Страница:
Я неделю работал над этим планом, но потом он стал все больше меня тяготить. Нетрудно потерять из виду, что хочешь сказать, когда кажется, что нужно сказать все. Меня сбило с толку, что Паулина могла оказаться «всего лишь» одной жертвой в цепи убийств. Ее убийца был еще жив и дразнил меня и Дюрана: «Ну, давайте, найдите меня». Может быть, правильнее рассказать его историю? А как же остальные жертвы? Дать лишь сноски?
Вероника как-то сказала, что Паулина – это моя русалка, лучезарное мифическое создание, которое я вытащил из воды слишком поздно, когда его уже нельзя было спасти. Если бы я любил ее раньше, моя страсть теперь только усиливалась бы по мере того, как я все больше и больше узнавал о ней. Русалка, Осиное Гнездо, обманщица, роковая женщина, учительница умственно отсталых... В конце концов я понял, что хотел рассказать ее историю и по мере рассказа попытаться воздать ей должное. Это будет также история Эдварда Дюрана, но он был лишь луной для Паулининой земли – он мог влиять на ее приливы, но весь их свет исходил от нее.
Об этом я долго говорил по телефону с Дюраном-старшим.
– Вы правы, Сэм. Вы или напишите о том, что знаете, или о том, что хотели бы узнать.
Меня так обрадовал этот прорыв, что я позвонил Кассандре и спросил ее, не хочет ли она сходить на бейсбол, на «Янкиз». Но трубку взяла ее мать и принялась причитать так громко, что я чуть не оглох. Откуда ни возьмись, в моей памяти всплыли воспоминания об одном случае – мы тогда еще были женаты, – и я громко рассмеялся в разгар ее стенаний.
Когда Касс была маленькой, ей в школе пришлось делать доклад о России. Прилежная ученица, она пришла к нам узнать, как называют жителей Москвы – москиты? Самое интересное – ее мать смотрела на меня несколько секунд, пока я не понял, что она задумалась, не так ли это в самом деле. Всякая великая красавица подобна толстой тетке в переполненном автобусе. Все остальные должны потесниться, чтобы дать ей место. В данном случае под всеми остальными имеются в виду здравый смысл, вкус, ум... Я женился на красавице и вечно буду ей благодарен за рождение дочери. А дальше – тишина.
Касс, наконец, смогла вырвать у матери трубку, и мы договорились о встрече. Мы почти не разговаривали с ней с тех пор, как я отругал ее за расследование Вероникиного прошлого. Сперва беседа шла на повышенных тонах, но, услышав про «Янкиз», Касс растаяла, и мы помирились. Прежде чем повесить трубку, она неуверенно спросила, можно ли пойти и Ивану. Я сказал: конечно. Вообще-то я бы предпочел побыть с ней вдвоем, но теперь в ее жизни был мужчина, и она хотела быть рядом с ним.
Я доехал до Нью-Йорка на поезде и встретил их на вокзале Гранд-Сентрал, у справочной. Когда я подошел к ним, они оживленно о чем-то разговаривали. На Касс были комбинезон и бейсбольная кепка с надписью «Бостон ред соке», а на Иване – черная футболка с названием рок-группы – «Суперзвезды порока». На спине красовалось название их последнего альбома – «Сатана в моей заднице». Я заметил, что Касс и Иван говорят по-французски. Это было так впечатляюще и отчаянно круто, что я не удержался – обнял их обоих и повел в метро.
Матч был приятный, но скучноватый, и я в основном наблюдал, какой восторг вызывают друг у друга Иван и Касс. Что может быть более захватывающим, чем первая любовь? Впервые ты понимаешь, что это всепоглощающее чувство возможно, и оно действительно случилось с тобой. Контраст между ними казался чудом: Касс была сама веселость, а Иван – серьезность и задумчивость. В общении с ним она так отличалась от той Касс, что была со мной. Годами я наблюдал, как она осторожно ступает по земле, боясь сделать неверный шаг или произнести неверное слово. И как здорово было теперь видеть ее такой – напрочь отбросившей осторожность, излучающей счастье, говорящей не раздумывая то, что придет на ум.
Естественно, поскольку Паулина с Дюраном так меня занимали, я постоянно видел параллели между двумя молодыми парами. А те ходили вместе на бейсбол? И так же флиртовали? Ее рука касалась его локтя шесть раз за тридцать секунд? Его глаза пожирали ее, его тело напрягалось такой радостью от каждого ее прикосновения?
Во время седьмой подачи я пошел в туалет, а потом за пивом. Стоя в очереди, я лениво рассматривал хорошенькую рыжую девицу впереди, когда услышал голос Ивана:
– Мистер Байер!
– Что, Иван? Зови меня Сэм. Хочешь пива?
– Нет, спасибо. Я бы хотел минутку поговорить с вами. И не хочу, чтобы Кассандра слышала. Вы хорошо знаете свою подругу мисс Лейк?
– Веронику?
Мы впились друг в друга глазами.
– Да. Она звонила мне. Не знаю, как вам это сказать, так что, возможно, лучше сказать прямо: она велела мне больше вам не мешать.
Продавец протянул мне пиво, но мне вдруг расхотелось пить.
– Мешать мне? Каким образом ты мне мешаешь?
– С вашей книгой. Она сказала, якобы вы не хотите, чтобы я помогал вам в расследовании. Я не обиделся, поймите меня правильно. Мне просто показалось подозрительным, что говорит это мне она, а не вы.
– Она не имела права так говорить, Иван. Я никогда не говорил, что мне не нужна твоя помощь.
– Она настаивала.
– И я тоже: мне нужна твоя помощь. Я был бы очень благодарен, если бы ты кое-что для меня разыскал. Не могу поверить, что Вероника тебе позвонила.
Мы отправились обратно к нашим местам.
– Она еще сказала, вам не нравится, что я встречаюсь с Кассандрой.
– Ну, знаешь! Забудь, что она сказала. По-моему, здорово, что вы встречаетесь. Чего бы оно ни стоило, даю вам свое благословение. Ты мне нравишься, и нравится твое отношение к Кассандре. И я не просто так это говорю.
Он остановился и протянул мне руку. Мы обменялись рукопожатием.
В два часа ночи зазвонил телефон. Такие поздние звонки могут для меня означать две вещи: случилось несчастье или кто-то ошибся номером. Терпеть не могу ни того, ни другого.
– Алло!
– С кем я говорю?
Растерявшись, я назвал свое имя.
– Надеюсь, я тебя не побеспокоила... – Голос Вероники звучал нервно и неестественно.
Я повесил трубку.
Ее голос в этот глухой час был для меня как холодный душ. Еще долго я не мог уснуть. Я хотел было разбудить пса и пригласить его на прогулку, но, зная своего соседа по комнате, резонно предположил, что он пропустит мое приглашение мимо ушей или пустит ветры в мою сторону – его единственный великий талант. Так что мне оставалось лежать в темноте одному со смертельной дозой адреналина в венах и переполненной мыслями о Веронике головой. Включив свет, я сел на краю кровати.
