восстановить её силы. Мы поселились там. Ещё раньше, когда необходимость перевязать раны подтвердила её пол, я нанял ей двух служанок. Теперь я окружил её всеми возможными удобствами и занят был лишь тем, чтобы успокаивать, развлекать её и угождать ей.
   Силы её восстанавливались на глазах, красота, казалось, расцветала с каждым днем всё более. Наконец, я счёл возможным завести с ней достаточно длинный разговор, не подвергая опасности её здоровье.
   - О, Бьондетта! - начал я.- Я упоён любовью, я убедился, что ты - не плод моей фантазии, что ты любишь меня, несмотря на моё прежнее недостойное обращение с тобой. Но ты сама знаешь, что у меня были основания для тревоги. Открой же мне тайну странного видения, поразившего мой взор под сводами Портичи. Откуда явились это безобразное чудовище, эта собачонка, которые предшествовали твоему приходу, и что с ними сталось? Как, зачем ты заняла их место, чтобы стать моей верной спутницей? Кто были они? И кто ты сама? Успокой окончательно это сердце, целиком отдавшееся тебе и готовое быть твоим навеки.
   - Альвар,- отвечала Бьондетта,- некроманты, изумлённые твоей смелостью, захотели позабавиться твоим унижением и с помощью страха превратить тебя в жалкого раба своих желаний. Они заранее готовили тебе испуг, заставив тебя вызвать самого грозного и могущественного из духов; с помощью сил, подвластных им, они показали тебе зрелище, которое заставило бы тебя умереть от ужаса, если бы сила твоей души не обратила их собственные козни против них самих. Увидев твоё мужественное поведение, сильфы, саламандры, гномы, ундины, восхищённые твоей смелостью, решили оказать тебе поддержку в борьбе с твоими врагами. Сама я - по происхождению сильфида, одна из самых значительных среди них. Я явилась под видом собачки, выслушала твои распоряжения, и все мы наперебой поспешили выполнить их. Чем больше гордости, решимости, непринужденности, ума ты проявлял, отдавая свои приказания, тем больше возрастало наше восхищение и усердие.
   Ты приказал мне прислуживать тебе в обличье пажа, развлекать тебя в обличье певицы. Я повиновалась с радостью и нашла такое наслаждение в этой покорности, что решила посвятить себя тебе навеки. "Надо решать,- сказала я себе,- свою судьбу и своё счастье. Отданная во власть неверных стихий, влекомая малейшим дуновением ветра, лишённая чувств и радостей, раба заклинаний каббалистов, игрушка их прихотей, ограниченная в своих правах и своих познаниях, неужели я и впредь буду колебаться в выборе средств, способных облагородить моё естество? Мне дозволено принять телесную оболочку ради союза с мудрецом: вот он. Если я снизойду до положения простой смертной, если, добровольно став женщиной, я потеряю естественные права сильфиды и поддержку моих подруг,- я узнаю счастье любить и быть любимой. Я буду служить моему победителю, я раскрою ему глаза на величие его природы, о преимуществах которой он не подозревает. А он - он подчинит нашей власти духов всех сфер и царство стихий, покинутое мною ради него. Он создан быть царём вселенной, а я стану её царицей, и царицей, боготворимой им.
   Эти размышления, невообразимо быстрые у бесплотного существа, заставили меня тотчас же принять решение. Сохранив свой облик, я обрела телесную оболочку, которую покину только вместе с жизнью. Когда я стала живой женщиной, Альвар, я обнаружила, что у меня есть сердце. Я восхищалась тобой, я полюбила тебя. Но что сталось со мной, когда я встретила с твоей стороны ненависть и отвращение! Я не могла ни измениться, ни даже раскаяться. Подверженная всем превратностям, грозящим созданиям вашего рода, я вместе с тем навлекла на себя гнев духов, беспощадную ненависть некромантов; лишённая твоей защиты, я стала самым несчастным существом на свете. Впрочем - что же это я? - я была бы им ещё и теперь, если бы не твоя любовь.
   Прелесть её лица, жестов, звук голоса ещё более усиливали очарование этого удивительного рассказа. Я слушал и не мог постигнуть то, о чем она говорила. Впрочем, ведь и всё моё приключение было непостижимым!
   "Всё это кажется мне сном,- думал я,- но разве вся жизнь человеческая что-либо иное? Просто я вижу более удивительный сон, чем другие люди,- вот и всё. Я видел собственными глазами, как она, пройдя все ступени страдания и истощения, очутилась на пороге смерти и ждала спасения только от врачебного искусства. Человек был сотворён из горсти грязи и воды, почему же женщина не может быть соткана из росы, земных испарений и солнечных лучей, из сгустившихся остатков радуги? Где возможное?.. Где невозможное?.."
   В результате этих размышлений я ещё больше предавался своей склонности, полагая, что слушаюсь голоса разума. Я осыпал Бьондетту знаками внимания, невинными ласками. Она принимала их с восхищавшей меня непосредственностью, с тем природным целомудрием, которое не является ни плодом рассудка, ни следствием страха.
   Месяц прошёл в упоительном блаженстве. Бьондетта, совсем оправившись после болезни, могла повсюду сопровождать меня на прогулках. Я заказал ей костюм амазонки; в этом платье и в широкополой шляпе с перьями она привлекала общее внимание, и всюду, где мы появлялись, моё счастье вызывало зависть беззаботных горожан, толпящихся в хорошую погоду на волшебных берегах Бренты.
   Казалось, даже женщины отреклись от присущей им ревности - то ли они покорились несомненному превосходству Бьондетты, то ли были обезоружены её скромным обхождением, которое красноречиво говорило о забвении этого превосходства.
   В глазах всего света я был счастливым любовником прелестной женщины, моя гордость равнялась моей любви, а мысль о её высоком происхождении ещё более льстила моему тщеславию.
   Я нисколько не сомневался, что она владеет самыми редкостными познаниями и не без основания полагал, что она собирается передать их мне. Но она беседовала со мной лишь о самых обычных вещах и, казалось, забыла обо всём остальном.
   - Бьондетта,- сказал я ей однажды вечером, когда мы прогуливались по террасе в моём саду,- когда столь лестная для меня склонность побудила тебя связать свою судьбу с моей, ты дала себе слово сделать меня достойным твоей любви, поделившись со мной знаниями, недоступными прочим людям. Неужели сейчас я кажусь тебе недостойным твоих забот? Неужели такая нежная, такая проникновенная любовь, как твоя, не захочет возвысить свой предмет?
   - О, Альвар! - отвечала она.- Вот уже шесть месяцев, как я стала женщиной, а мне кажется, что моя страсть длится всего лишь день. Прости мне, если сладчайшее из чувств опьянило сердце, до сих пор ничего не испытавшее. Я хотела бы научить тебя любить так же, как люблю я; уже одно это чувство возвысило бы тебя над всеми прочими смертными. Но человеческая гордость стремится к иным радостям. Врождённое беспокойство не дает ей насладиться счастьем, если впереди не маячит другое, ещё более полное блаженство. Да, Альвар, я поделюсь с тобой своими знаниями. Радости любви заставили меня забыть о своих интересах, но теперь, когда я вновь обрету своё величие в твоём, они требуют, чтобы я вспомнила о них. Однако недостаточно одного обещания быть моим, нужно, чтобы ты отдался мне целиком и навеки.
   Мы сидели на дерновой скамье, под сенью жимолости, в глубине сада. Я бросился к её ногам.
   - Дорогая Бьондетта! - воскликнул я.- Клянусь тебе в верности, которая выдержит любые испытания!
   - Нет,- возразила она,- ты не знаешь меня, не знаешь себя. Ты должен полностью отдаться мне. Лишь это может дать мне спокойствие и уверенность.
   Я повторял свои клятвы, осыпая её руки страстными поцелуями. Она продолжала настаивать на своих опасениях. В пылу спора наши головы сблизились, губы встретились... В эту минуту кто-то с необыкновенной силой дёрнул меня за край одежды. Это была моя собака, недавно подаренный мне молодой дог. Каждый день я давал ему играть моим носовым платком. Накануне он убежал из дому, и я велел привязать его, чтобы предупредить новый побег. Сейчас он сорвался с привязи, чутьём нашел меня и потянул за край плаща, чтобы выказать свою радость и вызвать меня на игру. Сколько я ни старался отогнать его рукой и окриком, это было невозможно. Он носился вокруг меня, бросался ко мне с лаем; наконец, побеждённый его назойливостью, я схватил его за ошейник и отвёл домой.
   Когда я возвращался в беседку к Бьондетте, меня догнал слуга, шедший за мной по пятам, и доложил, что обед подан. Нам ничего иного не оставалось, как сесть за стол. Бьондетта могла показаться смущённой. К счастью, мы были не одни - третьим оказался молодой дворянин, пришедший провести с нами вечер.
   На следующий день я вошёл к Бьондетте, твердо решив поделиться с нею серьёзными размышлениями, занимавшими меня всю ночь. Она была ещё в постели, я сел подле неё.
   - Вчера,- начал я,- мы чуть было не наделали глупостей, в которых я бы раскаивался потом до конца своих дней. Моя мать во что бы то ни стало хочет, чтобы я женился. Я не могу принадлежать никому, кроме тебя, но вместе с тем, без её ведома, не могу взять на себя никаких серьёзных обязательств. И так как я уже смотрю на тебя, как на свою жену, дорогая Бьондетта, мой долг - относиться к тебе с уважением.
   - А разве я не должна в свою очередь уважать тебя, Альвар? Но не будет ли это чувство ядом для любви?
   - Ты ошибаешься,- возразил я,- оно послужит ей лишь приправой.
   - Хороша приправа, от которой у тебя делается такое ледяное выражение лица, да и я сама чувствую, что каменею. Ах, Альвар, Альвар! К счастью, я в этом ничего не смыслю, у меня нет ни отца, ни матери, и я хочу любить тебя всем сердцем, без таких приправ! Ты обязан считаться со своей матерью, это естественно. Но разве недостаточно, чтобы её воля скрепила союз наших сердец? Для чего нужно, чтобы она ему предшествовала? Предрассудки возникли у тебя вследствие недостатка просвещения. Рассуждаешь ты или нет, все равно, они заставляют тебя поступать непоследовательно и странно. Повинуясь истинному долгу, ты возлагаешь на себя и другие обязательства, выполнить которые невозможно или бессмысленно. Наконец, ты позволяешь увести себя с пути, который приведёт тебя к обладанию самым желанным предметом. Ты ставишь наш союз, наши отношения в зависимость от чужой воли. Кто знает, сочтёт ли донья Менсия моё происхождение достаточно знатным, чтобы войти в семью Маравильяс? Быть может, она пренебрежёт мной! Или мне придётся получить тебя не от тебя самого, а из её рук! Кто это говорит со мной человек, предназначенный овладеть высшим познанием, или мальчик, спустившийся с гор Эстрамадуры? И неужели я не должна проявлять щепетильность, когда вижу, что с другими считаются больше, чем со мной? Альвар, Альвар! Так много говорят о любви испанцев; на самом деле гордость и спесь всегда будут у них сильнее любви.
   Мне доводилось видеть немало странных сцен; но такой я не ожидал. Я хотел было оправдать моё уважение к матери; это предписывал мне долг и ещё более - благодарность и привязанность. Но она не слушала меня.
   - Я недаром стала женщиной, Альвар: ты получишь меня от меня самой, и я тоже хочу получить тебя от тебя самого. Донья Менсия, если она настолько безрассудна, сможет высказать своё неодобрение потом. Не говори мне о ней больше ни слова. С момента, когда ты начал уважать меня, себя, всех на свете, я чувствую себя более несчастной, чем когда ты ненавидел меня.- И она разрыдалась.
   Я чуть было не бросился к ногам Бьондетты, чтобы попытаться обезоружить её несправедливый гнев и осушить слёзы, один вид которых приводил меня в отчаяние. Но, к счастью, гордость удержала меня от минутной слабости. Я вышел из комнаты и направился в свой кабинет. Если бы в эту минуту меня заковали в цепи, мне оказали бы большую услугу. Наконец, опасаясь за исход этой внутренней борьбы, я выбежал из дому и устремился к своей гондоле.
   - Я еду в Венецию,- крикнул я одной из служанок Бьондетты, попавшейся мне навстречу.- Моё присутствие там необходимо в связи с процессом, начатым против Олимпии.- И я уехал, терзаемый беспокойством, недовольный Бьондеттой и ещё более - самим собой, ибо ясно видел, что мне остаётся выбирать между подлостью или отчаянным безрассудством.
   Подъехав к городу, я остановился у первого же причала. С растерянным видом я блуждал по первым попавшимся улицам, не замечая, что надвигается ужасная гроза и мне следует поискать себе убежища.
   Дело было в середине июля. Вскоре разразился сильнейший ливень, смешанный с градом. Увидев перед собой раскрытую дверь, я устремился в неё: это оказался вход в церковь большого францисканского монастыря. Первая моя мысль была: какой потребовался исключительный случай, чтобы я зашёл в церковь впервые за всё моё пребывание в Венецианской республике. Второй мыслью было упрекнуть себя за такое полное забвение своих религиозных обязанностей.
   Желая отвлечься от этих размышлений, я стал рассматривать картины и статуи, находившиеся в церкви; с любопытством обошёл хоры, неф и очутился в конце концов в боковой часовне, слабо освещённой лампадой. Дневной свет не проникал сюда. Внезапно мои взоры привлекло что-то ослепительно белое, стоявшее в глубине часовни. Это был памятник. Два гения опускали в чёрную мраморную могилу женскую фигуру и два других гения в слезах склонялись подле могилы. Все фигуры были из белого мрамора, который казался ещё белее на тёмном фоне. Слабый огонёк лампады отражался в блестящей поверхности мрамора, и казалось, что фигуры светятся изнутри, озаряя сумрак часовни.