– Их можно найти в библиотеке?
– Да. Конечно, там есть и французская пресса: «Ля Минерв», «Ле монд», «Ля патри», «Летендард» и «Ля пресс». Французские газеты пользовались меньшей популярностью, чем английские, и были немного тоньше, но там, скорее всего, тоже печатали объявления о рождении.
Я не подумала об отчетах в прессе. Все-таки с ними вроде легче справиться.
Она объяснила, где газеты загружены на микрофильмы, и пообещала написать мне список источников. Потом мы начали разговаривать на другие темы. Я удовлетворила любопытство Жанно насчет моей работы. Мы обменялись опытом – две женщины-профессора в мужском мире университета. Вскоре в дверях появилась студентка. Жанно постучала по часам и подняла пять пальцев. Девушка исчезла.
Мы поднялись одновременно. Я поблагодарила ее, надела куртку, шляпу, шарф и уже уходила, когда Жанно остановила меня вопросом:
– Вы придерживаетесь какой-то религии, доктор Бреннан?
– Меня воспитали в римско-католической вере, но сейчас я не принадлежу к Церкви.
Прозрачные глаза заглянули в мои.
– Вы верите в Бога?
– Доктор Жанно, иногда я не верю даже в завтрашний день.
Потом я завернула в библиотеку и целый час просматривала исторические книги в поисках индекса Николе или Беланже. Нашла несколько, где упоминалось одно или другое имя, и проверила источники, благо я все еще обладала факультетскими привилегиями.
Когда я вышла на улицу, уже стемнело. Падал снег, пешеходы шли либо по дороге, либо по узеньким тропинкам на тротуарах – осторожно, мелкими шажками, опасаясь провалиться по щиколотку. Я тащилась за парочкой – девушка впереди, парень сзади, его руки у нее на плечах. Завязки на рюкзаках болтались из стороны в сторону в такт раскачиванию бедер, когда они пытались не сойти с тропинки. Время от времени девушка останавливалась и ловила снежинки языком.
С заходом солнца температура упала, и, когда я добралась до машины, ветровое стекло уже покрылось льдом. Я достала скребок и убрала замерзший снег, проклиная свою страсть к перемене мест. Любой здравомыслящий человек сидел бы сейчас на пляже.
По дороге домой я проигрывала сцену в кабинете Жанно, пытаясь разгадать странное поведение ассистентки. Почему она так нервничала? Похоже, девушка испытывала перед Жанно священный ужас, выходящий за рамки обычного уважения к преподавателю. Она трижды упомянула о своем походе к ксероксу, но в коридоре у нее не было никаких бумаг. Я вдруг поняла, что даже не спросила имени ассистентки.
Я подумала о Жанно. Она такая любезная, такая невозмутимая, будто привыкла повелевать любой аудиторией. Я представила ее проницательные глаза, не вязавшиеся с крошечным телом и тихой, мягкой, медлительной речью. Она заставляла меня чувствовать себя студенткой. Почему? И тут я вспомнила. Жанно постоянно смотрела в глаза. Да еще и сверхъестественная радужка сбивала с толку.
Дома я обнаружила два сообщения. Первое заставило слегка понервничать. Гарри записалась на свои курсы и собиралась стать современным гуру духовного здоровья.
Второе породило глубоко в груди леденящий холод. Я слушала и наблюдала, как на стене моего сада собирается шапка снега. Новые снежинки ложились поверх серых предшественниц, как новорожденная невинность на прошлогодние грехи.
– Бреннан, если ты дома, подними трубку. Это важно.
Пауза.
– Дело в Сен-Жовите получило новый оборот. – В голосе Райана – печаль. – Мы обыскали хозяйственные постройки и обнаружили еще четыре тела за лестницей.
Он глубоко затянулся, выпустил дым.
– Двое взрослых и два ребенка. Они не обгорели, но зрелище жуткое. Я никогда такого не видел. Не хочу углубляться в подробности, но в игре появились новые, чертовски неприятные обстоятельств. Увидимся утром.
7
8
– Да. Конечно, там есть и французская пресса: «Ля Минерв», «Ле монд», «Ля патри», «Летендард» и «Ля пресс». Французские газеты пользовались меньшей популярностью, чем английские, и были немного тоньше, но там, скорее всего, тоже печатали объявления о рождении.
Я не подумала об отчетах в прессе. Все-таки с ними вроде легче справиться.
Она объяснила, где газеты загружены на микрофильмы, и пообещала написать мне список источников. Потом мы начали разговаривать на другие темы. Я удовлетворила любопытство Жанно насчет моей работы. Мы обменялись опытом – две женщины-профессора в мужском мире университета. Вскоре в дверях появилась студентка. Жанно постучала по часам и подняла пять пальцев. Девушка исчезла.
Мы поднялись одновременно. Я поблагодарила ее, надела куртку, шляпу, шарф и уже уходила, когда Жанно остановила меня вопросом:
– Вы придерживаетесь какой-то религии, доктор Бреннан?
– Меня воспитали в римско-католической вере, но сейчас я не принадлежу к Церкви.
Прозрачные глаза заглянули в мои.
– Вы верите в Бога?
– Доктор Жанно, иногда я не верю даже в завтрашний день.
Потом я завернула в библиотеку и целый час просматривала исторические книги в поисках индекса Николе или Беланже. Нашла несколько, где упоминалось одно или другое имя, и проверила источники, благо я все еще обладала факультетскими привилегиями.
Когда я вышла на улицу, уже стемнело. Падал снег, пешеходы шли либо по дороге, либо по узеньким тропинкам на тротуарах – осторожно, мелкими шажками, опасаясь провалиться по щиколотку. Я тащилась за парочкой – девушка впереди, парень сзади, его руки у нее на плечах. Завязки на рюкзаках болтались из стороны в сторону в такт раскачиванию бедер, когда они пытались не сойти с тропинки. Время от времени девушка останавливалась и ловила снежинки языком.
С заходом солнца температура упала, и, когда я добралась до машины, ветровое стекло уже покрылось льдом. Я достала скребок и убрала замерзший снег, проклиная свою страсть к перемене мест. Любой здравомыслящий человек сидел бы сейчас на пляже.
