Неева и Мики вели теперь безмятежное существование, исполненное нескончаемых радостей. В этот августовский день, едва начинавший клониться в вечеру, они лежали на горячем от солнца выступе скалы, под которым расстилалась прекрасная долина. Неева, объевшись сочной черникой, блаженно спал, но глаза Мики были полуоткрыты — щурясь, он вглядывался в светлую дымку, окутывавшую долину. До него доносилось мелодичное журчание воды между камнями и на крупной гальке отмелей, с музыкой ручья сливались дремотные голоса всей долины, тонущей в неге жаркого летнего дня. Мики ненадолго уснул беспокойным сном; через полчаса он внезапно проснулся, словно его кто-то разбудил. Он обвел долину внимательным взглядом, а потом посмотрел на Нееву — этот толстый лентяй проспал бы до ночи, если бы его оставили в покое. Но Мики в конце концов терял терпение и безжалостно будил медвежонка. Вот и теперь он досадливо залаял, а потом слегка укусил Нееву за ухо.
Он словно говорил:
«А ну-ка вставай, лежебока! Разве можно спать в такой чудесный день? Лучше прогуляемся по течению ручья и поохотимся на кого-нибудь».
Неева неторопливо поднялся, потянулся всем своим толстым туловищем и зевнул, широко разевая пасть. Его маленькие глазки сонно уставились на долину. Мики вскочил и беспокойно взвизгнул — так он обычно давал своему товарищу понять, что ему хочется пойти побродить по лесу. И Неева покорно начал спускаться следом за ним по зеленому откосу в долину, раскинувшуюся между двумя грядами холмов.
Им обоим уже почти исполнилось полгода, и из щенка и медвежонка они, собственно говоря, превратились в молодого пса и молодого медведя. Большие лапы Мики утратили прежнюю детскую неуклюжесть, грудь развилась, шея удлинилась и уже не казалась нелепо короткой для его крупной головы и могучих челюстей. Да и вообще он стал заметно шире в плечах и выше — его ровесники, принадлежащие к другим породам, рядом с ним в подавляющем большинстве показались бы маленькими и щуплыми.
Неева больше уже не походил на мохнатый шарик, хотя его возраст можно было угадать намного легче, чем возраст Мики. Однако он уже успел почти совсем утратить свое былое младенческое миролюбие. В нем наконец проснулся боевой дух, унаследованный им от его отца Суминитика; если дело доходило до драки, Неева уже не старался уклониться от нее, как прежде, и отступал только, если это оказывалось совершенно неизбежным и необходимым. Более того, ему, в отличие от большинства медведей, очень нравилось драться. Про Мики, истинного сына Хелея, и говорить нечего: он и в ранней юности никогда не упускал случая затеять драку. В результате оба они, несмотря на свою молодость, уже были покрыты рубцами и шрамами, которые сделали бы честь и закаленному лесному ветерану. Клювы ворон и сов, волчьи клыки и когти пекана оставили на их шкурах неизгладимые знаки, а на боку у Мики в довершение всего красовалась проплешина величиной с ладонь — памятка о встрече с росомахой.
В смешной круглой голове Неевы давно уже зрела честолюбивая мысль о необходимости как-нибудь померяться силами с другим молодым черным медведем. Однако до сих пор такая возможность представлялась ему всего дважды, и к тому же оба раза он не смог осуществить своего намерения, так как облюбованных им противников — медвежат-подростков — сопровождали их матери. Вот почему теперь, когда Мики увлекал его в очередную охотничью экскурсию, Неева следовал за ним с удовольствием, объяснявшимся не только надеждой поживиться чем-нибудь съестным, хотя еще недавно его ничего, кроме еды, не интересовало. Впрочем, не следует думать, будто Неева утратил свой былой аппетит. Наоборот, он был способен за день съесть втрое больше, чем Мики. Объяснялось это главным образом тем, что Мики удовлетворялся двумя-тремя трапезами в день, а Неева только обедал, но зато любил продлевать свой обед от зари и до зари. Куда бы они ни шли, он на ходу все время что-нибудь жевал.
В четверти мили от уступа, на котором они спали, находился каменистый овражек, где бил родник. Они давно уже облюбовали этот овражек, потому что он зарос дикой смородиной, самой лучшей во всем бассейне Шаматтавы. Чернильно-черные ягоды, с вишню величиной, буквально лопающиеся от сладкого сока, свисали такими крупными гроздьями, что Нееве хватало одной, чтобы набить себе пасть. Даже в августовских лесах трудно найти что-нибудь восхитительнее спелой черной смородины, и Неева забрал этот овражек в свою собственность. Мики тоже научился есть смородину, а потому теперь они направились к овражку, благо такие чудесные ягоды приятно есть и на сытый желудок. Кроме того, овражек сулил Мики множество развлечений: он кишел кроликами и молодыми куропатками, такими доверчивыми, что он ловил их без труда и пристрастился к их нежному и необыкновенно вкусному мясу. Кроме того, в овражке можно было поймать суслика или даже белку.
Однако на этот раз друзья едва-едва успели проглотить по первой порции крупных сочных ягод, как до их ушей донесся треск, происхождение которого не вызывало никаких сомнений. Во всяком случае, и Неева, и Мики сразу поняли, что этот треск означает: шагах в тридцати от них выше по овражку кто-то ломал смородиновые кусты. В их владениях бесстыдно хозяйничал неизвестный разбойник! Мики тотчас оскалил клыки, а Неева со зловещим рычанием сморщил нос. Они тихонько направились туда, где раздавался треск, и вскоре вышли на небольшую, ровную как стол площадку. В центре этой площадки стоял совершенно черный от ягод куст смородины не более ярда в обхвате. А перед этим кустом, притягивая к себе его отягощенные гроздьями ветки, присел на задних лапах молодой черный медведь, заметно крупнее Неевы.
Но Неева был так ошеломлен и возмущен дерзостью пришельца, что не обратил на это последнее обстоятельство никакого внимания. Его ярость походила на ярость человека, который, вернувшись домой после недолгой отлучки, вдруг обнаружил бы, что его жилищем и имуществом завладел какой-то нахал. К тому же ему представился удобный случай удовлетворить свое заветное желание, задав хорошую трепку другому медведю. Мики как будто почувствовал это. Во всяком случае, он не опередил Нееву и не вцепился первым в горло наглого захватчика, как сделал бы при обычных обстоятельствах. Мики, против обыкновения, медлил, и Неева кинулся вперед и ударил ничего не подозревающего противника в бок, словно черное ядро.
