Страница:
— Тогда почему бы тебе не отпустить миссис Джонс, свою жену и мальчика?
Если прежде Ромеро и был пьян, то теперь он протрезвел, его заносчивость сменилась отчаянием, неуверенностью и неприкрытым страхом.
— Вы знаете ответ на это, мистер Джонс! — выкрикнул Ромеро. — Я не могу. Я влип в историю. О Господи, я влип в историю! В настоящий момент две девчонки и ребенок — это все, что сохраняет мне жизнь.
Уловив движение позади себя, Джонс посмотрел по сторонам и увидел, как один из детективов выпрямился из согнутого положения и держит свое ружье наготове, вглядываясь сквозь ночь в разбитое окно.
— Что вы собираетесь делать? — спросил Джонс детектива.
Детектив удивился этому вопросу:
— А как вы думаете? Если у меня появится возможность выстрелить по нему, я убью этого сукиного сына.
Глава 24
Глава 25
Если прежде Ромеро и был пьян, то теперь он протрезвел, его заносчивость сменилась отчаянием, неуверенностью и неприкрытым страхом.
— Вы знаете ответ на это, мистер Джонс! — выкрикнул Ромеро. — Я не могу. Я влип в историю. О Господи, я влип в историю! В настоящий момент две девчонки и ребенок — это все, что сохраняет мне жизнь.
Уловив движение позади себя, Джонс посмотрел по сторонам и увидел, как один из детективов выпрямился из согнутого положения и держит свое ружье наготове, вглядываясь сквозь ночь в разбитое окно.
— Что вы собираетесь делать? — спросил Джонс детектива.
Детектив удивился этому вопросу:
— А как вы думаете? Если у меня появится возможность выстрелить по нему, я убью этого сукиного сына.
Глава 24
Дождь продолжал лить с возрастающей силой. Мощные потоки воды бурлили в сточных канавах, затопляя водостоки, создавая транспортные заторы на улицах и автострадах, заставляя глохнуть моторы у машин и образуя стремительные реки в обычно сухих руслах, где месяцами лежала пыль. Ветер проказничал, заваливая пальмы и эвкалипты на крыши и припаркованные машины, обрывая электрические провода. Во многих частях города отключился свет. Лос-Анджелес, 46 был одним из таких районов.
Пока полиция быстро, но методично сооружала переносные электростанции, жильцы Каса-дель-Сол, планы которых были сорваны неожиданным потопом, мокрые, забрызганные грязью, пробирались по двое обратно к зданию, где препровождались по пандусу в гараж, освещенный фонарями и свечами.
К семи тридцати вечера насчитали всех жильцов, кроме супругов Уайли и Пола Мазерика.
Поначалу настроение в гараже было подавленным. Было мало разговоров и движения. Говорить, казалось, не о чем.
Случилось то, о чем вы обычно читаете в утренней газете или слушаете в выпуске новостей. Это было происшествие того рода, о каких всегда разглагольствуют люди типа Джона Джонса, возлагая вину на общемировую моральную деградацию.
Такого рода вещи не происходят в здании вроде Каса-дель-Сол, где минимальная арендная плата составляет двести семьдесят долларов в месяц. Но в этот раз все произошло именно с вами.
Полицейская «скорая помощь» повезла тело Эрни Каца, и в ней поехала Марта Кац в сопровождении капитана и миссис Джонсон.
Возвратившиеся жильцы, вынужденные пешком подниматься на холм под дождем, вымокли до нитки. В гараже было холодно и неуютно. Многие ничего не ели после ленча. Людям была нужна сухая одежда и горячая ванна. Не было места, чтобы присесть, за исключением кресел в машинах или мокрых матерчатых плетеных шезлонгов и кресел, которые лейтенант Фини приказал своим людям принести с ланаи. Стали раздаваться недовольные голоса. В конце концов, говорили некоторые, они платят уйму налогов, чтобы полиция их защищала. У них, заверяли они друг друга, есть занятия получше, чем стоять и сидеть в вонючем гараже, пока один насильник с отбитыми мозгами чихает на пятьдесят хорошо вооруженных, хорошо оплачиваемых офицеров.
Всему есть предел.
Некоторые просто желали, чтобы эта история закончилась и они наконец могли вернуться в свои квартиры.
Мистеру Мелкхе требовалось выпить.
Мистер и миссис Лесли обещали позвонить своему сыну и невестке, как только благополучно доберутся домой в грозу.
Руби с удовольствием разговаривала с симпатичным молодым репортером, которого, похоже, больше интересовала она сама, чем материал для статьи, который ему полагалось добывать. Он был очень славный. Он ей нравился. Однако еще до того, как заварилась вся эта каша, она поднималась по лестнице, чтобы написать письмо Уолли и рассказать ему, как сильно она его любит и какими они будут счастливыми после того, как поженятся, и до чего это замечательно — знать, что она станет его женой. Руби все еще надеялась, что успеет написать письмо, прежде чем вернутся домой Вера и Том. Она не хотела, чтобы Вера знала, что она выходит замуж, — до самой последней минуты. Если Вера испортит ей это дело: или кашлянет, или плюнет, или почешется перед мамой Уолли, прежде чем она и Уолли поженятся, она умрет. Она просто ляжет, не сходя с того места, и умрет…
Острые боли, которые начались вскоре после происшествия на балконе, теперь участились. Еве Мазерик было нехорошо.
Ей было очень нехорошо. В ее теле происходили радикальные изменения, вызванные, несомненно, эмоциональным напряжением последних нескольких часов и волнением, которое она испытала. Если она не найдет места, чтобы прилечь, причем в ближайшее время, с ней произойдет большая неприятность.
И все-таки если случится то, о чем она думает, то одна из ее проблем будет решена…
Реакция Колетт была обусловлена чисто коммерческими соображениями. Субботний вечер всегда становился для нее самым удачливым. Именно в это время она могла заработать на квартплату и месячный взнос за своей новый «сандерберд». К этому времени ее телефон наверняка разрывался от звонков. А она торчит в вонючем гараже, битком набитом полицейскими в мокрых дождевиках. Вот она, здесь, наливает кофе и болтает о том о сем со словоохотливыми матронами и факельщицами сестринской общины Золотого кольца [Золотое кольцо — городская промышленная зона, ядром которой является Лос-Анджелес], которые так сильно боятся профессиональной конкуренции, что в обычных обстоятельствах даже не стали бы с ней здороваться.
В восемь с небольшим офицеры из центрального полицейского управления доложили, что, отчасти из-за грозы, им не удалось установить местонахождение матери Ромеро. Ромеро же быстро приходил в состояние психоза, выкрикивая непристойности и стреляя по всему, что двигалось по залитой дождем улице или по крыше. Капитан Хейл подошел к машине, в которой сидели Гэм с Евой, и спросил:
— Ну как, доктор? Как насчет того, чтобы попробовать уговорить Ромеро выйти оттуда, пока он не свихнулся окончательно и не убил этих двух женщин и мальчика?
— А почему я? — возразил Гэм.
— Потому что все остальное мы уже пробовали. Я разговаривал с ним. Мортон и ребята с крыши разговаривали с ним. Фини разговаривал с ним. Мистер Джонс и священник разговаривали с ним.
— А как насчет его матери?
— Ребята из деловой части города до сих пор ее ищут. Все, что ее соседи смогли им сказать, — это что она работает уборщицей в какой-то конторе, но в какой именно — они не знают.
— Понятно, — сказал Гэм.
С того момента, как он вернулся в здание, у него было предчувствие, что, прежде чем закончится эта история, он каким-то образом окажется в нее втянут. Это его квартира и его сфера деятельности. Человек по имени Ромеро психически нездоров.
Он нуждается в помощи.
— Хорошо, — согласился Гэм. — Конечно. Я буду рад сделать то, что в моих силах. Но дайте мне несколько минут, я попробую разработать новый подход.
И он стал размышлять над ситуацией. Все это могло иметь какой-то смысл, если бы проблема Ромеро и последняя вспышка были бы недавнего происхождения. Но они не были таковыми. Разожженная и подпитываемая алкоголем мания, выплеснувшаяся сегодня в насилие, началась в тот день, когда Ромеро родился. Она являлась кульминацией множества факторов: ужасающего жилья со всеми его проблемами; многих лет, проведенных в учебных заведениях и местах для отдыха, никуда не годных, где никому не было до Ромеро дела; полного невежества относительно общепринятых моральных норм и шкалы ценностей. Он испытал на себе воздействие всех этих условий, будучи подростком. Когда же повзрослел, чрезмерно развитые сексуальные импульсы и собственное неистовое и грубое стремление к успеху побудило его пробить себе путь из второразрядных граждан к особому месту под солнцем. Он избрал это место для себя, не беспокоясь о том, во что это обойдется окружающим, да и ему самому.
Бесполезно было рассуждать о том, что сотни других людей со схожей биографией и расовой принадлежностью все-таки стали здоровыми членами своих общин. Город, нация, цивилизация сильны лишь настолько, насколько сильны их слабейшие представители. При современном образе жизни должны выживать все люди — или не выживет никто.
Судя по тому немногому, что он знал об этом человеке, Гэм сомневался, что Ромеро был плохим изначально. Слабым — да, но этот человек не состоял из одного только зла. Таких людей мало. При умной заботе и понимании со стороны общества, надлежащей опеке и наставничестве в местах лишения свободы, как и приложении к нужному месту плотного кожаного ремня в те годы, когда происходило формирование Ромеро, всего этого можно было избежать.
Весь этот затаенный бунт Ромеро против общества сводился к отчаянной мольбе о помощи. Под видом непристойностей он на самом деле кричал: «Послушайте, люди! Я — один из вас. Мое место тоже здесь».
Гэм продолжал предаваться горьким мыслям Испорченные потомки мужчин и женщин, некогда провозгласивших свою веру в то, что все люди равны и Создатель наделяет их определенными правами, упорно возвращаются к закону джунглей. Они молчаливо сносят, если не восхищаются коррупцией среди высокопоставленных лиц, и настаивают на преклонении перед их собственным изображением стодолларового банкнота, обернутого вокруг фаллического символа.
На этом алтаре была принесена в жертву Глория Амес. Теперь наступила очередь Марти Восходящей Звезды. А после них — бесчисленных сотен тысяч еще не родившихся невинных младенцев мужского и женского пола, которым удастся проделать опасное путешествие по темным дебрям нравственного и гражданского равнодушия, устеленного мхом бесчеловечного отношения человека к человеку.
Гэм закурил сигарету, во рту появился резкий привкус и защекотал слизистую оболочку носа. Да, это накапливалось годами, но теперь, поскольку он немного разбирался в человеческой психике и умел ясно выражать свои мысли, капитан Хейл, который был не в состоянии надрезать опухоль на теле государства, просил его рискнуть своей жизнью, сыграть роль вожака и отвести последнюю жертву на убой. Не то чтобы капитан детективов был жестоким жрецом нового порядка. Совсем наоборот. Хейл и его люди десятки раз рисковали своими собственными жизнями в течение последних нескольких часов, пытаясь спасти другие жизни. Все, о чем Хейл просил его, — это попытаться уговорить испуганного человека наверху, в пентхаусе, отбросить иллюзорное покрывало безопасности, в которое он завернулся, и выйти на залитую дождем террасу с поднятыми руками, с мольбой к совершенно безучастным небесам.
Его просили убедить человека выйти для того, чтобы в соответствии с законом Маурисио Ромеро-младший, вынужденно произведенный на свет, с которым он никогда не мог справиться, был:
— первое: направлен в психиатрическую больницу;
— второе: заключен в тюрьму пожизненно;
— третье: приговорен к смерти в газовой камере.
Выбор у бедняги невелик, подумал Гэм. Однако никто не может отнять у него право встретить то, что с ним случится, с минимальным достоинством.
— Ну что? — Капитан Хейл снова появился у окна машины.
Гэм вышел из машины и улыбнулся Еве.
— Я сделаю, что смогу. Но давайте попробуем другой подход. Орать на него в этот мегафон — значит только приводить его в ярость и сбивать с толку. Вы можете попасть в его квартиру?
— Да.
— Тогда отправьте наверх одного из своих людей, и пусть он уложит в чемодан полный комплект белья, носки, туфли, один из костюмов Ромеро пошикарнее. Ах да! На проспекте есть цветочный магазин, который открыт по субботам, в вечернее время. Пусть один из ваших людей купит свежую белую гвоздику.
— Свежую белую гвоздику?!
— Именно так.
— А потом?…
— Насколько я понимаю, Ромеро бос, с голой грудью и в одних лишь брюках.
— Да, верно.
Гэм сделал глубокий вдох и выдохнул.
— Потом я поднимусь в лифте, пройду по моей террасе и доставлю Ромеро одежду и гвоздику. Таким образом, если мне удастся уговорить его сдаться, он сможет достойно предстать перед репортерами и фотокорреспондентами.
Хейл возразил:
— Но он стреляет по всему, что движется.
— Я знаю. Но это шанс, которым мы должны воспользоваться.
Хейл колебался несколько минут:
— Ну, хорошо. По-моему, я улавливаю ход ваших мыслей. Но, надеюсь, вы знаете, на что идете.
— Так же, как и вы, — усмехнулся Гэм.
Когда Хейл отошел, Гэм притворил дверцу машины. Ева положила свою маленькую ладонь на его ладонь.
— Пожалуйста. Будьте осторожны.
Гэм наклонился и посмотрел на нее через окно.
Приступы боли теперь участились, и девушка ухватилась свободной рукой за обод руля.
— Пожалуйста, будьте осторожны, Джек…
— Вот так оно лучше. Но сейчас лучше попросить лейтенанта Фини, чтобы он позволил мне воспользоваться его телефоном. Хотя уже прошли годы с тех пор, как я учился на акушерских курсах, если бы у меня спросили мнение как у профессионала, я бы сказал, что вы практически созрели для короткой поездки в машине «Скорой помощи» и двух-трехдневного пребывания в «Ливанских кедрах».
Пока Гэм шел к выходу из гаража, техническим специалистам из полиции, работавшим над мобильными генераторами, удалось привести их в действие, и батарея мощных прожекторов осветила гараж и залитую дождем улицу перед Каса-дель-Сол.
Внезапный свет был встречен шквалом ружейного огня и новыми ругательствами со стороны Ромеро, который попытался уничтожить выстрелами переносной прожектор, защищенный пуленепробиваемым стеклом, направленный на разбитое венецианское окно.
Лейтенант Фини звонил по единственному телефону. Пока Гэм дожидался окончания разговора, патрульный прошлепал вниз по пандусу.
— Вы живете в этом здании, мистер? — спросил офицер Гэма.
— Да, живу, — сказал Гэм.
Патрульный стряхнул дождь со своей фуражки и показал на пожилого шофера:
— Так вот, мы только что остановили машину этого человека у подножия холма. «Роллс-ройс», ни больше ни меньше. И этот старенький, седоволосый малый и женщина в нем утверждают, что они направлялись сюда и что для них очень важно переговорить с одной квартиранткой, мисс Морган.
— Очень важно, сэр, — настаивал шофер. — Видите ли, сэр, вначале мистер и миссис Фабер думали, что мисс Морган свяжется с ними. Потом, когда прошли утро и день и она не позвонила, они поняли, что она, возможно, не знает. В газете была такая маленькая заметка. Только около часа назад, употребив значительное влияние, поскольку это была суббота, мистер Фабер узнал от одного работника министерства просвещения, где она живет.
— Я рад бы вам помочь, — сказал Гэм, — но, боюсь, у вас не правильный адрес. Я не знаю миссис Морган из этого здания.
— Это Вилла Уэй, 7225-35?
— Да.
Шофер упорствовал:
— Может быть, это поможет вам понять, о ком идет речь, сэр. У нас создалось впечатление, что мисс Морган живет со своей сестрой и зятем.
— Ну да, конечно, — сказал Гэм. — Вы, наверное, имеете в виду Руби. Вон она, там, красивая девочка, которая разговаривает с молодым человеком.
Шофер дотронулся до края своей фуражки.
— О да, сэр. Теперь я ее вижу. Вчера она зашла в дом с молодым мистером Уолласом и произвела на нас на всех такое сильное впечатление. Какое несчастье! Из них получилась бы красивая пара!
Пока полиция быстро, но методично сооружала переносные электростанции, жильцы Каса-дель-Сол, планы которых были сорваны неожиданным потопом, мокрые, забрызганные грязью, пробирались по двое обратно к зданию, где препровождались по пандусу в гараж, освещенный фонарями и свечами.
К семи тридцати вечера насчитали всех жильцов, кроме супругов Уайли и Пола Мазерика.
Поначалу настроение в гараже было подавленным. Было мало разговоров и движения. Говорить, казалось, не о чем.
Случилось то, о чем вы обычно читаете в утренней газете или слушаете в выпуске новостей. Это было происшествие того рода, о каких всегда разглагольствуют люди типа Джона Джонса, возлагая вину на общемировую моральную деградацию.
Такого рода вещи не происходят в здании вроде Каса-дель-Сол, где минимальная арендная плата составляет двести семьдесят долларов в месяц. Но в этот раз все произошло именно с вами.
Полицейская «скорая помощь» повезла тело Эрни Каца, и в ней поехала Марта Кац в сопровождении капитана и миссис Джонсон.
Возвратившиеся жильцы, вынужденные пешком подниматься на холм под дождем, вымокли до нитки. В гараже было холодно и неуютно. Многие ничего не ели после ленча. Людям была нужна сухая одежда и горячая ванна. Не было места, чтобы присесть, за исключением кресел в машинах или мокрых матерчатых плетеных шезлонгов и кресел, которые лейтенант Фини приказал своим людям принести с ланаи. Стали раздаваться недовольные голоса. В конце концов, говорили некоторые, они платят уйму налогов, чтобы полиция их защищала. У них, заверяли они друг друга, есть занятия получше, чем стоять и сидеть в вонючем гараже, пока один насильник с отбитыми мозгами чихает на пятьдесят хорошо вооруженных, хорошо оплачиваемых офицеров.
Всему есть предел.
Некоторые просто желали, чтобы эта история закончилась и они наконец могли вернуться в свои квартиры.
Мистеру Мелкхе требовалось выпить.
Мистер и миссис Лесли обещали позвонить своему сыну и невестке, как только благополучно доберутся домой в грозу.
Руби с удовольствием разговаривала с симпатичным молодым репортером, которого, похоже, больше интересовала она сама, чем материал для статьи, который ему полагалось добывать. Он был очень славный. Он ей нравился. Однако еще до того, как заварилась вся эта каша, она поднималась по лестнице, чтобы написать письмо Уолли и рассказать ему, как сильно она его любит и какими они будут счастливыми после того, как поженятся, и до чего это замечательно — знать, что она станет его женой. Руби все еще надеялась, что успеет написать письмо, прежде чем вернутся домой Вера и Том. Она не хотела, чтобы Вера знала, что она выходит замуж, — до самой последней минуты. Если Вера испортит ей это дело: или кашлянет, или плюнет, или почешется перед мамой Уолли, прежде чем она и Уолли поженятся, она умрет. Она просто ляжет, не сходя с того места, и умрет…
Острые боли, которые начались вскоре после происшествия на балконе, теперь участились. Еве Мазерик было нехорошо.
Ей было очень нехорошо. В ее теле происходили радикальные изменения, вызванные, несомненно, эмоциональным напряжением последних нескольких часов и волнением, которое она испытала. Если она не найдет места, чтобы прилечь, причем в ближайшее время, с ней произойдет большая неприятность.
И все-таки если случится то, о чем она думает, то одна из ее проблем будет решена…
Реакция Колетт была обусловлена чисто коммерческими соображениями. Субботний вечер всегда становился для нее самым удачливым. Именно в это время она могла заработать на квартплату и месячный взнос за своей новый «сандерберд». К этому времени ее телефон наверняка разрывался от звонков. А она торчит в вонючем гараже, битком набитом полицейскими в мокрых дождевиках. Вот она, здесь, наливает кофе и болтает о том о сем со словоохотливыми матронами и факельщицами сестринской общины Золотого кольца [Золотое кольцо — городская промышленная зона, ядром которой является Лос-Анджелес], которые так сильно боятся профессиональной конкуренции, что в обычных обстоятельствах даже не стали бы с ней здороваться.
В восемь с небольшим офицеры из центрального полицейского управления доложили, что, отчасти из-за грозы, им не удалось установить местонахождение матери Ромеро. Ромеро же быстро приходил в состояние психоза, выкрикивая непристойности и стреляя по всему, что двигалось по залитой дождем улице или по крыше. Капитан Хейл подошел к машине, в которой сидели Гэм с Евой, и спросил:
— Ну как, доктор? Как насчет того, чтобы попробовать уговорить Ромеро выйти оттуда, пока он не свихнулся окончательно и не убил этих двух женщин и мальчика?
— А почему я? — возразил Гэм.
— Потому что все остальное мы уже пробовали. Я разговаривал с ним. Мортон и ребята с крыши разговаривали с ним. Фини разговаривал с ним. Мистер Джонс и священник разговаривали с ним.
— А как насчет его матери?
— Ребята из деловой части города до сих пор ее ищут. Все, что ее соседи смогли им сказать, — это что она работает уборщицей в какой-то конторе, но в какой именно — они не знают.
— Понятно, — сказал Гэм.
С того момента, как он вернулся в здание, у него было предчувствие, что, прежде чем закончится эта история, он каким-то образом окажется в нее втянут. Это его квартира и его сфера деятельности. Человек по имени Ромеро психически нездоров.
Он нуждается в помощи.
— Хорошо, — согласился Гэм. — Конечно. Я буду рад сделать то, что в моих силах. Но дайте мне несколько минут, я попробую разработать новый подход.
И он стал размышлять над ситуацией. Все это могло иметь какой-то смысл, если бы проблема Ромеро и последняя вспышка были бы недавнего происхождения. Но они не были таковыми. Разожженная и подпитываемая алкоголем мания, выплеснувшаяся сегодня в насилие, началась в тот день, когда Ромеро родился. Она являлась кульминацией множества факторов: ужасающего жилья со всеми его проблемами; многих лет, проведенных в учебных заведениях и местах для отдыха, никуда не годных, где никому не было до Ромеро дела; полного невежества относительно общепринятых моральных норм и шкалы ценностей. Он испытал на себе воздействие всех этих условий, будучи подростком. Когда же повзрослел, чрезмерно развитые сексуальные импульсы и собственное неистовое и грубое стремление к успеху побудило его пробить себе путь из второразрядных граждан к особому месту под солнцем. Он избрал это место для себя, не беспокоясь о том, во что это обойдется окружающим, да и ему самому.
Бесполезно было рассуждать о том, что сотни других людей со схожей биографией и расовой принадлежностью все-таки стали здоровыми членами своих общин. Город, нация, цивилизация сильны лишь настолько, насколько сильны их слабейшие представители. При современном образе жизни должны выживать все люди — или не выживет никто.
Судя по тому немногому, что он знал об этом человеке, Гэм сомневался, что Ромеро был плохим изначально. Слабым — да, но этот человек не состоял из одного только зла. Таких людей мало. При умной заботе и понимании со стороны общества, надлежащей опеке и наставничестве в местах лишения свободы, как и приложении к нужному месту плотного кожаного ремня в те годы, когда происходило формирование Ромеро, всего этого можно было избежать.
Весь этот затаенный бунт Ромеро против общества сводился к отчаянной мольбе о помощи. Под видом непристойностей он на самом деле кричал: «Послушайте, люди! Я — один из вас. Мое место тоже здесь».
Гэм продолжал предаваться горьким мыслям Испорченные потомки мужчин и женщин, некогда провозгласивших свою веру в то, что все люди равны и Создатель наделяет их определенными правами, упорно возвращаются к закону джунглей. Они молчаливо сносят, если не восхищаются коррупцией среди высокопоставленных лиц, и настаивают на преклонении перед их собственным изображением стодолларового банкнота, обернутого вокруг фаллического символа.
На этом алтаре была принесена в жертву Глория Амес. Теперь наступила очередь Марти Восходящей Звезды. А после них — бесчисленных сотен тысяч еще не родившихся невинных младенцев мужского и женского пола, которым удастся проделать опасное путешествие по темным дебрям нравственного и гражданского равнодушия, устеленного мхом бесчеловечного отношения человека к человеку.
Гэм закурил сигарету, во рту появился резкий привкус и защекотал слизистую оболочку носа. Да, это накапливалось годами, но теперь, поскольку он немного разбирался в человеческой психике и умел ясно выражать свои мысли, капитан Хейл, который был не в состоянии надрезать опухоль на теле государства, просил его рискнуть своей жизнью, сыграть роль вожака и отвести последнюю жертву на убой. Не то чтобы капитан детективов был жестоким жрецом нового порядка. Совсем наоборот. Хейл и его люди десятки раз рисковали своими собственными жизнями в течение последних нескольких часов, пытаясь спасти другие жизни. Все, о чем Хейл просил его, — это попытаться уговорить испуганного человека наверху, в пентхаусе, отбросить иллюзорное покрывало безопасности, в которое он завернулся, и выйти на залитую дождем террасу с поднятыми руками, с мольбой к совершенно безучастным небесам.
Его просили убедить человека выйти для того, чтобы в соответствии с законом Маурисио Ромеро-младший, вынужденно произведенный на свет, с которым он никогда не мог справиться, был:
— первое: направлен в психиатрическую больницу;
— второе: заключен в тюрьму пожизненно;
— третье: приговорен к смерти в газовой камере.
Выбор у бедняги невелик, подумал Гэм. Однако никто не может отнять у него право встретить то, что с ним случится, с минимальным достоинством.
— Ну что? — Капитан Хейл снова появился у окна машины.
Гэм вышел из машины и улыбнулся Еве.
— Я сделаю, что смогу. Но давайте попробуем другой подход. Орать на него в этот мегафон — значит только приводить его в ярость и сбивать с толку. Вы можете попасть в его квартиру?
— Да.
— Тогда отправьте наверх одного из своих людей, и пусть он уложит в чемодан полный комплект белья, носки, туфли, один из костюмов Ромеро пошикарнее. Ах да! На проспекте есть цветочный магазин, который открыт по субботам, в вечернее время. Пусть один из ваших людей купит свежую белую гвоздику.
— Свежую белую гвоздику?!
— Именно так.
— А потом?…
— Насколько я понимаю, Ромеро бос, с голой грудью и в одних лишь брюках.
— Да, верно.
Гэм сделал глубокий вдох и выдохнул.
— Потом я поднимусь в лифте, пройду по моей террасе и доставлю Ромеро одежду и гвоздику. Таким образом, если мне удастся уговорить его сдаться, он сможет достойно предстать перед репортерами и фотокорреспондентами.
Хейл возразил:
— Но он стреляет по всему, что движется.
— Я знаю. Но это шанс, которым мы должны воспользоваться.
Хейл колебался несколько минут:
— Ну, хорошо. По-моему, я улавливаю ход ваших мыслей. Но, надеюсь, вы знаете, на что идете.
— Так же, как и вы, — усмехнулся Гэм.
Когда Хейл отошел, Гэм притворил дверцу машины. Ева положила свою маленькую ладонь на его ладонь.
— Пожалуйста. Будьте осторожны.
Гэм наклонился и посмотрел на нее через окно.
Приступы боли теперь участились, и девушка ухватилась свободной рукой за обод руля.
— Пожалуйста, будьте осторожны, Джек…
— Вот так оно лучше. Но сейчас лучше попросить лейтенанта Фини, чтобы он позволил мне воспользоваться его телефоном. Хотя уже прошли годы с тех пор, как я учился на акушерских курсах, если бы у меня спросили мнение как у профессионала, я бы сказал, что вы практически созрели для короткой поездки в машине «Скорой помощи» и двух-трехдневного пребывания в «Ливанских кедрах».
Пока Гэм шел к выходу из гаража, техническим специалистам из полиции, работавшим над мобильными генераторами, удалось привести их в действие, и батарея мощных прожекторов осветила гараж и залитую дождем улицу перед Каса-дель-Сол.
Внезапный свет был встречен шквалом ружейного огня и новыми ругательствами со стороны Ромеро, который попытался уничтожить выстрелами переносной прожектор, защищенный пуленепробиваемым стеклом, направленный на разбитое венецианское окно.
Лейтенант Фини звонил по единственному телефону. Пока Гэм дожидался окончания разговора, патрульный прошлепал вниз по пандусу.
— Вы живете в этом здании, мистер? — спросил офицер Гэма.
— Да, живу, — сказал Гэм.
Патрульный стряхнул дождь со своей фуражки и показал на пожилого шофера:
— Так вот, мы только что остановили машину этого человека у подножия холма. «Роллс-ройс», ни больше ни меньше. И этот старенький, седоволосый малый и женщина в нем утверждают, что они направлялись сюда и что для них очень важно переговорить с одной квартиранткой, мисс Морган.
— Очень важно, сэр, — настаивал шофер. — Видите ли, сэр, вначале мистер и миссис Фабер думали, что мисс Морган свяжется с ними. Потом, когда прошли утро и день и она не позвонила, они поняли, что она, возможно, не знает. В газете была такая маленькая заметка. Только около часа назад, употребив значительное влияние, поскольку это была суббота, мистер Фабер узнал от одного работника министерства просвещения, где она живет.
— Я рад бы вам помочь, — сказал Гэм, — но, боюсь, у вас не правильный адрес. Я не знаю миссис Морган из этого здания.
— Это Вилла Уэй, 7225-35?
— Да.
Шофер упорствовал:
— Может быть, это поможет вам понять, о ком идет речь, сэр. У нас создалось впечатление, что мисс Морган живет со своей сестрой и зятем.
— Ну да, конечно, — сказал Гэм. — Вы, наверное, имеете в виду Руби. Вон она, там, красивая девочка, которая разговаривает с молодым человеком.
Шофер дотронулся до края своей фуражки.
— О да, сэр. Теперь я ее вижу. Вчера она зашла в дом с молодым мистером Уолласом и произвела на нас на всех такое сильное впечатление. Какое несчастье! Из них получилась бы красивая пара!
Глава 25
Воспоминание было смутным, но подлинным. Когда ей было четыре года и она с мамой и Верой жила на ферме в пригороде Чикашей, иногда по утрам, если накануне она была хорошей девочкой, мама разрешала ей сходить до школы вместе с Верой.
От их крыльца до единственного бензонасоса перед магазином мистера Блевина было полмили. Они с Верой сходили с грунтовой дороги и шли напрямик через выгоревшие пастбища, кукурузную стерню и пересохшее русло реки, в котором, как утверждала Вера, когда-то была вода, а потом топали еще две мили, пока не добрались до грязно-белого однокомнатного строения в тополиной роще.
Насколько помнила Руби, ей всегда нравилось ходить к школе, пусть даже ее всегда полненьким ножкам приходилось работать как поршням, чтобы поспевать за Верой. Зато путь обратно до дома не был таким приятным.
Деревья и камни, ограды и забитые пылью, заброшенные лачуги на ферме выглядели совсем иначе, когда она одна. Она боялась, что за одной из них притаился тигр, индеец или негр.
Ей всегда хотелось пробежать всю дорогу до дома, но у нее так уставали ноги, что приходилось часто садиться для отдыха, а единственными звуками, слышными ей, были тихие дуновения ветра и шелест осыпающегося песка.
Сейчас она чувствовала себя почти так же, когда под дождем поднималась на холм, к Каса-дель-Сол. Ей хотелось просто опуститься на мокрую дорожку и заголосить, как в четырехлетнем возрасте. И как же она не понимала! Ей просто заказано что-либо — и тем более такое чудесное, как Уолли.
— Ты хорошо себя чувствуешь, Руби? Может быть, у тебя тошнота или еще что-нибудь?
— Нет, — сказала она ему.
— А у тебя не будет неприятностей с твоей сестрой?
— Я сумею поладить с Верой.
— Тогда я, пожалуй, лучше поеду в Даго.
— Пожалуй, да, — сказала она.
Руби вытерла слезы и дождь со своего лица надушенным платком, который ей дала миссис Фабер. Прежде чем они расстались, Уолли обнял ее и поцеловал в последний раз, а затем заломил кепку набекрень и съехал с холма, загудев в клаксон, когда заворачивал за угол.
Это был последний раз, когда она видела Уолли Фабера, свою первую любовь. Уолли мертв. Мистер Фабер сказал ей об этом только что.
— Полиция смогла восстановить подробности аварии. Уолли ехал слишком быстро в густом тумане. Он был так счастлив, что дал выход своим чувствам, он ехал с превышением скорости. Так что, когда он все-таки увидел грузовик, если он вообще его увидел, он врезался в него, даже не успев нажать на тормоза.
Грязный, паршивый сельский грузовик, груженный спелыми помидорами! И теперь Уолли мертв, и ей не придется увидеть Гавайи или залив Канеохе, или вести хозяйство, или рожать ему детей в маленькой квартирке рядом с базой, после того как они поженятся в Гонолулу.
Не обращая внимания на пристальные взгляды любопытных, которых дождь загнал в порталы и под арки зданий, тянувшихся вдоль улицы, Руби прислонилась к стволу дуба и зарыдала.
Теперь все, что у нее осталось, — это воспоминания.
«Привет, красавица. Мы, случайно, незнакомы?» А то время, что они провели вместе в пляжном мотеле!… Она никогда не забудет одного момента из этих часов. Все это было так чудесно, как будто нарочно задумано.
— Почему ты мне не сказала?
— Не сказала тебе что? — спросила она его.
— Ты знаешь, что я имею в виду.
— Я думала, ты знаешь, — сказала она. — Потому что я думала, что ты хочешь меня. Потому что уезжаешь и я никогда тебя больше не увижу. Потому что ты был таким милым со мной, а это все, что я могу тебе дать. Потому что я люблю тебя. А теперь, если ты собираешься, черт побери, закончи с этим и выпусти меня отсюда!"
Вместо того чтобы дать ей хорошего тумака за то, что она ведет себя так, он силой снова уложил ее на кровать и убрал волосы с ее глаз.
«Господи, ты сумасшедшая, чудесная, растерявшаяся глупышка. Неужели ты не видишь, милая? У меня настоящее чувство. Я был настолько уверен вот уже несколько дней. „Это — та самая“, — говорил я себе. Вот почему я привел тебя домой сегодня днем и познакомил с родными».
Потом он надел ей на палец свое классное колечко и попросил выйти за него замуж. "Вряд ли мы сможем пожениться до того, как я выйду в море. Мы даже не успеем слетать в Вегас.
Но как только меня оформят в заливе Канеохе и я получу разрешение у своего командира — вероятно, через две-три недели, я пошлю за тобой, и мы сможем пожениться и снимем квартиру рядом с базой".
Так говорил Уолли. Так он ей обещал. Теперь это только мечта, которую она прежде лелеяла. Теперь она никогда уже не станет миссис Уоллас К. Фабер IV. Теперь она никогда не будет жить в большом доме с высокими потолками. Теперь у нее никогда не будет чайного сервиза из серебра установленной пробы и дворецкого, открывающего ей дверь. Все еще ошеломленная известием о смерти Уолли, Руби старалась не быть циничной, но ничего не могла с собой поделать. Теперь все кончено. Восемнадцатилетний морской пехотинец погиб в окровавленном месиве из стали и раздавленных помидоров.
Она никогда не почувствует, как ребенок Уолли, их ребенок, шевелится в ее теле…
Руби прижала мокрые ладони к голове и провела ими по мокрым волосам. Отец и мама Уолли чудесно к ней отнеслись. У нее не было необходимости стоять здесь, под дождем, и наблюдать, как полиция пытается выкурить грязного мексиканского убийцу из пентхауса доктора Гэма. В настоящий момент она могла бы ехать в «роллс-ройсе» с шофером, быть на пути к Беверли-Хиллз.
Они упрашивали ее поехать домой вместе с ними. А теперь Томасу, шоферу, предстояло забрать ее утром и отвезти в морг в Беверли-Хиллз. Не в похоронный зал, а в морг.
Лицо Руби, когда она подумала о Вере, скривилось в гримасу. Сестра, вероятно, станет утверждать, что Руби регулярно спала с Уолли.
«Ну конечно. Еще бы. Что он сделал, надел презерватив? Тогда, пожалуй, ничего страшного».
Проходящий мимо детектив остановился у дерева.
Руби и не заметила, что говорит вслух.
— Вы что-то сказали мне?
Руби печально посмотрела на него сквозь дождь:
— Нет. Наверное, я просто разговаривала сама с собой.
Детектив подошел ближе:
— Мне показалось, что я вас знаю. Ну конечно! Вы — та детка, с которой все это началось. — Он быстро добавил: — Поверьте мне, мисс, я не хотел, чтобы это так прозвучало. Я только имел в виду, что вы девушка, которую Ромеро — ну, вы понимаете…
— Да, — сказала Руби. — Я понимаю.
Офицер проявил заботу:
— Послушай, сестренка. Я знаю, что внизу, в гараже, толпится много народу и тебя, наверное, так допекли вопросами, что ты готова была заплакать. Но тебе не надо бы стоять здесь, снаружи, в таком тонком платьице. — Он снял свой плащ и набросил ей на плечи. — Сейчас тебе лучше бы снова подняться на холм и уйти с этого дождя. Держись поближе к зданиям. Ромеро не стреляет с тех пор, как этот психоаналитик разговаривает с ним, но все-таки всякое может случиться. — Он покачал головой. — Ей-богу, я изменил свое мнение насчет айболитов. У этого парня, Гэма, побольше выдержки, чем у меня. Ромеро палит во все, что движется, особенно когда снова включили освещение, а док едет себе наверх в лифте как ни в чем не бывало. И когда Ромеро сказал ему убираться, да поживее, как ты думаешь, что ответил Гэм?
Руби не слишком заинтересовалась:
— Что?
— Доктор ответил: «Дело твое, Марти. У тебя есть пушка. У меня нет. Все, что у меня есть, — это чемодан, набитый твоей одеждой. Но, как ты, наверное, уже знаешь, в здании полно фотокорреспондентов. Есть даже передвижная телеустановка, ожидающая у подножия холма. И, будь у меня столько поклонников, сколько у тебя, которые привыкли видеть, что я выгляжу на миллион долларов, я бы не захотел, чтобы меня мертвого сфотографировали в таком виде. Но, конечно, дело твое».
— И Ромеро его не пристрелил?
— Нет. По крайней мере, пока нет. Доктор Гэм предупредил Ромеро, что идет, и прошел через террасу к пентхаусу. Он до сих пор там, разговаривает с Ромеро. Хотите, я отведу вас обратно в здание, мисс?
— Нет. Благодарю вас, — сказала Руби. — Со мной ничего не случится. — Она пошла вверх по холму, навстречу батарее прожекторов, направленных на квартиру доктора Гэма. Детектив — добрый человек. Большинство людей добрые. Доктор Гэм — просто замечательный. И мистер Мелкха тоже. Мистер Кац был очень добрый, и она, конечно, очень жалела миссис Кац. Теперь она знала, что это такое — потерять любимого человека. Но какими бы чудесными и добрыми они ни были, никто из жильцов Каса-дель-Сол не был таким чудесным, как мистер и миссис Фабер.
Руби снова вытерла глаза вымокшим под дождем носовым платком, до сих пор пахнувшим духами. Она завидовала миссис Фабер. Мистер Фабер — это Уолли в более старшем возрасте.
Мистер Фабер не унизил ее и не поставил в неловкое положение. Доживи она хоть до ста лет, она никогда не забудет, как тактично он себя вел.
— Наверное, мы с миссис Фабер кажемся вам очень старыми, Руби, — сказал он ей. — Но, хотите — верьте, хотите — нет, было время, когда мы были молодыми, такими же молодыми, как вы с Уолли. И мы знаем, как нетерпелива бывает молодость, как молодым людям хочется начать жить прямо сейчас. Так оно и должно быть. Поэтому я не хочу, чтобы вы смущались или подумали, что я осуждаю вас или Уолли из-за того, что я сейчас скажу. — Потом, пока она гадала, к чему он клонит, он продолжил: — Видите ли, дорогая, когда полиция в Корона-дель-Мар разбирала личные вещи Уолли, они нашли в его бумажнике оплаченный счет из мотеля. А сегодня утром я поручил человеку из частного агентства навести справки в мотеле, и администратор сказал ему, что Уолли с девушкой, под описание которой вы подходите, зарегистрировались как муж и жена вчера ранним вечером и находились в номере уже за полночь. Этой девушкой были вы, Руби?
— Да, — созналась она. — Я. Мы поехали в мотель сразу, как пообедали. Но…
Потом, прежде чем она успела сказать что-то еще, миссис Фабер заключила ее в объятия, притянула ее голову себе на плечо и сказала:
— Ну что вы, моя дорогая! Вам не нужно говорить об этом или извиняться перед нами. Мы всегда будем благодарны вам за то, что вы сделали последние часы Уолли такими счастливыми. В конце концов, ведь вы с Уолли собирались пожениться, правда?
От их крыльца до единственного бензонасоса перед магазином мистера Блевина было полмили. Они с Верой сходили с грунтовой дороги и шли напрямик через выгоревшие пастбища, кукурузную стерню и пересохшее русло реки, в котором, как утверждала Вера, когда-то была вода, а потом топали еще две мили, пока не добрались до грязно-белого однокомнатного строения в тополиной роще.
Насколько помнила Руби, ей всегда нравилось ходить к школе, пусть даже ее всегда полненьким ножкам приходилось работать как поршням, чтобы поспевать за Верой. Зато путь обратно до дома не был таким приятным.
Деревья и камни, ограды и забитые пылью, заброшенные лачуги на ферме выглядели совсем иначе, когда она одна. Она боялась, что за одной из них притаился тигр, индеец или негр.
Ей всегда хотелось пробежать всю дорогу до дома, но у нее так уставали ноги, что приходилось часто садиться для отдыха, а единственными звуками, слышными ей, были тихие дуновения ветра и шелест осыпающегося песка.
Сейчас она чувствовала себя почти так же, когда под дождем поднималась на холм, к Каса-дель-Сол. Ей хотелось просто опуститься на мокрую дорожку и заголосить, как в четырехлетнем возрасте. И как же она не понимала! Ей просто заказано что-либо — и тем более такое чудесное, как Уолли.
— Ты хорошо себя чувствуешь, Руби? Может быть, у тебя тошнота или еще что-нибудь?
— Нет, — сказала она ему.
— А у тебя не будет неприятностей с твоей сестрой?
— Я сумею поладить с Верой.
— Тогда я, пожалуй, лучше поеду в Даго.
— Пожалуй, да, — сказала она.
Руби вытерла слезы и дождь со своего лица надушенным платком, который ей дала миссис Фабер. Прежде чем они расстались, Уолли обнял ее и поцеловал в последний раз, а затем заломил кепку набекрень и съехал с холма, загудев в клаксон, когда заворачивал за угол.
Это был последний раз, когда она видела Уолли Фабера, свою первую любовь. Уолли мертв. Мистер Фабер сказал ей об этом только что.
— Полиция смогла восстановить подробности аварии. Уолли ехал слишком быстро в густом тумане. Он был так счастлив, что дал выход своим чувствам, он ехал с превышением скорости. Так что, когда он все-таки увидел грузовик, если он вообще его увидел, он врезался в него, даже не успев нажать на тормоза.
Грязный, паршивый сельский грузовик, груженный спелыми помидорами! И теперь Уолли мертв, и ей не придется увидеть Гавайи или залив Канеохе, или вести хозяйство, или рожать ему детей в маленькой квартирке рядом с базой, после того как они поженятся в Гонолулу.
Не обращая внимания на пристальные взгляды любопытных, которых дождь загнал в порталы и под арки зданий, тянувшихся вдоль улицы, Руби прислонилась к стволу дуба и зарыдала.
Теперь все, что у нее осталось, — это воспоминания.
«Привет, красавица. Мы, случайно, незнакомы?» А то время, что они провели вместе в пляжном мотеле!… Она никогда не забудет одного момента из этих часов. Все это было так чудесно, как будто нарочно задумано.
— Почему ты мне не сказала?
— Не сказала тебе что? — спросила она его.
— Ты знаешь, что я имею в виду.
— Я думала, ты знаешь, — сказала она. — Потому что я думала, что ты хочешь меня. Потому что уезжаешь и я никогда тебя больше не увижу. Потому что ты был таким милым со мной, а это все, что я могу тебе дать. Потому что я люблю тебя. А теперь, если ты собираешься, черт побери, закончи с этим и выпусти меня отсюда!"
Вместо того чтобы дать ей хорошего тумака за то, что она ведет себя так, он силой снова уложил ее на кровать и убрал волосы с ее глаз.
«Господи, ты сумасшедшая, чудесная, растерявшаяся глупышка. Неужели ты не видишь, милая? У меня настоящее чувство. Я был настолько уверен вот уже несколько дней. „Это — та самая“, — говорил я себе. Вот почему я привел тебя домой сегодня днем и познакомил с родными».
Потом он надел ей на палец свое классное колечко и попросил выйти за него замуж. "Вряд ли мы сможем пожениться до того, как я выйду в море. Мы даже не успеем слетать в Вегас.
Но как только меня оформят в заливе Канеохе и я получу разрешение у своего командира — вероятно, через две-три недели, я пошлю за тобой, и мы сможем пожениться и снимем квартиру рядом с базой".
Так говорил Уолли. Так он ей обещал. Теперь это только мечта, которую она прежде лелеяла. Теперь она никогда уже не станет миссис Уоллас К. Фабер IV. Теперь она никогда не будет жить в большом доме с высокими потолками. Теперь у нее никогда не будет чайного сервиза из серебра установленной пробы и дворецкого, открывающего ей дверь. Все еще ошеломленная известием о смерти Уолли, Руби старалась не быть циничной, но ничего не могла с собой поделать. Теперь все кончено. Восемнадцатилетний морской пехотинец погиб в окровавленном месиве из стали и раздавленных помидоров.
Она никогда не почувствует, как ребенок Уолли, их ребенок, шевелится в ее теле…
Руби прижала мокрые ладони к голове и провела ими по мокрым волосам. Отец и мама Уолли чудесно к ней отнеслись. У нее не было необходимости стоять здесь, под дождем, и наблюдать, как полиция пытается выкурить грязного мексиканского убийцу из пентхауса доктора Гэма. В настоящий момент она могла бы ехать в «роллс-ройсе» с шофером, быть на пути к Беверли-Хиллз.
Они упрашивали ее поехать домой вместе с ними. А теперь Томасу, шоферу, предстояло забрать ее утром и отвезти в морг в Беверли-Хиллз. Не в похоронный зал, а в морг.
Лицо Руби, когда она подумала о Вере, скривилось в гримасу. Сестра, вероятно, станет утверждать, что Руби регулярно спала с Уолли.
«Ну конечно. Еще бы. Что он сделал, надел презерватив? Тогда, пожалуй, ничего страшного».
Проходящий мимо детектив остановился у дерева.
Руби и не заметила, что говорит вслух.
— Вы что-то сказали мне?
Руби печально посмотрела на него сквозь дождь:
— Нет. Наверное, я просто разговаривала сама с собой.
Детектив подошел ближе:
— Мне показалось, что я вас знаю. Ну конечно! Вы — та детка, с которой все это началось. — Он быстро добавил: — Поверьте мне, мисс, я не хотел, чтобы это так прозвучало. Я только имел в виду, что вы девушка, которую Ромеро — ну, вы понимаете…
— Да, — сказала Руби. — Я понимаю.
Офицер проявил заботу:
— Послушай, сестренка. Я знаю, что внизу, в гараже, толпится много народу и тебя, наверное, так допекли вопросами, что ты готова была заплакать. Но тебе не надо бы стоять здесь, снаружи, в таком тонком платьице. — Он снял свой плащ и набросил ей на плечи. — Сейчас тебе лучше бы снова подняться на холм и уйти с этого дождя. Держись поближе к зданиям. Ромеро не стреляет с тех пор, как этот психоаналитик разговаривает с ним, но все-таки всякое может случиться. — Он покачал головой. — Ей-богу, я изменил свое мнение насчет айболитов. У этого парня, Гэма, побольше выдержки, чем у меня. Ромеро палит во все, что движется, особенно когда снова включили освещение, а док едет себе наверх в лифте как ни в чем не бывало. И когда Ромеро сказал ему убираться, да поживее, как ты думаешь, что ответил Гэм?
Руби не слишком заинтересовалась:
— Что?
— Доктор ответил: «Дело твое, Марти. У тебя есть пушка. У меня нет. Все, что у меня есть, — это чемодан, набитый твоей одеждой. Но, как ты, наверное, уже знаешь, в здании полно фотокорреспондентов. Есть даже передвижная телеустановка, ожидающая у подножия холма. И, будь у меня столько поклонников, сколько у тебя, которые привыкли видеть, что я выгляжу на миллион долларов, я бы не захотел, чтобы меня мертвого сфотографировали в таком виде. Но, конечно, дело твое».
— И Ромеро его не пристрелил?
— Нет. По крайней мере, пока нет. Доктор Гэм предупредил Ромеро, что идет, и прошел через террасу к пентхаусу. Он до сих пор там, разговаривает с Ромеро. Хотите, я отведу вас обратно в здание, мисс?
— Нет. Благодарю вас, — сказала Руби. — Со мной ничего не случится. — Она пошла вверх по холму, навстречу батарее прожекторов, направленных на квартиру доктора Гэма. Детектив — добрый человек. Большинство людей добрые. Доктор Гэм — просто замечательный. И мистер Мелкха тоже. Мистер Кац был очень добрый, и она, конечно, очень жалела миссис Кац. Теперь она знала, что это такое — потерять любимого человека. Но какими бы чудесными и добрыми они ни были, никто из жильцов Каса-дель-Сол не был таким чудесным, как мистер и миссис Фабер.
Руби снова вытерла глаза вымокшим под дождем носовым платком, до сих пор пахнувшим духами. Она завидовала миссис Фабер. Мистер Фабер — это Уолли в более старшем возрасте.
Мистер Фабер не унизил ее и не поставил в неловкое положение. Доживи она хоть до ста лет, она никогда не забудет, как тактично он себя вел.
— Наверное, мы с миссис Фабер кажемся вам очень старыми, Руби, — сказал он ей. — Но, хотите — верьте, хотите — нет, было время, когда мы были молодыми, такими же молодыми, как вы с Уолли. И мы знаем, как нетерпелива бывает молодость, как молодым людям хочется начать жить прямо сейчас. Так оно и должно быть. Поэтому я не хочу, чтобы вы смущались или подумали, что я осуждаю вас или Уолли из-за того, что я сейчас скажу. — Потом, пока она гадала, к чему он клонит, он продолжил: — Видите ли, дорогая, когда полиция в Корона-дель-Мар разбирала личные вещи Уолли, они нашли в его бумажнике оплаченный счет из мотеля. А сегодня утром я поручил человеку из частного агентства навести справки в мотеле, и администратор сказал ему, что Уолли с девушкой, под описание которой вы подходите, зарегистрировались как муж и жена вчера ранним вечером и находились в номере уже за полночь. Этой девушкой были вы, Руби?
— Да, — созналась она. — Я. Мы поехали в мотель сразу, как пообедали. Но…
Потом, прежде чем она успела сказать что-то еще, миссис Фабер заключила ее в объятия, притянула ее голову себе на плечо и сказала:
— Ну что вы, моя дорогая! Вам не нужно говорить об этом или извиняться перед нами. Мы всегда будем благодарны вам за то, что вы сделали последние часы Уолли такими счастливыми. В конце концов, ведь вы с Уолли собирались пожениться, правда?