По дороге домой я проигрывала сцену в кабинете Жанно, пытаясь разгадать странное поведение ассистентки. Почему она так нервничала? Похоже, девушка испытывала перед Жанно священный ужас, выходящий за рамки обычного уважения к преподавателю. Она трижды упомянула о своем походе к ксероксу, но в коридоре у нее не было никаких бумаг. Я вдруг поняла, что даже не спросила имени ассистентки.
Я подумала о Жанно. Она такая любезная, такая невозмутимая, будто привыкла повелевать любой аудиторией. Я представила ее проницательные глаза, не вязавшиеся с крошечным телом и тихой, мягкой, медлительной речью. Она заставляла меня чувствовать себя студенткой. Почему? И тут я вспомнила. Жанно постоянно смотрела в глаза. Да еще и сверхъестественная радужка сбивала с толку.
Дома я обнаружила два сообщения. Первое заставило слегка понервничать. Гарри записалась на свои курсы и собиралась стать современным гуру духовного здоровья.
Второе породило глубоко в груди леденящий холод. Я слушала и наблюдала, как на стене моего сада собирается шапка снега. Новые снежинки ложились поверх серых предшественниц, как новорожденная невинность на прошлогодние грехи.
– Бреннан, если ты дома, подними трубку. Это важно.
Пауза.
– Дело в Сен-Жовите получило новый оборот. – В голосе Райана – печаль. – Мы обыскали хозяйственные постройки и обнаружили еще четыре тела за лестницей.
Он глубоко затянулся, выпустил дым.
– Двое взрослых и два ребенка. Они не обгорели, но зрелище жуткое. Я никогда такого не видел. Не хочу углубляться в подробности, но в игре появились новые, чертовски неприятные обстоятельств. Увидимся утром.
7
Райан не одинок в своем отвращении. Я видела детей, с которыми жестоко обращались и морили голодом. Видела их после побоев, изнасилования, удушения, пыток, но того, что сотворили с малышами из Сен-Жовита, и представить не могла.
Остальным позвонили вчера вечером. Когда я приехала в восемь пятнадцать, вокруг здания Управления безопасности Квебека собралось несколько фургонов прессы с затемненными окнами, из выхлопных труб которых клубами валил дым.
Хотя обычно рабочий день начинается в полдевятого, в большом кабинете для вскрытия уже не протолкнуться. Тут же и Бертран вместе с другими полицейскими детективами Квебека и фотографом из Section d’Identite Judiciare. Райан еще не приехал.
Началось внутреннее обследование, на угловом столике лежало несколько поляроидных снимков. Когда я вошла, тело уже отнесли на рентген, а Ламанш что-то писал в блокноте. Он отложил ручку и взглянул на меня:
– Рад, что вы пришли. Мне нужна помощь в определении возраста младенцев.
Я кивнула.
– И возможно, использовали необычный… – он искал слово; длинное, как у таксы, лицо напряглось, – необычное орудие убийства.
Я кивнула и пошла переодеваться. Райан улыбнулся и помахал мне рукой, когда мы столкнулись в коридоре. Его глаза слезились, нос и щеки покраснели, будто он шел по морозу.
В раздевалке я пыталась подготовиться к предстоящему зрелищу. Пара убитых младенцев – это само по себе ужасно. Что Ламанш имел в виду под необычным орудием убийства?
Детьми заниматься всегда сложно. Когда дочка была маленькая, после каждого трупа ребенка я боролась с настойчивым желанием привязать Кэти к себе и не спускать с нее глаз.
Сейчас Кэти выросла, но я все равно боюсь вида мертвых детей. Из всех жертв они наиболее уязвимые, доверчивые и невинные. Мне плохо каждый раз, когда в морг привозят детский труп. На меня смотрит жестокое свидетельство человеческого падения. И мало что тут может утешить.
Я вернулась в кабинет для вскрытия, думая, что подготовилась достаточно. Потом увидела маленькое тело на нержавеющей стали.
Кукла. Вот мое первое впечатление. Большая резиновая кукла, посеревшая от времени. У меня была такая в детстве: розовая и сладко пахнущая резиной. Я кормила ее через маленькое круглое отверстие между губами и меняла подгузники, когда вода вытекала наружу.
Но это не была игрушка. Ребенок лежал на животе, руки вытянуты вдоль тела, пальцы сжаты в крохотные кулачки. Ягодицы плоские, белые полосы пересекают синюшные пятна на спине. Ярко-красная шапка на маленькой головке. Младенец был голый, не считая миниатюрных квадратиков браслета на правом запястье. У левой лопатки виднелись две раны.
Пижама лежала на ближайшем столике: с фланели улыбались розовые и голубые грузовички. Рядом памперсы, хлопчатобумажная распашонка, застегивающаяся на крючки, свитер с длинными рукавами и белые носки. Все запятнано кровью.
Ламанш говорил в диктофон:
–Race blanche bébé, bien développé et bien nourris…[18]
«Хорошо развитый и хорошо вскормленный, но мертвый», – подумала я с зарождающейся яростью.
– Le corps est bien préservé, avec une légère macération épidermique…[19]
Я посмотрела на маленький труп. Да, он хорошо сохранился, только на руках кожа слегка сморщилась.
– Думаю, раны самозащиты искать не придется. – Бертран встал рядом со мной.
Я не ответила, сейчас мне не до черного юмора.
– В холодильнике еще один, – продолжил он.
– Так нам сказали, – процедила я.
– Да, боже. Младенцы.
Я посмотрела ему в глаза и ощутила укол вины. Бертран не шутил. Он выглядел так, будто умер его собственный ребенок.
– Младенцы. Кто-то прикончил их и спрятал в подвале. Хладнокровно, будто походя. Хуже того, убийца, возможно, знал детей.
– Почему ты так думаешь?
– Логика подсказывает. Два ребенка, двое взрослых, скорее всего родители. Кто-то уничтожил всю семью.
– И спалил дом для прикрытия?
– Наверное.
– Может быть, кто-то посторонний?
– Может, но я сомневаюсь. Подожди. Увидишь.
Он сосредоточил внимание на вскрытии, крепко сжав кулаки за спиной.
Ламанш закончил диктовать и заговорил с ассистенткой. Лиза взяла из шкафчика ленту и растянула ее рядом с телом ребенка.
– Cinquante-huit centimetres.
Пятьдесят восемь сантиметров.
Райан наблюдал с другого конца кабинета, сложив руки на груди, царапая правым большим пальцем твид на левом бицепсе. Время от времени у него на скулах играли желваки, поднимался и опадал кадык.
Лиза обворачивала ленту вокруг головки, груди и живота ребенка и каждый раз вслух проговаривала результаты измерений. Потом подняла тело и положила его на весы. Обычно этот прибор используется для взвешивания отдельных органов. Чашка слегка покачивалась, и она остановила ее рукой. Душераздирающее зрелище. Бездыханный ребенок в колыбельке из нержавеющей стали.
– Шесть килограммов.
Младенец умер, набрав всего шесть килограммов веса. Тринадцать фунтов.
Ламанш записал вес, Лиза вернула крошечный труп на стол для аутопсии. Когда она отошла в сторону, у меня перехватило дыхание. Я посмотрела на Бертрана, но он уже разглядывал свои ботинки.
Маленький мальчик. Он лежал на спине, ноги и стопы резко вывернуты в суставах. Глаза широкие и круглые, как пуговицы, зрачки затуманились до светло-серого цвета. Голова скатилась набок, одна пухлая щечка прислонилась к левой ключице.
Прямо под щекой в груди зияла дыра размером с мой кулак. Рваные края и темно-багровый воротник по периметру раны. Отверстие окружало множество порезов, от одного до двух сантиметров в длину. Одни глубокие, другие поверхностные. Кое-где они пересекались, и получались г– или у-образные символы.
Я непроизвольно схватилась за сердце и почувствовала, как сжался желудок. Повернулась к Бертрану, не в состоянии говорить.
– Представляешь? – угрюмо проговорил он. – Подонок вырезал у него сердце.
– Оно пропало?
Он кивнул.
Я сглотнула.
– Другой ребенок?
Бертран снова кивнул.
– Как только начинаешь думать, что уже всего повидал, тут же появляется что-то еще.
– Боже!..
Меня знобило. Я от всей души надеялась, что ребенок был без сознания, когда его расчленяли.
Я взглянула на Райана. Он без всякого выражения смотрел на стол для аутопсии.
– А взрослые?
Бертран покачал головой:
– Похоже, их несколько раз ударили ножом, потом перерезали горло, но никто не покушался на их внутренние органы.
Ламанш продолжал монотонно описывать внешний вид ран. Я могла и не слушать. Я знаю, что означает гематома. Повреждение тканей происходит, только если кровь еще циркулирует по организму. Младенец еще дышал, когда его разрезали. Младенцы.
Я закрыла глаза, борясь с желанием вылететь вон из кабинета.
«Соберись, Бреннан. Займись своим делом».
Я подошла к среднему столу посмотреть на одежду. Все такое крошечное, такое знакомое. К пижаме прикреплены носочки, мягкий воротничок и манжеты с начесом. Кэти сносила с десяток таких же. Я вспомнила, как расстегивала крючки, чтобы поменять подгузники, а маленькие толстенькие ножки брыкались как сумасшедшие. Как это называется? Есть специальный термин. Попыталась вспомнить, но мозг отказывался работать. Может, для моего же блага заставлял не переносить все на свой счет, а заняться делом, пока я не зарыдала или не упала в обморок.
Кровь текла, когда ребенок лежал на левом боку. Правый рукав пижамы тоже забрызган, но левая сторона просто пропиталась кровью, на фланели остались разводы от темно-красного до коричневого. Распашонка и свитер запачканы точно так же.
– Три слоя, – сказала я, ни к кому в особенности не обращаясь. – И носки.
Бертран подошел к моему столу.
– Кто-то позаботился, чтобы ребенок не мерз.
– Да, наверное, – согласился Бертран.
Райан присоединился к нам и тоже посмотрел на одежду. В каждой вещи одинаковые дыры с неровными краями, окруженные россыпью маленьких разрезов, как и на теле ребенка.
– Парнишка был в одежде. – Первым заговорил Райан.
– Да, – отозвался Бертран. – Похоже, одежда зверскому ритуалу не помешала.
Я промолчала.
– Темпе, – позвал Ламанш, – принесите, пожалуйста, увеличительное стекло и идите сюда. Я кое-что нашел.
Мы собрались вокруг патологоанатома. Он показал на мелкое обесцвеченное пятно слева снизу от отверстия в груди младенца. Я отдала Ламаншу увеличительное стекло, он наклонился ближе, изучил рану и вернул мне лупу.
Когда настала моя очередь, я едва не лишилась дара речи. Пятно не походило на беспорядочный рисунок обычного повреждения. Под увеличением я рассмотрела на детской коже четкую картинку: крест с петлей с одной стороны – похоже на египетский ангкх или мальтийский крест в зазубренном прямоугольнике. Я передала лупу Райану и вопросительно взглянула на Ламанша.
– Явно какое-то клеймо. Рисунок надо сохранить. Доктора Бержерона сегодня нет, поэтому не могли бы вы мне помочь?
Марк Бержерон, одонтолог ЛСМ, разработал технику удаления и сохранения повреждений мягких тканей. Первоначально он собирался применять ее для извлечения следов от укусов из тел жертв жестокого изнасилования. Потом метод приспособили для сохранения татуировок и клейм на коже. Я сотни раз видела, как работает Марк, и ассистировала в нескольких случаях.
Я принесла инструменты Бержерона из ящика в первом кабинете для аутопсии и разложила все необходимое на тележке из нержавеющей стали. Когда надела перчатки, фотограф уже закончил и Ламанш был готов. Он кивнул мне. Райан и Бертран приготовились наблюдать.
Я отмерила пять ложек розового порошка из пластиковой бутылки и положила его в стеклянный флакон, добавила двадцать кубических сантиметров чистого жидкого мономера. Перемешала. За минуту раствор загустел и стал похож на розовый пластилин. Я слепила кольцо и положила его на крошечную грудь, охватив клеймо целиком. Акрил обжигал пальцы, пока я прилаживала его на место.
Чтобы ускорить процесс затвердевания, я положила на кольцо влажную материю, потом отошла. Через десять минут акрил охладился. Я взяла тюбик и стала выдавливать прозрачную жидкость по краю кольца.
– Что это? – спросил Райан.
– Цианокрилат.
– Пахнет как клей.
– Так оно и есть.
Решив, что клей высох, я легонько потянула кольцо. Добавила еще пару капель, подождала, пока прочно не схватится кольцо. Написала на нем дату, номер дела и морга, пометила верх, низ, левую и правую стороны относительно груди ребенка.
– Готово, – сказала я и отошла.
Ламанш вскрыл скальпелем кожу вокруг акриловой баранки, достаточно глубоко, чтобы задействовать и подкожный жировой слой. Когда патолог наконец вырезал кольцо, поврежденная кожа прочно сидела на месте, как миниатюра в круглой розовой рамке. Ламанш опустил образец в прозрачную жидкость в пробирке, которую я держала наготове.
– Что это? – снова спросил Райан.
– Раствор десятипроцентного нейтрального формалина. Через десять—двенадцать часов ткань застынет. Из-за кольца кожа не деформируется, если позже мы найдем оружие, то сможем сравнить его с раной и посмотреть, совпадает ли рисунок. И конечно, будут еще фотографии.
– Почему бы не использовать только фотографии?
– Тогда мы не сможем сделать диафаноскопию.
– Диафаноскопию?
– Ткани можно просветить и посмотреть, что происходит под кожей, – объяснила я простым языком, не желая читать лекцию. – Обычно появляются детали, которые незаметны на поверхности.
– Чем, ты думаешь, нанесли рану? – спросил Бертран.
– Не знаю, – ответила я, запечатала пробирку и отдала ее Лизе.
Перед уходом я не смогла побороть эмоции и подняла крошечную ручку. На ощупь она оказалась мягкой и холодной. Я повернула запястье и оглядела квадратики. М-А-Т-И-А-С.
«Мне так жаль, Матиас».
Я подняла глаза и наткнулась на взгляд Ламанша. Он, похоже, испытывал то же отчаяние, что и я. Я шагнула в сторону, и патолог начал внутренний анализ. Он извлечет и отправит наверх обломки всех костей, поврежденных убийцей, но я не надеялась на удачу. Хотя я никогда не искала отпечатков орудия убийства на маленьких жертвах, скорее всего, ребра младенца такие крошечные, что ничего невозможно разобрать.
Я стянула перчатки и повернулась к Райану, когда Лиза делала у-образный разрез на груди младенца.
– Фотографии с места преступления здесь?
– Только дополнительные копии.
Он протянул мне большой коричневый конверт с поляроидными снимками. Я положила их на стол следователя.
На первом – самое большое здание около шале в Сен-Жовите. Построено в том же альпийском стиле, что и дом. Следующую фотографию сделали внутри, с лестницы. Проход узкий и темный, по обе стороны – стены, на стенах – поручни, с обоих концов ступеней – горы мусора.
Несколько снимков подвала с разных ракурсов. Полутемное помещение, свет проникает только из маленьких прямоугольных окошек ближе к потолку. На полу линолеум. Сучковатые сосновые стены. Бочки. Водонагреватель. Снова мусор.
Несколько фотографий водонагревателя, потом пространства между ним и стеной. Ниша заполнена чем-то похожим на старые ковры и пластиковые пакеты. На следующих снимках все уже разложено на линолеуме, вначале запечатанное, затем рядом с содержимым.
Взрослых закатали в большие куски прозрачного целлофана и ковры, а потом засунули под водонагреватель. Несмотря на вздувшуюся брюшную часть и сморщенную кожу, тела неплохо сохранились.
Райан встал рядом со мной.
– Наверное, водонагреватель не работал, – предположила я, передавая ему фотографии. – В противном случае они больше пострадали бы от жара.
– Кажется, постройкой вовсе не пользовались.
– Что там было?
Он пожал плечами.
Я вернулась к поляроидным снимкам.
Мужчина и женщина полностью одеты, хотя и босы. Кровь из перерезанного горла залила одежду и запачкала целлофановые саваны. Мужчина лежал раскинув руки. Я заметила порезы на ладони. Самозащита. Он пытался спастись. Спасти семью.
О боже! Я закрыла глаза.
Младенцев упаковать гораздо проще. Их положили в пакеты, потом в мусорные мешки и запихнули поверх взрослых.
Я посмотрела на маленькие ручки, ямочки на суставах. Бертран прав. Ран самозащиты на младенцах не будет. Страдание смешалось с гневом.
– Я хочу, чтобы этого мерзавца поймали. – Я посмотрела Райану в глаза.
– Хорошо.
– Я хочу, чтобы ты достал его, Райан. Правда. Именно его. Прежде, чем нам попадется еще один выпотрошенный младенец. Зачем мы вообще нужны, если не можем остановить таких скотов?
Электрическая голубизна полыхнула в ответ.
– Мы возьмем его, Бреннан. Даже не сомневайся.
Оставшуюся часть дня я ездила на лифте от кабинета до комнаты для аутопсии и обратно. Вскрытие займет не меньше двух дней, поскольку Ламанш занимался всеми четырьмя жертвами. Стандартная процедура в делах об убийстве – один патологоанатом обеспечивает последовательность расследования и основательность показаний, если дело доходит до суда.
Когда я заглянула около часа, Матиаса уже отвезли в холодильник, шло вскрытие второго ребенка. Второй дубль сыгранной утром сцены. Те же актеры. Те же декорации. Только другая жертва – на сей раз на браслете написано: «Малахия».
В полпятого живот Малахии зашили, крошечный скальп вернули на место вместе с лицом. Если не обращать внимания на у-образные разрезы и увечья на груди, младенцы готовы к погребению. Только никто пока не знал, где оно произойдет. Или кто его устроит.
Райан с Бертраном тоже провели весь день, бегая туда-обратно. Со стоп обоих мальчиков взяли отпечатки, но кляксы в больничных регистрациях о рождении, как известно, прочтению не поддаются, и Райан не надеялся найти подходящую пару.
Кости руки и запястья составляют примерно двадцать пять процентов от всего скелета. У взрослого в каждой руке по двадцать семь костей, у младенца – гораздо меньше, в зависимости от возраста. Я попыталась определить по рентгеновским снимкам, какие кости и в какой степени сформировались. По моим подсчетам, Матиасу и Малахии было около четырех месяцев, когда их убили.
Данные передали в средства массовой информации, но, кроме обычных психов, никто не отозвался. Мы больше всего надеялись на взрослые трупы в холодильнике. Когда определим их личности, тут же выяснится, кто дети. А пока младенцы оставались ребенком Матиасом и ребенком Малахией.
