emp1
– Amor fati, – сказал доктор Келлет. – Знаешь, что это такое?
Ей послышалось, будто он спрашивает про нечто аморальное. Урсула пришла в замешательство: ни она сама, ни доктор Келлет не позволяли себе ничего аморального. Сформулировал этот принцип Ницше («философ»), растолковал доктор: радуйся всему, что посылает тебе судьба, и не задумывайся, хорошо это или плохо.
– «Werde, der du bist», говоря его словами, – продолжал доктор Келлет, постукивая трубкой о каминную решетку, чтобы вытряхнуть табак (который потом, по разумению Урсулы, выметал кто-то другой). – Тебе известно, что это означает?
Урсула начала подозревать, что у доктора Келлета никогда прежде не было десятилетних пациенток.
– Это означает: «Стань таким, каков есть», – разъяснил он, избавляясь от последних крошек табака. (Бытие прежде небытия, предположила Урсула.) – Ницше взял это из Пиндара: γένοι, οἷος ἐσσὶ µαθών. Ты владеешь греческим? – Мыслями он уже был где-то далеко. – «Стань собой, но прежде узнай, каков ты есть».
Урсуле послышалось «из Пиннера» – туда уехала жить старая нянюшка Хью, которая поселилась у своей сестры над какой-то лавкой в старинном доме на главной улице. Как-то в воскресенье Хью посадил Урсулу и Тедди в свой сверкающий «бентли» и повез к ней в гости. Нянюшка Миллс нагнала на них страху (а вот Хью, похоже, совсем ее не боялся), испытывала Урсулу на знание хороших манер и проверяла, чистые ли у Тедди уши. Сестра ее оказалась более приветливой: она потчевала их сладким чаем из цветков бузины и молочными лепешками с ежевичным вареньем.
– Что Изобел? – Рот нянюшки Миллс сморщился, как чернослив.
– Иззи есть Иззи, – ответил Хью.
Если проговорить это быстро, несколько раз подряд, как и сделал потом Тедди, выходило пчелиное жужжанье. Очевидно, Иззи давным-давно стала собой.
Вряд ли Ницше что-то позаимствовал из Пиннера, в особенности свои убеждения.
emp1
– Хорошо погостила у Иззи? – спросил Хью, встречая Урсулу на станции.
Вид отца в серой фетровой шляпе и длинном темно-синем габардиновом пальто внушал спокойную уверенность. Оглядывая Урсулу с головы до пят, он будто искал признаки видимых перемен. Урсула сочла за лучшее не упоминать, что ее отправили на метро одну. Приключение было не из приятных, все равно что скитания в ночном лесу, но она, как храбрая сказочная героиня, выстояла и теперь лишь пожала плечами:
– Пообедали «У Симпсона».
– Хм, – только и сказал Хью, будто пытаясь найти в этом тайный смысл.
– Слушали, как негритянка поет.
– «У Симпсона»? – изумился Хью.
– У Иззи дома пластинку поставили.
– Хм.
Отец придержал дверцу «бентли», и Урсула забралась на дивное кожаное сиденье, внушавшее такую же уверенность, как и сам Хью.
Сильви считала стоимость этого автомобиля «разорительной». Он и вправду был умопомрачительно дорогим. За время войны Сильви привыкла к бережливости: обмылки не выбрасывались, а расплавлялись в мисочке на огне и использовались для стирки, простыни сдвигались от краев к середине, старые шляпки получали новую отделку.
– Дай ей волю – мы бы жили на курятине и яйцах, – посмеивался Хью.
Сам он, напротив, после войны приобрел определенную широту натуры. «Не лучшее качество для банкира», – замечала Сильви. «Carpe diem»[28], – отвечал Хью, а Сильви говорила: «Ловить ты никогда толком не умел».
– У Иззи есть машина, – сообщила Урсула.
– Вот как? – удивился Хью. – Ручаюсь, в подметки не годится этому зверю.
Он любовно погладил приборную доску «бентли». А когда они отъезжали от станции, вполголоса сказал:
– Ненадежная.
– Кто?
(Мама? Машина?)
– Иззи.
– Да, наверное, – согласилась Урсула.
– Как она там?
– Ты же знаешь. Неизлечима. Иззи есть Иззи.
emp1
Вернувшись домой, они застали Тедди и Джимми в утренней гостиной за игрой в домино; в соседней комнате находились Памела и Герти Шоукросс. Винни была чуть старше Памелы, а Герти – чуть младше, и Памела дружила с обеими, но не одновременно. Урсула, безраздельно преданная Милли, не понимала таких отношений. Тедди обожал всех сестер Шоукросс, но сердце его было отдано младшей, Нэнси.
Сильви нигде не было видно.
– Почем я знаю? – равнодушно ответила Бриджет на вопрос Хью.
Миссис Гловер предусмотрительно оставила им в духовке баранье рагу, еще теплое. Сама миссис Гловер от них съехала. Сняла себе домишко в деревне – чтобы сподручнее было и служить у них в доме, и ухаживать за сыном. Джордж почти не выбирался на улицу. «Горемыка», называла его Бриджет, и с таким мнением трудно было не согласиться. В ясную (а иногда и в ненастную) погоду он сидел у входной двери в громоздком кресле-каталке и смотрел, как мимо проходит жизнь. Его красивая голова («некогда львиная», с печалью вспоминала Сильви) свешивалась на грудь, а изо рта длинной нитью стекала слюна. «Вот бедолага, – сказал Хью. – Лучше уж было погибнуть».
Иногда дети увязывались за Сильви или за Бриджет (не проявлявшей, впрочем, особого рвения), которые ежедневно ходили его проведать. Странно: мать хлопотала у них в доме, а они тем временем шли проведать ее сына. Сильви суетливо укутывала его ноги пледом и приносила стакан пива, после чего вытирала ему губы, как маленькому Джимми.
В деревне жили и другие инвалиды войны: их нетрудно было узнать по хромоте или отсутствию конечностей. Сколько же рук и ног осталось лежать на полях Фландрии. Урсула воображала, как они пускают корни в жидкую грязь, дают молодые побеги и когда-нибудь вырастут в солдат. Получится целая армия, которая за себя отомстит. («У нее больное воображение». Урсула сама слышала, как Сильви сказала это Хью. Урсула приноровилась подслушивать: только так можно было узнать, что на самом деле думают другие. Что ответил Хью – разобрать не удалось, потому как в комнату ворвалась разъяренная Бриджет: кошка Хетти, которая нравом пошла в свою мать Куини, стащила отварного лосося, приготовленного на обед.)
У иных людей, вроде тех, что ожидали в приемной у доктора Келлета, увечья не бросались в глаза. В деревне жил бывший солдат по имени Чарльз Чорли, который прошел всю войну без единой царапины, но однажды, весной двадцать первого, зарезал жену и детей, пока те мирно спали в своих постелях, а сам застрелился из трофейного маузера, вытащенного в битве при Бапоме из руки убитого им немецкого солдата. («В дом было не войти, – рассказывал доктор Феллоуз. – Люди совершенно не думают о тех, кому потом за ними убирать».)
Бриджет, конечно, «несла свой крест», потеряв Кларенса. Подобно Иззи, она вела одинокую жизнь, хотя и не столь головокружительную. На похороны Кларенса пришли все их домочадцы, в том числе и Хью. Миссис Доддс, как всегда, держалась сухо и даже содрогнулась оттого, что Сильви сочувственно положила руку ей на локоть, но, когда их небольшая процессия шаркающей походкой отошла от свежей могилы (совсем не то зрелище, что пленяет навсегда), миссис Доддс сказала Урсуле:
– В нем, почитай, все на войне умерло, а что осталось – нынче следом ушло. – И коснулась пальцем краешка глаза, чтобы убрать скопившуюся влагу (назвать ее слезой было бы преувеличением).
Урсула не понимала, почему именно ее выбрали для такого признания, – наверное, она просто оказалась ближе других. Никакой реакции от нее, конечно, не ожидалось – и не последовало.
– Какая ирония судьбы, – сказала Сильви. – Кларенс выжил на фронте – и умер от болезни. («Что бы я делала, если бы кто-нибудь из вас подхватил инфлюэнцу?» – часто повторяла она.)
Урсула с Памелой подолгу обсуждали, как похоронили Кларенса: в маске или без. (И если без, то где сейчас эта маска?) Спросить у Бриджет они не решились. Бриджет с горечью говорила, что старая миссис Доддс наконец-то получила сына в свое полное распоряжение и никогда уже не отдаст его другой женщине. («Ну, это уж чересчур», – пробормотал Хью.)
Фотография Кларенса, переснятая с той, которую он сделал для матери, еще до знакомства с Бриджет, перед уходом навстречу судьбе, теперь заняла место в сарае, рядом с портретом Сэма Веллингтона.
– Amor fati, – сказал доктор Келлет. – Знаешь, что это такое?
Ей послышалось, будто он спрашивает про нечто аморальное. Урсула пришла в замешательство: ни она сама, ни доктор Келлет не позволяли себе ничего аморального. Сформулировал этот принцип Ницше («философ»), растолковал доктор: радуйся всему, что посылает тебе судьба, и не задумывайся, хорошо это или плохо.
– «Werde, der du bist», говоря его словами, – продолжал доктор Келлет, постукивая трубкой о каминную решетку, чтобы вытряхнуть табак (который потом, по разумению Урсулы, выметал кто-то другой). – Тебе известно, что это означает?
Урсула начала подозревать, что у доктора Келлета никогда прежде не было десятилетних пациенток.
– Это означает: «Стань таким, каков есть», – разъяснил он, избавляясь от последних крошек табака. (Бытие прежде небытия, предположила Урсула.) – Ницше взял это из Пиндара: γένοι, οἷος ἐσσὶ µαθών. Ты владеешь греческим? – Мыслями он уже был где-то далеко. – «Стань собой, но прежде узнай, каков ты есть».
Урсуле послышалось «из Пиннера» – туда уехала жить старая нянюшка Хью, которая поселилась у своей сестры над какой-то лавкой в старинном доме на главной улице. Как-то в воскресенье Хью посадил Урсулу и Тедди в свой сверкающий «бентли» и повез к ней в гости. Нянюшка Миллс нагнала на них страху (а вот Хью, похоже, совсем ее не боялся), испытывала Урсулу на знание хороших манер и проверяла, чистые ли у Тедди уши. Сестра ее оказалась более приветливой: она потчевала их сладким чаем из цветков бузины и молочными лепешками с ежевичным вареньем.
– Что Изобел? – Рот нянюшки Миллс сморщился, как чернослив.
– Иззи есть Иззи, – ответил Хью.
Если проговорить это быстро, несколько раз подряд, как и сделал потом Тедди, выходило пчелиное жужжанье. Очевидно, Иззи давным-давно стала собой.
Вряд ли Ницше что-то позаимствовал из Пиннера, в особенности свои убеждения.
emp1
– Хорошо погостила у Иззи? – спросил Хью, встречая Урсулу на станции.
Вид отца в серой фетровой шляпе и длинном темно-синем габардиновом пальто внушал спокойную уверенность. Оглядывая Урсулу с головы до пят, он будто искал признаки видимых перемен. Урсула сочла за лучшее не упоминать, что ее отправили на метро одну. Приключение было не из приятных, все равно что скитания в ночном лесу, но она, как храбрая сказочная героиня, выстояла и теперь лишь пожала плечами:
– Пообедали «У Симпсона».
– Хм, – только и сказал Хью, будто пытаясь найти в этом тайный смысл.
– Слушали, как негритянка поет.
– «У Симпсона»? – изумился Хью.
– У Иззи дома пластинку поставили.
– Хм.
Отец придержал дверцу «бентли», и Урсула забралась на дивное кожаное сиденье, внушавшее такую же уверенность, как и сам Хью.
Сильви считала стоимость этого автомобиля «разорительной». Он и вправду был умопомрачительно дорогим. За время войны Сильви привыкла к бережливости: обмылки не выбрасывались, а расплавлялись в мисочке на огне и использовались для стирки, простыни сдвигались от краев к середине, старые шляпки получали новую отделку.
– Дай ей волю – мы бы жили на курятине и яйцах, – посмеивался Хью.
Сам он, напротив, после войны приобрел определенную широту натуры. «Не лучшее качество для банкира», – замечала Сильви. «Carpe diem»[28], – отвечал Хью, а Сильви говорила: «Ловить ты никогда толком не умел».
– У Иззи есть машина, – сообщила Урсула.
– Вот как? – удивился Хью. – Ручаюсь, в подметки не годится этому зверю.
Он любовно погладил приборную доску «бентли». А когда они отъезжали от станции, вполголоса сказал:
– Ненадежная.
– Кто?
(Мама? Машина?)
– Иззи.
– Да, наверное, – согласилась Урсула.
– Как она там?
– Ты же знаешь. Неизлечима. Иззи есть Иззи.
emp1
Вернувшись домой, они застали Тедди и Джимми в утренней гостиной за игрой в домино; в соседней комнате находились Памела и Герти Шоукросс. Винни была чуть старше Памелы, а Герти – чуть младше, и Памела дружила с обеими, но не одновременно. Урсула, безраздельно преданная Милли, не понимала таких отношений. Тедди обожал всех сестер Шоукросс, но сердце его было отдано младшей, Нэнси.
Сильви нигде не было видно.
– Почем я знаю? – равнодушно ответила Бриджет на вопрос Хью.
Миссис Гловер предусмотрительно оставила им в духовке баранье рагу, еще теплое. Сама миссис Гловер от них съехала. Сняла себе домишко в деревне – чтобы сподручнее было и служить у них в доме, и ухаживать за сыном. Джордж почти не выбирался на улицу. «Горемыка», называла его Бриджет, и с таким мнением трудно было не согласиться. В ясную (а иногда и в ненастную) погоду он сидел у входной двери в громоздком кресле-каталке и смотрел, как мимо проходит жизнь. Его красивая голова («некогда львиная», с печалью вспоминала Сильви) свешивалась на грудь, а изо рта длинной нитью стекала слюна. «Вот бедолага, – сказал Хью. – Лучше уж было погибнуть».
Иногда дети увязывались за Сильви или за Бриджет (не проявлявшей, впрочем, особого рвения), которые ежедневно ходили его проведать. Странно: мать хлопотала у них в доме, а они тем временем шли проведать ее сына. Сильви суетливо укутывала его ноги пледом и приносила стакан пива, после чего вытирала ему губы, как маленькому Джимми.
В деревне жили и другие инвалиды войны: их нетрудно было узнать по хромоте или отсутствию конечностей. Сколько же рук и ног осталось лежать на полях Фландрии. Урсула воображала, как они пускают корни в жидкую грязь, дают молодые побеги и когда-нибудь вырастут в солдат. Получится целая армия, которая за себя отомстит. («У нее больное воображение». Урсула сама слышала, как Сильви сказала это Хью. Урсула приноровилась подслушивать: только так можно было узнать, что на самом деле думают другие. Что ответил Хью – разобрать не удалось, потому как в комнату ворвалась разъяренная Бриджет: кошка Хетти, которая нравом пошла в свою мать Куини, стащила отварного лосося, приготовленного на обед.)
У иных людей, вроде тех, что ожидали в приемной у доктора Келлета, увечья не бросались в глаза. В деревне жил бывший солдат по имени Чарльз Чорли, который прошел всю войну без единой царапины, но однажды, весной двадцать первого, зарезал жену и детей, пока те мирно спали в своих постелях, а сам застрелился из трофейного маузера, вытащенного в битве при Бапоме из руки убитого им немецкого солдата. («В дом было не войти, – рассказывал доктор Феллоуз. – Люди совершенно не думают о тех, кому потом за ними убирать».)
Бриджет, конечно, «несла свой крест», потеряв Кларенса. Подобно Иззи, она вела одинокую жизнь, хотя и не столь головокружительную. На похороны Кларенса пришли все их домочадцы, в том числе и Хью. Миссис Доддс, как всегда, держалась сухо и даже содрогнулась оттого, что Сильви сочувственно положила руку ей на локоть, но, когда их небольшая процессия шаркающей походкой отошла от свежей могилы (совсем не то зрелище, что пленяет навсегда), миссис Доддс сказала Урсуле:
– В нем, почитай, все на войне умерло, а что осталось – нынче следом ушло. – И коснулась пальцем краешка глаза, чтобы убрать скопившуюся влагу (назвать ее слезой было бы преувеличением).
Урсула не понимала, почему именно ее выбрали для такого признания, – наверное, она просто оказалась ближе других. Никакой реакции от нее, конечно, не ожидалось – и не последовало.
– Какая ирония судьбы, – сказала Сильви. – Кларенс выжил на фронте – и умер от болезни. («Что бы я делала, если бы кто-нибудь из вас подхватил инфлюэнцу?» – часто повторяла она.)
Урсула с Памелой подолгу обсуждали, как похоронили Кларенса: в маске или без. (И если без, то где сейчас эта маска?) Спросить у Бриджет они не решились. Бриджет с горечью говорила, что старая миссис Доддс наконец-то получила сына в свое полное распоряжение и никогда уже не отдаст его другой женщине. («Ну, это уж чересчур», – пробормотал Хью.)
Фотография Кларенса, переснятая с той, которую он сделал для матери, еще до знакомства с Бриджет, перед уходом навстречу судьбе, теперь заняла место в сарае, рядом с портретом Сэма Веллингтона.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента