Кетро Марта. Бродячая женщина (сборник)

   Одно из серьёзных московских огорчений в том, что с ноября тут совершенно невозможно фотографировать, холодно и темно. Очень надеялась в этом смысле на Тель-Авив, но поначалу разочаровалась: с неба лупит прямое солнце, на побережье сплошные небоскрёбы – скукота-скукотища. Но потом появились облака, а я стала углубляться в город, и всё оказалось не так плохо.
   Помню, как увидела Старый Яффо. Сначала долго идёшь вдоль моря, посматривая на унылые высотные гостиницы, ничего не происходит, «чёртов курорт», думаешь, а потом вдруг впереди возникает что-то ошеломляющее. Это и будет Old Yafo. Изнутри же он гораздо проще. Не более чем остановленное время, в которое пускают погулять на твой страх и риск, – никогда не знаешь, в какой век отсюда выйдешь.
 
   К концу недели я уже достаточно отогрелась, перестала дёргаться и намолчалась, поэтому собралась с духом и поехала в Иерусалим. В принципе этот город – не испытание, туда можно приезжать и растерзанным в тряпку, всё равно тебя примут. Но я хотела для разнообразия явиться вменяемой, а не как в тот раз.
   Прямо от автовокзала обо мне начал заботиться (в хорошем смысле) Митя.
   Митя, он гид, и по совместительству красивый, как рысь. Я послушно смотрела на древности, которые он показывал, но иногда отвлекалась и поглядывала на него, потому что хотела убедиться, не показалось ли мне. Нет, точно – как рысь.
   Потом я ещё думала, что работа гида странная, нужно каждый раз в определённом месте произносить определённый текст. В Эрмитаже, наверное, рехнёшься, но в Иерусалиме это напоминает какое-то религиозное отправление: пришёл к этому камню, проговорил над ним специальные слова, пошёл к другому. Медитативно.
   Однажды во Флориде мне объяснили, что гиды делят туристов на ботаников и архитекторов – одни всё время спрашивают, что это за кустик, а другие, что это за домик. А Митя к этому добавил, что гид всегда идёт впереди туриста, чтобы успеть затоптать незнакомое растение. Так вот, со мной это необходимо, потому что я, конечно, из ботаников.
   У гидов особенная шкала информационной ценности, очень заразительная. Тебе обстоятельно показывают стену, которую Ирод приказал сложить специальным образом, и ты смотришь на неё с неподдельным восхищением – офигеть, какая придумка. И воодушевление твоё сохраняется так долго, что потом некоторое время пытаешься пересказать каждому встречному: «Каменные блоки он велел ставить так, представляешь?!», а люди смотрят рыбьим глазом и отказываются разделять твой восторг.
 
   Митя ещё и потому хороший проводник, что умеет подобрать человеку именно такой комплекс впечатлений, который тот наверняка сможет воспринять не умом, так ещё как-нибудь.
   В Сионской горнице было бело и пусто, только хрупкая рыжая кошечка дремала на каменной скамье. Когда я села рядом, она проснулась, залезла ко мне на колени, спрятала нос в рукав плаща и замурлыкала. От этого у меня, наверное, сделались стеклянные глаза, потому что на нас с ней будто опустился прозрачный купол, отсекающий время. Так бы сидела и сидела следующие лет сто, пока не проголодаюсь.
   Потом мы спустились в подземелья Ир-Давид. Я люблю камешки почти так же, как кустики, и к тому же клаустрофоб, и не могла упустить шанс помучить свои страхи. Не знаю, как другие чувствуют замкнутые пространства, а у меня на шее сидит карлик в душном плаще, который сжимает мою шею руками и ногами, а иногда закрывает лицо пыльной полой, так что впору заваливаться на спину и синеть. И я, конечно, стараюсь изводить это мерзкое существо при любой возможности, потому и попросилась туда.
   Из прекрасной древней канализации мы выбрались потные, но с достоинством, и вышли к высокой стене с восхитительным видом, и я сразу вспомнила, что у меня и акрофобия тоже.
   Мы сели под стеной и некоторое время тупо смотрели впереди себя, наслаждаясь безлимитным количеством свежего воздуха. На древней стене угасали отблески заката. «Досмотрю, и пойдём», – думала я.
   – Митя, – сказала я через некоторое время, – тут что-то не то, отчего это закат такой долгий?
   – Марта, это лампочками подсвечено. Пойдёмте уже.
   После этого Старый город я покидала совершенно раздавленная счастьем. «Как это здорово и как по-христиански, – думала я, – что некая комбинация физиологических страданий так просветляет и освобождает простого человека. Это почти как русская баня, только с большой эмоциональной нагрузкой».

* * *

   Я никогда прежде не видела пустыни, никакой, и это большое упущение. В прошлом году я посмотрела на океан, но это другое, он утешает, а пустыня, наоборот, обездоливает. Увидевший океан становится ближе к жизни, а тот, кто часто смотрит на пустыню, в конце концов отдаляется от неё и оказывается гораздо ближе к птицам, чем к людям. Птицы болтаются на границе жизни и смерти, поэтому у них плохо с памятью и совестью, а хорошо, наоборот, с лёгкостью и нахальством. На месте остальных людей я бы не стала связываться с тем, в ком отпечаталась пустыня: никогда не знаешь, то ли он сейчас улетит, то ли умрёт у тебя на руках, то ли, наоборот, будет жить вечно, – ясно только, что ты останешься ни с чем.
 
   Но если постоять немного на романтическом обрыве, разглядывая Мёртвое море и лежащую за ним Иорданию, пафос постепенно снижается. Пустыня оказывается каменистой и золотой, море голубым, а тот берег розовым. Долго сохранять суровость посреди этой колористической непристойности не получается.
   Женя везёт меня в Масаду, о которой я толком помню только диалог из «Властелина колец» в переводе Гоблина:
   – А ты слышал когда-нибудь о Масаде? Три года девятьсот евреев держались против тысяч римских легионеров! Они предпочли рабству смерть! И где теперь эти римляне?
   – Хм, я думал, ты спросишь, где теперь эти евреи…
   Что ж, увидим.
 
   Если на фуникулёре неинтересно, можно подняться по крутой лестнице и с красной рожей припасть к крану с питьевой водой, а уж потом оглядеться. Поначалу это просто очень красивый вид и очень старые камни. Ты методично ходишь и всё обсматриваешь – круто же, дворец Ирода, а байка обрастает плотью, и Флавий, веером пролистанный в колледже, становится актуальным, как сводка новостей. История в этой стране не перестаёт быть, точно так же, как не исчезает Присутствие у Стены плача и в храме Гроба Господня. Чья история? Чьё присутствие? – а чьё сумеешь принять.
   В конце концов, приходит время спуститься в пещеру, в бывший водный резервуар, в котором две тысячи лет назад девятьсот шестьдесят человек договорились перерезать друг друга, потому что больше не могли удерживать крепость и сдаваться тоже не могли. На поверхности под тридцать, внизу прохладно, внизу холодно, внизу сказочка о смерти окончательно превращается в саму смерть, в эхо последнего волевого усилия, и если на минутку заткнуться, то можно узнать, где они теперь – они всё ещё там.
 
   Кажется, на Мёртвом море мы оказываемся меньше чем через час. С перепадом высот и температур внутренний монолог не возвращается, наоборот, думать получается только телом. Но и оно сбито с толку: Женя проводит обычный инструктаж – лицо в воду не опускать, глаза не тереть; я знаю, что погружаюсь в агрессивную среду, но тёплое плотное море присылает противоположные сигналы – нужно расслабиться, всё хорошо. Вынуждена признать, что за пять минут я впала в состояние космической собаки Белки, Женя сжалился и вытащил меня.
 
   Ещё через час мы подъезжали к Иерусалиму, за бортом было плюс тринадцать, ни одна часть меня уже ничего не соображала, но где-то между мирами Женя, который тщательно выстроил весь этот трип и теперь любовался результатом, дал мне рюмку французского абсента, и я подумала «ну и ладно». Сегодня выяснилось, что времени, расстоянию и прочим физическим показателям доверять бессмысленно, и за одно это стоит выпить.
 
   Дома я забралась в постель, закрыла глаза, и последние дни рассыпались, как подброшенная пачка открыток, – взлетели и распались на картинки и ветер.

* * *

   Читавшие эти записки говорят, у меня получился комплиментарный текст, в котором нет ничего о насущных проблемах Израиля. А что, кто-то обещал? Я не пишу этнографических исследований, мне хватает проблем своей страны, чтобы на них сосредоточиваться. Там я была туристом, и в этом качестве со мной ничего плохого не случалось. Если случится, я вам сообщу. И выберу другое место для следующих каникул.
 
   У меня не было неприятностей со службами безопасности, например. Досмотры были, неприятности – нет. Воспринимать их работу без раздражения меня научил один разговор в Дизенгоф-центре.
   Чернокожий толстячок, приблизительно моего роста, стоял у входа, расставив ноги несколько шире плеч, и поигрывал сканером. Он с явным наслаждением изображал техасского шерифа, не забывая коротко, но внимательно проверять каждого входящего.
   – Долго репетировал эту позу, – заметил Женя.
   – Важненький такой…
   – В девяносто шестом тут был теракт, смертник хотел войти, но испугался охранника. Отошёл немного и взорвался, погибли тринадцать человек. Попал бы внутрь, были бы другие цифры.
   – А охранник уцелел?
   – Нет.
   Боже мой, да пусть играет в героя, у него, к сожалению, есть некоторый шанс им стать. Пусть дотошная девчонка переворачивает мою сумку в Бен Гурионе («Кажется, я теперь знаю, что такое еврейский погром, – подумала я тогда, – то, что устраивают израильские безопасники в твоих вещах»). Пусть работают, как умеют, зато мне спокойней лететь, ходить по торговому центру, ездить в автобусе.
 
   Но в целом отлёты мои проходят гладко. В последний тель-авивский вечер я решила выпить капельку абсента, но по необъяснимым причинам чистый напиток постепенно сменился коктейлем «Ван Гог». Я немного грустила и даже опасалась, что буду плакать, уезжая, но с утра физические страдания полностью изгнали душевные. И служба безопасности с одного взгляда поняла, что у этого человека сегодня другие проблемы, нежели взрыв аэропорта.
 
   У меня не было сложностей с персоналом в кафе – наверное, потому что я не считаю десятиминутную задержку в обслуживании личным оскорблением и всегда могу перейти в соседнее заведение, если что. В Москве потом не сразу привыкла, что люди, которые продают мне еду, не улыбаются.
 
   Один раз шла пешком от центрального автовокзала до Буграшов: таксист, которого попыталась словить, стал подозрительно путать «фифти» и «фифтин», я решила дойти до угла и найти другого, а потом подумала, не прогуляться ли минут двадцать. Кто ж знал, что в окрестностях расположен чёрный квартал. Кажется, тельавивцы слегка гордятся тем, что у них есть свой Гарлем. Я, понятное дело, поначалу ничего не заметила, а потом страшно обрадовалась, когда стали попадаться очень чёрные люди в белых национальных одеждах. В отличие от афроамериканцев никакого люрекса, стразиков и пайеток, прекрасное зрелище. Только таращились они на меня с тревогой – дело в том, что в незнакомом месте я, естественно, ориентировалась по карте, и потому шла с айпадиком в руках и периодически в него утыкалась. А у них, между прочим, Плохой Район, Опасный Чёрный Квартал! и вдруг с этой дурой чего случится…. Поэтому я убрала айпадик, чтобы их не травмировать.
 
   Да, ещё, когда я снимала квартиру на следующие каникулы, несколько раз возникало желание обмакнуть некоторых риелторов в Мёртвое море с головой и подержать там какое-то время.
   Но всё устроилось. Я выбрала для следующего полёта день, который случается раз в четыре года, перезимую март, попишу книжку и погуляю. Буду, конечно, скучать по своему коту, потому что огромный недостаток города Тель-Авива в том, что кошки там неприветливы.

Весна 2012
Моя другая весна

   Когда мои тель-авивские друзья узнали, что я собираюсь написать что-нибудь для «Букника», они страшно развеселились.
   – Ты должна быть готова к тому, что израильтяне не выносят критики. Любая попытка иронии над местным образом жизни приравнивается к антисемитизму и карается скандалом в комментариях.
   – А если я напишу лучезарное?
   – Тогда скажут, что ты ничего не понимаешь в подлинных проблемах страны. И скучно получится.
   – Что же делать? А можно я напишу про риелторов?
   – О! Это можно, их никто не любит. Здесь принято ругать риелторов, адвокатов и творожок cottage.
   В результате я струсила и для сайта сделала нежнейший акварельный текст, который там разместили с меткой «эротика». Я теперь и не знаю, что думать об их сексуальности, в нём даже не было ни слова про сиськи.
   Поэтому я лучше напишу всё сейчас в безопасном месте.
 
   Итак, я решила провести последний зимний месяц (март, чтобы вы понимали) в тепле. Вернувшись с ноябрьских каникул, сразу же занялась поисками квартиры.
   Нет, сначала всё же лирическое отступление (не эротика!).
   Эта маленькая смешная страна потихоньку рвёт меня на кусочки. Она, конечно, дико серьёзная – со всей своей историей, верой, войной и окнами в вечность, которые распахиваются там и сям без особого повода с твоей стороны (идёшь, никого не трогаешь, повернул голову, и тут оно наскочило). Но израильтяне при ней как дети, и я сейчас не столько про наших русских, – моя бесценная Родина выбивала из нас детство годам к пяти-семи, и мы потом его всю жизнь себе возвращали, – сколько про непонятно щебечущих там урождённых. Мне всё казалось, что я очутилась среди крупных детей – болтливых, добрых, алчных, любопытных, таскающих с собой новенькие нарядные автоматы даже на пляж; теоретически готовых умирать и убивать, но прежде всего трахаться и рожать; с мудростью, живущей в крови, а не в голове; и страшно прожорливых притом.
   И вся их страна взялась за меня с детским любопытством, отщипывая, как от капусты, листик за листиком. Да, «капусту» в известном смысле она тоже нехило отщипывает, но я не об этом. Немного сердца оставишь здесь, немного тревоги потеряешь там и домой возвращаешься не то чтобы пустым, но каким-то нецелым, со смещенным центром тяжести, и потом носишься тут, как пуля, бойко и беспощадно. И крайне эффективно.
   Не могу точно сказать, кусок чего я потеряла, когда смотрела на розовую Иорданию, которая начиналась сразу за голубым и мёртвым морем, которое, в свою очередь, лежало за золотыми камнями Иудейской пустыни. Наверное, какой-нибудь страх или безнадежное желание. А вместо него я отчётливо поняла, что хочу здесь зимовать. Не прямо тут, на скале, но в стране, где за снегом надо взбираться на специальную гору, и я туда точно не полезу.
 
   И с этой новой идеей я приехала в Москву и стала искать квартиру по Интернету.
   Не буду вдаваться в подробности, но деньги на затею дались легко и приятно, а вот аренда жилья… Если в ноябре я вернулась из Тель-Авива совершенно влюблённой, то в марте я ехала туда в состоянии лёгкого бытового антисемитизма, которого мне не удавалось нажить за всю предыдущую жизнь и два брака с лицами соответствующей национальности.
   Потому что риелторы и так не лучшие люди на земле, но израильские – это какое-то божье орудие пытки. Если коротко, возьмите нашего московского агента с его напором, жадностью и лживостью, с постоянными попытками подсунуть вам не то, не там и за другие деньги и отнимите у него нашу местную молниеносность. А взамен начините восточной ленью и необязательностью. И он будет надувать вас точно так же, но мееееедленно и довольно добродушно. Вы сидите с полными карманами денег и десятью вариантами и всё равно не можете уладить этот дурацкий вопрос прямо сейчас, потому что вам отвечают на письма через неделю и ещё сколько-то времени уходит на попытку с вами поторговаться. Поэтому я вцепилась в девушку, которая была, по крайней мере, быстра, и с её помощью ловко оказалась не на улице Буграшов за тысячу баксов, а посреди разгромленной Шенкин и за полторы. «Разгромленной» – это не фигура речи, это дорожные работы, которые продлились весь месяц, что я там прожила.
   Сейчас скажу, что такое ремонт улицы в Тель-Авиве, но сначала закончу про риелтора.
   Достаточно знать о ней две вещи: она так и не смогла сообщить мне номер квартиры, которую я сняла (подозреваю, сама не выучила, на двери-то его не было); и в первый же день забыла у меня ключи от квартир во всём доме. И не то важно, что забыла, а что за связкой она неспешно зашла через неделю. Вы понимаете уровень тревожности этих людей и меру их ответственности за вверенное имущество? Дембеля какие-то.
   И точно такие же люди ремонтируют там улицы.
   Не то чтобы я не знала о ремонте – я посмотрела фотографии в гугле. Но его затеяли в ноябре, и я думала, что уж к марту они закончат, центральная улица всё-таки. У нас вон мэр, собака бешеная, всю Москву обложил плиткой за три месяца, а тут коротенькая Шенкин.
   Ха! Я забыла про иерусалимский трамвай, который запускали десять лет.
   Они начинали ремонт в восемь утра, закруглялись к полуночи, делая в течение дня необъяснимые и непредсказуемые перерывы, а в ночи могли иногда вдруг вскочить и внезапно начать работать. Скажем, с четырёх до пяти утра. О продуктивности я помолчу.
   Я всем сердцем полюбила шабат – во-первых, тихо. Зато у меня наладился режим дня, и в законные часы тишины я спала как убитая.
 
   И вы думаете, мне было плохо? Мне было ослепительно хорошо.
   У меня были белые четырёхметровые стены, пустая комната и несколько ваз с белыми цветами, которые отказывались увядать. По ночам меня укачивали сумерки, ведь месяц у них колыбелью, а не ломтиком, как у нас. И весенний воздух в Тель-Авиве долго остаётся острым и прохладным от моря, а потом на город резко обрушивается жара, и всё заканчивается. В Москве же в льдистый ветер медленно вливают тёплое молоко, пока оно не заполняет всё вокруг, а потом появляется пыль, и тоже всё заканчивается.
   Но эти вёсны случились со мной одна за другой, и я запомнила, что на свете с людьми бывает что угодно: исполняются желания, загаданные в пустыне, в году происходят две весны, а жизни могут следовать одна за другой, и белые колокольчики стоят двадцать один день, не увядая, потому что им хорошо и хочется пожить ещё, а умирать, наоборот, не хочется.

0 марта

   От меня ускользает подлинное значение шабата, хотя я прочитала некоторое количество определений и пояснений. По приблизительным описаниям получается день отдыха и веселья, но то, что происходит вечером пятницы, в мою картину обычного праздника не вписывается. Даже в Тель-Авиве, в котором пафоса примерно как в моей левой пятке, и не говоря об Иерусалиме, – там достаточно пережить один шабат, чтобы потом со знанием дела писать постапокалиптические рассказики до конца своих дней.
   По необъяснимому ощущению город запирается от чужаков, становится холодным, ветреным и грязным. Любой, кто находится на улице, считывается как посторонняя сущность, кажется, будто здесь разгуливают только чужие как городу, так и этому миру вообще. Причём я как раз посторонняя, но они ещё более не отсюда. Если после заката в город въедет армия на бледных конях, никто не удивится. Мне даже кажется, что она каждый раз въезжает.
   Соответственно никакого умиротворения в воздухе я не слышу, люди от кого-то заперлись и пережидают. Внутри у них там, я не спорю, огоньки, еда, субботние наслаждения, но снаружи – ой.
   Утром субботы мистика исчезает, город уже не такой пришибленный, просто пустой. А после заката начинается веселье, как будто всех выпустили, обошлось, пронесло, вот теперь-то радость, и даже странно, что завтра надо работать.
   Но пишу я всё это не потому, что этнограф во мне проснулся и вылез из-под одеяла (кажется, я декларировала отчуждённость сверх нормы ещё при рождении, а не то что въезжая), а потому что открыла Живой Журнал и нашла там вечер пятницы перед выборами. Не нашей пьяной московской, а вот этой – затихшей, холодной, ожидающей армию конных призраков. Только не факт, что для нас потом наступит вечер субботы.

1ok-ое марта

   Женщины без роду-племени легко вычисляются по тому, как, рассказывая о путешествиях, они говорят о своём зеленщике, у которого всегда берут корзинку клубники, о любимом кафе, где обычно завтракают, и называют имя бармена, делающего самый правильный «Лонг-Айлэнд» на побережье, даже если их жизни в том городе была всего неделя. Они мгновенно и, кажется, несколько нервно обзаводятся постоянными местами и короткоживущими привычками, и не из жадности присвоить как можно больше чужого хорошего, а от желания стабильности, которая отсутствует в их настоящем быту. У такой женщины чаще всего нет подлинной семьи и дома, зато очень много ответственности.
   Помня об этом, я не спрашиваю, как зовут продавца сыра, который раз в три дня продаёт мне камамбер из коровьего молока и кусочек чего-нибудь ещё на его вкус. Он такой же «мой», как эта белая пустая квартира с четырёхметровыми потолками, как определённый камень волнореза на Буграшов-бич, на котором, я знаю, ловится нитевидный пляжный вайфай, как местный мальчик или кот, временно назначенный на позицию друга. Все они могут сколько угодно убеждать меня в своей неизменности запахами, теплом, словами или пушистостью, но я всё время вижу это пространственное искривление, такую прозрачную гибкую плоскость, на которой существую я, не встроенная в их естественную жизнь. Можно играть, что я Серебряный Сёрфер, Silver Surfer, инопланетянин и супермен, который скользит, а можно назвать это не пришей кобыле хвост, неважно.
   Важна здешняя позитивность, вмешанная в уличную толпу, разлитая в воздухе, которую поначалу лакаешь как молоко с мёдом на ночь, и тебе от этого исключительно хорошо. Далеко не сразу вспоминаешь, что от избытка мёда может и посыпать, далеко не сразу чувствуешь, что недостаточно оплатить это тёплое питьё своими туристическими деньгами – следует точно так же генерировать позитивность в ответ. Никто тебя, конечно, не накажет за отсутствие улыбки и кивка, но если не вливаться в ритм местной крови, однажды осознаешь такое ошеломляющее одиночество, которое, наверное, чувствует страница, вырванная из середины книги.
   Ничего не знаю именно про эту страну и про любые другие, но подозреваю, некоторая психологическая мимикрия необходима где угодно, если задерживаешься дольше, чем на пару недель. Приходится выяснять, как тут принято дышать, и действовать соответственно. Нет, без воздуха тебя в любом случае не оставят, но уколы собственной чужеродности будут всё острей.
 
   И ещё было бы полезно вспомнить, насколько я уместна там, в Москве. Если полистать мои книжки, окажется, что я всегда и повсюду ношу свою бездомность на спине, как улитка, мне совершенно всё равно, где совершенно одинокой быть, как писала велеречивая удавленница. Так что нужно уже, наверное, смириться, узнать имя моего булочника и прикормить соседского кота.
 
   PS. В каждой здешней записи я оставляю маркёр, отмечая место и время. Это я написала на улице Шенкин в течение шабата. Я нашла для себя если не смысл, то практическое использование субботы: мне следует быть дома и пытаться его осознать.

Ночное марта

   По всем признакам это неудачная поездка – у меня стройка под окном, в ноутбуке померла материнская плата, и я не могу работать, а маленькая лейка не выдержала атаки тель-авивского пляжа и перестала высовывать мордочку, и вряд ли это будет гарантийный ремонт, потому что подвергнуть устройство здешнему песку – это всё равно что утопить. Ну и другое прочее. И тем не менее я выбралась с айпадиком на площадь Бялик, к бывшей мэрии с белыми колоннами, на бортике фонтана лежит волосатая собачка и пялится на воду, а её хозяин терпеливо стоит рядом и ждёт, пока она насмотрится. Собачка нагляделась и ушла, а у меня случился очередной припадок умиротворения, из тех, которые подстерегают здесь там и сям. И, если что, это не оксюморон и не другое какое лингвистическое нарушение, потому что благость тут действительно периодически ударяет мягкой колотушкой по темени, успокаивая гостя города резко и надолго, так что он потом некоторое время слюняво улыбается и подволакивает ноги.
   Подволакивать ноги особенно полезно на рынке Кармель, а я поначалу слегка нервничала, продираясь, глазея и запутываясь. А надо на самом деле тащиться, глядя впереди себя, к сыру, тогда пространство мгновенно организуется, хлеб и клубника окажутся справа, пахлава слева, но мы туда не смотрим, а идём дальше, и после сыра будет засахаренный имбирь в два раза дешевле, чем на углу.
   Не знаю, как других, а меня этот город старит на двадцать лет, и я становлюсь пожилой дамой в тапках, здоровенькой и полубезумной, утратившей какой бы то ни было пафос перед актом выхода из дома и актами коммуникации. Не нужно играть в «соберись, тряпка» каждый раз, когда идёшь гулять или должна с кем-то поговорить. Достаточно нацепить какую-то обувь, прикрыть срам произвольным платьем и сказать подряд все слова, приблизительно подходящие по смыслу, какие вспомнишь.
   И вот это у них – это всё «шумный Тель-Авив, который никогда не спит и живёт в бешеном ритме». Я как подумаю об этом, сразу начинаю мимимикать.
   Насчёт других актов, я тут случайно поняла, как можно трахать тутошних восточных оленей. Раньше думала, что такую зверушку допустимо только накормить с руки шекелем и уйти, но представьте: начало ночи, вы вдруг проголодались и вылезли из кровати, но не из-под одеяла, и так прямо в халате и пледике идёте за пиццей на Алленби, потому что у себя на углу уже пробовали. А там мальчик делает ресницами блым-блым, и в глазах у него при виде вас возникает отчётливое ВАУ. Вы ему «машрум энд моцарелла тэйк эвэй плиииииз», а он продолжает смотреть так, будто вы самое прекрасное, что случалось в его короткой жизни, и тапки ваши прекрасные, и пледик, а заказ вообще верх изящества. Я-то, понятно, оставляю после этого чуть больше чаевых и волокусь досыпать в крошках из-под пиццы, но более впечатлительные женщины могут и того, и кто их осудит.