Остальным позвонили вчера вечером. Когда я приехала в восемь пятнадцать, вокруг здания Управления безопасности Квебека собралось несколько фургонов прессы с затемненными окнами, из выхлопных труб которых клубами валил дым.
Хотя обычно рабочий день начинается в полдевятого, в большом кабинете для вскрытия уже не протолкнуться. Тут же и Бертран вместе с другими полицейскими детективами Квебека и фотографом из Section d’Identite Judiciare. Райан еще не приехал.
Началось внутреннее обследование, на угловом столике лежало несколько поляроидных снимков. Когда я вошла, тело уже отнесли на рентген, а Ламанш что-то писал в блокноте. Он отложил ручку и взглянул на меня:
– Рад, что вы пришли. Мне нужна помощь в определении возраста младенцев.
Я кивнула.
– И возможно, использовали необычный… – он искал слово; длинное, как у таксы, лицо напряглось, – необычное орудие убийства.
Я кивнула и пошла переодеваться. Райан улыбнулся и помахал мне рукой, когда мы столкнулись в коридоре. Его глаза слезились, нос и щеки покраснели, будто он шел по морозу.
В раздевалке я пыталась подготовиться к предстоящему зрелищу. Пара убитых младенцев – это само по себе ужасно. Что Ламанш имел в виду под необычным орудием убийства?
Детьми заниматься всегда сложно. Когда дочка была маленькая, после каждого трупа ребенка я боролась с настойчивым желанием привязать Кэти к себе и не спускать с нее глаз.
Сейчас Кэти выросла, но я все равно боюсь вида мертвых детей. Из всех жертв они наиболее уязвимые, доверчивые и невинные. Мне плохо каждый раз, когда в морг привозят детский труп. На меня смотрит жестокое свидетельство человеческого падения. И мало что тут может утешить.
Я вернулась в кабинет для вскрытия, думая, что подготовилась достаточно. Потом увидела маленькое тело на нержавеющей стали.
Кукла. Вот мое первое впечатление. Большая резиновая кукла, посеревшая от времени. У меня была такая в детстве: розовая и сладко пахнущая резиной. Я кормила ее через маленькое круглое отверстие между губами и меняла подгузники, когда вода вытекала наружу.
Но это не была игрушка. Ребенок лежал на животе, руки вытянуты вдоль тела, пальцы сжаты в крохотные кулачки. Ягодицы плоские, белые полосы пересекают синюшные пятна на спине. Ярко-красная шапка на маленькой головке. Младенец был голый, не считая миниатюрных квадратиков браслета на правом запястье. У левой лопатки виднелись две раны.
Пижама лежала на ближайшем столике: с фланели улыбались розовые и голубые грузовички. Рядом памперсы, хлопчатобумажная распашонка, застегивающаяся на крючки, свитер с длинными рукавами и белые носки. Все запятнано кровью.
Ламанш говорил в диктофон:
–Race blanche bébé, bien développé et bien nourris…[18]
«Хорошо развитый и хорошо вскормленный, но мертвый», – подумала я с зарождающейся яростью.
– Le corps est bien préservé, avec une légère macération épidermique…[19]
Я посмотрела на маленький труп. Да, он хорошо сохранился, только на руках кожа слегка сморщилась.
– Думаю, раны самозащиты искать не придется. – Бертран встал рядом со мной.
Я не ответила, сейчас мне не до черного юмора.
– В холодильнике еще один, – продолжил он.
– Так нам сказали, – процедила я.
– Да, боже. Младенцы.
Я посмотрела ему в глаза и ощутила укол вины. Бертран не шутил. Он выглядел так, будто умер его собственный ребенок.
– Младенцы. Кто-то прикончил их и спрятал в подвале. Хладнокровно, будто походя. Хуже того, убийца, возможно, знал детей.
– Почему ты так думаешь?
– Логика подсказывает. Два ребенка, двое взрослых, скорее всего родители. Кто-то уничтожил всю семью.
– И спалил дом для прикрытия?
– Наверное.
– Может быть, кто-то посторонний?
– Может, но я сомневаюсь. Подожди. Увидишь.
Он сосредоточил внимание на вскрытии, крепко сжав кулаки за спиной.
Ламанш закончил диктовать и заговорил с ассистенткой. Лиза взяла из шкафчика ленту и растянула ее рядом с телом ребенка.
– Cinquante-huit centimetres.
Пятьдесят восемь сантиметров.
Райан наблюдал с другого конца кабинета, сложив руки на груди, царапая правым большим пальцем твид на левом бицепсе. Время от времени у него на скулах играли желваки, поднимался и опадал кадык.
Лиза обворачивала ленту вокруг головки, груди и живота ребенка и каждый раз вслух проговаривала результаты измерений. Потом подняла тело и положила его на весы. Обычно этот прибор используется для взвешивания отдельных органов. Чашка слегка покачивалась, и она остановила ее рукой. Душераздирающее зрелище. Бездыханный ребенок в колыбельке из нержавеющей стали.
– Шесть килограммов.
Младенец умер, набрав всего шесть килограммов веса. Тринадцать фунтов.
Ламанш записал вес, Лиза вернула крошечный труп на стол для аутопсии. Когда она отошла в сторону, у меня перехватило дыхание. Я посмотрела на Бертрана, но он уже разглядывал свои ботинки.
Маленький мальчик. Он лежал на спине, ноги и стопы резко вывернуты в суставах. Глаза широкие и круглые, как пуговицы, зрачки затуманились до светло-серого цвета. Голова скатилась набок, одна пухлая щечка прислонилась к левой ключице.
Прямо под щекой в груди зияла дыра размером с мой кулак. Рваные края и темно-багровый воротник по периметру раны. Отверстие окружало множество порезов, от одного до двух сантиметров в длину. Одни глубокие, другие поверхностные. Кое-где они пересекались, и получались г– или у-образные символы.
Я непроизвольно схватилась за сердце и почувствовала, как сжался желудок. Повернулась к Бертрану, не в состоянии говорить.
– Представляешь? – угрюмо проговорил он. – Подонок вырезал у него сердце.
– Оно пропало?
Он кивнул.
Я сглотнула.
– Другой ребенок?
Бертран снова кивнул.
– Как только начинаешь думать, что уже всего повидал, тут же появляется что-то еще.
– Боже!..
Меня знобило. Я от всей души надеялась, что ребенок был без сознания, когда его расчленяли.
Я взглянула на Райана. Он без всякого выражения смотрел на стол для аутопсии.
– А взрослые?
Бертран покачал головой:
– Похоже, их несколько раз ударили ножом, потом перерезали горло, но никто не покушался на их внутренние органы.
Ламанш продолжал монотонно описывать внешний вид ран. Я могла и не слушать. Я знаю, что означает гематома. Повреждение тканей происходит, только если кровь еще циркулирует по организму. Младенец еще дышал, когда его разрезали. Младенцы.
Я закрыла глаза, борясь с желанием вылететь вон из кабинета.
«Соберись, Бреннан. Займись своим делом».
Я подошла к среднему столу посмотреть на одежду. Все такое крошечное, такое знакомое. К пижаме прикреплены носочки, мягкий воротничок и манжеты с начесом. Кэти сносила с десяток таких же. Я вспомнила, как расстегивала крючки, чтобы поменять подгузники, а маленькие толстенькие ножки брыкались как сумасшедшие. Как это называется? Есть специальный термин. Попыталась вспомнить, но мозг отказывался работать. Может, для моего же блага заставлял не переносить все на свой счет, а заняться делом, пока я не зарыдала или не упала в обморок.
Кровь текла, когда ребенок лежал на левом боку. Правый рукав пижамы тоже забрызган, но левая сторона просто пропиталась кровью, на фланели остались разводы от темно-красного до коричневого. Распашонка и свитер запачканы точно так же.
– Три слоя, – сказала я, ни к кому в особенности не обращаясь. – И носки.
Бертран подошел к моему столу.
– Кто-то позаботился, чтобы ребенок не мерз.
– Да, наверное, – согласился Бертран.
Райан присоединился к нам и тоже посмотрел на одежду. В каждой вещи одинаковые дыры с неровными краями, окруженные россыпью маленьких разрезов, как и на теле ребенка.
– Парнишка был в одежде. – Первым заговорил Райан.
– Да, – отозвался Бертран. – Похоже, одежда зверскому ритуалу не помешала.
Я промолчала.
– Темпе, – позвал Ламанш, – принесите, пожалуйста, увеличительное стекло и идите сюда. Я кое-что нашел.
Мы собрались вокруг патологоанатома. Он показал на мелкое обесцвеченное пятно слева снизу от отверстия в груди младенца. Я отдала Ламаншу увеличительное стекло, он наклонился ближе, изучил рану и вернул мне лупу.
Когда настала моя очередь, я едва не лишилась дара речи. Пятно не походило на беспорядочный рисунок обычного повреждения. Под увеличением я рассмотрела на детской коже четкую картинку: крест с петлей с одной стороны – похоже на египетский ангкх или мальтийский крест в зазубренном прямоугольнике. Я передала лупу Райану и вопросительно взглянула на Ламанша.
– Явно какое-то клеймо. Рисунок надо сохранить. Доктора Бержерона сегодня нет, поэтому не могли бы вы мне помочь?
Марк Бержерон, одонтолог ЛСМ, разработал технику удаления и сохранения повреждений мягких тканей. Первоначально он собирался применять ее для извлечения следов от укусов из тел жертв жестокого изнасилования. Потом метод приспособили для сохранения татуировок и клейм на коже. Я сотни раз видела, как работает Марк, и ассистировала в нескольких случаях.
Я принесла инструменты Бержерона из ящика в первом кабинете для аутопсии и разложила все необходимое на тележке из нержавеющей стали. Когда надела перчатки, фотограф уже закончил и Ламанш был готов. Он кивнул мне. Райан и Бертран приготовились наблюдать.
Я отмерила пять ложек розового порошка из пластиковой бутылки и положила его в стеклянный флакон, добавила двадцать кубических сантиметров чистого жидкого мономера. Перемешала. За минуту раствор загустел и стал похож на розовый пластилин. Я слепила кольцо и положила его на крошечную грудь, охватив клеймо целиком. Акрил обжигал пальцы, пока я прилаживала его на место.
Чтобы ускорить процесс затвердевания, я положила на кольцо влажную материю, потом отошла. Через десять минут акрил охладился. Я взяла тюбик и стала выдавливать прозрачную жидкость по краю кольца.
– Что это? – спросил Райан.
– Цианокрилат.
– Пахнет как клей.
– Так оно и есть.
Решив, что клей высох, я легонько потянула кольцо. Добавила еще пару капель, подождала, пока прочно не схватится кольцо. Написала на нем дату, номер дела и морга, пометила верх, низ, левую и правую стороны относительно груди ребенка.
– Готово, – сказала я и отошла.
Ламанш вскрыл скальпелем кожу вокруг акриловой баранки, достаточно глубоко, чтобы задействовать и подкожный жировой слой. Когда патолог наконец вырезал кольцо, поврежденная кожа прочно сидела на месте, как миниатюра в круглой розовой рамке. Ламанш опустил образец в прозрачную жидкость в пробирке, которую я держала наготове.
– Что это? – снова спросил Райан.
– Раствор десятипроцентного нейтрального формалина. Через десять—двенадцать часов ткань застынет. Из-за кольца кожа не деформируется, если позже мы найдем оружие, то сможем сравнить его с раной и посмотреть, совпадает ли рисунок. И конечно, будут еще фотографии.
– Почему бы не использовать только фотографии?
– Тогда мы не сможем сделать диафаноскопию.
– Диафаноскопию?
– Ткани можно просветить и посмотреть, что происходит под кожей, – объяснила я простым языком, не желая читать лекцию. – Обычно появляются детали, которые незаметны на поверхности.
– Чем, ты думаешь, нанесли рану? – спросил Бертран.
– Не знаю, – ответила я, запечатала пробирку и отдала ее Лизе.
Перед уходом я не смогла побороть эмоции и подняла крошечную ручку. На ощупь она оказалась мягкой и холодной. Я повернула запястье и оглядела квадратики. М-А-Т-И-А-С.
«Мне так жаль, Матиас».