Макоки, старый индеец из племени кри, присутствуй он при этой сцене, несомненно, тут же дал бы противнику Неевы кличку Питут-а-вапис-кум, что в буквальном переводе означает «сбитый с ног». Индейцы кри умеют находить чрезвычайно меткие и удачные наименования, а в этот момент описать неизвестного медведя точнее всего можно было именно с помощью выражения «питут-а-вапис-кум». Мы же в дальнейшем будем для краткости называть его просто Питом.
Захваченный врасплох, Пит, рот которого был набит смородиной, опрокинулся от удара Неевы, точно туго набитый мешок. Первый натиск Неевы увенчался таким полным успехом, что Мики, который наблюдал за происходящим с жадным интересом, не удержался и одобрительно тявкнул. Прежде чем Пит успел опомниться и хотя бы проглотить ягоды, Неева, не тратя времени, схватил его за горло зубами, и пошла потеха.
Надо сказать, что медведи, особенно молодые медведи, дерутся на свой особый лад. Точнее всего здесь подошло бы сравнение с двумя дюжими рыночными торговками, вцепившимися друг другу в волосы. Никаких правил при этом, конечно, не соблюдается. Когда Пит и Неева крепко обхватили друг друга передними лапами, они сразу же пустили в ход задние, и шерсть полетела клочьями. Пит, уже опрокинутый на спину (прекрасная боевая позиция для медведя!), оказался бы в более выгодном положении, если бы не то обстоятельство, что Неева успел вцепиться в его глотку. Погрузив клыки на всю их длину в горло противника, Неева отчаянно работал острыми когтями задних лап. Когда Мики увидел летящую шерсть, он в восторге придвинулся поближе к дерущимся. Но тут Пит нанес удар одной лапой, затем другой, и Мики от разочарования только щелкнул челюстями. Бойцы покатились по земле мохнатым клубком: Неева изо всех сил старался не разомкнуть зубов, и оба они хранили полное безмолвие, не позволяя себе ни взвизгнуть, ни зарычать. Песок и камешки взлетали в воздух вместе с клочками черного меха. Большие камни с грохотом катились по склону на дно овражка. Казалось, самая земля содрогается от ярости этой битвы. Мики напряженно наблюдал за ее ходом, и теперь в его глазах и позе начало проглядывать некоторое беспокойство, вскоре сменившееся откровенной тревогой. Сначала в этом извивающемся клубке из восьми мохнатых лап, которые били, терзали и рвали в клочья длинную черную шерсть, так что чудилось, будто сцепились две взбесившиеся ветряные мельницы, Мики не мог распознать, кто здесь, собственно, Неева, а кто — Пит, а потому не был в состоянии решить, кому приходится хуже. Однако в недоумении он пребывал не дольше трех минут.
Вдруг он услышал, как Неева взвизгнул — очень тихо, почти беззвучно, и все-таки Мики различил в голосе друга растерянность и боль.
Придавленный тяжелой тушей Пита, Неева к концу этих трех минут понял, что выбрал противника не по своим возможностям. Дело было только в весе Пита и его размерах — как боец Неева превосходил его и умением, и храбростью. Но и осознав свою ошибку, Неева продолжал драться в надежде, что удача все-таки ему улыбнется. В конце концов Питу удалось занять удобную позицию, и он принялся раздирать Нееве бока так немилосердно, что, наверное, скоро спустил бы с них шкуру в буквальном смысле слова, если бы в драку не вмешался Мики. Надо отдать Нееве справедливость: он переносил боль в стоическом молчании и ни разу больше не завизжал.
Но Мики все равно понял, что его другу приходится плохо, и впился зубами в ухо Пита. Впился с такой свирепостью, что сам Суминитик при подобных обстоятельствах не постыдился бы испуганно взреветь во всю силу своих легких. Так что уж говорить о Пите! Он испустил отчаянный вопль. Забыв обо всем на свете, кроме непонятной силы, которая безжалостно терзала его нежное ухо, он оглушительно визжал от ужаса и боли. Когда раздался этот пронзительный жалобный визг, Неева сразу же понял, что тут не обошлось без Мики.
Он вырвался из-под туши своего противника, и как раз вовремя: в овражек, как разъяренный бык, ворвалась матушка Пита. Она замахнулась на Нееву огромной лапой, но он успел отскочить и пустился наутек, а медведица повернулась к своему вопящему отпрыску. Мики в упоении висел на своей жертве и заметил, какая опасность ему грозит, только когда медведица уже занесла над ним лапу, похожую на бревно. Мики молниеносным движением бросился в сторону, и лапа опустилась на затылок злополучного Пита с такой силой, что он, точно футбольный мяч, кувырком пролетел по склону тридцать шагов.
Мики не остался посмотреть, что будет дальше. Он юркнул в смородиновые кусты и помчался вслед за Неевой к выходу из овражка. На равнину они выскочили одновременно и бежали без оглядки еще добрых десять минут. Когда они наконец остановились перевести дух, от овражка их уже отделяла целая миля. Пыхтя и задыхаясь, они опустились на землю. Неева в изнеможении высунул длинный красный язык. Медвежонок был весь в кровоточащих царапинах, на его боках клочьями висела выдранная шерсть. Он посмотрел на Мики долгим горестным взглядом, как бы печально признавая, что победа, бесспорно, осталась за Питом.
Он словно говорил:
«А ну-ка вставай, лежебока! Разве можно спать в такой чудесный день? Лучше прогуляемся по течению ручья и поохотимся на кого-нибудь».
Неева неторопливо поднялся, потянулся всем своим толстым туловищем и зевнул, широко разевая пасть. Его маленькие глазки сонно уставились на долину. Мики вскочил и беспокойно взвизгнул — так он обычно давал своему товарищу понять, что ему хочется пойти побродить по лесу. И Неева покорно начал спускаться следом за ним по зеленому откосу в долину, раскинувшуюся между двумя грядами холмов.
Им обоим уже почти исполнилось полгода, и из щенка и медвежонка они, собственно говоря, превратились в молодого пса и молодого медведя. Большие лапы Мики утратили прежнюю детскую неуклюжесть, грудь развилась, шея удлинилась и уже не казалась нелепо короткой для его крупной головы и могучих челюстей. Да и вообще он стал заметно шире в плечах и выше — его ровесники, принадлежащие к другим породам, рядом с ним в подавляющем большинстве показались бы маленькими и щуплыми.
Неева больше уже не походил на мохнатый шарик, хотя его возраст можно было угадать намного легче, чем возраст Мики. Однако он уже успел почти совсем утратить свое былое младенческое миролюбие. В нем наконец проснулся боевой дух, унаследованный им от его отца Суминитика; если дело доходило до драки, Неева уже не старался уклониться от нее, как прежде, и отступал только, если это оказывалось совершенно неизбежным и необходимым. Более того, ему, в отличие от большинства медведей, очень нравилось драться. Про Мики, истинного сына Хелея, и говорить нечего: он и в ранней юности никогда не упускал случая затеять драку. В результате оба они, несмотря на свою молодость, уже были покрыты рубцами и шрамами, которые сделали бы честь и закаленному лесному ветерану. Клювы ворон и сов, волчьи клыки и когти пекана оставили на их шкурах неизгладимые знаки, а на боку у Мики в довершение всего красовалась проплешина величиной с ладонь — памятка о встрече с росомахой.
В смешной круглой голове Неевы давно уже зрела честолюбивая мысль о необходимости как-нибудь померяться силами с другим молодым черным медведем. Однако до сих пор такая возможность представлялась ему всего дважды, и к тому же оба раза он не смог осуществить своего намерения, так как облюбованных им противников — медвежат-подростков — сопровождали их матери. Вот почему теперь, когда Мики увлекал его в очередную охотничью экскурсию, Неева следовал за ним с удовольствием, объяснявшимся не только надеждой поживиться чем-нибудь съестным, хотя еще недавно его ничего, кроме еды, не интересовало. Впрочем, не следует думать, будто Неева утратил свой былой аппетит. Наоборот, он был способен за день съесть втрое больше, чем Мики. Объяснялось это главным образом тем, что Мики удовлетворялся двумя-тремя трапезами в день, а Неева только обедал, но зато любил продлевать свой обед от зари и до зари. Куда бы они ни шли, он на ходу все время что-нибудь жевал.
В четверти мили от уступа, на котором они спали, находился каменистый овражек, где бил родник. Они давно уже облюбовали этот овражек, потому что он зарос дикой смородиной, самой лучшей во всем бассейне Шаматтавы. Чернильно-черные ягоды, с вишню величиной, буквально лопающиеся от сладкого сока, свисали такими крупными гроздьями, что Нееве хватало одной, чтобы набить себе пасть. Даже в августовских лесах трудно найти что-нибудь восхитительнее спелой черной смородины, и Неева забрал этот овражек в свою собственность. Мики тоже научился есть смородину, а потому теперь они направились к овражку, благо такие чудесные ягоды приятно есть и на сытый желудок. Кроме того, овражек сулил Мики множество развлечений: он кишел кроликами и молодыми куропатками, такими доверчивыми, что он ловил их без труда и пристрастился к их нежному и необыкновенно вкусному мясу. Кроме того, в овражке можно было поймать суслика или даже белку.
Однако на этот раз друзья едва-едва успели проглотить по первой порции крупных сочных ягод, как до их ушей донесся треск, происхождение которого не вызывало никаких сомнений. Во всяком случае, и Неева, и Мики сразу поняли, что этот треск означает: шагах в тридцати от них выше по овражку кто-то ломал смородиновые кусты. В их владениях бесстыдно хозяйничал неизвестный разбойник! Мики тотчас оскалил клыки, а Неева со зловещим рычанием сморщил нос. Они тихонько направились туда, где раздавался треск, и вскоре вышли на небольшую, ровную как стол площадку. В центре этой площадки стоял совершенно черный от ягод куст смородины не более ярда в обхвате. А перед этим кустом, притягивая к себе его отягощенные гроздьями ветки, присел на задних лапах молодой черный медведь, заметно крупнее Неевы.
Но Неева был так ошеломлен и возмущен дерзостью пришельца, что не обратил на это последнее обстоятельство никакого внимания. Его ярость походила на ярость человека, который, вернувшись домой после недолгой отлучки, вдруг обнаружил бы, что его жилищем и имуществом завладел какой-то нахал. К тому же ему представился удобный случай удовлетворить свое заветное желание, задав хорошую трепку другому медведю. Мики как будто почувствовал это. Во всяком случае, он не опередил Нееву и не вцепился первым в горло наглого захватчика, как сделал бы при обычных обстоятельствах. Мики, против обыкновения, медлил, и Неева кинулся вперед и ударил ничего не подозревающего противника в бок, словно черное ядро.
Макоки, старый индеец из племени кри, присутствуй он при этой сцене, несомненно, тут же дал бы противнику Неевы кличку Питут-а-вапис-кум, что в буквальном переводе означает «сбитый с ног». Индейцы кри умеют находить чрезвычайно меткие и удачные наименования, а в этот момент описать неизвестного медведя точнее всего можно было именно с помощью выражения «питут-а-вапис-кум». Мы же в дальнейшем будем для краткости называть его просто Питом.
Захваченный врасплох, Пит, рот которого был набит смородиной, опрокинулся от удара Неевы, точно туго набитый мешок. Первый натиск Неевы увенчался таким полным успехом, что Мики, который наблюдал за происходящим с жадным интересом, не удержался и одобрительно тявкнул. Прежде чем Пит успел опомниться и хотя бы проглотить ягоды, Неева, не тратя времени, схватил его за горло зубами, и пошла потеха.
Надо сказать, что медведи, особенно молодые медведи, дерутся на свой особый лад. Точнее всего здесь подошло бы сравнение с двумя дюжими рыночными торговками, вцепившимися друг другу в волосы. Никаких правил при этом, конечно, не соблюдается. Когда Пит и Неева крепко обхватили друг друга передними лапами, они сразу же пустили в ход задние, и шерсть полетела клочьями. Пит, уже опрокинутый на спину (прекрасная боевая позиция для медведя!), оказался бы в более выгодном положении, если бы не то обстоятельство, что Неева успел вцепиться в его глотку. Погрузив клыки на всю их длину в горло противника, Неева отчаянно работал острыми когтями задних лап. Когда Мики увидел летящую шерсть, он в восторге придвинулся поближе к дерущимся. Но тут Пит нанес удар одной лапой, затем другой, и Мики от разочарования только щелкнул челюстями. Бойцы покатились по земле мохнатым клубком: Неева изо всех сил старался не разомкнуть зубов, и оба они хранили полное безмолвие, не позволяя себе ни взвизгнуть, ни зарычать. Песок и камешки взлетали в воздух вместе с клочками черного меха. Большие камни с грохотом катились по склону на дно овражка. Казалось, самая земля содрогается от ярости этой битвы. Мики напряженно наблюдал за ее ходом, и теперь в его глазах и позе начало проглядывать некоторое беспокойство, вскоре сменившееся откровенной тревогой. Сначала в этом извивающемся клубке из восьми мохнатых лап, которые били, терзали и рвали в клочья длинную черную шерсть, так что чудилось, будто сцепились две взбесившиеся ветряные мельницы, Мики не мог распознать, кто здесь, собственно, Неева, а кто — Пит, а потому не был в состоянии решить, кому приходится хуже. Однако в недоумении он пребывал не дольше трех минут.
Вдруг он услышал, как Неева взвизгнул — очень тихо, почти беззвучно, и все-таки Мики различил в голосе друга растерянность и боль.
Придавленный тяжелой тушей Пита, Неева к концу этих трех минут понял, что выбрал противника не по своим возможностям. Дело было только в весе Пита и его размерах — как боец Неева превосходил его и умением, и храбростью. Но и осознав свою ошибку, Неева продолжал драться в надежде, что удача все-таки ему улыбнется. В конце концов Питу удалось занять удобную позицию, и он принялся раздирать Нееве бока так немилосердно, что, наверное, скоро спустил бы с них шкуру в буквальном смысле слова, если бы в драку не вмешался Мики. Надо отдать Нееве справедливость: он переносил боль в стоическом молчании и ни разу больше не завизжал.
Но Мики все равно понял, что его другу приходится плохо, и впился зубами в ухо Пита. Впился с такой свирепостью, что сам Суминитик при подобных обстоятельствах не постыдился бы испуганно взреветь во всю силу своих легких. Так что уж говорить о Пите! Он испустил отчаянный вопль. Забыв обо всем на свете, кроме непонятной силы, которая безжалостно терзала его нежное ухо, он оглушительно визжал от ужаса и боли. Когда раздался этот пронзительный жалобный визг, Неева сразу же понял, что тут не обошлось без Мики.
Он вырвался из-под туши своего противника, и как раз вовремя: в овражек, как разъяренный бык, ворвалась матушка Пита. Она замахнулась на Нееву огромной лапой, но он успел отскочить и пустился наутек, а медведица повернулась к своему вопящему отпрыску. Мики в упоении висел на своей жертве и заметил, какая опасность ему грозит, только когда медведица уже занесла над ним лапу, похожую на бревно. Мики молниеносным движением бросился в сторону, и лапа опустилась на затылок злополучного Пита с такой силой, что он, точно футбольный мяч, кувырком пролетел по склону тридцать шагов.
Мики не остался посмотреть, что будет дальше. Он юркнул в смородиновые кусты и помчался вслед за Неевой к выходу из овражка. На равнину они выскочили одновременно и бежали без оглядки еще добрых десять минут. Когда они наконец остановились перевести дух, от овражка их уже отделяла целая миля. Пыхтя и задыхаясь, они опустились на землю. Неева в изнеможении высунул длинный красный язык. Медвежонок был весь в кровоточащих царапинах, на его боках клочьями висела выдранная шерсть. Он посмотрел на Мики долгим горестным взглядом, как бы печально признавая, что победа, бесспорно, осталась за Питом.
12
После драки в овражке Мики с Неевой уже не рисковали возвращаться в этот райский сад, где в таком изобилии произрастала восхитительная черная смородина. Впрочем, Мики от кончика носа до кончика хвоста был завзятым искателем приключений и, подобно древним кочевникам, лучше всего чувствовал себя тогда, когда они отправлялись исследовать новые места. Теперь он душой и телом принадлежал дремучим дебрям, и если бы в эту пору своей жизни он вдруг наткнулся на стоянку какого-нибудь охотника, то, скорее всего, подобно Нееве, поспешил бы убраться от нее подальше. Однако в судьбах зверей случай играет не меньшую роль, чем в людских судьбах, и когда наши друзья повернули на запад, туда, где простиралась обширная неведомая область огромных озер и множества рек, события начали понемножку и незаметно подводить Мики, сына Хелея, к тем дням, которым суждено было стать самыми темными и страшными днями его жизни.
Шесть чудесных солнечных недель, завершавших лето и начинавших осень, то есть до середины сентября, Мики и Неева медленно продвигались через леса на запад, неуклонно следуя за заходящим солнцем к хребту Джонсона, к рекам Тачвуд и Клируотер и к озеру Годе. В этих краях они увидели много нового. Здесь на площади примерно в десять тысяч квадратных миль природа создала настоящий лесной заповедник. На своем пути Мики и Неева встречали большие колонии бобров, выбиравших для своих хаток темные и тихие заводи. Они видели, как выдры играют и катаются с глинистых откосов. Они так часто натыкались на лосей и карибу, что совсем перестали их бояться и теперь, не прячась, спокойно шли через поляны или болотца, где паслись рогатые красавцы. Именно здесь Мики окончательно постиг, что животные, ноги которых завершаются копытами, представляют собой законную добычу зверей, наделенных когтями и зубами: эти места кишели волками, и они с Неевой часто натыкались на остатки волчьих пиршеств, а еще чаще слышали охотничий клич стаи, идущей по следу. После своей июньской встречи с Махигун Мики утратил всякое желание свести с волками более близкое знакомство. А Неева теперь уже не требовал, чтобы они надолго задерживались у недоеденных туш, на которых они время от времени натыкались. В Нееве просыпалось квоска-хао — инстинктивное ощущение надвигающегося «большого изменения».
До начала октября Мики не замечал в своем товарище ничего нового и необычного, но, когда наступил этот месяц, в поведении Неевы появилось какое-то беспокойство. Это беспокойство все более усиливалось, по мере того как ночи становились холоднее, а воздух наполнялся запахами поздней осени. Теперь вожаком в их странствиях стал Неева — казалось, он непрерывно что-то ищет, но что именно, Мики не удавалось ни почуять, ни увидеть. Неева спал теперь мало и урывками. К середине октября он и вовсе перестал спать и почти всю ночь напролет, как и весь день, ел, ел, ел и непрерывно нюхал ветер в надежде обнаружить то таинственное нечто, на поиски которого его настойчиво и неумолимо гнала Природа. Он без конца рыскал среди бурелома и между скал, а Мики следовал за ним по пятам, готовый в любую минуту кинуться в бой с тем неведомым, что с таким усердием разыскивал Неева. Но поиски Неевы все еще оставались напрасными.
Тогда Неева, подчиняясь унаследованному от родителей инстинкту, повернул назад, на восток, туда, где лежала страна Нузак, его матери, и Суминитика, его отца. Мики, конечно, пошел с ним. Ночи становились все более и более холодными. Звезды словно отодвигались в неизмеримые глубины неба, а луна над зубчатой стеной леса уже не бывала красной, точно кровь. Крик гагары стал неизбывно тоскливым, словно она горевала и плакала. А обитатели типи и лесных хижин втягивали ноздрями ледяной утренний воздух, смазывали свои капканы рыбьим жиром и бобровой струей, шили себе новые мокасины, чинили лыжи и сани, потому что стенания гагары говорили о неумолимом приближении идущей с севера зимы. Болота окутала тишина. Лосиха уже не подзывала мычанием лосят. Теперь над открытыми равнинами и над старыми гарями разносился грозный рев могучих самцов, бросающих вызов всем соперникам, и под ночными звездами огромные рога с треском стукались о рога, сшибаясь в яростном поединке. Волк уже не завывал, упиваясь собственным голосом. Хищные лапы теперь ступали осторожно, крадучись. В лесном мире вновь наступала пора отчаянной борьбы за жизнь.
И вот пришел ноябрь.
Наверное, Мики на всю жизнь запомнился день, когда выпал первый снег. Сначала он решил, что все белые птицы на свете вздумали одновременно сбросить свои перья. Затем он ощутил под лапами нежную мягкость и холод. Кровь побежала по его жилам огненными струйками, и он почувствовал то дикое, захватывающее упоение, которое испытывает волк при наступлении зимы.
На Нееву снег подействовал совсем по-иному, настолько по-иному, что даже Мики ощутил эту разницу и со смутным беспокойством ожидал, к каким это может привести последствиям. В тот день, когда выпал первый снег, он заметил в поведении своего товарища необъяснимую перемену: Неева принялся есть то, чего прежде никогда в рот не брал. Он слизывал с земли мягкие сосновые иглы и трухлявую кору сгнивших стволов. А затем он забрался в узкую расселину у вершины высокого холма и нашел наконец то, что искал, — глубокую, теплую, темную пещеру.
Пути природы неисповедимы. Она наделяет птиц зрением, о каком человек не может и мечтать, а зверям дарит чувство направления, не доступное людям. Неева, готовясь погрузиться в свой первый Долгий Сон, пришел в пещеру, где родился, в пещеру, из которой вышел ранней весной вместе с Нузак, своей матерью.
Тут еще сохранилась их постель — углубление в мягком песке, устланное слинявшей шерстью Нузак. Но эта шерсть уже утратила запах его матери. Неева лег в готовое углубление и в последний раз испустил негромкое ласковое ворчание, адресованное Мики. Как будто неведомая рука мягко, но неумолимо прижалась к его глазам, и, не в силах противиться ее приказу, он на прощание пожелал Мики «спокойной ночи».
И в эту ночь с севера, словно лавина, налетел пипу кестин — первый зимний буран. Ветер ревел, как тысяча лосей, и в лесном краю вся жизнь затаилась без движения. Даже в своей укромной пещере Мики слышал, как воет и хлещет по скалам ветер, слышал свист дробинок снежной крупы за отверстием, сквозь которое они забрались в пещеру, и теснее прижался к Нееве, довольный тем, что они отыскали такой надежный приют.
Когда наступил день, Мики направился к щели в скале и застыл в изумленном безмолвии перед зрелищем нового мира, совсем не похожего на тот, который он видел еще накануне. Все было белым — ослепительно, пронзительно белым. Солнце уже встало. Оно пускало в глаза Мики тысячи острых стрел сияющего блеска. Всюду, куда бы он ни посмотрел, земля казалась одетой в алмазный убор. Скалы, деревья, кусты нестерпимо сверкали в солнечных лучах. Вершины деревьев, отягощенные снежными шапками, пылали серебряным пламенем. Оно морем разливалось по долине, и не успевший замерзнуть извилистый черный ручей казался от этого особенно черным. Никогда еще Мики не видел такого великолепного дня. Никогда еще его сердце не билось при виде солнца с такой бешеной радостью, как теперь, и никогда еще его кровь не бежала по жилам так весело.
Он заливисто тявкнул и бросился к Нееве. Его звонкий лай нарушил сумрачную тишину пещеры, и он принялся расталкивать носом спящего товарища. Неева сонно заворчал. Он потянулся, на мгновение поднял голову, а потом снова свернулся в тугой шар. Тщетно Мики доказывал, что уже день и им пора идти дальше — Неева не откликался на его призывы. В конце концов Мики возвратился к щели, ведущей наружу. Там он оглянулся, проверяя, не идет ли за ним Неева. С разочарованием убедившись, что тот по-прежнему лежит неподвижно, он в два прыжка очутился на снегу. Однако он еще не меньше часа провел около пещеры, вновь превратившейся в медвежью берлогу. Три раза он забирался туда к Нееве и пытался заставить его встать и выйти на свет. В дальнем углу пещеры, где устроился Неева, было совсем темно, и Мики словно растолковывал своему другу, что он очень глуп, если думает, будто сейчас еще ночь — ведь солнце взошло давным-давно. Но из усилий Мики ничего не вышло. Неева уже погружался в Долгий Сон — зимнюю спячку, которую индейцы называют ускепоу-а-мью — страной снов, куда уходят медведи.
Досада на приятеля и сильнейшее желание как следует укусить Нееву за ухо постепенно сменились у Мики совсем другим настроением. Инстинкт, который у зверей заменяет логическое мышление, свойственное человеку, пробуждал в нем гнетущую и непонятную тревогу. Его все больше и больше охватывало томительное беспокойство. Он метался перед входом в пещеру, и в этих метаниях чудилось даже отчаяние. Наконец Мики в последний раз залез туда к Нееве, а потом один спустился в долину.
Он был голоден, но после ночного бурана найти какую-нибудь еду было нелегко. Кролики тихо лежали в теплых гнездах под валежником и в дуплах поваленных деревьев, надежно прикрытых снежными сугробами. На то время, пока бушевал буран, вся лесная жизнь замерла, и теперь искрящуюся пелену не пересекал ни единый след, который мог бы привести Мики к добыче. Он брел по снегу, иногда проваливаясь в него по самые плечи. Потом он спустился к ручью. Но это уже не был прежний, хорошо ему знакомый ручей — по его берегам застыла ледяная корка, вода стала темной и зловещей. И он уже не журчал весело и беззаботно, как летом и в дни золотой осени. В его глуховатом монотонном побулькивании слышалась неясная угроза — словно ручьем завладели злые лесные духи и, исказив самый его голос, предупреждали Мики, что времена изменились и его родным краем управляют теперь новые силы и еще неизвестные ему законы.
Мики осторожно полакал воды. Она была холодной — холодной, как снег. И он постепенно начал понимать, что этот новый мир, несмотря на всю свою белую красоту, лишен теплого бьющегося сердца, лишен жизни. А он был в этом мире один. Один! Все вокруг было занесено снегом. Все вокруг, казалось, умерло.
Мики вернулся к Нееве и до конца дня лежал в пещере, прижавшись к мохнатому боку своего друга. Ночь он тоже провел в пещере — он только подошел к выходу и посмотрел на усыпанное яркими звездами небо, по которому, как белое солнце, плыла луна. Луна и звезды также стали какими-то другими, незнакомыми. Они казались неподвижными и холодными. А под ними распростерлась белая безмолвная земля.
На рассвете Мики еще раз попробовал разбудить Нееву, но уже без прежней упрямой настойчивости. И у него не возникло желания куснуть Нееву. Он осознал, что произошло нечто непостижимое. Понять, в чем дело, он был не в состоянии, но смутно угадывал всю значительность случившегося. И еще он испытывал непонятный страх, пронизанный дурными предчувствиями.
Мики спустился в долину поохотиться. Ночью при свете луны и звезд кролики устроили на снегу настоящий праздник, так что теперь на опушке леса Мики нашел целые площадки, утрамбованные их лапками, и множество петляющих следов. Поэтому он без труда отыскал себе завтрак и отлично поел. Однако он тут же выследил еще одного кролика, а потом и второго. Он мог бы продолжать эту охоту до бесконечности: благодаря предательскому снегу надежные кроличьи тайники превратились в настоящие ловушки. К Мики вернулась бодрость. Он снова радовался жизни. Никогда еще у него не было такой удачной охоты, никогда еще в его распоряжение не попадали такие богатые угодья, по сравнению с которыми совсем жалким казался овражек, где густые кусты смородины были черными от сочных гроздьев. Он наелся до отвала, а потом вернулся к Нееве с одним из убитых кроликов. Он бросил кролика рядом со своим товарищем и затявкал. Но даже и теперь Неева никак не отозвался на его зов. Медвежонок только глубоко вздохнул и слегка изменил позу.
Однако днем Неева впервые за двое суток поднялся, потянулся и обнюхал кроличью тушку. Но есть он не стал. Он несколько раз повернулся в своем углублении, расширяя его, и, к большому огорчению Мики, опять заснул.
На следующий день, примерно в тот же час, Неева снова проснулся. На этот раз он даже подошел к выходу из пещеры и проглотил немного снега. Но кролика есть он все-таки не стал. Вновь Мать-Природа подсказала ему, что не следует разрушать покров из сосновых игл и сухой трухи, которым он выстлал свой желудок и кишечник. Неева снова уснул. И больше уже не просыпался.
Зимние дни сменяли друг друга, а Мики по-прежнему охотился в долине возле берлоги, все больше и больше страдая от одиночества. До конца ноября он каждую ночь возвращался в пещеру и спал возле Неевы. А Неева казался мертвым, только он был теплым, дышал и порой из его горла вырывалось глухое ворчание. Но все это не утоляло тоски, нараставшей в душе Мики, которому отчаянно недоставало общества, недоставало верного товарища. Он любил Нееву. Первые долгие недели зимы он неизменно возвращался к спящему другу. Он приносил ему мясо. Его переполняло непонятное горе, которое не было бы столь острым, если бы Неева просто умер. Наоборот, Мики твердо знал, что Неева жив, но не понимал, почему он все время спит, и мучился именно оттого, что не мог разобраться в происходящем. Смерть Мики понял бы: если бы Неева был мертв, Мики просто ушел бы от него… и не вернулся бы.
Однако в конце концов наступила ночь, когда Мики, гоняясь за кроликом, отошел от пещеры очень далеко и впервые не стал возвращаться туда, а переночевал под кучей валежника. После этого ему стало еще труднее сопротивляться неслышному голосу, который властно звал его идти дальше. Через несколько дней он опять переночевал вдали от Неевы. А после третьей такой ночи наступила неизбежная минута — такая же неизбежная, как восход солнца и луны, — и наперекор надежде и страху Мики твердо понял, что Неева уже никогда больше не пойдет бродить с ним по лесу, как в те чудесные летние дни, когда они плечом к плечу встречали опасности и радости жизни в мире северных лесов, которые теперь не зеленели под теплыми солнечными лучами, а тонули в белом безмолвии, исполненном смерти.
Шесть чудесных солнечных недель, завершавших лето и начинавших осень, то есть до середины сентября, Мики и Неева медленно продвигались через леса на запад, неуклонно следуя за заходящим солнцем к хребту Джонсона, к рекам Тачвуд и Клируотер и к озеру Годе. В этих краях они увидели много нового. Здесь на площади примерно в десять тысяч квадратных миль природа создала настоящий лесной заповедник. На своем пути Мики и Неева встречали большие колонии бобров, выбиравших для своих хаток темные и тихие заводи. Они видели, как выдры играют и катаются с глинистых откосов. Они так часто натыкались на лосей и карибу, что совсем перестали их бояться и теперь, не прячась, спокойно шли через поляны или болотца, где паслись рогатые красавцы. Именно здесь Мики окончательно постиг, что животные, ноги которых завершаются копытами, представляют собой законную добычу зверей, наделенных когтями и зубами: эти места кишели волками, и они с Неевой часто натыкались на остатки волчьих пиршеств, а еще чаще слышали охотничий клич стаи, идущей по следу. После своей июньской встречи с Махигун Мики утратил всякое желание свести с волками более близкое знакомство. А Неева теперь уже не требовал, чтобы они надолго задерживались у недоеденных туш, на которых они время от времени натыкались. В Нееве просыпалось квоска-хао — инстинктивное ощущение надвигающегося «большого изменения».
До начала октября Мики не замечал в своем товарище ничего нового и необычного, но, когда наступил этот месяц, в поведении Неевы появилось какое-то беспокойство. Это беспокойство все более усиливалось, по мере того как ночи становились холоднее, а воздух наполнялся запахами поздней осени. Теперь вожаком в их странствиях стал Неева — казалось, он непрерывно что-то ищет, но что именно, Мики не удавалось ни почуять, ни увидеть. Неева спал теперь мало и урывками. К середине октября он и вовсе перестал спать и почти всю ночь напролет, как и весь день, ел, ел, ел и непрерывно нюхал ветер в надежде обнаружить то таинственное нечто, на поиски которого его настойчиво и неумолимо гнала Природа. Он без конца рыскал среди бурелома и между скал, а Мики следовал за ним по пятам, готовый в любую минуту кинуться в бой с тем неведомым, что с таким усердием разыскивал Неева. Но поиски Неевы все еще оставались напрасными.
Тогда Неева, подчиняясь унаследованному от родителей инстинкту, повернул назад, на восток, туда, где лежала страна Нузак, его матери, и Суминитика, его отца. Мики, конечно, пошел с ним. Ночи становились все более и более холодными. Звезды словно отодвигались в неизмеримые глубины неба, а луна над зубчатой стеной леса уже не бывала красной, точно кровь. Крик гагары стал неизбывно тоскливым, словно она горевала и плакала. А обитатели типи и лесных хижин втягивали ноздрями ледяной утренний воздух, смазывали свои капканы рыбьим жиром и бобровой струей, шили себе новые мокасины, чинили лыжи и сани, потому что стенания гагары говорили о неумолимом приближении идущей с севера зимы. Болота окутала тишина. Лосиха уже не подзывала мычанием лосят. Теперь над открытыми равнинами и над старыми гарями разносился грозный рев могучих самцов, бросающих вызов всем соперникам, и под ночными звездами огромные рога с треском стукались о рога, сшибаясь в яростном поединке. Волк уже не завывал, упиваясь собственным голосом. Хищные лапы теперь ступали осторожно, крадучись. В лесном мире вновь наступала пора отчаянной борьбы за жизнь.
И вот пришел ноябрь.
Наверное, Мики на всю жизнь запомнился день, когда выпал первый снег. Сначала он решил, что все белые птицы на свете вздумали одновременно сбросить свои перья. Затем он ощутил под лапами нежную мягкость и холод. Кровь побежала по его жилам огненными струйками, и он почувствовал то дикое, захватывающее упоение, которое испытывает волк при наступлении зимы.
На Нееву снег подействовал совсем по-иному, настолько по-иному, что даже Мики ощутил эту разницу и со смутным беспокойством ожидал, к каким это может привести последствиям. В тот день, когда выпал первый снег, он заметил в поведении своего товарища необъяснимую перемену: Неева принялся есть то, чего прежде никогда в рот не брал. Он слизывал с земли мягкие сосновые иглы и трухлявую кору сгнивших стволов. А затем он забрался в узкую расселину у вершины высокого холма и нашел наконец то, что искал, — глубокую, теплую, темную пещеру.
Пути природы неисповедимы. Она наделяет птиц зрением, о каком человек не может и мечтать, а зверям дарит чувство направления, не доступное людям. Неева, готовясь погрузиться в свой первый Долгий Сон, пришел в пещеру, где родился, в пещеру, из которой вышел ранней весной вместе с Нузак, своей матерью.
Тут еще сохранилась их постель — углубление в мягком песке, устланное слинявшей шерстью Нузак. Но эта шерсть уже утратила запах его матери. Неева лег в готовое углубление и в последний раз испустил негромкое ласковое ворчание, адресованное Мики. Как будто неведомая рука мягко, но неумолимо прижалась к его глазам, и, не в силах противиться ее приказу, он на прощание пожелал Мики «спокойной ночи».
И в эту ночь с севера, словно лавина, налетел пипу кестин — первый зимний буран. Ветер ревел, как тысяча лосей, и в лесном краю вся жизнь затаилась без движения. Даже в своей укромной пещере Мики слышал, как воет и хлещет по скалам ветер, слышал свист дробинок снежной крупы за отверстием, сквозь которое они забрались в пещеру, и теснее прижался к Нееве, довольный тем, что они отыскали такой надежный приют.
Когда наступил день, Мики направился к щели в скале и застыл в изумленном безмолвии перед зрелищем нового мира, совсем не похожего на тот, который он видел еще накануне. Все было белым — ослепительно, пронзительно белым. Солнце уже встало. Оно пускало в глаза Мики тысячи острых стрел сияющего блеска. Всюду, куда бы он ни посмотрел, земля казалась одетой в алмазный убор. Скалы, деревья, кусты нестерпимо сверкали в солнечных лучах. Вершины деревьев, отягощенные снежными шапками, пылали серебряным пламенем. Оно морем разливалось по долине, и не успевший замерзнуть извилистый черный ручей казался от этого особенно черным. Никогда еще Мики не видел такого великолепного дня. Никогда еще его сердце не билось при виде солнца с такой бешеной радостью, как теперь, и никогда еще его кровь не бежала по жилам так весело.
Он заливисто тявкнул и бросился к Нееве. Его звонкий лай нарушил сумрачную тишину пещеры, и он принялся расталкивать носом спящего товарища. Неева сонно заворчал. Он потянулся, на мгновение поднял голову, а потом снова свернулся в тугой шар. Тщетно Мики доказывал, что уже день и им пора идти дальше — Неева не откликался на его призывы. В конце концов Мики возвратился к щели, ведущей наружу. Там он оглянулся, проверяя, не идет ли за ним Неева. С разочарованием убедившись, что тот по-прежнему лежит неподвижно, он в два прыжка очутился на снегу. Однако он еще не меньше часа провел около пещеры, вновь превратившейся в медвежью берлогу. Три раза он забирался туда к Нееве и пытался заставить его встать и выйти на свет. В дальнем углу пещеры, где устроился Неева, было совсем темно, и Мики словно растолковывал своему другу, что он очень глуп, если думает, будто сейчас еще ночь — ведь солнце взошло давным-давно. Но из усилий Мики ничего не вышло. Неева уже погружался в Долгий Сон — зимнюю спячку, которую индейцы называют ускепоу-а-мью — страной снов, куда уходят медведи.
Досада на приятеля и сильнейшее желание как следует укусить Нееву за ухо постепенно сменились у Мики совсем другим настроением. Инстинкт, который у зверей заменяет логическое мышление, свойственное человеку, пробуждал в нем гнетущую и непонятную тревогу. Его все больше и больше охватывало томительное беспокойство. Он метался перед входом в пещеру, и в этих метаниях чудилось даже отчаяние. Наконец Мики в последний раз залез туда к Нееве, а потом один спустился в долину.
Он был голоден, но после ночного бурана найти какую-нибудь еду было нелегко. Кролики тихо лежали в теплых гнездах под валежником и в дуплах поваленных деревьев, надежно прикрытых снежными сугробами. На то время, пока бушевал буран, вся лесная жизнь замерла, и теперь искрящуюся пелену не пересекал ни единый след, который мог бы привести Мики к добыче. Он брел по снегу, иногда проваливаясь в него по самые плечи. Потом он спустился к ручью. Но это уже не был прежний, хорошо ему знакомый ручей — по его берегам застыла ледяная корка, вода стала темной и зловещей. И он уже не журчал весело и беззаботно, как летом и в дни золотой осени. В его глуховатом монотонном побулькивании слышалась неясная угроза — словно ручьем завладели злые лесные духи и, исказив самый его голос, предупреждали Мики, что времена изменились и его родным краем управляют теперь новые силы и еще неизвестные ему законы.
Мики осторожно полакал воды. Она была холодной — холодной, как снег. И он постепенно начал понимать, что этот новый мир, несмотря на всю свою белую красоту, лишен теплого бьющегося сердца, лишен жизни. А он был в этом мире один. Один! Все вокруг было занесено снегом. Все вокруг, казалось, умерло.
Мики вернулся к Нееве и до конца дня лежал в пещере, прижавшись к мохнатому боку своего друга. Ночь он тоже провел в пещере — он только подошел к выходу и посмотрел на усыпанное яркими звездами небо, по которому, как белое солнце, плыла луна. Луна и звезды также стали какими-то другими, незнакомыми. Они казались неподвижными и холодными. А под ними распростерлась белая безмолвная земля.
На рассвете Мики еще раз попробовал разбудить Нееву, но уже без прежней упрямой настойчивости. И у него не возникло желания куснуть Нееву. Он осознал, что произошло нечто непостижимое. Понять, в чем дело, он был не в состоянии, но смутно угадывал всю значительность случившегося. И еще он испытывал непонятный страх, пронизанный дурными предчувствиями.
Мики спустился в долину поохотиться. Ночью при свете луны и звезд кролики устроили на снегу настоящий праздник, так что теперь на опушке леса Мики нашел целые площадки, утрамбованные их лапками, и множество петляющих следов. Поэтому он без труда отыскал себе завтрак и отлично поел. Однако он тут же выследил еще одного кролика, а потом и второго. Он мог бы продолжать эту охоту до бесконечности: благодаря предательскому снегу надежные кроличьи тайники превратились в настоящие ловушки. К Мики вернулась бодрость. Он снова радовался жизни. Никогда еще у него не было такой удачной охоты, никогда еще в его распоряжение не попадали такие богатые угодья, по сравнению с которыми совсем жалким казался овражек, где густые кусты смородины были черными от сочных гроздьев. Он наелся до отвала, а потом вернулся к Нееве с одним из убитых кроликов. Он бросил кролика рядом со своим товарищем и затявкал. Но даже и теперь Неева никак не отозвался на его зов. Медвежонок только глубоко вздохнул и слегка изменил позу.
Однако днем Неева впервые за двое суток поднялся, потянулся и обнюхал кроличью тушку. Но есть он не стал. Он несколько раз повернулся в своем углублении, расширяя его, и, к большому огорчению Мики, опять заснул.
На следующий день, примерно в тот же час, Неева снова проснулся. На этот раз он даже подошел к выходу из пещеры и проглотил немного снега. Но кролика есть он все-таки не стал. Вновь Мать-Природа подсказала ему, что не следует разрушать покров из сосновых игл и сухой трухи, которым он выстлал свой желудок и кишечник. Неева снова уснул. И больше уже не просыпался.
Зимние дни сменяли друг друга, а Мики по-прежнему охотился в долине возле берлоги, все больше и больше страдая от одиночества. До конца ноября он каждую ночь возвращался в пещеру и спал возле Неевы. А Неева казался мертвым, только он был теплым, дышал и порой из его горла вырывалось глухое ворчание. Но все это не утоляло тоски, нараставшей в душе Мики, которому отчаянно недоставало общества, недоставало верного товарища. Он любил Нееву. Первые долгие недели зимы он неизменно возвращался к спящему другу. Он приносил ему мясо. Его переполняло непонятное горе, которое не было бы столь острым, если бы Неева просто умер. Наоборот, Мики твердо знал, что Неева жив, но не понимал, почему он все время спит, и мучился именно оттого, что не мог разобраться в происходящем. Смерть Мики понял бы: если бы Неева был мертв, Мики просто ушел бы от него… и не вернулся бы.
Однако в конце концов наступила ночь, когда Мики, гоняясь за кроликом, отошел от пещеры очень далеко и впервые не стал возвращаться туда, а переночевал под кучей валежника. После этого ему стало еще труднее сопротивляться неслышному голосу, который властно звал его идти дальше. Через несколько дней он опять переночевал вдали от Неевы. А после третьей такой ночи наступила неизбежная минута — такая же неизбежная, как восход солнца и луны, — и наперекор надежде и страху Мики твердо понял, что Неева уже никогда больше не пойдет бродить с ним по лесу, как в те чудесные летние дни, когда они плечом к плечу встречали опасности и радости жизни в мире северных лесов, которые теперь не зеленели под теплыми солнечными лучами, а тонули в белом безмолвии, исполненном смерти.