Кейсен Сюзанна. Прерванная жизнь

   – Все не так уж и паршиво, – возразила я ему, поскольку уже привыкла к этому месту, чего нельзя было сказать про него.
   Он поплыл своим особенным шагом к окну и поглядел наружу. Через какое-то время он притянул меня к себе своей длинной рукой.
   – Погляди, – указал он пальцем на что-то.
   – На что?
   – Вон там. – Он указывал на автомобиль, небольшой, красный спортивный автомобиль, возможно – MG. – Это мой, – акцентировал он.
   Джим Уотсон получил Нобелевскую премию, так что, скорее всего, купил себе машину за эти деньги.
   – Неплохой, – сказала я. – Очень миленький.
   Он вновь понизил голос до шепота.
   – Мы могли бы отсюда уехать, – пробормотал он мне на ухо.
   – Хммм?
   – Ты и я, мы могли бы отсюда уехать.
   – То есть… на этой машине? – Я была немного ошарашена. Так вот в чем был секрет жизни? Бегство?
   – Меня будут искать, – выразила я сомнение.
   – Это быстрый автомобиль, – подчеркнул он. – Мне наверняка удастся вывезти тебя отсюда.
   Внезапно я почувствовала недоверие к нему.
   – Спасибо, – сказала я ему. – Спасибо за предложение. Очень мило с твоей стороны.
   – Ты что, не хочешь убраться отсюда? – Он склонился ко мне. – Мы бы поехали в Англию.
   – В Англию? А какое отношение имеет к этому Англия? Я не могу ехать в Англию.
   – Ты могла бы стать гувернанткой.
   В течение десяти секунд я представляла другую жизнь; она начиналась с того самого момента, как я вместе с Джимом Уотсоном сажусь в его красный спортивный автомобиль, с писком покрышек отъезжаем от больницы и мчимся в аэропорт. Зато вся следующая глава, особенно связанный с идеей сделаться гувернанткой, явилась мне несколько туманной. Да и вообще, все это предложение сделалась у меня в голове каким-то туманным. Виниловые кресла, решетки на окнах, шорох из-за столика дежурной медсестры – вот эти все вещи оставались чрезвычайно реальными.
   – Теперь я здесь, Джим, – сказала я. – И мне кажется, я должна остаться здесь.
   – Это хорошо. – Казалось, что он совершенно не сердится. Джим в последний раз огляделся по сторонам и покачал головой.
   Я осталась возле окна. Через несколько минут мне стало видно, как он садится в свой красный автомобиль и уезжает, таща за собой синие клубы «спортивных» выхлопных газов. Я же вернулась в рекреационную.
   – Привет, Лиза, – сказала я, ужасно обрадовавшись тому, что застала ее здесь.
   – Рррн, – ответила она мне.
   Я уселась рядом с нею, и мы вместе смотрели телевизор.
 

ПОЛИТИКА

   В нашем параллельном мире случались вещи, которые никогда не происходили там, откуда мы прибыли. Но если они там и случались, то для нас уже не были чужими, поскольку ранее их различные вариации неоднократно происходили в нашем мире. Это так, будто мы составляли провинциальную публику (такой себе Нью Хейвен по отношению к громадному миру Нью Йорка), перед которой история проводит генеральные репетиции своих последующих спектаклей.
   Возьмем, к примеру, это дело с сахаром и с Вэйдом, парнем нашей Джорджины.
   Познакомились мы в кафетерии. Вэйд был смуглый и чертовски пристойный, во всем американском смысле этого слова. Трудно было не обратить на него внимания – это по причине его приступов злости. А злился он по самой малейшей причине, буквально багровел от злости. Джорджина объяснила мне, что вся проблема заключалась в личности его отца.
   – Старик был шпионом, а Вэйд злится, что никогда не станет таким, как он, таким крутым.
   Меня гораздо сильнее заинтересовала личность отца Вэйда, чем Вэйдовы комплексы.
   – Нашим шпионом? – спросила я.
   – Понятно, что нашим, – ответила мне Джорджина, но не захотела добавить ничего больше.
   Вэйд и Джорджина садились на полу в нашей комнате и шепотом разговаривали друг с другом. Я была той третьей, которой следовало оставить их одних, и чаще всего я так и делала. Но как-то раз мне вздумалось не дать Вэйду покоя и узнать побольше про его отца.
   Вэйд же любил про него рассказывать.
   – Он живет в Майями, во Флориде, и в любой момент может перебраться на Кубу. Он принимал участие во вторжении на Кубу, убил там несколько десятков человек, голыми руками. Он знает, кто убил президента.
   – Это он убил президента? – спросила я.
   – Не думаю, – скептически ответил Вэйд.
   Фамилия Вэйда была Баркер.
   Следует признаться, что я не верила ни единому слову из рассказов Вэйда. В конце концов, он был всего лишь семнадцатилетним парнем с поехавшей крышей – к тому же, столь резким, что в моменты возбуждения с ним могли справиться только два рослых санитара. Иногда его закрывали в его отделении на неделю, и Джорджина не могла с ним встречаться. Когда же он приходил в себя, то снова начинал в нашей палате свои визиты на полу.
   Отец Вэйда имел двух дружков, которые в наибольшей степени ему импонировали. Звали их Лидди и Хант. «Эти типы способны на все» – говаривал он про них. А говаривал он это довольно частенько и, похоже, его это даже немного доставало.
   Джорджине не нравилось мое любопытство относительно отца Вэйда, она полностью игнорировала меня, когда я сидела рядом с ними на полу. Только вот сдержаться я никак не могла:
   – На что способны? – допытывалась я. – Ну, и чего такого могут эти типы сделать?
   – Этого я сказать тебе не могу, – отрезал Вэйд.
   Вскоре после этого с Вэйдом вновь произошли новые вспышки гнева, которые продолжались несколько недель.
   Без Вэйда Джорджина сделалась нервной. Поскольку я сама чувствовала себя несколько виноватой в его отсутствии, то пыталась отвлечь ее и найти ей какое-нибудь развлечение. «Давай переставим мебель в комнате», – предлагала я ей, или же «Давай сыграем в скрэббл», или «Давай что-нибудь приготовим в кухне».
   Вот эти кулинарные предложения до нее дошли.
   – Давай сделаем карамель, – сказала она.
   Я была удивлена тем, что карамель могут приготовить на кухне всего два человека. Я была свято уверена, что процесс переваривания сахара требует целой кучи народу и сложнейшей машинерии, точно так же, как и для производства автомобилей. Но, согласно тому, что говорила Джорджина, нам была нужна всего лишь сковородка и, понятное дело, сахар.
   – Когда карамель уже сделается, – инструктировала она меня, – мы сольем ее на пергаментную бумагу и сформируем шарики.
   Медсестрам ужасно понравилось то, что мы крутимся в кухне.
   – Небольшая практика перед тем, когда вы поженитесь с Вэйдом? – спросила одна из них.
   – Не думаю, чтобы Вэйд годился в мужья, – ответила ей Джорджина.
   Даже тот, кто никогда этим не занимался, наверняка понимает, каким горячим должен быть сахар, чтобы в конце концов превратиться в карамель. Именно таким горячим он и был, когда сковорода выскользнула у меня из рук, и половина горячей карамели вылилась на руку Джорджины, держащей передо мной пергаментную бумагу.
   Я завопила на всю Ивановскую, зато Джорджина даже не пискнула. В кухню влетели медсестры, приложили кусочки льда, намазали какими-то мазями, сделали перевязку. Я продолжала визжать, зато Джорджина стояла совершенно невозмутимо, вытянув перед собой свою засахаренную руку.
   Уже не помню, кто это сказал, И. Говард Хант или Джи Гордон Лидди во время прослушиваний по делу аферы Уотергейт, что, желая подготовиться к пыткам, каждый вечер он держал ладонь над горящей свечой и держал ее над огнем до тех пор, пока не раздавалась вонь опаленной кожи.
   Кто бы из них это не сказал, нам это уже было известно. Залив Свиней, обшмаленная шкура, способные на все убийцы, готовые лишать жизни «голыми руками». Нам – Джорджине, Вэйду, мне – а так же нашей публике, состоящей из медсестер, известны допремьерные показы и генеральные репетиции. Единственное, что рецензии медсестер выглядят несколько иначе, чем в прессе, приблизительно так: «Случай не вызвал у пациентки никаких побочных эффектов», либо: «Пациент продолжает фантазировать, что его отец агент ЦРУ, и что у него опасные приятели».
 

ЕСЛИ БЫ ТЫ ТУТ ЖИЛ, ТО БЫЛ БЫ УЖЕ ДОМА

   Дэзи была сезонным явлением. Она появлялась каждый год перед Днем Благодарения и оставалась с нами до самого рождества. Иногда приезжала к нам и в мае, на свой день рождения.
   Всегда у нее была отдельная палата.
   – Кто освободит свою палату или поселится с кем-нибудь другим? – спросила старшая медсестра во время нашей еженедельной встречи в один из октябрьских дней.
   Всегда это был напряженный момент. Джорджина жила вместе со мной, так что мы разве что могли весело приглядываться к разыгрывающемуся представлению.
   – Я! Я! – вырвалась с поднятой рукой некая особа, которая была девушкой Мартиана, но у нее самой был такой малюсенький пенис, и она с охотой его всем показывала. Правда, никто в одной палате с ней жить не хотел.
   – Я могу с кем-нибудь поселиться, если только кто-нибудь захочет, но, конечно же, никто не захочет, а мне не хотелось бы никого заставлять хотеть этого.
   Это была Цинтия, которая начинала говорить подобным образом после шести месяцев электрошоковой терапии.
   – Я могу поселиться с тобой, Цинтия, – поспешила с помощью Полли.
   Только это никак не решало проблемы, поскольку Полли уже делила палату с Дженет, недавно принятой аноректичкой. Когда ее вес становился меньше тридцати семи килограммов, ее тут же начинали кормить принудительно.
   Ко мне наклонилась Лиза.
   – Я видела, как ее вчера взвешивали, – громко заявила она. – Тридцать девять кило. Под конец недели ее подключат к трубке.
   – Тридцать девять – это идеальный вес, – стояла на своем Дженет.
   Но то же самое она говорила и при сорока одном с половиной килограммах. С ней тоже никто не хотел жить.
   В конце концов, после недолгой дискуссии, в одну палату поместили пару кататоников. Так что Дэзи могла приезжать. Ее ожидали к пятнадцатому октября.
   У Дэзи имелись две страсти: прочищающие средства и цыплята. Каждое утро она первой появлялась возле пульта дежурной медсестры и, нервно барабаня пожелтевшими от никотина пальцами в стекло, требовала свои очищающие средства.
   – Ну, что там с моим бисакодилом? – цедя сквозь зубы, подгоняла она. – Как там с лаксигеном?
   Если кто-либо из нас становился рядом, Дэзи ухитрялась пихнуть ей локтем под ребро или сильно наступить на пальцы. Она ненавидела любого, кто появлялся рядом с ней.
   Ее отец – крепкий, приземистый мужчина с лицом высохшей картофелины – два раза в неделю приносил ей цыпленка, изжаренного по мамочкиному рецепту и тщательно завернутого в алюминиевую фольгу. Дэзи клала цыпленка на колени, ласково гладила его через сморщенную фольгу и нетерпеливо зыркала по сторонам, ожидая, когда же отец наконец-то уйдет и позволит ей в спокойствии добраться до поджаристой птицы. Но отец каждый раз желал оставаться рядом с Дэзи так долго, как это только было возможно, поскольку страшно любил ее.
   У Лизы было свое собственное объяснение всему этому:
   – Ему трудно поверить, что она его родная кровинка, и чтобы убедиться, что доченька это не призрак, он хотел бы ее трахнуть.
   – Такую вонючую? – засомневалась Полли.
   Это правда, от Дэзи здорово несло; ясный перец, говном и жареными цыплятами.
   – Но ведь она же не всегда воняет, – продолжала убеждать нас Лиза.
   Мне казалось, что Лиза права; я и сама заметила, что Дэзи ужасно сексуальная. Хотя она и шипела сквозь зубы, раздавала удары локтем, от нее немилосердно воняло, а ее руки постоянно блестели от жира – в ней имелась некая жаркая искра, которой не хватало нам всем. Дэзи носила короткие шорты и подрезанную на высоте пупка маечку, открывая бледное, мясистое тело. Когда утром она маршировала за этими своими прочищающими средствами, то беззаботно крутила попкой, рисуя в воздухе невидимые полукружья.
   Девушка Мартиана была влюблена в нее. Она таскалась за Дэзи по коридору и просительно ныла: «Ну хочешь посмотреть мой пенис? Хочешь на него глянуть?», на что Дэзи злобно шипела: «Срать я хотела на твой пенис!».
   Никто из нас никогда не был у Дэзи в комнате. И тогда Лиза решила, что будет первой, кто туда попадет. Она продумала очень подробный план.
   – Блин, ну меня прижало, – повторяла она с утра до вечера целых три дня. – Елки, ну меня и прикрутило.
   На четвертый день она получила от старшей медсестры лаксиген.
   – Не помогает, – сообщила она ей на следующее утро. – Нет ли у вас чего-нибудь посильнее?
   – Может касторки? – предложила медсестра. Она явно переработалась.
   – Эта ваша больница – фашистский карцер, – ужаснулась Лиза. – Мне нужна двойная порция лаксигена!
   Таким вот образом она добыла шесть порций лаксигена и теперь уже могла поторговаться. Как-то после полудня она постучала в палату Дэзи.
   – Эй, Дэзи! – крикнула она. – Дэзи! – Она даже пнула дверь ногой.
   – Отвали, – ответила ей Дэзи от себя.
   – Эй, Дэзи! – Лиза упрямо стояла на своем.
   Дэзи угрожающе зашипела.
   Лиза прижалась к двери и тихонечко сказала:
   – У меня для тебя кое-что имеется.
   – Хрен там, – буркнула Дэзи, но двери открыла.
   Я с Джорджиной подглядывали за этой сценкой из конца коридора. Когда Дэзи открыла дверь, мы с любопытством вытянули шеи, только было слишком темно, чтобы увидеть в комнате хоть что-нибудь. Когда же дверь захлопнулась, по коридору потянуло странной, сладкой и теплой вонью.
   Лиза не выходила довольно долго. В конце концов мы посчитали, что хватит здесь торчать, и отправились в кафетерий на ланч.
   Вечером Лиза нам быстренько обо всем сообщила. Она стояла перед телевизором, заслоняя экран, и говорила так громко, чтобы заглушить Уолтера Кронкайта, диктора телевизионных новостей.
   – В комнате у Дэзи полно цыплят, – доложила нам она. – Всех она лопает на месте. У нее своя метода еды, которую мне продемонстрировала. Она обдирает с цыпленка все мясо, но делает это осторожненько, чтобы оставить скелет целым. Даже крылышки – с них она тоже обдирает мясо. А голые скелетики она складывает на полу, друг возле друга. Там их уже целых девять. Говорит, когда будет четырнадцать, тогда пора возвращаться домой.
   – Тебя угостила? – спросила я.
   – Нет у меня аппетита на дохлых цыплят, – ответила Лиза.
   – Но зачем она это делает? – хотелось знать Джорджине.
   – Да пошла ты к черту! – взвилась Лиза. – Откуда мне все знать?
   – Ладно, а слабительное? – не терпелось узнать Полли.
   – Оно ей необходимо из-за этих цыплят.
   – Нет, за этим кроется что-то большее, – сомневалась Джорджина.
   – Я же была там, так что знаю, или не так? – отрезала Лиза.
   А после того разговор пошел уже совершенно в другом направлении.
   На следующей недели мы узнали про Дэзи еще кое-что новенькое. Отец купил ей на Рождество собственную квартиру. «Любовное гнездышко» – как назвала его Лиза.
   Дэзи была на седьмом небе от счастья и даже проводила меньше времени в своей палате, рассчитывая на то, что все будут расспрашивать ее про эту новую квартирку. Джорджина почувствовала себя даже обязанной сделать это.
   – Большая у тебя квартира, Дэзи? – спросила она.
   – Спальня, небольшая гостиная в форме буквы L и кухня, довольно большая, чтобы там кушать.
   – Цыплят, понятное дело?
   – Отвали, дура.
   – А где эта твоя квартира находится?
   – Неподалеку от Массачузетс Дженерал.
   – То есть, по дороге в аэропорт?
   – Тебе же сказали, возле Массачузетс Дженерал. – Дэзи не хотелось признаваться, что квартира находилась возле аэропорта.
   – А что тебе там нравится больше всего?
   Дэзи ненадолго задумалась и даже прикрыла глаза, наслаждаясь самой приятной для нее частью беседы.
   – Надпись.
   – Какая надпись?
   – Надпись перед домом.
   – И что же это за надпись?
   – «Если бы ты тут жил, то был бы уже дома». – От избытка эмоций Дэзи даже стиснула кулачки. – Понимаете, тут дело в том, что каждый день там проезжают люди и думают про себя: «Оооо, это правда, если бы я тут жил, то уже бы и вправду был дома», так вот, я уже буду в этом доме. Сволочи!
   Дэзи покинула нас довольно рано, поскольку это Рождество должна была провести уже в своей новой квартирке.
   – Вернется, – пророчествовала Лиза, но на сей раз она была не права.
   Как-то раз в мае, вечером, нас созвали на чрезвычайное собрание.
   – Девушки, – начала наша старшая медсестра, – у меня для вас печальная новость.
   Мы с любопытством навострили уши.
   – Вчера Дэзи покончила с собой.
   – В своей новой квартире? – спросила Джорджина.
   – Она что, застрелилась? – заинтересовалась Полли.
   – Дэзи: Это какая же Дэзи? – допытывалась девушка Мартиана. – Я ее знаю?
   – Она оставила какое-нибудь письмо? – спросила я.
   – А зачем?
   – Подробности здесь не имеют никакого значения, – отрезала медсестра.
   – Ведь вчера был ее день рождения, правда? – вдруг вспомнилось Лизе.
   Медсестра утвердительно кивнула.
   Еще минутку мы сидели молча, поминая память Дэзи.
 

МОЕ САМОУБИЙСТВО

   Самоубийство является неким видом предумышленного убийства. Это нечто такое, чего не делаешь сразу же, как только об этом подумаешь. Нужно еще привыкнуть к этому намерению. Опять же, необходимы средства, сильная мотивация и подходящий случай. Чтобы самоубийство закончилось успешно, необходимы великолепная организация и трезвое мышление – но именно это ни коим образом не свойственно распаленному воображению самоубийцы.
   Тут важно постоянно заботиться о том, чтобы глядеть на все незаинтересованно. Одним из способов достижения этого становятся упражнения представления себя самого либо уже в виде трупа, либо еще в фазе умирания. Если в радиусе взгляда появляется окно, следует представить, как ты из этого окна выпадаешь. Если взгляд падает на нож, следует представить, как этот нож пронзает тело. Если видишь едущий поезд, необходимо представить собственные останки, разможженные колесами локомотива. Эти упражнения необходимы для выработки нужной отстраненности.
   Но самым главным делом остается мотивация. Без сильной мотивации все идет коту под хвост.
   Моя мотивация сильной не была: реферат по истории Соединенных Штатов, которого мне ужасно не хотелось писать, а так же мучающее меня вот уже целый месяц вопрос: «А почему бы, собственно, не покончить с собой?» Будучи мертвой, мне бы не нужно было писать реферат, опять же, этот вопрос тоже меня бы не мучил.
   Решение данного вопроса забирало у меня все силы. Раз поставленный, он уже никак не хотел покинуть мою голову. Мне кажется, что множество людей покончило с собой лишь затем, чтобы уже покончить с бесплодными дебатами над тем, смогут они покончить счеты с жизнью или же нет.
   Что касается меня, то, что бы я не сделала, о чем бы не подумала, все сразу же становилось предметом подобных дебатов. Я сказала какую-нибудь глупость – и тут же: наверное покончу с собой. Утром от меня сбежал автобус – уж лучше сразу же с этим покончить. Даже добро имело свои три копейки в этих дебатах: мне понравился какой-то фильм – так может и не стоит убивать себя?
   Вообще-то говоря, мне хотелось убить всего лишь определенную часть собственной личности: ту самую часть, которая и желала совершить самоубийство, которая втянула меня в эти мучительные размышления «убивать себя или нет», и которая каждое окно, каждую станцию метро, каждое кухонное орудие превращала в реквизиты или же сцену генеральной репетиции.
   Только все это стало мне ясным лишь после того, как я проглотила полсотни таблеток аспирина.
   У меня был парень по имени Джонни, который писал мне любовные стихи – очень даже неплохие. Я позвонила ему, сообщила, что желаю покончить с собой, не положила трубку на аппарат, заглотала пятьдесят таблеток аспирина, и вот тут до меня дошло, что мгновение назад я совершила ужасную ошибку. Потом я вышла купить молока, о чем меня просила мать перед тем, как я начала глотать этот аспирин.
   Джонни сообщил в полицию. Они приехали ко мне домой и рассказали обо всем маме. Мама появилась в магазине AP на Массачузетс Авеню как раз в тот момент, когда, стоя перед витриной в мясном отделе, я уже готова была потерять сознание.
   По дороге в магазин, пройдя пять перекрестков, я начала уже жалеть о том, что натворила, и почувствовала себя униженной. Я сделала ошибку и по этой причине должна была умереть. Так может я заслужила эту смерть? Я расплакалась. На какое-то мгновение мне стало ужасно жалко себя саму и то громадное горе, которое я в себе несла. А потом уже были только туман и свист. Прежде чем я добралась до магазина, мой мир превратился в узкий, пульсирующий тоннель. Я утратила резкость зрения, в ушах у меня звенело, в висках глухо била кровь.
   Только промывание желудка вернуло меня в равновесие. Бесконечную трубку мне воткнули сначала в нос, а потом вниз, через горло, прямо в желудок. Я чувствовала себя так, как будто через мгновение удушусь. А потом началось само промывание. Это было так, как будто у меня брали кровь в промышленных масштабах – могучее, рвущее засасывание, чувство, будто ткани сминаются и трутся друг о друга совершенно не ведомым до сих пор образом. И рвота… – как будто изливалось все, что скрывается у тебя внутри. Нет, решила я про себя, в следующий раз только не аспирин.
   Но когда промывание закончилось, я начала размышлять, а что будет в следующий раз. Я чувствовала себя нормально. Я не умерла, хотя внутри меня что-то омертвело. Может мне удалось достичь моей основной цели, или это было лишь частичное самоубийство? Я чувствовала себя легчи и свободнее, чем когда-либо еще.
   Моя свобода продолжалась несколько месяцев. Я сдала несколько хвостов по школьной программе. Порвала с Джонни и заинтересовалась учителем английского языка, который писал стихи даже лучше, чем Джонни, хотя посвящал их и не мне. С ним я поехала в Нью Йорк, куда он взял меня в галерею Фрика на выставку Вермеера.
   Единственным, довольно-таки неприятным последствием моего поступка стало вегетарианство. Поскольку я потеряла сознание перед витриной в мясном отделе, то начала бессознательно сопоставлять самоубийство с мясом. Но я знала, что за этим таится нечто большее.
   Куски мяса на прилавке были синими, окровавленными и плененные в тесных упаковках. И хотя у меня было шесть спокойных месяцев, чтобы освободиться от этих мыслей, но я постоянно возвращалась к ним.
 

ПРИНЦИПИАЛЬНАЯ ТОПОГРАФИЯ

   Наверное, до сих пор еще не ясно, каким образом я туда попала. Это должно было значить нечто большее, чем просто выдавленный прыщ. Я еще не упоминала о том, что того врача, который буквально через пятнадцать минут решил сбагрить меня, я никогда до того не видала.