Я подняла глаза и наткнулась на взгляд Ламанша. Он, похоже, испытывал то же отчаяние, что и я. Я шагнула в сторону, и патолог начал внутренний анализ. Он извлечет и отправит наверх обломки всех костей, поврежденных убийцей, но я не надеялась на удачу. Хотя я никогда не искала отпечатков орудия убийства на маленьких жертвах, скорее всего, ребра младенца такие крошечные, что ничего невозможно разобрать.
Я стянула перчатки и повернулась к Райану, когда Лиза делала у-образный разрез на груди младенца.
– Фотографии с места преступления здесь?
– Только дополнительные копии.
Он протянул мне большой коричневый конверт с поляроидными снимками. Я положила их на стол следователя.
На первом – самое большое здание около шале в Сен-Жовите. Построено в том же альпийском стиле, что и дом. Следующую фотографию сделали внутри, с лестницы. Проход узкий и темный, по обе стороны – стены, на стенах – поручни, с обоих концов ступеней – горы мусора.
Несколько снимков подвала с разных ракурсов. Полутемное помещение, свет проникает только из маленьких прямоугольных окошек ближе к потолку. На полу линолеум. Сучковатые сосновые стены. Бочки. Водонагреватель. Снова мусор.
Несколько фотографий водонагревателя, потом пространства между ним и стеной. Ниша заполнена чем-то похожим на старые ковры и пластиковые пакеты. На следующих снимках все уже разложено на линолеуме, вначале запечатанное, затем рядом с содержимым.
Взрослых закатали в большие куски прозрачного целлофана и ковры, а потом засунули под водонагреватель. Несмотря на вздувшуюся брюшную часть и сморщенную кожу, тела неплохо сохранились.
Райан встал рядом со мной.
– Наверное, водонагреватель не работал, – предположила я, передавая ему фотографии. – В противном случае они больше пострадали бы от жара.
– Кажется, постройкой вовсе не пользовались.
– Что там было?
Он пожал плечами.
Я вернулась к поляроидным снимкам.
Мужчина и женщина полностью одеты, хотя и босы. Кровь из перерезанного горла залила одежду и запачкала целлофановые саваны. Мужчина лежал раскинув руки. Я заметила порезы на ладони. Самозащита. Он пытался спастись. Спасти семью.
О боже! Я закрыла глаза.
Младенцев упаковать гораздо проще. Их положили в пакеты, потом в мусорные мешки и запихнули поверх взрослых.
Я посмотрела на маленькие ручки, ямочки на суставах. Бертран прав. Ран самозащиты на младенцах не будет. Страдание смешалось с гневом.
– Я хочу, чтобы этого мерзавца поймали. – Я посмотрела Райану в глаза.
– Хорошо.
– Я хочу, чтобы ты достал его, Райан. Правда. Именно его. Прежде, чем нам попадется еще один выпотрошенный младенец. Зачем мы вообще нужны, если не можем остановить таких скотов?
Электрическая голубизна полыхнула в ответ.
– Мы возьмем его, Бреннан. Даже не сомневайся.
Оставшуюся часть дня я ездила на лифте от кабинета до комнаты для аутопсии и обратно. Вскрытие займет не меньше двух дней, поскольку Ламанш занимался всеми четырьмя жертвами. Стандартная процедура в делах об убийстве – один патологоанатом обеспечивает последовательность расследования и основательность показаний, если дело доходит до суда.
Когда я заглянула около часа, Матиаса уже отвезли в холодильник, шло вскрытие второго ребенка. Второй дубль сыгранной утром сцены. Те же актеры. Те же декорации. Только другая жертва – на сей раз на браслете написано: «Малахия».
В полпятого живот Малахии зашили, крошечный скальп вернули на место вместе с лицом. Если не обращать внимания на у-образные разрезы и увечья на груди, младенцы готовы к погребению. Только никто пока не знал, где оно произойдет. Или кто его устроит.
Райан с Бертраном тоже провели весь день, бегая туда-обратно. Со стоп обоих мальчиков взяли отпечатки, но кляксы в больничных регистрациях о рождении, как известно, прочтению не поддаются, и Райан не надеялся найти подходящую пару.
Кости руки и запястья составляют примерно двадцать пять процентов от всего скелета. У взрослого в каждой руке по двадцать семь костей, у младенца – гораздо меньше, в зависимости от возраста. Я попыталась определить по рентгеновским снимкам, какие кости и в какой степени сформировались. По моим подсчетам, Матиасу и Малахии было около четырех месяцев, когда их убили.
Данные передали в средства массовой информации, но, кроме обычных психов, никто не отозвался. Мы больше всего надеялись на взрослые трупы в холодильнике. Когда определим их личности, тут же выяснится, кто дети. А пока младенцы оставались ребенком Матиасом и ребенком Малахией.
8
В пятницу я не видела ни Райана, ни Бертрана. Ламанш весь день провел внизу с телами взрослых из Сен-Жовита. В лаборатории гистологии отмокали младенческие ребра в стеклянных пузырьках. Любые сохранившиеся борозды или полоски будут совсем крошечные, а я не хотела повредить их кипячением или выскабливанием и также не могла рисковать со скальпелем или ножницами, чтобы не оставить лишних зарубок. Так что оставалось только периодически менять воду и убирать отстающую плоть.
Я обрадовалась передышке и тратила свободное время на отчет по Элизабет Николе, который обещала сдать сегодня. Раз в Шарлотт надо вернуться в понедельник, ребра остаются на выходные. Если ничего не изменится, я успею закончить все срочные дела к понедельнику.
Звонок, прозвучавший в десять тридцать, в мои расчеты никак не вписывался.
– Извините меня, ради бога, доктор Бреннан.
Английский, речь замедленная, каждое слово тщательно подобрано.
– Сестра Жюльена, приятно вас слышать.
– Простите меня за надоедливость.
– Надоедливость?
Я пролистала розовые листочки на столе. В среду она действительно звонила, но я решила, что сестра просто хотела продолжить наш разговор. Оказалось, мне положили еще две записки с ее именем и номером.
– Это мне следует извиниться. Я вчера весь день была очень занята и не проверила сообщения. Извините.
Молчание.
– Я как раз пишу отчет.
– Нет-нет, я не из-за отчета. То есть, конечно, он очень важен для всех нас. И мы очень ждем…
Она замешкалась, я представила, как между черными бровями углубилась ее вечная складка. Сестра Жюльена всегда выглядела озабоченной.
– Мне очень неловко, но я не знаю, к кому обратиться. Я, конечно, молилась и знаю, что Бог меня услышал, но я чувствую, что обязана что-то предпринять. Я посвятила себя работе, хранению священных архивов, но у меня есть и земная семья.
Она составляла слова в предложения четко, тщательно подбирая каждое.
Снова длинная пауза. Я терпеливо ждала.
– Он помогает тем, кто помогает себе сам.
– Да.
– Дело в моей племяннице, Анне. Анне Гойетт. Я говорила вам о ней в среду.
– Ваша племянница?
К чему клонит сестра Жюльена?
– Ребенок моей сестры.
– Ясно.
– Она… Мы не знаем, где она.
– Гм…
– Она очень послушная, надежная девочка. Всегда звонит, если не ночует дома.
– Гм…
Я начинала улавливать смысл.
Наконец она не выдержала:
– Анна не вернулась домой вчера вечером, моя сестра в панике. Я, конечно, посоветовала ей молиться, но…
Голос сошел на нет.
Я не знала, что сказать. Такого поворота разговора я совсем не ожидала.
– Ваша племянница пропала?
– Да.
– Если вы беспокоитесь, может, лучше позвонить в полицию?
– Сестра звонила дважды. Ей сказали, что, когда пропадает ребенок такого возраста, они ждут от сорока восьми до семидесяти двух часов.
– Сколько лет вашей племяннице?
– Девятнадцать.
– Она учится в Макгилле?
– Да. – Ее голос стал настолько жестким, что впору металл резать.
– Сестра, на самом деле незачем…
Она всхлипнула:
– Я знаю, знаю, простите, что побеспокоила вас, доктор Бреннан. – Слова вылетали вперемежку с резкими вдохами, напоминающими икоту. – Я знаю, вы очень заняты, знаю, но сестра бьется в истерике, и я не представляю, как ей помочь. Она потеряла мужа два года назад, и Анна – единственное, что у нее осталось. Виржиния звонит мне каждые полчаса и просит, чтобы я помогла найти ее дочь. Конечно, это не ваша работа, и я никогда бы не позвонила, если бы знала, что делать. Я молилась, но…
Я с испугом услышала, как она расплакалась. Слезы задушили слова. Я ждала, совершенно запутавшись. Что мне говорить?
Потом всхлипы прекратились, послышалось, как она вытащила из коробочки платок и прочистила нос.
– Я… я… простите. – Ее голос дрожал.
Я никогда не умела успокаивать людей: даже в отношениях с близкими теряюсь при виде сильных переживаний. Я попыталась найти практическое решение:
Я обрадовалась передышке и тратила свободное время на отчет по Элизабет Николе, который обещала сдать сегодня. Раз в Шарлотт надо вернуться в понедельник, ребра остаются на выходные. Если ничего не изменится, я успею закончить все срочные дела к понедельнику.
Звонок, прозвучавший в десять тридцать, в мои расчеты никак не вписывался.
– Извините меня, ради бога, доктор Бреннан.
Английский, речь замедленная, каждое слово тщательно подобрано.
– Сестра Жюльена, приятно вас слышать.
– Простите меня за надоедливость.
– Надоедливость?
Я пролистала розовые листочки на столе. В среду она действительно звонила, но я решила, что сестра просто хотела продолжить наш разговор. Оказалось, мне положили еще две записки с ее именем и номером.
– Это мне следует извиниться. Я вчера весь день была очень занята и не проверила сообщения. Извините.
Молчание.
– Я как раз пишу отчет.
– Нет-нет, я не из-за отчета. То есть, конечно, он очень важен для всех нас. И мы очень ждем…
Она замешкалась, я представила, как между черными бровями углубилась ее вечная складка. Сестра Жюльена всегда выглядела озабоченной.
– Мне очень неловко, но я не знаю, к кому обратиться. Я, конечно, молилась и знаю, что Бог меня услышал, но я чувствую, что обязана что-то предпринять. Я посвятила себя работе, хранению священных архивов, но у меня есть и земная семья.
Она составляла слова в предложения четко, тщательно подбирая каждое.
Снова длинная пауза. Я терпеливо ждала.
– Он помогает тем, кто помогает себе сам.
– Да.
– Дело в моей племяннице, Анне. Анне Гойетт. Я говорила вам о ней в среду.
– Ваша племянница?
К чему клонит сестра Жюльена?
– Ребенок моей сестры.
– Ясно.
– Она… Мы не знаем, где она.
– Гм…
– Она очень послушная, надежная девочка. Всегда звонит, если не ночует дома.
– Гм…
Я начинала улавливать смысл.
Наконец она не выдержала:
– Анна не вернулась домой вчера вечером, моя сестра в панике. Я, конечно, посоветовала ей молиться, но…
Голос сошел на нет.
Я не знала, что сказать. Такого поворота разговора я совсем не ожидала.
– Ваша племянница пропала?
– Да.
– Если вы беспокоитесь, может, лучше позвонить в полицию?
– Сестра звонила дважды. Ей сказали, что, когда пропадает ребенок такого возраста, они ждут от сорока восьми до семидесяти двух часов.
– Сколько лет вашей племяннице?
– Девятнадцать.
– Она учится в Макгилле?
– Да. – Ее голос стал настолько жестким, что впору металл резать.
– Сестра, на самом деле незачем…
Она всхлипнула:
– Я знаю, знаю, простите, что побеспокоила вас, доктор Бреннан. – Слова вылетали вперемежку с резкими вдохами, напоминающими икоту. – Я знаю, вы очень заняты, знаю, но сестра бьется в истерике, и я не представляю, как ей помочь. Она потеряла мужа два года назад, и Анна – единственное, что у нее осталось. Виржиния звонит мне каждые полчаса и просит, чтобы я помогла найти ее дочь. Конечно, это не ваша работа, и я никогда бы не позвонила, если бы знала, что делать. Я молилась, но…
Я с испугом услышала, как она расплакалась. Слезы задушили слова. Я ждала, совершенно запутавшись. Что мне говорить?
Потом всхлипы прекратились, послышалось, как она вытащила из коробочки платок и прочистила нос.
– Я… я… простите. – Ее голос дрожал.
Я никогда не умела успокаивать людей: даже в отношениях с близкими теряюсь при виде сильных переживаний. Я попыталась найти практическое решение:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента