Кетро Марта. Мартовские коты. Сборник

Мартовские коты
Сборник

Марта Кетро Божья руковичка

   Когда я пытаюсь визуализировать свои представления о счастье, покое и радости, в голову приходят разные образы, но всегда где-нибудь в углу картинки обнаруживается кошка – трехцветная, полосатая или белая. Она не делает ничего особенного, иногда вылизывается, чаще спит, но убери ее – и гармония нарушится.
   Я заметила это прошлой осенью, в Крыму, где пыталась отдохнуть от тяжелого московского лета. Путешествие получилось не слишком комфортное, и ощущение отпуска пришло только к вечеру, на набережной. На сером камне у воды сидела юная пестрая кошечка и деликатно ела свежевы-ловленную рыбку. А рыбак рядом смотрел на нее с таким лицом, будто все его кармические долги на сегодняшний день закрыты. И даже кефалька гибла, изящно выгнув хвост и серебрясь в лучах заходящего солнца. И сердце мое вдруг, без особого повода, начало расправлять свои лепестки и крылья, и петь, и цвести, а я все пыталась его увещевать: «Ну, посмотри, дорога была ужасной, мотель неуютный, обслуга сонная. Чему ты радуешься?!». А оно пело, цвело и серебрилось, как та рыбка, и ничего не хотело знать.
   И я тогда подумала, что счастье – это... много чего, очень много. Но обязательно – «и кошки».

 
   Идея «Мартовских котов» зародилась приблизительно в 2006 году, когда я впервые прочитала в Живом Журнале рассказы Сергея Малеванного и Юлии Ульяновской. Впрочем, тогда я подумала что-то вроде: «Жаль, что никто этого не напечатает – неформат». Истории не детские, но и на страницах взрослой книжки их представить трудно: тексты написаны от лица котов и кошек, с особенной интонацией и орфографией – что может быть странней и неуместней в серьезном сборнике. Со временем я нашла еще несколько подходящих рассказов, но требовалась некая объединяющая идея, чтобы книга состоялась. И однажды она нашлась – в мифах древних славян. Как-то раз Бог увидел мышь и кинул в нее своей рукавицей, которая тут же превратилась в кошку. Я вдруг поняла, что чувствует человек, который гладит кота, – он ощущает тепло Божьей руки, ни много, ни мало. И дальше было просто: я выбирала тексты, где это тепло сохранилось. Правда, в сборник нечаянно прокрались две истории о собаках. Не люблю собак, слишком шумные животные на мой вкус. Но ничего не поделаешь, они поселились в книге самостоятельно.
   Рассказы получились непростые: местами очень смешные, потому что кошки в доме (ладно, и собаки) – это большая радость. Но каждому зверю отпущен свой срок, однажды он умирает, и тогда нам, людям, очень больно. Потому что неважно, кому ты отдаешь свое сердце – человеку, коту, собаке – утрата есть утрата. Я хотела бы посвятить эту книгу всем котам (ладно, и собакам), которых мы любили. Они прошли по нашим сердцам на мягких лапах и отправились в край счастливой охоты резвиться среди полевок и птиц. А мы остались здесь, чтобы однажды снова открыть дверь и впустить в дом еще одного кота (ладно, или собаку), потому что без них – разве это жизнь?
   Только не думайте, что книжка грустная, с котами радости всегда больше, чем печали. Тем более она с картинками, а художник Оксана Мосалова умеет рисовать самых смешных на свете кошек. И собак.

Глория Му
Гадина

 
   Лет до двадцати семи я помнила «всю свою жизнь» очень ясно, вплоть до каких-то младенческих будней. А после вдруг забыла все к чертовой матери, как выключили. Нет, конечно, я могла рассказать что-то по накатанным рельсам, но вот картинок больше не показывали.
   А тут эта унылая свистопляска с выборами, и, видимо, я так упорно, с такой неотступной ледяной ненавистью думала об этих лживых восьмидесятых, что мне показали во сне два куска из детства. И я написала мемуар – настоящий мемуар, долгий и подробный, как супружеская обязанность, сочинение на тему «Как я провел жизнь».
   Давным-давно, когда мне было лет девять, наши соседи по площадке, одна еврейская семья, добились разрешения на выезд в Израиль. Была эпоха застоя (до сих пор не понимаю – почему «эпоха», это же лет десять всего?), и простое путешествие весьма парадно обставлялось – отъезжант объявлялся предателем Родины и врагом, должен был сдать квартиру и машину, по-моему, государству и подписать бумажку о том, что никогда-никогда не вернется. А еще его клеймили в газетах и по телеку. Не знаю, со всеми так было или нет, но Ма-рика (конечно, его звали Мариком, как же еще?) это дело не обошло. Наше парадное наводнили массмедиа – я не очень хорошо все помню, так, рваный видеоряд. Вот Марик, представитель редкой для мужчины интеллигентной профессии «библиотекарь», бледный, рыхлый, круглый, похожий даже не на луну – на отражение луны в темной воде, и вся его перепуганная семья (маленькая еврейская жена, маленькая еврейская теща и двое маленьких толстеньких очкастых еврейских детей) сидят на чемоданах в почти уже пустой квартире, на них светят софитами злые дядьки, а злая тетка лающим голосом задает злые вопросы и тычет им в лица микрофоном. Марик отвечал им очень тихо, и взгляд у него был совсем подводный – в себя. Я вообще удивляюсь, как он смог все это вынести – маленький тихий человечек, который никогда не поднимал глаз. И ходил-то он

   боком, вдоль стеночки, и в лифте ему никогда не хватало места, а тут такое...
   Я понимала, что все у них плохо, но завидовала страшно – еще бы, они уезжают путешествовать и увидят весь мир. Откуда-то я знала, что не каждый может уехать странствовать, а уж я – точно никогда. Мама мне часто повторяла «Не высовывайся, горе мое. Если не научишься молчать – посадят тебя, вот увидишь. А я тебе буду пирожки носить». Тюрьма и пирожки почему-то были неразделимы в мамином понимании, а так как со мной «все было ясно», то первое, что мама научилась готовить, – это они и были.
   Она как раз и пекла пирожки, когда к нам пришел человек в кепке и в каком-то на редкость мерзком синем плаще и сказал маме, что она должна подписать письмо в газету от возмущенной подлым предательством общественности.
   Мама вздохнула, кивнула и прошла в кухню, на ходу вытирая руки. Человек, затаив дыхание, проследовал за ней, сел и даже снял кепку. Это всегда так было: мама была очень красивая – невысокая, ладная, зеленоглазая, с длинными каштановыми кудрями, которые никакими шпильками не удержать. Вот и тогда она раздраженно мотнула головой, по полу зазвенело, а волосы свободно рассыпались по спине. Дядька совсем забыл дышать, вспотел и судорожно сжал кепку, а мама, закрутив волосы в пучок и мимоходом закрепив их дядькиной же авторучкой, сказала:
   – Ну, что тут у вас, давайте. Гло, принеси ручку...
   У дядьки наконец появился повод отвести глаза от моей родной матери, он посмотрел на меня, потом опять на нее – и стал сублимировать сексуальную энергию в творческую.
   – Так, – сказал он, – подождите. Пусть ваша девочка переоденется в школьную форму. А? Ты же в школу ходишь? – это уже мне. – И вы тоже что-нибудь такое наденьте... э-э... поспокойнее, – добавил он, стараясь не смотреть на мамину открытую кофточку в васильках. – Ну-у-у... эээ... вы понимаете? Поскромнее... А я сейчас за фотографом схожу, и мы вас сфотографируем для газеты – как вы подписываете письмо. А?
   Он дернулся было с табуретки к выходу, но тут на сцену внезапно вышла я и, сжимая кулаки, сказала тихо-тихо:
   – Ничего мы не будем подписывать. И в газету нас не надо. А они никакие не предатели, а просто уезжают. А вы все врете. А они никакие не предатели, мы их знаем давно, они хорошие. А мы ничего плохого не будем про них писать, правда, мама? – спросила я, не оборачиваясь.
   Дядька от неожиданности рухнул обратно на табуретку, глядя на меня ошалело и гадливо, как на заговорившую жабу. Потом приосанился, встал и попытался взять меня за плечо, но я отпрыгнула. Тогда он строго сказал маме:
   – Что же вы дочку свою так плохо воспитали? Что она несет? Вы смотрите за ней, иначе...
   Он укоризненно покачал головой, а мама, демонически расхохотавшись (красивые женщины себе это позволяют), спросила, наступая на него:
   – А иначе что? Посадите девятилетнего ребенка, что ли? (И далась ей эта тюрьма!)
   Мама нервно поправила прическу, обнаружила там ручку, выдернула ее, села к столу, быстро подписала бумагу и, царственно протянув ее дядьке, сказала:
   – Вот. Берите и уходите.
   Дядька помялся, но бумажку взял и ушел, тихонько прикрыв дверь, – против мамы приема не было.
   А она, тяжело сложив руки на столе, сказала мне:
   – Ну что ты вытворяешь, а? Вот теперь на работу донесет, и начнется... Ты же не понимаешь, что делаешь, у нас теперь такие неприятности будут...
   В этот момент в дверь снова позвонили, мама вздрогнула, схватилась за сердце и пошла открывать.
   На пороге стояла Раиса Михална, Марикина теща, держа в руках как хлеб-соль синюю бархатную коробочку.
   – Аничка, можно к вам? – спросила она робко. Мама буркнула:
   – Конечно. Проходите, – и кинулась к духовке с пирожками. Ей было стыдно из-за письма.
   Раиса Михална прокралась к столу и села на табуретку из-под дядьки.
   Мама, пошуровав в духовке, поставила на стол тарелку с пирожками. И села сама – уже с законно покрасневшим лицом.
   – Вот, – сказала она, пододвигая тарелку к гостье, – угощайтесь. Чаю сейчас еще... Доча, поставь чайник, пожалуйста. Что вы хотели, Раиса Михална?
   – Аничка... Мой Мурзилочка... Вы понимаете, мы уезжаем и никак не можем взять его. Я хотела вас просить... Присмотрите...
   Раиса Михална поднесла руку к лицу и прикрыла глаза, сдерживая слезы.
   Мурзилочка – это был кот, редкая дворовая дрянь. И как только такой вырос в приличной еврейской семье? Здоровенный, рыжий, облезлый крысолов, почти без ушей, он шлялся, где хотел, изредка вызывая Раису Михалну из дома воплями.

   Она выходила, выносила ему тарелочку рыбного фарша и сидела рядом на скамейке, а Мур-зилочка быстро и неопрятно пожирал принесенные дары. Потом он вытирал лицо руками, забирался на колени к хозяйке и звонко урчал, пока та его наглаживала.
   Вот такая была у них любовь.
   Мама, ненавидевшая кошек всем сердцем, участливо кивнула.
   – Не беспокойтесь, Раисочка Михална. Девочка моя очень любит зверушек, вечно в дом тащит всякую сво..., то есть птичек там всяких, ежиков, ужиков... Присмотрим за вашим котиком...
   – Аничка, спасибо. Вы добрая душа. Вот, я хотела... на память... не подумайте плохого...
   Гостья протянула маме принесенную коробочку.
   – Ну что вы, – сказала мама и поставила коробочку на стол. – Ну что вы, ничего не надо.
   Но, не совладав с любопытством, все-таки открыла. Мне тоже стало интересно. Я подлезла под материнский локоть и заглянула в коробку.
   Там, в синей бархатной мгле, мерцали змейками серебряные ложки – ровно дюжина редких красоток с тонкими дивными хвостиками.
   Мама ахнула, потрогала пальцем бархат.
   – Ну куда нам, – сказала она, как-то беспомощно обводя рукою кухню. – Нет, мы не можем взять, извините...
   – Это мамины, – Раиса Михална все-таки заплакала. – Мамины... Я не хотела продавать.
   Хотела оставить кому-нибудь. Не подумайте плохого...
   Она плакала горько, как маленькая, вытирая слезы пухлыми кулачками, и мне стало так жаль ее, как будто это я была – хорошая еврейская женщина, а она – сероглазое тонкорукое дитя.
   – Мама, мам, давай возьмем их, мам? Видишь, она же плачет... Ну мам... их же нельзя чужим... Смотри, они как живые... А мы их спрячем, а потом отдадим. А, мам? – засуетилась я.
   Мама вдруг тоже засопела и разревелась.
   – Не плачьте, Раисочка Михална, не надо, – всхлипывала она. – Конечно же, приносите... что хотите... Мы все сохраним, не беспокойтесь... – Тут мама набралась мужества и сказала: – Простите меня, пожалуйста, Раиса Михална... Я подписала какую-то гадкую бумагу против вас.
   А Раиса Михална сказала:
   – Это ничего, я все понимаю – вам здесь жить... Они сидели и рыдали, не обнимаясь и даже не держась за руки, они же не были подругами, понимаете, а я стояла рядом, как дурочка, и не знала, кому сунуть огромный клетчатый платок. Он был один.
 
   Так у нас появился «кот с приданым» – дюжина серебряных ложек и две хрупкие фарфоровые чашки, белая и золотая.
   Ложки были сразу похоронены в нижнем ящике комода под льняными простынями, а чашки арестованы на полке за стеклом – из них так никто никогда и не пил.
   Я как-то раз спросила маму:
   – А почему ты ими не пользуешься, мам? Они же красивые.
   Мама пожала плечами.
   – Не знаю. Не могу. Я буду чувствовать себя мародером, понимаешь?
   А кот ничего, прижился. Правда, не без сложностей. Для начала ему пришлось сменить привычки.
   Мама ленилась выходить за ним на улицу, и я две недели обольщала мерзавца, чтобы приучить его обедать дома (заодно научила приходить на свист). Очень удобно – вышел, свистнул, и вот он – кот.
   Потом мама и Мурзилка пали жертвами рока.
   Мама терпеть не могла кошек, не переносила просто, а они к ней, наоборот, липли и лезли. Вот и Мурза, завидев маму, бросался к ней, ластился, льнул и тоскливо орал: «Ыу... ыу!»
   Мама, брезгливо поджимая ноги, не менее тоскливо орала:
   – Ой, уйди от меня, гадина! Не трогай меня! Уйди, гадина!..
   Понятно, что через месяц кот отзывался только на «гадину», ну и на свист, но свистеть мама не умела.
   Все бы хорошо, но кота регулярно воровали окрестные дворники – потому что крысолов. И если
   Гадина не появлялся дома больше суток, мама начинала тихо паниковать.
   – Украли, опять украли нашего Гадину, – причитала она. – Изверги, уморят животное... Как я посмотрю в глаза Раисе Михалне?
   – И правда – как? – удивлялась я. – Она же в Израиле.
   Мама смотрела на меня с упреком.
   – Ты тоже – безжалостный изверг, – говорила она. – Идем искать кота. Немедленно.
   И мы отправлялись в поход. Мама шла, устало цокая каблучками, и, не стесняясь, голосила:
   – Гадина! Гадина! Где ты, Гадина? Отзовись! А я таксой шныряла вокруг, заглядывая во все
   подвальные окошки. В конце концов из очередной дыры раздавалось знакомое «ы-ы-а-а-а-у!»
   Оставив меня морально поддерживать заключенного, мама разъяренной птичкой бросалась к вору-дворнику.
   – Бессовестный, жестокий человек! – наскакивала она на беднягу. – Сейчас же отпустите нашего котика!
   – Да что вы, гражданочка, шумите? – Тот вяло тащился к подвальной двери, гремя ключами. – Ну, посидел денек. Так крысы ж одолели...
   – Денек?! – голос мамы достигал трагических высот. – Вас бы на денек в карцер, да без воды! Вы ведь даже пить ему не давали!
   Дворник чесал пузо и покаянно вздыхал.
   – Ваша правда... Не подумал я чё-та про воду...

 
   Освобожденный узник не спешил покидать темницу. Нет, он, конечно, выбегал, танцевал вокруг нас индейский танец, а потом, поминутно оглядываясь, возвращался в подвал, откуда и взывал.
   – Пойди, посмотри, – говорила мне мама, поеживаясь. – Он же не отстанет. А ты не боишься.
   Я осторожно ступала в полутемный подвал, где Гадина, горделиво задрав хвост, прогуливался вдоль аккуратного рядка крысиных трупов.
   – Мальчик, ты молодец, – гладила я героя. – А теперь пойдем, а? Хорош уже хвастаться.
   Мы возвращались домой, мама кормила кота и, пока он ел, гладила его ногой за ушком. Трогать кошек руками она так и не научилась.
   Гадина прожил у нас лет пять и, несмотря на перемены (у мамы появился муж, а у меня – собака), был, похоже, всем доволен.
   У мамы, мучимой тем, что она так и не смогла побороть своей неприязни к кошкам, появилась странная привычка подолгу беседовать с котом и даже читать ему вслух из «Пармской обители» и «Писем незнакомки», да.
   Отчим, посмеиваясь над ней, спрашивал:
   – Что, не заговорил еще твой Пьер Без Ухов?
   Картинка и впрямь была забавная – круглоголовый, почти лишившийся в драках ушей Гадина, похожий на кормленую четвероногую совушку, смирно сидел на табуретке и очень внимательно следил, как мама переворачивает страницы. Если же она останавливалась и глядела на него, кот говорил «м-м-э...» и тянул к маме переднюю лапку – продолжай, мол, что там дальше?
   Но умирать он ушел под дверь к своим бывшим хозяевам. Там я его и нашла, выходя ранним утром на пробежку, – свернувшегося тугим бубликом и уже окоченевшего.
   Я разбудила маму, она пришла, опустилась на корточки рядом с котом, тихо заплакала.
   – Какой кот был, какой кот... Не забыл свою Раису, любил ведь ее...
   – Мам, – я погладила ее по руке. – Ну тебя-то он тоже любил.
   – Ах, ты не понимаешь, – сказала мама. – У нас были очень непростые отношения. Да, непростые...

Сергей Малеванный
Праката

    МИНЯ ЗОВУТ ТУРЕЦКИЙ

 
   Миня зовут Турецкий. Мой тятя был турецко-подранный. Немношко давно.
 
    Про кого это?
   А я буду Турецкий. Я кабута шубу носил и ел вон там. И спал тоже я. Это я спал, а не уронили шапку. Все с волосами, и ты тоже. А я у тебя хвост найду в одеяле, у всех хвост должен быть, и у тебя тоже. Ты меня чесал вот, и я найду и тоже чесать буду, хвост тебе. А то в штаны спрятал и не показывает. Ишь тоже. Буду суров. Есть мне дай, уже утро кабута, а ты еще не есть, а я не спать уже, тебе тоже не дам. Ухо помою вот и не дам. Ты не ходи туда, там намокрое, весь шерсть намочишь же сразу! Только шерсть у тебя где, я не видел, может, есть? Мне пасты я бы хотел, дай? И поесть тоже, и вон туда хочу, и за дверь. Я там уже поделал, а она не открывается. Только нарвал зря, лоскутов таких, интересные.
   Пойду я, а то надо тут всего и поделать, и бегать, и в голос, а то ишь. А то я тут, а они никак, и сил других нету прямо. Полежу уже.
   Спал я тут, спал.
 
    Птичка
   Тятяштоэто?! Што это? Вот сидит на занавеске? Смотри! Сидит. Ойой. Я хочу это. Очень. Оно шевелит! Это птичка! Это я очень хочу. Мне можно? Мне дай это. Я теперь буду смотреть. Посижу тут посмотрю. Это ведь оо! Ой интересно! Ой я тут. Я мне я.
   (К нам утром в коробочке приехала домой живая бабочка. Огромная черно-желтая красавица. Маленький живой витраж на тюлевой занавеске. Красоты неописуемой.)
 
    Встречаться
   Тятя, тятя, я встречаться люблю. Очень встречаться люблю. Ты давай будешь ходить, а я тебе буду встречаться. Смотри вот, ты на кухню идешь, а я как будто пошел и тебя встретил. Вот как хорошо будет! Хорошо. Или смотри, ты в комнату пойдешь, а я тебя из кухни встречу. Мне интересно, я люблю очень. Смотри как – раз встретились уже, два встретились, и еще встречусь. Давай, как будто снова.
   Ну или вдруг там интересное ты делаешь, а я забыл. Я пойду сразу и тоже буду. И помогу, я, видишь, вымылся как раз и писил уже, теперь помогу, обязательно, тебе. На балкон схожу. Ты не теряй – птичек не будет, сразу вернусь и помогу.
 
    Нечестно!
   Ну вот нечестно это, тятя, нечестно, я целый день себя вел, я вел себя, а ты меня не гладишь, а я вот же он, и весь готов, а ты опять эти дрова в руки набрал и трогаешь. Вот меня гладить, я тут, и голос у меня лучше, а там чего нашел, говорю, чего нашел – и бока плоские, и холодная вся, я же теплый. Обиделся прямо, сидел, хотел, а она там лежит, и что. Меня так не трогал, ее так на ручки. Я ходил тут и плакал, обижаться буду. Буду все равно, и даже еще. Хочу везде чтобы, и нос тоже, и лоб могу, а ты ей брюхо чешешь, и шею трогал, и голос у нее дурацкий, и вся она долговязая. Еще вот приду, меня давай брать, пока она в сторонке, меня давай. А я вот так стану вот тут, а ты меня здесь вот чеши, а тут тоже чеши, а тут гладь, это специальное. И на носу тоже специальное, там гладь, а тут чесать опять. Я тебя научу, ты хорошо делаешь, мне нравится. На стол тоже хочу. А в банке кто? Там нюхал, там кто-то. Приду еще.
 
    Я научу
   Тятя, вот ты большой такой, такой вырос и неправильный совсем. Неправильный. Смотри, сколько раз показывал, ты все время идешь и не туда приходишь, я вот тут жду, а когда выходишь из комнаты, надо сразу на кухню, столько раз показывал, а ты не понимаешь все время. Вот так, вот отсюда, потом направо и опять направо, я же вот спереди бегу и показываю, ты за мной иди, я приведу ведь. А на кухне, там же миска есть, и туда надо идти, ты ведь знаешь, я рассказывал, а ты как будто все время забываешь. Сразу вот пошел и по дороге отстал и заблудился, и обратно. Ты на хвост смотри, там белое, и не заблудишься. А то тебя по дороге всякое отвлекает, ты и не посыплешь потом. А мне есть одному скучно, я все равно буду, но вместе когда, так совсем хорошо. Ты рядом просто посиди, а я поем.
 
    Волк
    АааЯРгауМттои!!! ММОиАи! WHAOUMOU!!
   Я, тятя, буду волк! Я вот волк, и на балкон пойду, там луна. Я вот тттои буду на нее ругаться, почему она смотрит, а я тут такой одинокий, и в пустыне за кактусом спрячусь и вою. Я ММОи! Меня бойся ты, и ты бойся и луна тоже. Всем показать, я так тут буду громко. Ну и что, что ночь! Волки не боятся. Смотри, тут за раскладушкой будет логово, а там стекло, и за ним сразу речка, там слышишь шумит? Если за берег спрятаться, то не страшно, и можно еще выть. ММОи волк! Я вот волк! Гордый зверь. Только ты меня не бойся, тятя, я потому что же ел, и я тебя не буду кусать и загрызть тоже не стану, а... Что ты показываешь? Нет, тут я буду, и все равно. Нет, я не пойду, мне потому что тут хорошо, хорошо тут, воля, и я у речки буду сидеть. Я как будто вольный волк. И потом в логово. А потом зайду домой, и как будто это все в тилеле. В тивили. Вли-летевеле. Илетиви-зоре. Твелепизоре. Где на чем лежать удобно и тепло, там, да. Куда смотреть. Туда смотри, я там буду. Потом. А я пока опять побуду Турецкий.
 
    Пять минут
   Тятя, здравствуй, я пришел, смотри, пришел, вот тут посижу. Ну, я думал, ты соскучился очень. Да, я это. Ага, ставь только аккуратно.
   Тятя, здравствуй, я пришел, смотри, слева пришел, думал, посижу, а то ты сидишь так и скучаешь там, а я вот и живот тебе потрогаю, погладь? Нет, слева пол мягче, ставь аккуратней.
   Тятя, я думал ты соскучился, а стол, да, аккуратно, ставь, у тебя стороны кончились, я с колен залез, ну ладно.
   Тятя, здравствуй, я...
   Тятяааа... Здравствуй? Я не на тебя! Я на стол сразу! я на... на пол не очень-то.
   Ааа? Хтоето? Тятяаа? Я тут спал, а ты пришел и мне в живот залес гладиться? Ну давай. И я тебя поглажу тоже, я умею.
   Проснул меня. Я погуляю вот немножко тут.
   Тятя, здравствуй, я пришел!..
 
    Месяц друг без друга
   Ктойтоо?!
   Это ктоэто?! Тятятыы? Пришел? А я! Я с тобой. Куда ты? Я с тобой. Я вот тут, я с тобой. Сейчас меня возьми, меня с собой. Я с тобой побуду. А ты где? А я с тобой. Не уходи, а? А де ты был? А я вот лишался. Тебя не было, а я лишался. Чуть не съелся, так грустил. Очень хотел. А ты все идешь и не идешь. Я уж и домой обратно, а ты все не идешь. Я с тобой побуду. Побуду я. Вот тут посижу, с тобой, нет, есть тоже хочу, но побуду. И воды хочу. А ты тогда постой, нет, я с тобой. Давай с тобой. Ушел а то куда-то, и так не было долго, а я тут один и горе едой заливал. Ел я. С тобой буду. Возьмешь меня? А погладь тоже, я, мне просто чтобы вот рядом, и любили, ну и гладили чутьчуть, а то я лишался, и все куда-то уходили, а я один

   ведь, и грустил. Не буду теперь. Тятя пришел, и я не буду. Мне теперь хорошо. Ты даже те дрова в руки играй, я не люблю, но послушаю, ты только не бросай меня, а то я сразу грустный и никто не любит. Вот, побуду тут.
 
    Как быть с водой
   Вот смотри, тятя. Смотри вот. Я сидел тут и долго смотрел, а ты там вот воду неправильно делал. Ну, я видел, неправильно. Прямо негодовал я, да. Ты вот с ней как, ты с ней что – ты обнимался с ней что-то, она лейка, а ты обнимался и морщился. А надо не так, не так совсем, коты ведь не так делают, или ты не кот? Или не знаю, прямо. Научу тебя. Не так надо, не так, надо с ней строго совсем, надо смотри, если она струйка, то ее лижешь, и так будет пить, а если она лейка, то тут с ней глаз да глаз, дада, строго с ней надо, очень, я был суров, смотри, лапой сразу ей, и еще лапой, и потом вот. Ну, если успокоится, тоже полизать, и тоже пить будет. А то она там ходит и поливает, ишь. Сразу строго надо. Видишь, я лапой дал, намок, потом лапой тряс, ей грозил, и лицо делал грозное, она боится, и тут уже просто. Видишь, я пришел туда, сразу залез, говорю: «Струйкой!» Она раз и побежала, я ее лизал и весь напился. И посидел даже, и послушал, хорошо шумит. И не лейка, видишь, потому что боится. А если лейка, то сразу лапой, и потом тоже боится. А ты обнимаешься. А обниматься же так не надо с ней.
   Надо же со мной так.
 
    Дверь в это
   Ой, скорей!
   Мне надо туда очень. Вот это мне открой! Мне дверь эту. Эту открой. Я туда пойду и там буду, там нужно. Очень бывает нужно, прямо сильно. Выйдешь вот, и сразу вдруг захотелось писить. А бывает, и пить. А там еще есть такое даже место, я за другую сяду и мне всех видно, и кто куда шел. Я там весь буду, но недолго, ты меня там не оставляй. А то я же обратно сразу хочу потом. Ты дверь только открой. Я пойду и ходить буду. И обратно буду звать, буду громко и еще буду, а не дозовусь, буду тебя под дверью ловить.
   Тятя, ты все лежишь тут. А там дверь! А мне открыть! А двери очень, очень. Там за ними всегда интересное. С другой стороны всегда. Надо сразу пойти и проверить или сесть и смотреть.
   А то можно пропустить.
 
    Мохнатый солипсизм
   Тятя-а.
   Я вот тебе расскажу. Секретик.
   Вот хорошо же, когда я? Ну вот, так вот сижу, и все идет, и происходит. Я это не просто сидел – я же придумывал, все придумывал. Видишь, сидел, задумался, значит, что-то еще придумал. Там, хорошее, не здесь, но хорошее. И тебе чтобы хорошо, тоже придумывал. А если устал, надо меня заряжать, а то весь я прямо такой тоскую. Я тогда приду к тебе и сяду там напротив, и тебя рукой потрогаю. И лбом тоже.