Страница:
– Что это они делают?
Он проследил за ее взглядом и некоторое время молча смотрел на птиц.
– Вороний парламент. Они прилетают и садятся в кружок, одна или две ведут себя вот так, как эти, – входят внутрь круга и там прогуливаются. После улетают, обычно меняя направление.
– Они будто кого-то защищают или судят.
– Либо их судят.
– Зачем они это делают?
Он пожал плечами и повернул к дому.
– Никто не знает. Это загадка. Существуют всякие теории, но никому толком ничего не известно.
Она не пошла за ним. Вороны стояли с опущенными головами, будто о чем-то размышляя, а те, что были в кругу, продолжали бродить в нем. Теперь казалось, что они напряженно ожидают приговора. В доме зажегся свет, и на снег легли желтые прямоугольники. Рейчел ждала до тех пор, пока птицы не улетели, понаблюдав, как они поднимались и кружились, библейски черные на фоне белых полей, затем направилась к дому.
Когда она вошла, Герни положил трубку. Несколько секунд она смотрела на него, словно пытаясь что-то прочесть на его лице, потом сказала:
– О'кей. Но я понятия не имею, что мне делать.
Герни смотрел на ее лицо и пытался понять, что он сейчас испытывает. Их роман, дружба, радость, которая всегда охватывала его в ее присутствии, ее следы в том доме, ее предательство, события последних трех дней. Он никак не мог составить уравнение. Если и был во всем этом какой-то смысл, то пока он его не улавливал.
Герни перебрал все варианты и понял, что их не так уж много. Он выработал план на следующие несколько дней, но весьма нечеткий, а это было рискованно. Да все теперь было рискованно. Эта мысль тревожила его, и он попытался понять почему. Тревога была связана со страхом, что, прежде чем созреет какое-либо решение, случится непредвиденное. Ему очень хотелось знать, зачем им был нужен Дэвид Паскини. Он хотел знать, как мог быть использован талант мальчика. Он также осознал, что тревога была связана с Рейчел, хотя не мог определить, каким образом и почему.
Она вдруг проснулась, словно эта его мысль нарушила ее покой, и безучастно посмотрела по сторонам. Ее взгляд остановился на нем, потом на банке пива и сандвиче. Казалось, она никак не могла проснуться. Герни заговорил о том, как долго им предстоит ехать. Рейчел ничего не сказала, только прислонилась щекой к стеклу и закрыла глаза. Еще несколько секунд, и она мерно и тихо задышала, а за окном над ее спящей головой бушевал снег.
Герни взглянул на Рейчел и понял, что должен оставить ей шанс.
Часть вторая
Глава 13
Глава 14
Он проследил за ее взглядом и некоторое время молча смотрел на птиц.
– Вороний парламент. Они прилетают и садятся в кружок, одна или две ведут себя вот так, как эти, – входят внутрь круга и там прогуливаются. После улетают, обычно меняя направление.
– Они будто кого-то защищают или судят.
– Либо их судят.
– Зачем они это делают?
Он пожал плечами и повернул к дому.
– Никто не знает. Это загадка. Существуют всякие теории, но никому толком ничего не известно.
Она не пошла за ним. Вороны стояли с опущенными головами, будто о чем-то размышляя, а те, что были в кругу, продолжали бродить в нем. Теперь казалось, что они напряженно ожидают приговора. В доме зажегся свет, и на снег легли желтые прямоугольники. Рейчел ждала до тех пор, пока птицы не улетели, понаблюдав, как они поднимались и кружились, библейски черные на фоне белых полей, затем направилась к дому.
Когда она вошла, Герни положил трубку. Несколько секунд она смотрела на него, словно пытаясь что-то прочесть на его лице, потом сказала:
– О'кей. Но я понятия не имею, что мне делать.
* * *
Поезд шел сквозь пургу, рассекая снежные хлопья, которые потом оседали на его стеклах. Рейчел спала сидя. Ни к сандвичу на столе, ни к пиву она даже не притронулась. Каждый раз, когда поезд покачивало, она касалась щекой стекла, но не просыпалась.Герни смотрел на ее лицо и пытался понять, что он сейчас испытывает. Их роман, дружба, радость, которая всегда охватывала его в ее присутствии, ее следы в том доме, ее предательство, события последних трех дней. Он никак не мог составить уравнение. Если и был во всем этом какой-то смысл, то пока он его не улавливал.
Герни перебрал все варианты и понял, что их не так уж много. Он выработал план на следующие несколько дней, но весьма нечеткий, а это было рискованно. Да все теперь было рискованно. Эта мысль тревожила его, и он попытался понять почему. Тревога была связана со страхом, что, прежде чем созреет какое-либо решение, случится непредвиденное. Ему очень хотелось знать, зачем им был нужен Дэвид Паскини. Он хотел знать, как мог быть использован талант мальчика. Он также осознал, что тревога была связана с Рейчел, хотя не мог определить, каким образом и почему.
Она вдруг проснулась, словно эта его мысль нарушила ее покой, и безучастно посмотрела по сторонам. Ее взгляд остановился на нем, потом на банке пива и сандвиче. Казалось, она никак не могла проснуться. Герни заговорил о том, как долго им предстоит ехать. Рейчел ничего не сказала, только прислонилась щекой к стеклу и закрыла глаза. Еще несколько секунд, и она мерно и тихо задышала, а за окном над ее спящей головой бушевал снег.
Герни взглянул на Рейчел и понял, что должен оставить ей шанс.
Часть вторая
Глава 13
Девушка повернулась лицом к камере и широко улыбнулась, но, по мере того как она осознавала происходящее, улыбка исчезала с ее лица. Она опустила голову, снова подняла ее и захихикала, потом вопросительно посмотрела по сторонам, очевидно обводя взглядом людей, находившихся с ней в одной комнате, но не попавших в объектив телекамеры. Изображение на экране исчезло.
Прентисс подошел к двери и зажег свет, затем выключил проектор.
– Запись сделана в тысяча девятьсот семьдесят шестом году, – сказал он. – Тогда ей было четырнадцать лет.
Эд Джеффриз прикурил и, не вставая с места, повернулся, чтобы дотянуться до пепельницы, стоявшей на соседнем столе.
– Все это странно и непонятно, – заметил он, – чертовщина какая-то. Ничего подобного раньше не видел.
– Обычные тесты, – ответил Прентисс. – Она и Дэвид Паскини блестяще справлялись с ними.
– Почему наш выбор пал сначала на Паскини?
– Необщителен, мало друзей и знакомых. – Прентисс взял кассету, лежавшую на телевизионном пульте, и, подтолкнув ее большим пальцем, вставил в видеомагнитофон. – Пола Коул очень невоздержанна на язык, много болтает, и это нас насторожило.
На экране телевизора замелькали цифры, появляясь в обратном порядке от шести до нуля. На мгновение экран потемнел, потом зазвучала пронзительная музыка и раздался голос:
– Дамы и господа! Шоу Тони Кейда!
Наверху длинной лестницы показалась женская фигура. Прентисс перемотал пленку вперед, не спуская глаз с цифр, мелькавших на световом табло видеомагнитофона.
– Вот так она выглядит сегодня, – сказал он.
В молодой женщине легко узнавался тот самый очаровательный пухлый четырнадцатилетний подросток, который превратился в изящное, возможно, слишком утонченное, но интригующее создание.
У Полы Коул было красивое лицо, черты которого не отличались столь классической правильностью, чтобы поражать совершенством: рот – чуть-чуть великоват, лоб – высоковат, а щеки – чересчур впалые, но именно недостатки делали притягательной ее красоту.
Она сидела на вращающемся стуле рядом с хозяином ток-шоу, который держал в руке часы. Он воскликнул «О!», разинув от удивления рот.
– Фантастика! Поразительно! – Кейд повернулся к публике в студии, чтобы та разделила его удивление и восхищение происходящим, и показал всем часы: – Они остановились. Стоят! Я ношу эти часы больше года, и ни разу они не отстали ни на минуту. – Он снова повернулся к Поле. – Это действительно невероятно. Я бы никогда не поверил, что такое возможно.
Для большего эффекта он выдержал паузу, потом спросил:
– Вы можете их снова пустить?
Пола кокетливо взглянула на него опытным и хорошо отрепетированным взглядом, после чего наступил черед Кейда изобразить удивленный испуг, который зафиксировала телекамера. Он повернулся к зрителям, как бы ища у них поддержки, и публика приветствовала ведущего ликующими воплями.
– Подождите, подождите минуточку, – ухмыльнулся Кейд, протягивая часы Поле, – может быть, ничего и не получится.
Публика засмеялась еще громче. Пола загадочно улыбнулась. Кейд принял самодовольную позу, наслаждаясь реакцией аудитории, и замер в ней, поскольку Прентисс нажал на кнопку «пауза».
– Я слышал о ней, – сказал Джеффриз. – А она красавица.
Прентисс посмотрел на экран.
– Да... В Англии она практически неизвестна, и там к ней отнесутся как к очередной смазливой мордашке. Послушай, Эд, я хочу, чтобы ты с самого начала занялся этим делом, поскольку не должно быть никаких проколов.
Джеффриз клюнул на комплимент.
– Не случится так, что она разгадает наш план? – спросил он.
– Ее ввели в курс дела, но она знает только то, что требуется от нее. Она заинтригована, так как предложенный эксперимент выглядит куда увлекательнее и заманчивее, чем останавливать часы или включать свет. – Он взглянул на изображение Полы, застывшее на экране, и заметил: – Она – странная дамочка, и, кажется, это дело возбуждает ее.
– Так она согласилась сотрудничать с нами ради удовольствия или из патриотических чувств?
– Может быть, ради удовольствия, но и весьма солидное вознаграждение, видимо, показалось ей нелишним.
– Насколько солидное?
Прентисс в нерешительности пожал плечами. Почему бы Джеффризу и не знать этого? Цена подобной сделки, вероятно, придала бы ему уверенности.
– Пятьсот тысяч.
Теперь наступила очередь Джеффриза внимательно взглянуть на экран телевизора.
– Бог мой, – выдохнул он, – такой куш – за небольшое умственное усилие. Хороший купец ей попался.
– Такова сегодня конъюнктура рынка: спрос превышает предложение, – заметил Прентисс. Он взял ручной пульт управления и выключил телевизор. – Мы не можем медлить. Что происходит в Англии?
Джеффриз изобразил преувеличенное отчаяние.
– Да кто его знает! Тишина. Ни Герни, ни Рейчел Ирвинг, те ребята, которые следили за ними, тоже не подают признаков жизни.
– Не случилось ли так, что эта Ирвинг провалилась? Ты уверен в ней?
– Конечно, уверен. – Джеффриз энергично затряс головой, помня об обещании, которое он дал Прентиссу. – Бог его знает, что там произошло, но, похоже, их всех можно считать мертвыми.
– И Герни?
– Если он в порядке, мы все равно выйдем на него. Он станет опасен, только когда заговорит, но на сей счет мы уже позаботились. Пресса, полиция... и все такое. Он будет раскрыт, только попытавшись предать гласности информацию. К тому же он не в курсе, когда это произойдет. Ну что он может знать? – Джеффриз жестом показал на темный экран. – Сто лет будет гадать – и все впустую.
Говоря это, он думал о Рейчел. «К черту все это, – решил он про себя. – Она тоже ничего не знает».
Прентисс словно прочитал его мысли:
– Ирвинг подставила его, и он должен был сделать из этого выводы.
– Может быть. Наши люди получили указание в случае чего пустить ее в расход. Если они уберут ее, Герни вообще будет трудно сообразить что к чему.
– А если не уберут?
Джеффриз казался самонадеянным, хотя его грызли сомнения.
– Это ничего не меняет. Она как старинный друг принимает участие в делах Герни и в его неприятностях. Она же артистка, в случае чего – сыграет. А мы по-прежнему сможем следить за ним.
– Тем не менее, все это неприятно, Эд. – В голосе Прентисса зазвучали нотки раздражения. – Мы должны строго придерживаться разработанного плана. И мне хотелось бы полной ясности. – Он встал и направился к двери. – Держи меня в курсе. – В его обычно мягком голосе сквозила резкость. Это было похоже не на просьбу, а на приказ.
– Разумеется... – Джеффриз не знал, чем возразить своему собеседнику. – Конечно. – Он даже поднял руку, чтобы ответ прозвучал убедительнее. – Черт возьми, возможно, они уже все мертвы.
– Хотелось бы надеяться, – сказал Прентисс. Но ни тот, ни другой не верил в то, что это так.
Прентисс подошел к двери и зажег свет, затем выключил проектор.
– Запись сделана в тысяча девятьсот семьдесят шестом году, – сказал он. – Тогда ей было четырнадцать лет.
Эд Джеффриз прикурил и, не вставая с места, повернулся, чтобы дотянуться до пепельницы, стоявшей на соседнем столе.
– Все это странно и непонятно, – заметил он, – чертовщина какая-то. Ничего подобного раньше не видел.
– Обычные тесты, – ответил Прентисс. – Она и Дэвид Паскини блестяще справлялись с ними.
– Почему наш выбор пал сначала на Паскини?
– Необщителен, мало друзей и знакомых. – Прентисс взял кассету, лежавшую на телевизионном пульте, и, подтолкнув ее большим пальцем, вставил в видеомагнитофон. – Пола Коул очень невоздержанна на язык, много болтает, и это нас насторожило.
На экране телевизора замелькали цифры, появляясь в обратном порядке от шести до нуля. На мгновение экран потемнел, потом зазвучала пронзительная музыка и раздался голос:
– Дамы и господа! Шоу Тони Кейда!
Наверху длинной лестницы показалась женская фигура. Прентисс перемотал пленку вперед, не спуская глаз с цифр, мелькавших на световом табло видеомагнитофона.
– Вот так она выглядит сегодня, – сказал он.
В молодой женщине легко узнавался тот самый очаровательный пухлый четырнадцатилетний подросток, который превратился в изящное, возможно, слишком утонченное, но интригующее создание.
У Полы Коул было красивое лицо, черты которого не отличались столь классической правильностью, чтобы поражать совершенством: рот – чуть-чуть великоват, лоб – высоковат, а щеки – чересчур впалые, но именно недостатки делали притягательной ее красоту.
Она сидела на вращающемся стуле рядом с хозяином ток-шоу, который держал в руке часы. Он воскликнул «О!», разинув от удивления рот.
– Фантастика! Поразительно! – Кейд повернулся к публике в студии, чтобы та разделила его удивление и восхищение происходящим, и показал всем часы: – Они остановились. Стоят! Я ношу эти часы больше года, и ни разу они не отстали ни на минуту. – Он снова повернулся к Поле. – Это действительно невероятно. Я бы никогда не поверил, что такое возможно.
Для большего эффекта он выдержал паузу, потом спросил:
– Вы можете их снова пустить?
Пола кокетливо взглянула на него опытным и хорошо отрепетированным взглядом, после чего наступил черед Кейда изобразить удивленный испуг, который зафиксировала телекамера. Он повернулся к зрителям, как бы ища у них поддержки, и публика приветствовала ведущего ликующими воплями.
– Подождите, подождите минуточку, – ухмыльнулся Кейд, протягивая часы Поле, – может быть, ничего и не получится.
Публика засмеялась еще громче. Пола загадочно улыбнулась. Кейд принял самодовольную позу, наслаждаясь реакцией аудитории, и замер в ней, поскольку Прентисс нажал на кнопку «пауза».
– Я слышал о ней, – сказал Джеффриз. – А она красавица.
Прентисс посмотрел на экран.
– Да... В Англии она практически неизвестна, и там к ней отнесутся как к очередной смазливой мордашке. Послушай, Эд, я хочу, чтобы ты с самого начала занялся этим делом, поскольку не должно быть никаких проколов.
Джеффриз клюнул на комплимент.
– Не случится так, что она разгадает наш план? – спросил он.
– Ее ввели в курс дела, но она знает только то, что требуется от нее. Она заинтригована, так как предложенный эксперимент выглядит куда увлекательнее и заманчивее, чем останавливать часы или включать свет. – Он взглянул на изображение Полы, застывшее на экране, и заметил: – Она – странная дамочка, и, кажется, это дело возбуждает ее.
– Так она согласилась сотрудничать с нами ради удовольствия или из патриотических чувств?
– Может быть, ради удовольствия, но и весьма солидное вознаграждение, видимо, показалось ей нелишним.
– Насколько солидное?
Прентисс в нерешительности пожал плечами. Почему бы Джеффризу и не знать этого? Цена подобной сделки, вероятно, придала бы ему уверенности.
– Пятьсот тысяч.
Теперь наступила очередь Джеффриза внимательно взглянуть на экран телевизора.
– Бог мой, – выдохнул он, – такой куш – за небольшое умственное усилие. Хороший купец ей попался.
– Такова сегодня конъюнктура рынка: спрос превышает предложение, – заметил Прентисс. Он взял ручной пульт управления и выключил телевизор. – Мы не можем медлить. Что происходит в Англии?
Джеффриз изобразил преувеличенное отчаяние.
– Да кто его знает! Тишина. Ни Герни, ни Рейчел Ирвинг, те ребята, которые следили за ними, тоже не подают признаков жизни.
– Не случилось ли так, что эта Ирвинг провалилась? Ты уверен в ней?
– Конечно, уверен. – Джеффриз энергично затряс головой, помня об обещании, которое он дал Прентиссу. – Бог его знает, что там произошло, но, похоже, их всех можно считать мертвыми.
– И Герни?
– Если он в порядке, мы все равно выйдем на него. Он станет опасен, только когда заговорит, но на сей счет мы уже позаботились. Пресса, полиция... и все такое. Он будет раскрыт, только попытавшись предать гласности информацию. К тому же он не в курсе, когда это произойдет. Ну что он может знать? – Джеффриз жестом показал на темный экран. – Сто лет будет гадать – и все впустую.
Говоря это, он думал о Рейчел. «К черту все это, – решил он про себя. – Она тоже ничего не знает».
Прентисс словно прочитал его мысли:
– Ирвинг подставила его, и он должен был сделать из этого выводы.
– Может быть. Наши люди получили указание в случае чего пустить ее в расход. Если они уберут ее, Герни вообще будет трудно сообразить что к чему.
– А если не уберут?
Джеффриз казался самонадеянным, хотя его грызли сомнения.
– Это ничего не меняет. Она как старинный друг принимает участие в делах Герни и в его неприятностях. Она же артистка, в случае чего – сыграет. А мы по-прежнему сможем следить за ним.
– Тем не менее, все это неприятно, Эд. – В голосе Прентисса зазвучали нотки раздражения. – Мы должны строго придерживаться разработанного плана. И мне хотелось бы полной ясности. – Он встал и направился к двери. – Держи меня в курсе. – В его обычно мягком голосе сквозила резкость. Это было похоже не на просьбу, а на приказ.
– Разумеется... – Джеффриз не знал, чем возразить своему собеседнику. – Конечно. – Он даже поднял руку, чтобы ответ прозвучал убедительнее. – Черт возьми, возможно, они уже все мертвы.
– Хотелось бы надеяться, – сказал Прентисс. Но ни тот, ни другой не верил в то, что это так.
Глава 14
В больших парках Лондона и на вересковых пустошах выпавший снег сверкал ослепительной белизной. Казалось, его девственной чистоте ничто не будет угрожать в ближайшие сто лет. На больших пространствах он лежал нетронутым, и лишь кое-где виднелись редкие следы животных. На улицах снег быстро пропитывался грязью и выхлопными газами – сначала на поверхности появлялась ядовито-желтая плесень, потом сажа и копоть разъедали его, проступали огромные, неправильной формы пятна, и снежный покров становился похожим на белое тело, покрытое синяками.
Джордж Бакройд поднял шторы и выглянул из окна своей квартиры, расположенной на втором этаже дома на Мейда-Вейл. Низкое небо тускло переливалось перламутром, было ясно, что снова пойдет снег. Самая что ни на есть саночная погода.
Когда три дня назад он, проснувшись, увидел яркое сияние, пробивавшееся сквозь щель между шторами, и услышал тишину, которой, казалось, было пропитано все вокруг, он сразу понял, в чем дело. В какую-то долю секунды он ощутил неожиданно охвативший его восторг, как в детстве, когда утром вдруг обнаруживалось, что ночью выпал снег. Теперь, глядя на грязные тротуары и почерневшие сугробы по бокам проезжей части, он вспомнил то чувство. Странно, как это воспоминания о детских восторгах, словно дремавшие под внешней оболочкой вещей в ожидании своего освобождения, вдруг начинают оживать и приводиться в движение случайно услышанной музыкой, забытым запахом или лучом света, пробившимся сквозь шторы. Вот по накатанному снегу с визгом летят сани, и он слышит подбадривающие голоса взрослых, а в ушах звенит холодный ветер, заглушающий пронзительные крики ребят. Потом в памяти всплывают теплая прихожая, покалывание замерзших пальцев и смеющееся лицо отца, который помогает ему, маленькому мальчику, снять ботинки.
Бакройд усмехнулся про себя, несколько смутившись собственной сентиментальности. Он подумал, что потом, как в пьесе, должна появиться нянька с чашкой горячего какао. «Что ж, скорее всего, так оно и было», – заключил он и, громко рассмеявшись, отошел от окна, направляясь на кухню.
Он налил в чайник воды, чтобы заварить кофе, и опустил в тостер два кусочка хлеба, затем накрыл для себя на кухонном столе: положил нож, поставил тарелку, кофейную чашку, молочник, масло в глиняной масленке, блюдечко с джемом. К нему полагалась маленькая ложка. Опять вспомнилась нянька – старая, глупая зануда. У нее были твердые представления о приличиях. «Джентльмен, – однажды сообщила она ему, – это человек, который пользуется ножом даже тогда, когда обедает один». Позднее, уже подростком, он узнал от своих сверстников другое определение, согласно которому джентльменом считался тот, кто не мочится, сидя в ванной. Он представил себе реакцию няньки – не дай Бог, чтобы она услышала такое, – и улыбнулся.
Он залил кипятком гранулированный кофе, положил тосты на подставку для гренков и сел завтракать. Но вновь вспомнил о Дэниеле, мысль о котором не давала ему покоя с того дня, когда выпал первый снег, и улыбка сползла с его лица. Скрестив на коленях руки, он уставился на тарелку, украшенную синим узором в китайском стиле, но видел перед собой только расплывшееся синее пятно. От мыслей о Дэниеле нельзя было ни убежать, ни спрятаться.
Дэниел впервые увидел снег в Девоншире. Они остановились в гостинице, крытой соломенной крышей и расположенной в глубокой долине, как в чаше. Они чувствовали себя счастливыми. Казалось, Дэниелу в этом месте нравилось все – уединенность, неровная дорога к замерзшему морю, бар, который каждый вечер до отказа наполнялся краснолицыми фермерами и их разодетыми женами, щеголявшими новыми пальто, шарфами и шерстяными перчатками. Бакройд видел, какую радость все это доставляет Дэниелу. «Здесь совсем не так, как на Сент-Люсии, Джордж», – повторял он, натягивая шапку на свою густую шевелюру и восторженно улыбаясь.
Снег пошел, когда они сели обедать. Дэниел восхищенно смотрел на крупные хлопья, падавшие за окном. После закрытия бара они пошли прогуляться. Они брели, с трудом преодолевая упругие порывы ветра и смеясь, как дети. Не дойдя до моря, они повернули назад и ненадолго спрятались за высокой живой изгородью. Дэниел зачерпнул полные пригоршни пахнувшего свежестью снега, уткнулся в него своим кофейного цвета лицом и лизнул языком, на кончике которого ледяные кристаллики тут же растаяли. «Нет, это совсем не похоже на Сент-Люсию». Он поцеловал Бакройда, и его занемевшие от холода губы потеплели от прикосновения к щеке пожилого человека.
Неужели тогда действительно казалось, что это счастье будет длиться вечно? Неужели? Но почему?
Он взял с подставки тост, намазал его маслом и положил на тарелку. Прошло уже три года с того Рождества, которое они провели вместе в Девоншире, и одиннадцать месяцев с тех пор, как Дэниел покинул его. Когда это случилось, ему захотелось умереть. Он до сих пор не знал, что думать на сей счет. Он прожил полжизни в подлости, обмане и скрытности, играя в эти жалкие, убогие игры, подписывая документы, равносильные смертным приговорам, и еще смел думать – потому что ему хотелось так думать, – что еще можно все начать заново. Какой же он был глупец!
Незапятнанная жизнь – вот о чем он мечтал когда-то. В университете он впервые стал серьезно подумывать о том, чтобы стать священником. Его привлекала жизнь, наполненная размышлением, познанием, совершением обрядов и проведенная в истинном послушании, жизнь, подчиненная чему-то символическому и таинственному.
Затем его затянула политика и стала делом жизни, хотя складывалось впечатление, что он просто не знал, куда пристроить свой идеализм. Мысль об идеализме заставила его криво усмехнуться, 0-хо-хо, старина.
Чтобы избавиться от воспоминаний, он встал и включил телевизор. Вообще-то он ненавидел смотреть телевизор за завтраком, но в данный момент годилось любое средство, чтобы отвлечься от прошлого.
Снегопад отрезал их от остального мира, и они провели там три дня: пробирались сквозь снежные заносы, сушились, сидя перед камином, пылавшим в баре, тянули напитки, подаваемые в любое время суток. Растущее чувство солидарности объединило всех, кто застрял в этом месте: гостей, которые должны были уехать отсюда на второй день Рождества, тех, кто заглянул в бар в сочельник, просто чтобы выпить или пообедать. На многих женщинах была бижутерия, вечерние платья, поверх которых пришлось накинуть шали, их спутники были облачены в смокинги. Переодеться было не во что. Они спали в баре, как беженцы, и все получали огромное удовольствие от происходящего. Нарушив привычный порядок вещей, снегопад сделал своих пленников более раскованными. Он подарил им праздник души, короткие каникулы, возможность отдохнуть от повседневности, на время позабыв о своих обязанностях и ответственности. Бакройд и Дэниел были органичной частью этой необычной компании, они никому не казались странными, и никого не интересовало, кто они и откуда.
Бакройд покачал головой, словно желая стряхнуть бремя воспоминаний, и сосредоточился на телепрограмме. Диктор зачитывал мрачный прогноз о положении фунта, подкрепляя его мнением ученого мужа из Сити, который требовал от правительства принятия «самых жестких мер». Затем прозвучало сообщение о предстоящих марше мира и митинге. По мнению организаторов этого мероприятия, оно должно было стать крупнейшим событием: марш начнется от новой монтажной площадки министерства обороны, где предполагается установить ракеты «Круз» и «Першинг», затем демонстранты проследуют по улицам Лондона, и по ходу шествия к ним смогут присоединиться все желающие. Многолюдный митинг состоится в Гайд-парке, перед собравшимися выступит Клайв Хоулман.
При упоминании имени Хоулмана Бакройд напряг внимание. Он знал его по Кембриджу, еще до того, как Хоулман избрал карьеру политика, которая казалась многообещающей. С самого начала было ясно, что Хоулман не будет довольствоваться ролью рядового парламентария и она станет лишь ступенькой для достижения заветной цели. Он прекрасно ориентировался в море интриг, плескавшемся в Вестминстере. Он получил должность младшего министра в правительстве Гарольда Макмиллана, чему в немалой степени способствовало его умение выбрать для действия нужный момент. Этот талант был подкреплен особым типом либерализма, смягченного, в свою очередь, обостренным практицизмом.
Он всегда высказывался за контроль над вооружением, часто выступал за общее разоружение, но никогда – за одностороннее.
С течением времени, однако, его мнение все меньше совпадало со взглядами властей предержащих. Он выражал явное несогласие с официальной позицией, и, по мере того как политика становилась все менее либеральной, его собственные взгляды становились все более непримиримыми и радикальными. Он превратился в политического изгоя, взяв на себя роль постоянного раздражителя, ставя свою партию в щекотливое и порой безвыходное положение. Ему так и не удалось снова приблизиться к ответственному посту, но он сделал все возможное, чтобы его голос отчетливо прозвучал для широкой общественности страны. Однако Клайв Хоулман не был человеком, который довольствуется малым. Он видел себя руководителем, организатором, ибо позиция без опоры на власть в его глазах вряд ли чего стоила.
Согласие Хоулмана занять должность председателя Движения за мир и его уход из палаты общин поразили всех, за исключением хорошо знавших его людей, которые усматривали в этом поступке определенную логику. Результат нового хода был ошеломляющим. За год он стал видной политической фигурой. Он мастерски манипулировал средствами массовой информации и на редкость эффективно реорганизовал Движение. Он занял пост председателя в то время, когда общественное мнение день ото дня все более сочувственно относилось к идее разоружения в одностороннем порядке.
В последующие два года Хоулман удвоил число участников Движения, сделав ставку именно на одностороннее разоружение, чем завоевал симпатии и поддержку широкой общественности. Движение за мир стало под его руководством весомой и влиятельной силой в стране. Кандидаты от Движения за мир собирались баллотироваться на предстоящих выборах. Любое правительство и любая партия вынуждены были бы считаться с его политикой и заявлениями. Политикой и заявлениями Клайва Хоулмана. Он достиг того, чего хотел, и вернулся туда, куда так стремился.
Бакройд смотрел на лицо Хоулмана, появившееся на экране. У него брали интервью в телестудии на следующий день после состоявшегося в Бирмингеме большого митинга. Бакройд отметил про себя, что Хоулману удается сочетать в собственной внешности респектабельность с налетом страстной приверженности своему делу, что делает его похожим на стареющего гранда. Его тронутые сединой, тщательно причесанные волосы чуть-чуть длиннее, чем это полагалось члену правительства. Лацканы вельветового пиджака слегка, почти незаметно, оттопыривались. Его худощавое лицо хранило властное и торжественное выражение. Он прекрасно подходил для избранной им роли – этот бывший министр в правительстве тори, самая большая удача Движения за мир. От Хоулмана нельзя было избавиться, выдав его за сумасшедшего или невежду, действовавшего из лучших побуждений, – это было не под силу ни противникам Движения, ни обществу в целом. Его обаяние и влияние нельзя было отрицать, и владел он ими значительно в большей степени, чем Бертран Рассел[8]. Общественное мнение работало на него, поскольку он был человеком, который сумел выбрать правильный момент.
– Этот митинг, – говорил Хоулман, – который состоится через две недели, явится самой убедительной демонстрацией умонастроений, царящих в обществе. Правительству не удастся разогнать его или проигнорировать растущее общественное мнение, которое он выражает. Простые люди Британских островов требуют положить конец участию Великобритании в гонке вооружений и вывести американские ракеты с территории страны. Они ждут от своего правительства соответствующих инициатив и объявления Великобритании безъядерной державой.
Наступило молчание. Хоулман был слишком умным и искушенным политиком, чтобы превратить интервью в монолог. Интервьюер не замедлил воспользоваться предоставленной ему возможностью.
– Неужели, господин Хоулман, вы думаете, что правительство позволит Движению за мир вмешаться в ход предвыборной борьбы, признав ваши идеалы реальной альтернативой существующей политике? Ведь ваше Движение представляет мнение всего лишь крикливого меньшинства. Так почему правительство должно всерьез считаться с вами?
Хоулман слегка наклонился вперед – не для того, чтобы его показали более крупным планом, а для придания большей весомости своим словам. Он выглядел спокойным, искренним, уверенно оперировал фактами и чувствовал себя как рыба в воде.
– Во-первых, – начал он, – это не мое Движение. Оно состоит из десятков, сотен, тысяч рядовых граждан, глубоко озабоченных сознательным наращиванием гонки вооружений. Каждую минуту правительство тратит на оружие две тысячи фунтов стерлингов, и это при том, что наша система социального обеспечения трещит по всем швам. Во-вторых, большинству телезрителей известно, что члены Движения, которое я представляю, являются избирателями, и они знают, как им голосовать. Наверное, сейчас правительство прикидывает возможные результаты предстоящих выборов. Ни одна из партий не может позволить себе проигнорировать Движение за мир или сделать вид, что оно не является мощной силой в политической жизни страны. Пусть премьер-министр помнит об этом.
На такой приятной ноте Хоулман закончил свое выступление. Диктор поблагодарил Хоулмана и повернулся к камере, чтобы сообщить прогноз погоды. Бакройд налил себе чашку кофе и краем глаза следил за экраном, так как прогноз обещал продолжение снегопада.
Выступление Хоулмана произвело впечатление на Бакройда, оно было в меру уверенным и в меру агрессивным. Это Бакройда не удивило. Насколько он знал Хоулмана, тот был обречен преуспевать на любом поприще, в любой роли. Он одинаково умело и эффективно смог бы руководить министерством, брокерской фирмой, цементными работами или угловым магазинчиком.
Удивило Бакройда то, что он, хорошо зная Хоулмана, поверил в его искренность.
Он намазал джем на тост и откусил кусочек. Ему удалось отвлечься, но он чувствовал, что предстоящий день обещает быть не из легких. Бакройд тяжело вздохнул. Перед воспоминаниями он беззащитен. По опыту он знал, что единственным способом смягчить боль, заглушить или прогнать ее, было сознательное желание отдаться во власть переживаний, позволив себе бередить старые раны.
Два-три часа он провел за музицированием, перечитыванием писем, которые так и не отправил, рассматриванием фотоальбомов. Чувство потери было сокрушительным. В очередной раз он удивился, как это не умер тогда. Сухими глазами он пристально вглядывался в лица, смотревшие на него со страниц альбомов, и видел страшные сцены, которые жили в его памяти. Он прочитал слова, которые сам написал на модном бланке одного учреждения, и они показались ему откровением умирающего. «Я призрак, – подумал он. – Я гоняюсь за самим собой». Зазвонившего телефона он, казалось, не слышал, но, словно повинуясь какому-то условному инстинкту, поднялся и направился к нему. Он говорил по телефону, сам того не понимая, как оказался рядом с ним.
Джордж Бакройд поднял шторы и выглянул из окна своей квартиры, расположенной на втором этаже дома на Мейда-Вейл. Низкое небо тускло переливалось перламутром, было ясно, что снова пойдет снег. Самая что ни на есть саночная погода.
Когда три дня назад он, проснувшись, увидел яркое сияние, пробивавшееся сквозь щель между шторами, и услышал тишину, которой, казалось, было пропитано все вокруг, он сразу понял, в чем дело. В какую-то долю секунды он ощутил неожиданно охвативший его восторг, как в детстве, когда утром вдруг обнаруживалось, что ночью выпал снег. Теперь, глядя на грязные тротуары и почерневшие сугробы по бокам проезжей части, он вспомнил то чувство. Странно, как это воспоминания о детских восторгах, словно дремавшие под внешней оболочкой вещей в ожидании своего освобождения, вдруг начинают оживать и приводиться в движение случайно услышанной музыкой, забытым запахом или лучом света, пробившимся сквозь шторы. Вот по накатанному снегу с визгом летят сани, и он слышит подбадривающие голоса взрослых, а в ушах звенит холодный ветер, заглушающий пронзительные крики ребят. Потом в памяти всплывают теплая прихожая, покалывание замерзших пальцев и смеющееся лицо отца, который помогает ему, маленькому мальчику, снять ботинки.
Бакройд усмехнулся про себя, несколько смутившись собственной сентиментальности. Он подумал, что потом, как в пьесе, должна появиться нянька с чашкой горячего какао. «Что ж, скорее всего, так оно и было», – заключил он и, громко рассмеявшись, отошел от окна, направляясь на кухню.
Он налил в чайник воды, чтобы заварить кофе, и опустил в тостер два кусочка хлеба, затем накрыл для себя на кухонном столе: положил нож, поставил тарелку, кофейную чашку, молочник, масло в глиняной масленке, блюдечко с джемом. К нему полагалась маленькая ложка. Опять вспомнилась нянька – старая, глупая зануда. У нее были твердые представления о приличиях. «Джентльмен, – однажды сообщила она ему, – это человек, который пользуется ножом даже тогда, когда обедает один». Позднее, уже подростком, он узнал от своих сверстников другое определение, согласно которому джентльменом считался тот, кто не мочится, сидя в ванной. Он представил себе реакцию няньки – не дай Бог, чтобы она услышала такое, – и улыбнулся.
Он залил кипятком гранулированный кофе, положил тосты на подставку для гренков и сел завтракать. Но вновь вспомнил о Дэниеле, мысль о котором не давала ему покоя с того дня, когда выпал первый снег, и улыбка сползла с его лица. Скрестив на коленях руки, он уставился на тарелку, украшенную синим узором в китайском стиле, но видел перед собой только расплывшееся синее пятно. От мыслей о Дэниеле нельзя было ни убежать, ни спрятаться.
Дэниел впервые увидел снег в Девоншире. Они остановились в гостинице, крытой соломенной крышей и расположенной в глубокой долине, как в чаше. Они чувствовали себя счастливыми. Казалось, Дэниелу в этом месте нравилось все – уединенность, неровная дорога к замерзшему морю, бар, который каждый вечер до отказа наполнялся краснолицыми фермерами и их разодетыми женами, щеголявшими новыми пальто, шарфами и шерстяными перчатками. Бакройд видел, какую радость все это доставляет Дэниелу. «Здесь совсем не так, как на Сент-Люсии, Джордж», – повторял он, натягивая шапку на свою густую шевелюру и восторженно улыбаясь.
Снег пошел, когда они сели обедать. Дэниел восхищенно смотрел на крупные хлопья, падавшие за окном. После закрытия бара они пошли прогуляться. Они брели, с трудом преодолевая упругие порывы ветра и смеясь, как дети. Не дойдя до моря, они повернули назад и ненадолго спрятались за высокой живой изгородью. Дэниел зачерпнул полные пригоршни пахнувшего свежестью снега, уткнулся в него своим кофейного цвета лицом и лизнул языком, на кончике которого ледяные кристаллики тут же растаяли. «Нет, это совсем не похоже на Сент-Люсию». Он поцеловал Бакройда, и его занемевшие от холода губы потеплели от прикосновения к щеке пожилого человека.
Неужели тогда действительно казалось, что это счастье будет длиться вечно? Неужели? Но почему?
Он взял с подставки тост, намазал его маслом и положил на тарелку. Прошло уже три года с того Рождества, которое они провели вместе в Девоншире, и одиннадцать месяцев с тех пор, как Дэниел покинул его. Когда это случилось, ему захотелось умереть. Он до сих пор не знал, что думать на сей счет. Он прожил полжизни в подлости, обмане и скрытности, играя в эти жалкие, убогие игры, подписывая документы, равносильные смертным приговорам, и еще смел думать – потому что ему хотелось так думать, – что еще можно все начать заново. Какой же он был глупец!
Незапятнанная жизнь – вот о чем он мечтал когда-то. В университете он впервые стал серьезно подумывать о том, чтобы стать священником. Его привлекала жизнь, наполненная размышлением, познанием, совершением обрядов и проведенная в истинном послушании, жизнь, подчиненная чему-то символическому и таинственному.
Затем его затянула политика и стала делом жизни, хотя складывалось впечатление, что он просто не знал, куда пристроить свой идеализм. Мысль об идеализме заставила его криво усмехнуться, 0-хо-хо, старина.
Чтобы избавиться от воспоминаний, он встал и включил телевизор. Вообще-то он ненавидел смотреть телевизор за завтраком, но в данный момент годилось любое средство, чтобы отвлечься от прошлого.
Снегопад отрезал их от остального мира, и они провели там три дня: пробирались сквозь снежные заносы, сушились, сидя перед камином, пылавшим в баре, тянули напитки, подаваемые в любое время суток. Растущее чувство солидарности объединило всех, кто застрял в этом месте: гостей, которые должны были уехать отсюда на второй день Рождества, тех, кто заглянул в бар в сочельник, просто чтобы выпить или пообедать. На многих женщинах была бижутерия, вечерние платья, поверх которых пришлось накинуть шали, их спутники были облачены в смокинги. Переодеться было не во что. Они спали в баре, как беженцы, и все получали огромное удовольствие от происходящего. Нарушив привычный порядок вещей, снегопад сделал своих пленников более раскованными. Он подарил им праздник души, короткие каникулы, возможность отдохнуть от повседневности, на время позабыв о своих обязанностях и ответственности. Бакройд и Дэниел были органичной частью этой необычной компании, они никому не казались странными, и никого не интересовало, кто они и откуда.
Бакройд покачал головой, словно желая стряхнуть бремя воспоминаний, и сосредоточился на телепрограмме. Диктор зачитывал мрачный прогноз о положении фунта, подкрепляя его мнением ученого мужа из Сити, который требовал от правительства принятия «самых жестких мер». Затем прозвучало сообщение о предстоящих марше мира и митинге. По мнению организаторов этого мероприятия, оно должно было стать крупнейшим событием: марш начнется от новой монтажной площадки министерства обороны, где предполагается установить ракеты «Круз» и «Першинг», затем демонстранты проследуют по улицам Лондона, и по ходу шествия к ним смогут присоединиться все желающие. Многолюдный митинг состоится в Гайд-парке, перед собравшимися выступит Клайв Хоулман.
При упоминании имени Хоулмана Бакройд напряг внимание. Он знал его по Кембриджу, еще до того, как Хоулман избрал карьеру политика, которая казалась многообещающей. С самого начала было ясно, что Хоулман не будет довольствоваться ролью рядового парламентария и она станет лишь ступенькой для достижения заветной цели. Он прекрасно ориентировался в море интриг, плескавшемся в Вестминстере. Он получил должность младшего министра в правительстве Гарольда Макмиллана, чему в немалой степени способствовало его умение выбрать для действия нужный момент. Этот талант был подкреплен особым типом либерализма, смягченного, в свою очередь, обостренным практицизмом.
Он всегда высказывался за контроль над вооружением, часто выступал за общее разоружение, но никогда – за одностороннее.
С течением времени, однако, его мнение все меньше совпадало со взглядами властей предержащих. Он выражал явное несогласие с официальной позицией, и, по мере того как политика становилась все менее либеральной, его собственные взгляды становились все более непримиримыми и радикальными. Он превратился в политического изгоя, взяв на себя роль постоянного раздражителя, ставя свою партию в щекотливое и порой безвыходное положение. Ему так и не удалось снова приблизиться к ответственному посту, но он сделал все возможное, чтобы его голос отчетливо прозвучал для широкой общественности страны. Однако Клайв Хоулман не был человеком, который довольствуется малым. Он видел себя руководителем, организатором, ибо позиция без опоры на власть в его глазах вряд ли чего стоила.
Согласие Хоулмана занять должность председателя Движения за мир и его уход из палаты общин поразили всех, за исключением хорошо знавших его людей, которые усматривали в этом поступке определенную логику. Результат нового хода был ошеломляющим. За год он стал видной политической фигурой. Он мастерски манипулировал средствами массовой информации и на редкость эффективно реорганизовал Движение. Он занял пост председателя в то время, когда общественное мнение день ото дня все более сочувственно относилось к идее разоружения в одностороннем порядке.
В последующие два года Хоулман удвоил число участников Движения, сделав ставку именно на одностороннее разоружение, чем завоевал симпатии и поддержку широкой общественности. Движение за мир стало под его руководством весомой и влиятельной силой в стране. Кандидаты от Движения за мир собирались баллотироваться на предстоящих выборах. Любое правительство и любая партия вынуждены были бы считаться с его политикой и заявлениями. Политикой и заявлениями Клайва Хоулмана. Он достиг того, чего хотел, и вернулся туда, куда так стремился.
Бакройд смотрел на лицо Хоулмана, появившееся на экране. У него брали интервью в телестудии на следующий день после состоявшегося в Бирмингеме большого митинга. Бакройд отметил про себя, что Хоулману удается сочетать в собственной внешности респектабельность с налетом страстной приверженности своему делу, что делает его похожим на стареющего гранда. Его тронутые сединой, тщательно причесанные волосы чуть-чуть длиннее, чем это полагалось члену правительства. Лацканы вельветового пиджака слегка, почти незаметно, оттопыривались. Его худощавое лицо хранило властное и торжественное выражение. Он прекрасно подходил для избранной им роли – этот бывший министр в правительстве тори, самая большая удача Движения за мир. От Хоулмана нельзя было избавиться, выдав его за сумасшедшего или невежду, действовавшего из лучших побуждений, – это было не под силу ни противникам Движения, ни обществу в целом. Его обаяние и влияние нельзя было отрицать, и владел он ими значительно в большей степени, чем Бертран Рассел[8]. Общественное мнение работало на него, поскольку он был человеком, который сумел выбрать правильный момент.
– Этот митинг, – говорил Хоулман, – который состоится через две недели, явится самой убедительной демонстрацией умонастроений, царящих в обществе. Правительству не удастся разогнать его или проигнорировать растущее общественное мнение, которое он выражает. Простые люди Британских островов требуют положить конец участию Великобритании в гонке вооружений и вывести американские ракеты с территории страны. Они ждут от своего правительства соответствующих инициатив и объявления Великобритании безъядерной державой.
Наступило молчание. Хоулман был слишком умным и искушенным политиком, чтобы превратить интервью в монолог. Интервьюер не замедлил воспользоваться предоставленной ему возможностью.
– Неужели, господин Хоулман, вы думаете, что правительство позволит Движению за мир вмешаться в ход предвыборной борьбы, признав ваши идеалы реальной альтернативой существующей политике? Ведь ваше Движение представляет мнение всего лишь крикливого меньшинства. Так почему правительство должно всерьез считаться с вами?
Хоулман слегка наклонился вперед – не для того, чтобы его показали более крупным планом, а для придания большей весомости своим словам. Он выглядел спокойным, искренним, уверенно оперировал фактами и чувствовал себя как рыба в воде.
– Во-первых, – начал он, – это не мое Движение. Оно состоит из десятков, сотен, тысяч рядовых граждан, глубоко озабоченных сознательным наращиванием гонки вооружений. Каждую минуту правительство тратит на оружие две тысячи фунтов стерлингов, и это при том, что наша система социального обеспечения трещит по всем швам. Во-вторых, большинству телезрителей известно, что члены Движения, которое я представляю, являются избирателями, и они знают, как им голосовать. Наверное, сейчас правительство прикидывает возможные результаты предстоящих выборов. Ни одна из партий не может позволить себе проигнорировать Движение за мир или сделать вид, что оно не является мощной силой в политической жизни страны. Пусть премьер-министр помнит об этом.
На такой приятной ноте Хоулман закончил свое выступление. Диктор поблагодарил Хоулмана и повернулся к камере, чтобы сообщить прогноз погоды. Бакройд налил себе чашку кофе и краем глаза следил за экраном, так как прогноз обещал продолжение снегопада.
Выступление Хоулмана произвело впечатление на Бакройда, оно было в меру уверенным и в меру агрессивным. Это Бакройда не удивило. Насколько он знал Хоулмана, тот был обречен преуспевать на любом поприще, в любой роли. Он одинаково умело и эффективно смог бы руководить министерством, брокерской фирмой, цементными работами или угловым магазинчиком.
Удивило Бакройда то, что он, хорошо зная Хоулмана, поверил в его искренность.
Он намазал джем на тост и откусил кусочек. Ему удалось отвлечься, но он чувствовал, что предстоящий день обещает быть не из легких. Бакройд тяжело вздохнул. Перед воспоминаниями он беззащитен. По опыту он знал, что единственным способом смягчить боль, заглушить или прогнать ее, было сознательное желание отдаться во власть переживаний, позволив себе бередить старые раны.
Два-три часа он провел за музицированием, перечитыванием писем, которые так и не отправил, рассматриванием фотоальбомов. Чувство потери было сокрушительным. В очередной раз он удивился, как это не умер тогда. Сухими глазами он пристально вглядывался в лица, смотревшие на него со страниц альбомов, и видел страшные сцены, которые жили в его памяти. Он прочитал слова, которые сам написал на модном бланке одного учреждения, и они показались ему откровением умирающего. «Я призрак, – подумал он. – Я гоняюсь за самим собой». Зазвонившего телефона он, казалось, не слышал, но, словно повинуясь какому-то условному инстинкту, поднялся и направился к нему. Он говорил по телефону, сам того не понимая, как оказался рядом с ним.