Глубокая ночь поет собственную песню, и не из тех, что мне нравятся. В этой мертвой тишине все призраки собираются в греческий хор, и каждый голос звучит отвратительно отчетливо. «Почему ты не сделал того-то? – вопрошает солист, – А зачем ты делал то-то? Люди считают тебя дураком. Ты стареешь. Ты не сделал этого. И никогда не сделаешь».
Несколько лет назад я ходил к психоаналитику, и тот сказал мне, что беспокоиться нечего, все течет, ничего не остается. Если тебе не нравится сегодня – завтра все будет по-иному. Я рассмеялся ему в лицо и сказал: нет – все прилипает. Эти большие жирные навозные жуки памяти и утрат пристают к нам, некоторые уже мертвые, а большинство – слишком живые, и жужжат и извиваются.
Тишина становилась все громче. Ночь была ясная, поэтому я решил надеть халат и пойти посидеть во дворе.
Почему я не удивился, что это Вероника? Почему я лишь немного задумался, а потом вышел и устало сел на скамейку рядом с ней?
– Ты звонила с мобильного?
– Да. Я давно тут сижу, все не решаюсь войти в дом.
– А если бы я не вышел?
– Я бы еще посидела немного и ушла.
– Чего ты от меня хочешь, Вероника?
– Того же, чего хотела Паулина! Я хочу прожить десять жизней сразу. Я пыталась быть такой, как она, и при этом поступать правильно, никому не делать больно, но... – И тут она заплакала. Она рыдала и рыдала. Она рыдала, пока не задохнулась, как ребенок, когда понимает, что дальше плакать бесполезно, потому что ничего не изменится.
Я был поражен. Как я не понимал этого раньше? Вероника – это же Паулина! Выросшая, соблазнительная, запутавшаяся женщина, которая может дать тебе так много, но постоянно делает это некстати. Как часто я жаждал узнать, кем бы стала Паулина Острова, если бы не погибла. И вот она – в шаге от меня, заходится от плача.
Я подошел и, опустившись перед ней на колени, положил голову ей – на колени. Она опустила руку мне на затылок, и какое-то время мы не шевелились.
– Я замерз. Пойду в дом. Хочешь зайти?
Она посмотрела на меня с надеждой. Я поколебался, прежде чем улыбнуться, и кивнул, словно говоря: да, это я и имел в виду.
Мы вместе встали. Я двинулся к дому, но Вероника остановила меня.
– У меня для тебя кое-что есть. Я хотела сделать сюрприз, но... – Она достала из кармана листок бумаги. – Это телефон человека по имени Бредли Эрскин. Он один из тех, кто застрелил Гордона Кадмуса.
– Как ты нашла его?
– Я готовилась и призвала на помощь все свои связи. Он сказал, что поговорит с тобой, но встречу назначит он. Просто позвони по этому номеру.
– Не знаю, что и сказать. Спасибо.
Она подождала, когда я двинусь. Я взял ее за руку и повел в дом.
Хотя Вероника всегда была великолепной любовницей, в ту ночь секс с ней превзошел все испытанное раньше. Отчасти это было вызвано отчаянием, которое испытывали мы оба, отчасти – облегчением, что мы снова там, где человеческое начало работает без всяких слов, мотивов, мыслей. Мы ушли в любовь надолго, а когда закончили, прошло несколько минут, прежде чем сердце у меня перестало неистово колотиться. Вероника лежала рядом, положив руку мне на грудь и кончиками пальцев касаясь моего уха. Мы долго молчали, и я уже задремал, когда она спросила:
– Ты когда-нибудь видел призраков?
Я повернул голову, чтобы взглянуть на нее. Она тоже смотрела на меня; ее светлые волосы разметались по лицу и темно-голубым простыням.
– Призраков? Нет. А ты?
Она повернула голову и уставилась в потолок.
– Да. Однажды в Непале в городе Сальян у границы с Тибетом. Но важнее другой раз... Несколько лет назад я возвращалась ночью по Двадцать девятой стрит с одной мерзкой вечеринки – потому я и ушла довольно рано. Мне просто хотелось побыть дома одной. Тогда в моей все шло своим чередом – никаких бед, но и ничего особенно хорошего. – Вероника повернулась ко мне, чтобы убедиться, что я понимаю. – Я пошла на ту вечеринку, подумав, что, может быть, встречу какого-нибудь нового интересного человека, но никого интересного там не оказалось, а часами попусту болтать ни о чем мне не хотелось. Лучше пойти домой и посмотреть телевизор... И вот, шла я по Двадцать девятой, выбрав этот маршрут только потому, что мне тогда было как раз двадцать девять лет. Ночь была холодная, и я вся закуталась. Ты знаешь, каково это – когда в холод оказываешься на улице и заглядываешь в окна чьих-то квартир, они всегда кажутся уютнее и теплее, чем на самом деле. Только потому, что ты на холоде, а там тепло... Но, пройдя одно место, я остановилась. Мне была видна лишь гостиная, но я взглянула и просто замерла на месте. Потому что там было все, что я купила бы сама, и все стояло именно там, куда бы поставила я, если бы жила там. Это было одно из самых странных переживаний в моей жизни. Во всем Нью-Йорке в ту ночь я отыскала свою комнату, Сэм. Все в ней было – или должно было быть – мое. Фотография Пола Стренда на стене, висящая под потолком кукла бунраку, бежевый диван. Я просто не могу тебе этого объяснить – все было именно так, как я годами мечтала прожить всю оставшуюся жизнь, если накоплю достаточно денег и найду подходящую квартиру. И вдруг оно оказалось прямо передо мной – до последней мелочи. Все. Даже цвет телефона и розовые тюльпаны в желтой вазе... Естественно, меня загипнотизировала эта картина, и я все смотрела, пока от холода не потекло из носу. В дальнем конце комнаты вдруг открылась дверь.
– И вошла ты?
– Не знаю. Я не хотела знать. Я тут же повернулась и убежала.
– И еще когда-нибудь возвращалась туда?
– Нет.
Мы молча лежали, потом Вероника быстро говорила:
– Это из-за волос я убежала. Успела рассмотреть только волосы и убежала. Густые и точно того же цвета, как мои.
Я позвонил по тому телефону, что мне дала Вероника, чуть ли не ожидая какого-то подвоха. Автоответчик попросил оставить сообщение. Я так и сделал, и через два дня мне позвонила какая-то женщина. На углу Пятьдесят восьмой стрит и Лексингтон-авеню есть телефонная будка. Мне предложили прийти туда на следующий день в пять часов. Одному, ничего с собой не приносить, просто прийти.
Когда я пришел, будка была занята. Я попытался подкупить звонящего, чтобы он освободил телефон, но мне посоветовали катиться подальше. В 5:07 этот тип повесил трубку и со злобной улыбкой удалился. Я прождал еще полчаса, но не дождался. Тогда я снова набрал номер Эрскина и оставил сообщение, что нахожусь возле указанной будки и пробуду здесь еще полчаса. Безрезультатно.
Прошла еще неделя, в течение которой я, кипя от злости, пытался работать над книгой. О Бредли Эрскине я никому не говорил, поскольку боялся, что Маккейб или Дюран предпримут что-то, и все пойдет насмарку.
Та женщина позвонила снова и велела на следующий день опять в то же время быть у будки. Когда я пришел, будка была пуста, и телефон звонил. Я схватил трубку. Женщина сказала только: «Станция метро Семьдесят вторая стрит и Сентрал-парк-уэст, через полчаса».
Приехав, я не знал, ждать мне снаружи или зайти внутрь. Я зашел, заплатил и сел на скамейку. Пришли и ушли несколько поездов. Я смотрел в сторону, когда ко мне подсел мужчина.
– Спрашивайте, я вас слушаю.
Ему было за пятьдесят. Коротко подстриженные черные волосы, про лицо можно лишь сказать, что мягкое и приятное. На нем был заметен легкий глянец, словно испарина или только что нанесенный крем.
Я не знал, пожать ли нам руки, но он свою не протянул, а я не стал навязываться. Но не удержался и взглянул на его руки. Первый раз в жизни я встретился с убийцей, и мне хотелось запомнить как можно больше. Толстые. Толстые пухлые руки.
– Мистер Эрскин?
– Мистер Байер? – Он улыбнулся и выжидательно приподнял брови.
– Моя знакомая сказала мне, что вам известно что-то о смерти Гордона Кадмуса.
– Известно. Я осведомлен из первых рук. Не возражаете? – Он протянул руку и рванул на мне рубашку. Ошарашенный, я не двинулся. Он дернул так сильно, что две пуговицы оторвались и покатились по платформе. Его лицо ничего не выражало. Наклонившись, он заглянул мне под рубашку.
– Нужно соблюдать осторожность. Не хотелось бы, чтобы вы записали наш разговор, или еще что-то. Ладно, о Гордоне Кадмусе. Что вы хотите узнать?
– Вы имели отношение к его смерти?
– Да. Почти непосредственное. – Эрскин так расхохотался, что на глазах у него выступили слезы, и еще раз повторил фразу, как будто это бог весть какая удачная шутка. Отсмеявшись, он вздохнул. – Вы даже не спрашиваете, почему я говорю с вами?
– Почему?
– Потому что мне нужны деньги. А кому не нужны? Ваша подруга заплатила мне половину авансом, а вторую половину обещала после разговора.
– Она дала вам деньги?
– Да, черт возьми! Две пятьсот сразу, две пятьсот потом.
– Господи Иисусе! Пять тысяч долларов?
– А вы не знали? Хорошая у вас подруга. Так вот, я был там.
– Кто вас послал?
Он уставился в потолок. Грохот приближающегося поезда становился все громче.
– Имя вам ничего не скажет.
– И все-таки.
– Герман Ранфтль. Но ходили слухи, что приказ пришел с таинственного Востока – вы меня понимаете? Ранфтль лишь устроил это для какого-то диктатора или генерала из Бирмы. У Кадмуса и его приятелей были какие-то делишки с импортерами героина. Видимо, они слишком глубоко засунули руки в банку с печеньем. Вот уж поистине печенье судьбы! – Он снова расхохотался, довольный своим остроумием.
– А что стало с вашим напарником?
– Умер от рака толстой кишки. Милый способ уйти из жизни, а? Сначала тебе дают мешочек для дерьма, потом ты сам в мешке, и весь ты дерьмо... Вы хорошо знаете свою подругу? Как она меня разыскала? Ведь это, знаете ли, нелегко. А она просто пришла и говорит: привет, можно поболтать? Лихо. Люблю это в женщинах.
За несколько недель до того Касс дала мне телефон Ивана. Я позвонил ему и спросил, хороший ли он хакер. Он ответил, что превосходный. Тогда я попросил разузнать о Германе Ранфтле и Бредли Эрскине и сообщил ему в подробностях все, что знал сам, но настоял, чтобы ни слова не узнала Касс. Хороший парень, он не задал ни одного вопроса кроме тех, что касались розысков.
Я снова поехал в Крейнс-Вью еще раз поговорить с миссис Островой и прочитать некоторые относящиеся к делу полицейские протоколы в местном участке. Предварительно я позвонил Фрэнни. Когда я приехал, его не было, но он оставил мне записку на двери, чтобы не обедал без него: у него кассета с новым фильмом про Уоллеca и Громита (наша общая мания), а заодно будет неплохо съесть вместе несколько бифштексов.
Когда я ехал по главной улице, телефон в машине зазвонил. Это оказался Эдвард Дюран. Он собирался на несколько дней лечь в больницу и на всякий случай дал мне свой телефонный номер, а также спросил, есть ли какие-нибудь сдвиги. Вместо ответа я спросил, не слышал ли он что-нибудь о человеке по имени Герман Ранфтль.
– Конечно, я знал Германа. Много лет он был большим махером. Обычно посещал все матчи «Гигантов» с Элбертом Анастасией. Это Ранфтль и заказал убийство Гордона Кадмуса и двух других. Несколько лет назад он умер во сне в Палм-Спрингсе. Повезло старику.
– А о Бредли Эрскине?
– Об Эрскине? Но Сэм, я же сам рассказал все вашей знакомой, когда она приезжала ко мне. Она все записала. Я думал, она отдала записи вам. Нет? Очаровательная женщина! И определенно ваша поклонница.
– Вероника приезжала к вам? И вы рассказали ей про Ранфтля и Эрскина? Когда это было?
– Неделю назад. Или побольше. Дней десять. Где-то рядом заревели сирены, но после слов Дюрана я еле заметил их. Я пожелал ему удачного лечения и скорее повесил трубку.
На какое-то время я забыл, куда собирался. Почему Вероника не сказала мне, что говорила с Дюраном? Почему сказала, что разыскала Эрскина по собственным каналам – ведь не могла же не понимать, что он мне все расскажет? Единственное объяснение, которое я смог придумать, – что она собиралась разузнать об этом человеке как можно больше и потом преподнести мне все сведения в качестве подарка.
Из этого замешательства меня вывела «скорая помощь», которая обогнала меня и с ревом пронеслась к концу квартала. Посреди дороги стояли две полицейские машины с еще открытыми дверями зрелище, вкушавшее опасения. Криминальная сцена в Крейнс-Вью! Кто-то стащил журнал из киоска? Или какой-то растяпа перешел улицу на красный свет?
Когда «скорая помощь» остановилась, я притормозил и увидел серебристую «инфинити» Маккейба. Она заехала на тротуар и перегораживала проход. Что происходит?
Я подрулил как можно ближе. Вокруг, футах в десяти, собралась толпа зевак. Подойдя, я увидел Донну, официантку из «Скрэппи», – стараясь лучше рассмотреть, она привставала на цыпочки и снова опускалась. Обе руки она прижимала ко рту, а щеки были мокрые.
– Донна, что случилось?
– Моего дядю Фрэнни застрелили! Кто-то стрелял в него в машине.
Я протолкался через толпу. Маккейб лежал навзничь на мостовой, справа от него растеклась блестящая лужа крови. Над ним хлопотали санитары. Двое полицейских опрашивали людей, которые могли что-то видеть.
Глаза у Фрэнни были закрыты. Когда он открыл их, его взгляд был мутным и пустым. Рыбьи глаза. В этот момент мне подумалось, что он умирает. Санитары сделали, что смогли, и побежали за носилками. Развернув их, двое парней в две секунды затолкали Маккейба в карету «скорой помощи». Двери захлопнулись, и она уехала. Я бросился к своей машине и вслед за «скорой» доехал до местной больницы.
В приемной никого не было. Я сел и стал молиться за Фрэнни. Потом объяснил медсестре, кто я, и она сообщила, что Маккейба будут оперировать. Сейчас он без сознания. Рана тяжелая. Кто это сделал – никаких предположений.
Через полчаса появилась взволнованная Магда Острова. Она была в супермаркете и вдруг услышала об этом. Не сказав ни слова, Магда подошла ко мне, и мы обнялись. Сев рядом со мной в этой больничной тишине, она до боли сжала мне руку.
Проходили часы. Приходили и уходили люди. Другие полицейские, многочисленные друзья. Операция продолжалась. Магда начала рассказывать о Фрэнни. Какой он хороший человек. Что для ее дочери он был как отец. По ее словам, он был мужчиной в семействе Островых, когда Магда развелась, а ее отец умер. Она ругала его бывшую жену и рассказала, как та сделала карьеру на придуманной им передаче «Человек за бортом». Это верно. Оказывается, та смешная и очень даже успешная еженедельная получасовая передача была идеей Маккейба! Его жена считала создание телешоу своей заслугой, но его щегольские костюмы и дорогие вещи покупались на проценты с этой передачи. Неудивительно, что он столько времени проводил в Лос-Анджелесе.
Как можно тактичнее я попытался выяснить у Магды, не было ли чего-нибудь между ней и Фрэнни. Она рассмеялась и сказала, что много лет назад у них был роман, и длился он всего месяц. В этом смысле с Фрэнни не стоило связываться.
– У Фрэнни странная черта – если ты его любовница, он обращается с тобой, как с грязью. А если просто знакомая – он лучший парень в мире.
Операция закончилась благополучно, но два дня нас к нему не пускали. Когда я вошел в палату, его глаза обратились ко мне и снова уставились в потолок. Я спросил, как он себя чувствует, и Фрэнни кивнул. Я знал, что его ждет повторная операция. Он поманил меня поближе, и я сел на край кровати. Фрэнни взял меня за руку и не отпускал, но ничего не говорил. Мы просто сидели и смотрели в окно. Он несколько раз вздохнул и больше ничего.
– Ты знаешь, кто это сделал?
Он покачал головой.
– Может быть, мистер Личфилд отомстил тебе через столько лет за то, что ты поджег его машину.
Фрэнни не улыбнулся. Я спросил: может быть, мне лучше уйти? Очень тихим, каким-то не своим голосом он сказал: да.
Это оказалась больничная неделя. На автоответчик я получил сообщение с просьбой позвонить Эдварду Дюрану в Докторскую больницу в Нью-Йорке. Во время разговора его голос звучал так же тихо и слабо, как у Маккейба. Он спросил, не смогу ли я навестить его в ближайшее время.
Дюран выглядел гораздо хуже, чем Фрэнни. Я не спросил, что с ним делают, но в его теле были внутривенные зонды, и электроды, и все прочее, что втыкают, когда внутри что-то не работает. Странно, что старик тоже поманил меня поближе, и я так же сел на край его кровати. Его львиный голос сошел на нет. Предложения часто прерывались на середине, когда у него иссякали силы.
Раньше Дюран думал, что еще поживет какое-то время, но после этого обследования надежд осталось мало. Некогда сильное тело захватила банда безумных клеток. Он сравнил ситуацию с бесчинством мародеров. Врываясь в магазины, они хватают все подряд. Что попало, просто хватают чужое.
В голосе Дюрана не было жалости к себе, только удивление пополам с легким отвращением. По большей части он говорил о своем сыне. Страшнее всего было слышать, как он говорит об Эдварде-младшем в настоящем времени.
Сначала я думал, что он лишь вспоминает, но чуть позже Дюран перешел к делу. Ни с того ни с сего он сказал, что, по-видимому, я пока не слишком преуспел в своей работе над книгой. Я ответил, что более-менее. Он признался, что у него осталась куча денег. Первоначально он планировал завещать их Суортморскому колледжу с условием, что там учредят стипендию имени его сына – желательно на факультете английского языка.
Дюран интересовался, не могу ли я расширить мою книгу, чтобы она включила и жизнь Здварда-младшего. Я сказал, что не вижу проблемы – муж Паулины должен играть весьма значительную роль в повествовании.
Но он имел в виду другое.
– Видите ли, Сэм, единственное, что я еще могу сделать для Эдварда, – это оправдать его. Знаю, это звучит глупо, но я бы с радостью отдал вам любую сумму, лишь бы люди узнали, какой он был на самом деле. Все, что вам нужно – мои деньги, связи, что угодно, – в вашем распоряжении. Больше всего мне хочется, чтобы настоящий писатель поведал не только истинную историю смерти Паулины, но и смерти Эдварда. Понимаю, это удлинит книгу, но разве она не станет лучше? Получится не только история убийства, но и история любви двух незаурядных людей.
Я понимал, что с его помощью получил бы доступ к материалам, до которых обычным путем не добраться. И все же не хотелось связывать себя обязательствами. Поэтому я попросил дать мне время подумать, чтобы вернуться к этому вопросу позже. Старик заговорил было, но умолк.
– Вы, кажется, хотели что-то сказать?
У него задрожали губы, и он поспешно отвернулся, потом что-то сказал, но я не расслышал.
– Простите, Эдвард, я не расслышал.
Дюран повернул голову ко мне.
– Кто вспомнит о нем после моей смерти? Кто вспомнит маленького мальчика, переставляющего буквы в слове «Бог», чтобы получилось «Г-О-Б»? Или как он гипнотизировал шнурки в ботинках, чтобы они сами завязались? Сэм, кто-то должен об этом рассказать. А не просто вернуть ему честное имя. – Его пальцы судорожно вцепились в простыню. – Жизнь жестока, но иногда бывает справедливой. Вот и все, чего я хочу. Помогите восстановить справедливость в отношении моего сына.
Вероника как-то сказала, что Паулина – это моя русалка, лучезарное мифическое создание, которое я вытащил из воды слишком поздно, когда его уже нельзя было спасти. Если бы я любил ее раньше, моя страсть теперь только усиливалась бы по мере того, как я все больше и больше узнавал о ней. Русалка, Осиное Гнездо, обманщица, роковая женщина, учительница умственно отсталых... В конце концов я понял, что хотел рассказать ее историю и по мере рассказа попытаться воздать ей должное. Это будет также история Эдварда Дюрана, но он был лишь луной для Паулининой земли – он мог влиять на ее приливы, но весь их свет исходил от нее.
Об этом я долго говорил по телефону с Дюраном-старшим.
– Вы правы, Сэм. Вы или напишите о том, что знаете, или о том, что хотели бы узнать.
Меня так обрадовал этот прорыв, что я позвонил Кассандре и спросил ее, не хочет ли она сходить на бейсбол, на «Янкиз». Но трубку взяла ее мать и принялась причитать так громко, что я чуть не оглох. Откуда ни возьмись, в моей памяти всплыли воспоминания об одном случае – мы тогда еще были женаты, – и я громко рассмеялся в разгар ее стенаний.
Когда Касс была маленькой, ей в школе пришлось делать доклад о России. Прилежная ученица, она пришла к нам узнать, как называют жителей Москвы – москиты? Самое интересное – ее мать смотрела на меня несколько секунд, пока я не понял, что она задумалась, не так ли это в самом деле. Всякая великая красавица подобна толстой тетке в переполненном автобусе. Все остальные должны потесниться, чтобы дать ей место. В данном случае под всеми остальными имеются в виду здравый смысл, вкус, ум... Я женился на красавице и вечно буду ей благодарен за рождение дочери. А дальше – тишина.
Касс, наконец, смогла вырвать у матери трубку, и мы договорились о встрече. Мы почти не разговаривали с ней с тех пор, как я отругал ее за расследование Вероникиного прошлого. Сперва беседа шла на повышенных тонах, но, услышав про «Янкиз», Касс растаяла, и мы помирились. Прежде чем повесить трубку, она неуверенно спросила, можно ли пойти и Ивану. Я сказал: конечно. Вообще-то я бы предпочел побыть с ней вдвоем, но теперь в ее жизни был мужчина, и она хотела быть рядом с ним.
Я доехал до Нью-Йорка на поезде и встретил их на вокзале Гранд-Сентрал, у справочной. Когда я подошел к ним, они оживленно о чем-то разговаривали. На Касс были комбинезон и бейсбольная кепка с надписью «Бостон ред соке», а на Иване – черная футболка с названием рок-группы – «Суперзвезды порока». На спине красовалось название их последнего альбома – «Сатана в моей заднице». Я заметил, что Касс и Иван говорят по-французски. Это было так впечатляюще и отчаянно круто, что я не удержался – обнял их обоих и повел в метро.
Матч был приятный, но скучноватый, и я в основном наблюдал, какой восторг вызывают друг у друга Иван и Касс. Что может быть более захватывающим, чем первая любовь? Впервые ты понимаешь, что это всепоглощающее чувство возможно, и оно действительно случилось с тобой. Контраст между ними казался чудом: Касс была сама веселость, а Иван – серьезность и задумчивость. В общении с ним она так отличалась от той Касс, что была со мной. Годами я наблюдал, как она осторожно ступает по земле, боясь сделать неверный шаг или произнести неверное слово. И как здорово было теперь видеть ее такой – напрочь отбросившей осторожность, излучающей счастье, говорящей не раздумывая то, что придет на ум.
Естественно, поскольку Паулина с Дюраном так меня занимали, я постоянно видел параллели между двумя молодыми парами. А те ходили вместе на бейсбол? И так же флиртовали? Ее рука касалась его локтя шесть раз за тридцать секунд? Его глаза пожирали ее, его тело напрягалось такой радостью от каждого ее прикосновения?
Во время седьмой подачи я пошел в туалет, а потом за пивом. Стоя в очереди, я лениво рассматривал хорошенькую рыжую девицу впереди, когда услышал голос Ивана:
– Мистер Байер!
– Что, Иван? Зови меня Сэм. Хочешь пива?
– Нет, спасибо. Я бы хотел минутку поговорить с вами. И не хочу, чтобы Кассандра слышала. Вы хорошо знаете свою подругу мисс Лейк?
– Веронику?
Мы впились друг в друга глазами.
– Да. Она звонила мне. Не знаю, как вам это сказать, так что, возможно, лучше сказать прямо: она велела мне больше вам не мешать.
Продавец протянул мне пиво, но мне вдруг расхотелось пить.
– Мешать мне? Каким образом ты мне мешаешь?
– С вашей книгой. Она сказала, якобы вы не хотите, чтобы я помогал вам в расследовании. Я не обиделся, поймите меня правильно. Мне просто показалось подозрительным, что говорит это мне она, а не вы.
– Она не имела права так говорить, Иван. Я никогда не говорил, что мне не нужна твоя помощь.
– Она настаивала.
– И я тоже: мне нужна твоя помощь. Я был бы очень благодарен, если бы ты кое-что для меня разыскал. Не могу поверить, что Вероника тебе позвонила.
Мы отправились обратно к нашим местам.
– Она еще сказала, вам не нравится, что я встречаюсь с Кассандрой.
– Ну, знаешь! Забудь, что она сказала. По-моему, здорово, что вы встречаетесь. Чего бы оно ни стоило, даю вам свое благословение. Ты мне нравишься, и нравится твое отношение к Кассандре. И я не просто так это говорю.
Он остановился и протянул мне руку. Мы обменялись рукопожатием.
В два часа ночи зазвонил телефон. Такие поздние звонки могут для меня означать две вещи: случилось несчастье или кто-то ошибся номером. Терпеть не могу ни того, ни другого.
– Алло!
– С кем я говорю?
Растерявшись, я назвал свое имя.
– Надеюсь, я тебя не побеспокоила... – Голос Вероники звучал нервно и неестественно.
Я повесил трубку.
Ее голос в этот глухой час был для меня как холодный душ. Еще долго я не мог уснуть. Я хотел было разбудить пса и пригласить его на прогулку, но, зная своего соседа по комнате, резонно предположил, что он пропустит мое приглашение мимо ушей или пустит ветры в мою сторону – его единственный великий талант. Так что мне оставалось лежать в темноте одному со смертельной дозой адреналина в венах и переполненной мыслями о Веронике головой. Включив свет, я сел на краю кровати.
Глубокая ночь поет собственную песню, и не из тех, что мне нравятся. В этой мертвой тишине все призраки собираются в греческий хор, и каждый голос звучит отвратительно отчетливо. «Почему ты не сделал того-то? – вопрошает солист, – А зачем ты делал то-то? Люди считают тебя дураком. Ты стареешь. Ты не сделал этого. И никогда не сделаешь».
Несколько лет назад я ходил к психоаналитику, и тот сказал мне, что беспокоиться нечего, все течет, ничего не остается. Если тебе не нравится сегодня – завтра все будет по-иному. Я рассмеялся ему в лицо и сказал: нет – все прилипает. Эти большие жирные навозные жуки памяти и утрат пристают к нам, некоторые уже мертвые, а большинство – слишком живые, и жужжат и извиваются.
Тишина становилась все громче. Ночь была ясная, поэтому я решил надеть халат и пойти посидеть во дворе.
Почему я не удивился, что это Вероника? Почему я лишь немного задумался, а потом вышел и устало сел на скамейку рядом с ней?
– Ты звонила с мобильного?
– Да. Я давно тут сижу, все не решаюсь войти в дом.
– А если бы я не вышел?
– Я бы еще посидела немного и ушла.
– Чего ты от меня хочешь, Вероника?
– Того же, чего хотела Паулина! Я хочу прожить десять жизней сразу. Я пыталась быть такой, как она, и при этом поступать правильно, никому не делать больно, но... – И тут она заплакала. Она рыдала и рыдала. Она рыдала, пока не задохнулась, как ребенок, когда понимает, что дальше плакать бесполезно, потому что ничего не изменится.
Я был поражен. Как я не понимал этого раньше? Вероника – это же Паулина! Выросшая, соблазнительная, запутавшаяся женщина, которая может дать тебе так много, но постоянно делает это некстати. Как часто я жаждал узнать, кем бы стала Паулина Острова, если бы не погибла. И вот она – в шаге от меня, заходится от плача.
Я подошел и, опустившись перед ней на колени, положил голову ей – на колени. Она опустила руку мне на затылок, и какое-то время мы не шевелились.
– Я замерз. Пойду в дом. Хочешь зайти?
Она посмотрела на меня с надеждой. Я поколебался, прежде чем улыбнуться, и кивнул, словно говоря: да, это я и имел в виду.
Мы вместе встали. Я двинулся к дому, но Вероника остановила меня.
– У меня для тебя кое-что есть. Я хотела сделать сюрприз, но... – Она достала из кармана листок бумаги. – Это телефон человека по имени Бредли Эрскин. Он один из тех, кто застрелил Гордона Кадмуса.
– Как ты нашла его?
– Я готовилась и призвала на помощь все свои связи. Он сказал, что поговорит с тобой, но встречу назначит он. Просто позвони по этому номеру.
– Не знаю, что и сказать. Спасибо.
Она подождала, когда я двинусь. Я взял ее за руку и повел в дом.
Хотя Вероника всегда была великолепной любовницей, в ту ночь секс с ней превзошел все испытанное раньше. Отчасти это было вызвано отчаянием, которое испытывали мы оба, отчасти – облегчением, что мы снова там, где человеческое начало работает без всяких слов, мотивов, мыслей. Мы ушли в любовь надолго, а когда закончили, прошло несколько минут, прежде чем сердце у меня перестало неистово колотиться. Вероника лежала рядом, положив руку мне на грудь и кончиками пальцев касаясь моего уха. Мы долго молчали, и я уже задремал, когда она спросила:
– Ты когда-нибудь видел призраков?
Я повернул голову, чтобы взглянуть на нее. Она тоже смотрела на меня; ее светлые волосы разметались по лицу и темно-голубым простыням.
– Призраков? Нет. А ты?
Она повернула голову и уставилась в потолок.
– Да. Однажды в Непале в городе Сальян у границы с Тибетом. Но важнее другой раз... Несколько лет назад я возвращалась ночью по Двадцать девятой стрит с одной мерзкой вечеринки – потому я и ушла довольно рано. Мне просто хотелось побыть дома одной. Тогда в моей все шло своим чередом – никаких бед, но и ничего особенно хорошего. – Вероника повернулась ко мне, чтобы убедиться, что я понимаю. – Я пошла на ту вечеринку, подумав, что, может быть, встречу какого-нибудь нового интересного человека, но никого интересного там не оказалось, а часами попусту болтать ни о чем мне не хотелось. Лучше пойти домой и посмотреть телевизор... И вот, шла я по Двадцать девятой, выбрав этот маршрут только потому, что мне тогда было как раз двадцать девять лет. Ночь была холодная, и я вся закуталась. Ты знаешь, каково это – когда в холод оказываешься на улице и заглядываешь в окна чьих-то квартир, они всегда кажутся уютнее и теплее, чем на самом деле. Только потому, что ты на холоде, а там тепло... Но, пройдя одно место, я остановилась. Мне была видна лишь гостиная, но я взглянула и просто замерла на месте. Потому что там было все, что я купила бы сама, и все стояло именно там, куда бы поставила я, если бы жила там. Это было одно из самых странных переживаний в моей жизни. Во всем Нью-Йорке в ту ночь я отыскала свою комнату, Сэм. Все в ней было – или должно было быть – мое. Фотография Пола Стренда на стене, висящая под потолком кукла бунраку, бежевый диван. Я просто не могу тебе этого объяснить – все было именно так, как я годами мечтала прожить всю оставшуюся жизнь, если накоплю достаточно денег и найду подходящую квартиру. И вдруг оно оказалось прямо передо мной – до последней мелочи. Все. Даже цвет телефона и розовые тюльпаны в желтой вазе... Естественно, меня загипнотизировала эта картина, и я все смотрела, пока от холода не потекло из носу. В дальнем конце комнаты вдруг открылась дверь.
– И вошла ты?
– Не знаю. Я не хотела знать. Я тут же повернулась и убежала.
– И еще когда-нибудь возвращалась туда?
– Нет.
Мы молча лежали, потом Вероника быстро говорила:
– Это из-за волос я убежала. Успела рассмотреть только волосы и убежала. Густые и точно того же цвета, как мои.
Я позвонил по тому телефону, что мне дала Вероника, чуть ли не ожидая какого-то подвоха. Автоответчик попросил оставить сообщение. Я так и сделал, и через два дня мне позвонила какая-то женщина. На углу Пятьдесят восьмой стрит и Лексингтон-авеню есть телефонная будка. Мне предложили прийти туда на следующий день в пять часов. Одному, ничего с собой не приносить, просто прийти.
Когда я пришел, будка была занята. Я попытался подкупить звонящего, чтобы он освободил телефон, но мне посоветовали катиться подальше. В 5:07 этот тип повесил трубку и со злобной улыбкой удалился. Я прождал еще полчаса, но не дождался. Тогда я снова набрал номер Эрскина и оставил сообщение, что нахожусь возле указанной будки и пробуду здесь еще полчаса. Безрезультатно.
Прошла еще неделя, в течение которой я, кипя от злости, пытался работать над книгой. О Бредли Эрскине я никому не говорил, поскольку боялся, что Маккейб или Дюран предпримут что-то, и все пойдет насмарку.
Та женщина позвонила снова и велела на следующий день опять в то же время быть у будки. Когда я пришел, будка была пуста, и телефон звонил. Я схватил трубку. Женщина сказала только: «Станция метро Семьдесят вторая стрит и Сентрал-парк-уэст, через полчаса».
Приехав, я не знал, ждать мне снаружи или зайти внутрь. Я зашел, заплатил и сел на скамейку. Пришли и ушли несколько поездов. Я смотрел в сторону, когда ко мне подсел мужчина.
– Спрашивайте, я вас слушаю.
Ему было за пятьдесят. Коротко подстриженные черные волосы, про лицо можно лишь сказать, что мягкое и приятное. На нем был заметен легкий глянец, словно испарина или только что нанесенный крем.
Я не знал, пожать ли нам руки, но он свою не протянул, а я не стал навязываться. Но не удержался и взглянул на его руки. Первый раз в жизни я встретился с убийцей, и мне хотелось запомнить как можно больше. Толстые. Толстые пухлые руки.
– Мистер Эрскин?
– Мистер Байер? – Он улыбнулся и выжидательно приподнял брови.
– Моя знакомая сказала мне, что вам известно что-то о смерти Гордона Кадмуса.
– Известно. Я осведомлен из первых рук. Не возражаете? – Он протянул руку и рванул на мне рубашку. Ошарашенный, я не двинулся. Он дернул так сильно, что две пуговицы оторвались и покатились по платформе. Его лицо ничего не выражало. Наклонившись, он заглянул мне под рубашку.
– Нужно соблюдать осторожность. Не хотелось бы, чтобы вы записали наш разговор, или еще что-то. Ладно, о Гордоне Кадмусе. Что вы хотите узнать?
– Вы имели отношение к его смерти?
– Да. Почти непосредственное. – Эрскин так расхохотался, что на глазах у него выступили слезы, и еще раз повторил фразу, как будто это бог весть какая удачная шутка. Отсмеявшись, он вздохнул. – Вы даже не спрашиваете, почему я говорю с вами?
– Почему?
– Потому что мне нужны деньги. А кому не нужны? Ваша подруга заплатила мне половину авансом, а вторую половину обещала после разговора.
– Она дала вам деньги?
– Да, черт возьми! Две пятьсот сразу, две пятьсот потом.
– Господи Иисусе! Пять тысяч долларов?
– А вы не знали? Хорошая у вас подруга. Так вот, я был там.
– Кто вас послал?
Он уставился в потолок. Грохот приближающегося поезда становился все громче.
– Имя вам ничего не скажет.
– И все-таки.
– Герман Ранфтль. Но ходили слухи, что приказ пришел с таинственного Востока – вы меня понимаете? Ранфтль лишь устроил это для какого-то диктатора или генерала из Бирмы. У Кадмуса и его приятелей были какие-то делишки с импортерами героина. Видимо, они слишком глубоко засунули руки в банку с печеньем. Вот уж поистине печенье судьбы! – Он снова расхохотался, довольный своим остроумием.
– А что стало с вашим напарником?
– Умер от рака толстой кишки. Милый способ уйти из жизни, а? Сначала тебе дают мешочек для дерьма, потом ты сам в мешке, и весь ты дерьмо... Вы хорошо знаете свою подругу? Как она меня разыскала? Ведь это, знаете ли, нелегко. А она просто пришла и говорит: привет, можно поболтать? Лихо. Люблю это в женщинах.
За несколько недель до того Касс дала мне телефон Ивана. Я позвонил ему и спросил, хороший ли он хакер. Он ответил, что превосходный. Тогда я попросил разузнать о Германе Ранфтле и Бредли Эрскине и сообщил ему в подробностях все, что знал сам, но настоял, чтобы ни слова не узнала Касс. Хороший парень, он не задал ни одного вопроса кроме тех, что касались розысков.
Я снова поехал в Крейнс-Вью еще раз поговорить с миссис Островой и прочитать некоторые относящиеся к делу полицейские протоколы в местном участке. Предварительно я позвонил Фрэнни. Когда я приехал, его не было, но он оставил мне записку на двери, чтобы не обедал без него: у него кассета с новым фильмом про Уоллеca и Громита (наша общая мания), а заодно будет неплохо съесть вместе несколько бифштексов.
Когда я ехал по главной улице, телефон в машине зазвонил. Это оказался Эдвард Дюран. Он собирался на несколько дней лечь в больницу и на всякий случай дал мне свой телефонный номер, а также спросил, есть ли какие-нибудь сдвиги. Вместо ответа я спросил, не слышал ли он что-нибудь о человеке по имени Герман Ранфтль.
– Конечно, я знал Германа. Много лет он был большим махером. Обычно посещал все матчи «Гигантов» с Элбертом Анастасией. Это Ранфтль и заказал убийство Гордона Кадмуса и двух других. Несколько лет назад он умер во сне в Палм-Спрингсе. Повезло старику.
– А о Бредли Эрскине?
– Об Эрскине? Но Сэм, я же сам рассказал все вашей знакомой, когда она приезжала ко мне. Она все записала. Я думал, она отдала записи вам. Нет? Очаровательная женщина! И определенно ваша поклонница.
– Вероника приезжала к вам? И вы рассказали ей про Ранфтля и Эрскина? Когда это было?
– Неделю назад. Или побольше. Дней десять. Где-то рядом заревели сирены, но после слов Дюрана я еле заметил их. Я пожелал ему удачного лечения и скорее повесил трубку.
На какое-то время я забыл, куда собирался. Почему Вероника не сказала мне, что говорила с Дюраном? Почему сказала, что разыскала Эрскина по собственным каналам – ведь не могла же не понимать, что он мне все расскажет? Единственное объяснение, которое я смог придумать, – что она собиралась разузнать об этом человеке как можно больше и потом преподнести мне все сведения в качестве подарка.
Из этого замешательства меня вывела «скорая помощь», которая обогнала меня и с ревом пронеслась к концу квартала. Посреди дороги стояли две полицейские машины с еще открытыми дверями зрелище, вкушавшее опасения. Криминальная сцена в Крейнс-Вью! Кто-то стащил журнал из киоска? Или какой-то растяпа перешел улицу на красный свет?
Когда «скорая помощь» остановилась, я притормозил и увидел серебристую «инфинити» Маккейба. Она заехала на тротуар и перегораживала проход. Что происходит?
Я подрулил как можно ближе. Вокруг, футах в десяти, собралась толпа зевак. Подойдя, я увидел Донну, официантку из «Скрэппи», – стараясь лучше рассмотреть, она привставала на цыпочки и снова опускалась. Обе руки она прижимала ко рту, а щеки были мокрые.
– Донна, что случилось?
– Моего дядю Фрэнни застрелили! Кто-то стрелял в него в машине.
Я протолкался через толпу. Маккейб лежал навзничь на мостовой, справа от него растеклась блестящая лужа крови. Над ним хлопотали санитары. Двое полицейских опрашивали людей, которые могли что-то видеть.
Глаза у Фрэнни были закрыты. Когда он открыл их, его взгляд был мутным и пустым. Рыбьи глаза. В этот момент мне подумалось, что он умирает. Санитары сделали, что смогли, и побежали за носилками. Развернув их, двое парней в две секунды затолкали Маккейба в карету «скорой помощи». Двери захлопнулись, и она уехала. Я бросился к своей машине и вслед за «скорой» доехал до местной больницы.
В приемной никого не было. Я сел и стал молиться за Фрэнни. Потом объяснил медсестре, кто я, и она сообщила, что Маккейба будут оперировать. Сейчас он без сознания. Рана тяжелая. Кто это сделал – никаких предположений.
Через полчаса появилась взволнованная Магда Острова. Она была в супермаркете и вдруг услышала об этом. Не сказав ни слова, Магда подошла ко мне, и мы обнялись. Сев рядом со мной в этой больничной тишине, она до боли сжала мне руку.
Проходили часы. Приходили и уходили люди. Другие полицейские, многочисленные друзья. Операция продолжалась. Магда начала рассказывать о Фрэнни. Какой он хороший человек. Что для ее дочери он был как отец. По ее словам, он был мужчиной в семействе Островых, когда Магда развелась, а ее отец умер. Она ругала его бывшую жену и рассказала, как та сделала карьеру на придуманной им передаче «Человек за бортом». Это верно. Оказывается, та смешная и очень даже успешная еженедельная получасовая передача была идеей Маккейба! Его жена считала создание телешоу своей заслугой, но его щегольские костюмы и дорогие вещи покупались на проценты с этой передачи. Неудивительно, что он столько времени проводил в Лос-Анджелесе.
Как можно тактичнее я попытался выяснить у Магды, не было ли чего-нибудь между ней и Фрэнни. Она рассмеялась и сказала, что много лет назад у них был роман, и длился он всего месяц. В этом смысле с Фрэнни не стоило связываться.
– У Фрэнни странная черта – если ты его любовница, он обращается с тобой, как с грязью. А если просто знакомая – он лучший парень в мире.
Операция закончилась благополучно, но два дня нас к нему не пускали. Когда я вошел в палату, его глаза обратились ко мне и снова уставились в потолок. Я спросил, как он себя чувствует, и Фрэнни кивнул. Я знал, что его ждет повторная операция. Он поманил меня поближе, и я сел на край кровати. Фрэнни взял меня за руку и не отпускал, но ничего не говорил. Мы просто сидели и смотрели в окно. Он несколько раз вздохнул и больше ничего.
– Ты знаешь, кто это сделал?
Он покачал головой.
– Может быть, мистер Личфилд отомстил тебе через столько лет за то, что ты поджег его машину.
Фрэнни не улыбнулся. Я спросил: может быть, мне лучше уйти? Очень тихим, каким-то не своим голосом он сказал: да.
Это оказалась больничная неделя. На автоответчик я получил сообщение с просьбой позвонить Эдварду Дюрану в Докторскую больницу в Нью-Йорке. Во время разговора его голос звучал так же тихо и слабо, как у Маккейба. Он спросил, не смогу ли я навестить его в ближайшее время.
Дюран выглядел гораздо хуже, чем Фрэнни. Я не спросил, что с ним делают, но в его теле были внутривенные зонды, и электроды, и все прочее, что втыкают, когда внутри что-то не работает. Странно, что старик тоже поманил меня поближе, и я так же сел на край его кровати. Его львиный голос сошел на нет. Предложения часто прерывались на середине, когда у него иссякали силы.
Раньше Дюран думал, что еще поживет какое-то время, но после этого обследования надежд осталось мало. Некогда сильное тело захватила банда безумных клеток. Он сравнил ситуацию с бесчинством мародеров. Врываясь в магазины, они хватают все подряд. Что попало, просто хватают чужое.
В голосе Дюрана не было жалости к себе, только удивление пополам с легким отвращением. По большей части он говорил о своем сыне. Страшнее всего было слышать, как он говорит об Эдварде-младшем в настоящем времени.
Сначала я думал, что он лишь вспоминает, но чуть позже Дюран перешел к делу. Ни с того ни с сего он сказал, что, по-видимому, я пока не слишком преуспел в своей работе над книгой. Я ответил, что более-менее. Он признался, что у него осталась куча денег. Первоначально он планировал завещать их Суортморскому колледжу с условием, что там учредят стипендию имени его сына – желательно на факультете английского языка.
Дюран интересовался, не могу ли я расширить мою книгу, чтобы она включила и жизнь Здварда-младшего. Я сказал, что не вижу проблемы – муж Паулины должен играть весьма значительную роль в повествовании.
Но он имел в виду другое.
– Видите ли, Сэм, единственное, что я еще могу сделать для Эдварда, – это оправдать его. Знаю, это звучит глупо, но я бы с радостью отдал вам любую сумму, лишь бы люди узнали, какой он был на самом деле. Все, что вам нужно – мои деньги, связи, что угодно, – в вашем распоряжении. Больше всего мне хочется, чтобы настоящий писатель поведал не только истинную историю смерти Паулины, но и смерти Эдварда. Понимаю, это удлинит книгу, но разве она не станет лучше? Получится не только история убийства, но и история любви двух незаурядных людей.
Я понимал, что с его помощью получил бы доступ к материалам, до которых обычным путем не добраться. И все же не хотелось связывать себя обязательствами. Поэтому я попросил дать мне время подумать, чтобы вернуться к этому вопросу позже. Старик заговорил было, но умолк.
– Вы, кажется, хотели что-то сказать?
У него задрожали губы, и он поспешно отвернулся, потом что-то сказал, но я не расслышал.
– Простите, Эдвард, я не расслышал.
Дюран повернул голову ко мне.
– Кто вспомнит о нем после моей смерти? Кто вспомнит маленького мальчика, переставляющего буквы в слове «Бог», чтобы получилось «Г-О-Б»? Или как он гипнотизировал шнурки в ботинках, чтобы они сами завязались? Сэм, кто-то должен об этом рассказать. А не просто вернуть ему честное имя. – Его пальцы судорожно вцепились в простыню. – Жизнь жестока, но иногда бывает справедливой. Вот и все, чего я хочу. Помогите восстановить справедливость в отношении моего сына.