Страница:
— Я не самый большой сторонник полицейских методов, — сказал Худ, обращаясь к Дитриху, — но в данном случае вам стоило бы вмешаться.
— Вполне с вами согласен, — мгновенно оценил ситуацию Дитрих. — Вы двое находитесь под арестом. Если, конечно, у вас не появилось еще желания поговорить немного откровеннее об этом агитаторе, этом фантоме в красной тоге. — Он подал знак двум полицейским, стоявшим около двери кабинета.
— Если подумать, — сказал Леконт, не ожидая, пока полицейские подойдут к нему, — такой человек существовал. Однако он был крайне непримечательной личностью.
— До войны? — спросил Худ. Да, — медленно кивнул Леконт. — Это был клоун, всеобщее посмешище. Насколько я помню, а вспоминается уже с трудом, толстый безграмотный шут из какого-то захолустья. Было у него чтото вроде маленькой радиостанции, откуда он вел передачи. А еще он торговал какой-то такой антирадиационной коробочкой — устанавливаешь ее у себя дома, и она якобы защищает тебя от радиоактивных осадков, — ну тех, которые появляются при ядерных испытаниях.
— Теперь и я вспомнил, — заговорил молчавший до того мистер Фолл. — Он ведь даже баллотировался в сенат ООН. Провалился, само собой.
— И это было последнее, что вы о нем слышали? — спросил Худ.
— Да, — ответил Леконт. — Вскоре он умер от азиатского гриппа. Он мертв уже пятнадцать лет.
Вертолет медленно кружил над местностью, упоминавшейся в статьях «Тайме». Худ хотел лично, собственными глазами убедиться, что здесь нет никаких признаков политической активности. Не сделав этого, он не мог до конца поверить, что газета и вправду утратила всякое представление о действительности. Реальная ситуация ровно ничем не напоминала ситуацию, описываемую в статьях «Тайме», это было очевидно, и в то же время гомеостатическая газета продолжала стоять на своем.
— У меня тут с собой третья статья, — сказала сидевшая рядом с мужем Джоан. — Почитай, если хочешь. Она держала в руках последний выпуск газеты.
— Нет, — отвернулся Худ. — Не хочу.
— Тут написано, они уже на окраинах города, — продолжала Джоан. — Они прорвали полицейские заграждения, и губернатор обратился за помощью в ООН.
— А вот у меня появилась мысль, — задумчиво сказал Флетчер. — Один из нас напишет письмо в «Тайме», лучше всего вы сами, Худ.
Худ вопросительно посмотрел на своего помощника.
— И я могу точно сказать, — объяснил Флетчер, — как оно должно выглядеть. Пусть это будет обычный запрос. Вы следили за публикациями о движении Цемоли. И вот вы пишете редактору, — он сделал паузу, — что прониклись сочувствием и хотите присоединиться к этому движению. И хотите узнать, как это сделать.
«Другими словами, — подумал Худ, — попросить газету связать меня с Цемоли. Да, в уме ему не откажешь, мысль блестящая, при всей своей дикости. В каком-то смысле Флетчер сумел ответить на сдвиг в мозгах газеты аналогичным — хотя на этот раз намеренным, хорошо продуманным — уходом от здравого смысла. Принять участие в этом бреде газеты. Если предположить, что Цемоли жив, здоров и руководит происходящим прямо сию минуту движением на Нью-Йорк, такой запрос будет вполне разумным».
— Простите мое невежество, — прервала его размышления Джоан, — но каким образом посылают письма в гомеогазету? — Это я уже выяснил, — ответил Флетчер. — Каждый газетный киоск имеет щель для писем, она рядом с отверстием, куда кладешь монету при покупке газеты. Так было установлено законом, десятилетия назад, когда гомеогазеты только организовывались. От вашего мужа не нужно ничего, кроме подписи, письмо уже готово.
Засунув руку в карман куртки, он вытащил оттуда конверт.
Худ прочитал письмо. «Интересно, — мелькнула у него мысль, — значит, мы хотим присоединиться к восторженной толпе поклонников толстого шута».
— А не появится ли завтра заголовок ГЛАВА МИССИИ ЦКОГ ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К ПОХОДУ НА СТОЛИЦУ ЗЕМЛИ? — спросил он Флетчера. Черный юмор ситуации начинал доставлять ему какое-то странное удовольствие. — Ведь предприимчивая, знающая свое дело газета просто обязана вынести такое письмо на первую полосу.
Флетчер был озадачен. О таком повороте он, по всей видимости, не подумал.
— Пусть это письмо подпишет кто-нибудь другой, так, пожалуй, будет лучше, — неохотно признал он, немного помолчал и добавил: — Кто-нибудь из ваших сотрудников. Ну, например, я.
— Вот так и сделайте, — согласился Худ, возвращая Флетчеру письмо. — Интересно, какая будет реакция, если она вообще последует.
«Письма редактору, — думал он. — Письма огромному, неимоверно сложному электронному организму, погребенному где-то в недрах земли, не ответственному ни перед кем, руководствующемуся исключительно указаниями собственных же управляющих цепей. Как этот механизм прореагирует на такое вот внешнее подтверждение его горячечного бреда? Вернется ли газета к действительности?»
Словно все эти годы вынужденного своего молчания газета спала и видела сны, а теперь, пробудившись, материализовала часть этих снов на своих страницах рядом с точными, продуманными описаниями действительного положения вещей. Какая-то дикая смесь беспочвенных фантазий и сухого, ни на йоту не отходящего от фактов репортажа. Какая часть этой смеси одержит верх, вытеснит другую? Без всяких сомнений, в ближайшее время сага о Бенни Цемоли доставит этого облаченного в красную тогу чародея, словом своим околдовывающего тысячные толпы, в Нью-Йорк — ведь заранее ясно, что героический поход увенчается успехом. Ну и что тогда? Как согласовать это с прибытием ЦКОГа, со всей его мощью и межзвездной властью? Как ни крутись, газете придется выбираться из этих противоречий.
Одному из двух отчетов о текущих событиях суждено исчезнуть... Только у Худа было неуютное предчувствие, что гомеогазета, десять лет питавшаяся одними снами, вряд ли захочет так вот просто расстаться со своими фантазиями. «Возможно, — думал он, — информация о нас, о ЦКОГе и его проектах возрождения Земли постепенно исчезнет со страниц «Тайме». День ото дня нам будет уделяться все меньше внимания, мы будем отодвигаться на последние страницы газеты, а в конечном счете останутся одни подвиги и приключения Бенни Цемоли». По не совсем понятной причине такая перспектива очень тревожила Худа. «Словно, — думал он, — мы реальны только тогда, когда „Тайме" о нас пишет, словно от нее зависит само наше существование».
Через двадцать четыре часа регулярный выпуск «Тайме» напечатал письмо Флетчера. На газетной странице письмо это выглядело довольно странно. Худу оно показалось до крайности натянутым и искусственным, трудно было поверить, что гомеогазета попалась на такую неуклюжую подделку — однако вот оно, черным по белому, непостижимым образом умудрившееся пройти все стадии подготовки газеты:
«Уважаемый Редактор.
Ваше освещение героического похода на твердыню насквозь прогнившей плутократии Нью-Йорк зажгло в моем сердце энтузиазм. Каким образом может обычный, рядовой гражданин стать частью этой у нас на глазах вершащейся истории? Сообщите мне, пожалуйста, ибо я горю желанием присоединиться к Цемоли, чтобы делить с его сторонниками и их невзгоды, и их победы.
С наилучшими пожеланиями,
Рудольф Флетчер»
Чуть пониже письма следовал ответ гомеогазеты; Худ буквально впился в него глазами.
«Вербовочный пункт сторонников Цемоли расположен в нижнем Нью-Йорке по адресу: Нью-Йорк 32, Бликмен-стрит, 460. Обратитесь туда — если, конечно, полиция не успела еще запретить, ввиду текущего кризиса, балансирующую на самой грани закона деятельность этого пункта».
Нажав кнопку, Худ напрямую соединился со штаб-квартирой полиции.
— Дитрих, — сказал он, услышав голос следователя, — мне нужна группа ваших людей; нам предстоит небольшая поездка, в ходе которой могут возникнуть осложнения.
Последовала напряженная пауза.
— Так, значит, благородная задача восстановления цивилизации — это еще далеко не все, — сухо сказал в конце концов Дитрих. — Ну что же, мы уже послали человека присматривать за этим домом по Бликмен-стрит. Правду говоря, я восхищен вашей последней выдумкой, вполне возможно, что она достигла цели. — Полицейский коротко хохотнул.
Примерно через час вертолет с Худом и четырьмя одетыми в черную форму центаврианскими полицейскими на борту уже кружил над развалинами Нью-Йорка, пытаясь с помощью карты найти то, что было когда-то Бликмен-стрит. Еще через полчаса улицу нашли. — Здесь, — указал вниз капитан полиции, командовавший патрулем. — Думаю, вам нужен вон тот дом, где овощная лавка.
Вертолет начал опускаться.
Это и вправду был магазин. Худ не заметил внизу никаких признаков политической активности, никаких неизвестно чем занятых личностей, никаких флагов и транспарантов. И все же — что-то зловещее было во всей этой заурядной обстановке. Ящики с овощами, сваленные на тротуаре, измученные, некрасивые женщины в длинных, потертых пальто, копающиеся в подгнившей картошке, немолодой хозяин в грязном белом переднике, шваброй подметающий тротуар. Все слишком уж просто и естественно. Слишком заурядно.
— Садиться? — спросил капитан.
— Да, — ответил Худ. — И будьте наготове. Увидев приземляющийся рядом вертолет, хозяин аккуратно прислонил швабру к стене и пошел навстречу выскакивавшим на землю полицейским. Усатый грек (так определил национальность хозяина Худ) с седыми, чуть волнистыми волосами смотрел на неожиданных гостей с какой-то врожденной опаской, словно знал заранее, что ничего хорошего ждать от них не приходится. И все же он решил встретить их со всей вежливостью, он их не боялся.
— Джентльмены, — слегка поклонился грек, — чем могу быть полезен?
Задержавшись взглядом на незнакомой черной форме центаврианских полицейских, он, однако, не выказал никакой реакции, выражение лица его осталось спокойным и доброжелательным.
— Мы пришли арестовать политического агитатора, — сказал Худ. — Вам не о чем беспокоиться.
Он направился к лавке; полицейские, с оружием на изготовку, двинулись следом.
— Политическая агитация? Здесь? — удивился грек. — Вы что-то перепутали, у нас такого не бывает.
Тяжело дыша, он забегал вперед, пытался поймать взгляд Худа.
— Что я такого сделал? — теперь в его голосе звучала тревога. — Я ни в чем не виноват, можете сами убедиться. Заходите. — Распахнув дверь, он пропустил Худа и полицейских в свою лавку. — Смотрите все сами.
— Вот это мы и намерены сделать, — сказал Худ. Двигаясь очень быстро, он не стал тратить время на торговое, доступное для всех помещение, а сразу прошел в подсобку.
Самый обычный склад, вдоль всех стен штабеля картонных коробок, скорее всего — с консервами, какой-то молодой парень пересчитывал запасы; подняв голову, он уставился на вошедших, на лице — удивление и испуг.
— «И здесь ничего, — подумал Худ, — хозяйский сын занимается своей работой, а больше — ничего». Открыв одну из коробок, он заглянул в нее. Жестяные банки с персиками. Рядом — корзина салата. Худ рассеянно оторвал один листик, он остро ощущал бессмысленность происходящего — и разочарование. Ничего нет, сэр, — негромко, чуть не шепотом сообщил ему капитан.
— Вижу, — раздраженно откликнулся Худ.
Справа — дверь в чулан; открыв ее, он увидел швабры, метлу, оцинкованное ведро, коробки стирального порошка и...
На полу виднелись капли краски. Стенки чулана перекрашивались совсем недавно. Наклонившись, Худ поскреб ногтем одну из капель и почувствовал, что краска еще липкая.
— Поглядите сюда, — подозвал он капитана.
— В чем дело, джентльмены? — нервно заговорил грек. — Вы что, нашли какую-то грязь и хотите доложить об этом в санитарную инспекцию? Неужели покупатели нажаловались? Ну да, краска тут совсем свежая, мы стараемся держать все в полном порядке. Ведь это же в интересах общества, верно?
Протиснувшись в чулан, капитан ощупал его стенки.
— Мистер Худ, здесь была дверь. Она заделана, и совсем недавно. — Он вопросительно оглянулся на Худа, ожидая дальнейших указаний.
— Вскрывайте, — сказал Худ. — Сейчас же.
По приказу капитана полицейские притащили из вертолета инструменты, затем раздался надсадный вой — пила начала резать дерево и штукатурку.
— Это неслыханно, — сказал побледневший грек. — Я подам на вас в суд.
— Правильно, — согласился Худ. — Обязательно подайте на нас в суд. Наконец послышался громкий треск, вырезанная часть стены обрушилась, на пол посыпались обломки и какой-то мусор, взметнулось и стало медленно оседать белое облако пыли.
Ручные фонарики полицейских осветили комнату, довольно небольшую. Ни одного окна, пыль, затхлый запах... «Ее никто не использует, — подумал Худ, осторожно проходя внутрь. — И очень давно».
Комната оказалась совершенно пустой. Стены деревянные, грязные, краска на них шелушится. Нечто вроде заброшенного склада.
Возможно, до Несчастья ассортимент в этом магазине был побогаче, ведь тогда было гораздо больше товаров, а теперь эта комната стала ненужной. Худ обошел ее, освещая фонариком то потолок, то стены, то пол. На полу — дохлые мухи... и несколько живых, неуверенно ползающих в пыли.
— Имейте в виду, — произнес капитан, — что ее замуровали совсем недавно, в течение последних трех дней. Во всяком случае, стенку красили никак не раньше.
— Мухи, — указал на пол Худ. — Они еще не успели сдохнуть.
Так что даже и не три дня. Вполне возможно, что эту перегородку сделали вчера.
«Интересно, чем они занимались в этой комнате? — Он посмотрел на грека, тоже вошедшего в комнатушку. Бледное, напряженное лицо, черные, озабоченно бегающие глаза. — А ведь это, — неожиданно для себя понял Худ, — очень умный человек. И вряд ли мы сумеем что-нибудь у него узнать». В дальнем конце комнаты полицейские фонари высветили стеллаж, пустые полки, сколоченные из грубых некрашеных досок.
Худ подошел к стеллажу.
— Хорошо, — хрипло сказал грек и судорожно сглотнул. — Я признаюсь, мы хранили здесь самогон. А потом мы испугались. Ведь вы, центаврианцы... — Во взгляде, которым он обвел их, стоял страх. — Вы совсем не такие, как наше местное начальство. Их мы знаем, и они нас понимают. Вы же — до вас разве доберешься. А на жизнь надо зарабатывать.
Грек раскинул руки в мольбе и отчаянии, но Худ смотрел не на него. Из-за стеллажа что-то торчало, высовывалось едва-едва, можно было и вообще не заметить. Какая-то бумага, завалившаяся туда, почти скрывшаяся из виду. Взяв бумагу за угол, Худ осторожно ее вытащил — и скорее почувствовал, чем увидел, что грек содрогнулся.
Это был портрет. Грузный мужчина средних лет, жирный, обвисший подбородок, покрытый черной многодневной щетиной, застывшие в наглой, вызывающей усмешке губы. Высокий, одетый в какую-то полувоенную форму. Когда-то этот портрет висел на стене, люди приходили сюда, смотрели на него, отдавали ему дань уважения. Худ знал, кто это. Бенни Цемоли в расцвете своей политической карьеры. Вождь, хмуро взиравший на своих собиравшихся здесь последователей. Вот он, значит, какой.
Неудивительно, что «Тайме» так переполошилась.
— Вы знаете, кто это такой? — спросил Худ хозяина лавки, повернув к нему портрет. — Отвечайте. — Нет, нет. — Большим красным платком грек вытер с лица неожиданно выступивший пот. — Не имею представления.
Он лгал, и довольно неумело.
— Вы последователь Цемоли, так ведь? — спросил Худ.
Грек молчал.
— Заберите его, — повернулся Худ к капитану. — И можно возвращаться.
С портретом в руке он вышел из комнаты.
«Значит, статьи „Тайме" не фантазия, — думал Худ, глядя на лежащий перед ним портрет. — Теперь мы знаем правду, Бенни Цемоли — реальная личность, а двадцать четыре часа назад вот это его изображение висело на стене, у всех на виду. И висело бы до сих пор, не появись на сцене ЦКОГ. Мы их спугнули. Людям Земли есть что от нас скрывать, и они это понимают, они принимают свои меры, быстро и эффективно, и нам очень повезет, если мы сможем...»
— Так, значит, у них и вправду был сборный пункт на Бликмен-стрит, — прервала его мысли Джоан. — Газета не ошибалась.
— Да, — кивнул Худ.
— А где теперь этот человек? «Хотел бы я знать», — подумал Худ.
— Дитрих уже видел эту картинку?
— Пока нет, — ответил Худ.
— Начало войны лежит на его совести, — сказала Джоан, — и Дитрих обязательно это узнает.
— Эта вина, — вздохнул Худ, — не может лежать ни на каком одном человеке. — Но его роль была существенна, — настаивала Джоан. — Именно поэтому они прикладывают столько усилий, чтобы скрыть любые следы его существования.
Худ молча кивнул.
— Если бы не «Тайме», — продолжала Джоан, — разве могли бы мы догадаться, что была когда-то такая политическая фигура — Бенни Цемоли? Мы многим обязаны этой газете. Они забыли про нее, а может — не сумели до нее добраться. Возможно, так вышло из-за спешки, они никак не могли продумать абсолютно все, даже за десять лет. Трудно, вероятно, уничтожить все, связанное с политическим движением всепланетного масштаба, особенно если вождь этого движения сумел — в самом конце — захватить абсолютную власть.
— Не трудно, а невозможно, — возразил Худ: «Спешное заколачивание пустого склада на задах продуктового магазина, принадлежащего какому-то греку... и этого хватило, чтобы мы узнали то, что хотели узнать. Теперь люди Дитриха сделают все остальное. Если Цемоли жив, они найдут его в конце концов. А если он умер — их будет очень трудно убедить в этом, насколько я знаю Дитриха. Тогда они никогда не оставят свои розыски».
— И хорошо, — сказала Джоан, — что невинные люди смогут чувствовать себя в безопасности. Дитрих не будет их преследовать, он будет искать Цемоли.
«Верно, — подумал Худ. — И это очень важный момент. Теперь Центаврианская полиция будет занята, полностью и надолго — к вящей радости всех, в том числе и ЦКОГа с его амбициозной программой возрождения планеты.
Если бы Бенни Цемоли не было, — думал он, — его нужно было бы выдумать, даже не просто нужно, а необходимо». Странная мысль... и как это она пришла ему в голову? Он снова вгляделся в портрет, пытаясь извлечь как можно больше из этого плоского изображения. Как звучал голос Цемоли? Что помогло ему пробиться к власти? То же самое красноречие на митингах, которое верно служило стольким прошлым демагогам? И его писания... возможно, что-нибудь из них удастся найти. Или даже магнитофонные записи его речей, настоящий его звук. А то и видеозаписи. В конце концов все это выплывет на свет, вопрос только во времени. «И вот тогда, — подумал Худ, — мы сможем сами познакомиться с ощущением — каково это, жить в тени подобного человека».
Загудел аппарат, связанный с ведомством Дитриха. Худ взял трубку.
— У нас тут этот грек, — начал Дитрих. — Под наркотиком он сделал целый ряд признаний, вам, наверное, будет интересно.
— Да, — согласился Худ.
Он признал, — продолжал Дитрих, — что участвует в Движений уже семнадцать лет, такой себе старый закаленный борец. В самом начале, когда Движение было еще маленьким и слабосильным, они устраивали собрания на задах его лавки, два раза в неделю. Этот самый портрет, что у вас, — я его, конечно, не видел, но Ставрос, наш греческий приятель, рассказал мне о нем — так вот, этот портрет в действительности сильно устарел, в том смысле, что теперь верные и преданные сторонники Цемоли отдают предпочтение другим, сделанным позднее. Ставрос придерживается этого по причинам сугубо сентиментального свойства. Портрет напоминал ему о старых добрых днях. Потом, когда Движение выросло, Цемоли перестал появляться в лавчонке, и наш грек утратил с ним всякий личный контакт. Он продолжал платить взносы, остался лояльным членом Движения, но оно стало для него чем-то несколько абстрактным.
— А что насчет войны? — спросил Худ.
— Совсем незадолго до войны Цемоли осуществил государственный переворот и захватил власть здесь, в Северной Америке, — посредством похода на Нью-Йорк в условиях жесточайшей экономической депрессии... миллионы безработных, многие из которых поддержали этого демагога. Он попытался решить экономические проблемы, ударившись в агрессивную внешнюю политику — напал на несколько латиноамериканских республик, находившихся в сфере влияния Китая. С этого, похоже, все и началось, хотя Ставрос не слишком точно представляет себе, как разворачивались события. Придется поискать других охотников поделиться своими воспоминаниями — и помоложе, ведь этому, как ни говори, уже больше семидесяти.
— Вы не намерены, надеюсь, его привлекать? — спросил Худ. О, ни в коем случае. Этот грек — всего лишь источник информации; выложит нам все, что может, — и пусть возвращается к своему луку и картошке. Он абсолютно безвреден.
— А Цемоли, он пережил войну?
— Да, — ответил Дитрих. — Но с того времени прошло десять лет, и Ставрос не знает, жив сейчас этот человек или нет. Я лично считаю, что жив, и мы будем исходить из такого предположения, пока не докажем обратное. Это наша обязанность.
Худ поблагодарил Дитриха и положил трубку.
Отворачиваясь от телефона, он услышал возникший в глубине земли низкий глухой рокот. Гомеогазета снова вернулась к жизни.
— Это не обычный выпуск, — взглянула на свои часы Джоан. — Значит, снова специальный. Все это просто захватывает, мне уже не терпится посмотреть, что будет на первой странице.
«Что же еще такого сделал Бенни Цемоли? — думал Худ. — Согласно „Тайме" и ее смещенной во времени эпической хронике жизни этого человека. Какой стадии достигли события, разворачивавшиеся в действительности много лет назад? Какой-то критически важной, судя по спецвыпуску, и интересной, тут уж сомневаться не приходится — „Тайме" знает, что такое настоящие новости».
Ему тоже не терпелось развернуть газету.
На окраине Оклахома-Сити Джон Леконт опустил монету в щель киоска «Тайме», стоявшего здесь с незапамятных времен. Из другой щели выскользнула газета, он взял ее и пробежал глазами по заголовку — быстро, улавливая только самую суть. Затем он пересек тротуар и снова опустился на заднее сиденье парового автомобиля.
— Сэр, — осторожно сказал мистер Фолл, — здесь первичный материал, если вы захотите провести подробное, слово за словом, сравнение.
Леконт взял у него папку.
Машина тронулась с места; не дожидаясь указаний, шофер свернул в сторону Комитета партии. Откинувшись на сиденье, Леконт закурил сигару.
Газета лежала у него на коленях, огромные буквы заголовка буквально кричали:
ЦЕМОЛИ ВОШЕЛ
ВРЕМЕННОЕ ПРЕКРАЩЕНИЕ ОГНЯ
— Мой телефон, пожалуйста, — повернулся к секретарю Леконт.
— Да, сэр. — Мистер Фолл протянул ему портативный полевой телефон. — Но мы уже почти приехали. И, если вы простите мне мою смелость, всегда остается возможность, что они нас подслушивают.
— У них хватает дел в Нью-Йорке, — сказал Леконт. — Среди развалин.
«В зоне, — добавил он про себя, — которая на моей памяти никогда не имела "ровно никакого значения». Однако совет мистера Фолла не был лишен смысла, Леконт решил не звонить.
— И что вы думаете об этом последнем материале? — спросил он секретаря, демонстрируя ему газету. — Заслуживает самого высокого одобрения, — кивнул мистер Фолл.
Открыв свой портфель, Леконт извлек потрепанную, лишенную переплета и титульного листа книжечку. Ее изготовили всего час назад, и ей предстояла роль следующего артефакта, который, к радости своей, обнаружат интервенты с Проксимы Центавра. Книжечка была его собственным детищем, и он заслуженно ею гордился. Подробнейшее изложение составленной Цемоли программы социальных реформ, революция, описанная доступным и школьнику языком.
— Позвольте поинтересоваться, — сказал мистер Фолл, — входит ли в намерение партийного руководства позволить им обнаружить труп?
— Со временем, — ответил Леконт. — Но не раньше, чем через несколько месяцев.
Он вынул из кармана карандаш и написал на потрепанной книжице — коряво, почерком малограмотного человека:
«А не перебор ли это? Нет, — решил он. — Обязательно будет сопротивление. И конечно же — детского, спонтанного рода». Подумав, он добавил:
ГДЕ АПЕЛЬСИНЫ?
— А что значит это? — заглянул через его плечо мистер Фолл.
— Цемоли обещал детям апельсины, — пояснил Леконт. — Еще одна пустая похвальба, из тех, которые ни одна революция никогда не выполняла. Это придумал Ставрос, как-никак, а он торговец овощами. Очень изящный штрих. «Который, — подумал он, — придает этому еще одну щепотку дополнительного правдоподобия. Вот такие-то мелкие штрихи и определяют успех».
— Вчера, — сказал мистер Фолл, — я слышал в Комитете пленку, которую только что сделали. Цемоли выступает в ООН. Жутковатое впечатление, а если не знать...
— Кто ее делал? — спросил Леконт, несколько удивившись, почему к такому делу не привлекли его.
— Какой-то здешний, из Оклахома-Сити, артист, весьма малоизвестный, конечно же. Выступает, насколько я понял, по ночным клубам и специализируется в пародийном жанре. Произнес свою речь в напыщенной, угрожающей манере — немного перестарался, по моему мнению, но впечатление производит. Крики из зала, шум толпы... я получил искреннее удовольствие.
«А тем временем, — думал Леконт, — не будет никаких судов над военными преступниками. И мы, бывшие во время войны руководителями, на Земле и на Марсе, мы, занимавшие самые ответственные посты, мы окажемся в безопасности, по крайней мере — на время. А возможно — и навсегда. Если наша стратегия сработает. И если никто не обнаружит тоннель к цефалону гомеогазеты, на который ушло пять лет труда. И если этот тоннель не обвалится». Паровой автомобиль остановился перед Комитетом партии, на специальной стоянке. Шофер обогнул машину, открыл дверь, и Леконт вышел наружу, под яркое дневное небо. Он не чувствовал ни малейшей тревоги. Выбросив сигару в канаву, он легким шагом пересек тротуар, направляясь в знакомое здание.
— Вполне с вами согласен, — мгновенно оценил ситуацию Дитрих. — Вы двое находитесь под арестом. Если, конечно, у вас не появилось еще желания поговорить немного откровеннее об этом агитаторе, этом фантоме в красной тоге. — Он подал знак двум полицейским, стоявшим около двери кабинета.
— Если подумать, — сказал Леконт, не ожидая, пока полицейские подойдут к нему, — такой человек существовал. Однако он был крайне непримечательной личностью.
— До войны? — спросил Худ. Да, — медленно кивнул Леконт. — Это был клоун, всеобщее посмешище. Насколько я помню, а вспоминается уже с трудом, толстый безграмотный шут из какого-то захолустья. Было у него чтото вроде маленькой радиостанции, откуда он вел передачи. А еще он торговал какой-то такой антирадиационной коробочкой — устанавливаешь ее у себя дома, и она якобы защищает тебя от радиоактивных осадков, — ну тех, которые появляются при ядерных испытаниях.
— Теперь и я вспомнил, — заговорил молчавший до того мистер Фолл. — Он ведь даже баллотировался в сенат ООН. Провалился, само собой.
— И это было последнее, что вы о нем слышали? — спросил Худ.
— Да, — ответил Леконт. — Вскоре он умер от азиатского гриппа. Он мертв уже пятнадцать лет.
Вертолет медленно кружил над местностью, упоминавшейся в статьях «Тайме». Худ хотел лично, собственными глазами убедиться, что здесь нет никаких признаков политической активности. Не сделав этого, он не мог до конца поверить, что газета и вправду утратила всякое представление о действительности. Реальная ситуация ровно ничем не напоминала ситуацию, описываемую в статьях «Тайме», это было очевидно, и в то же время гомеостатическая газета продолжала стоять на своем.
— У меня тут с собой третья статья, — сказала сидевшая рядом с мужем Джоан. — Почитай, если хочешь. Она держала в руках последний выпуск газеты.
— Нет, — отвернулся Худ. — Не хочу.
— Тут написано, они уже на окраинах города, — продолжала Джоан. — Они прорвали полицейские заграждения, и губернатор обратился за помощью в ООН.
— А вот у меня появилась мысль, — задумчиво сказал Флетчер. — Один из нас напишет письмо в «Тайме», лучше всего вы сами, Худ.
Худ вопросительно посмотрел на своего помощника.
— И я могу точно сказать, — объяснил Флетчер, — как оно должно выглядеть. Пусть это будет обычный запрос. Вы следили за публикациями о движении Цемоли. И вот вы пишете редактору, — он сделал паузу, — что прониклись сочувствием и хотите присоединиться к этому движению. И хотите узнать, как это сделать.
«Другими словами, — подумал Худ, — попросить газету связать меня с Цемоли. Да, в уме ему не откажешь, мысль блестящая, при всей своей дикости. В каком-то смысле Флетчер сумел ответить на сдвиг в мозгах газеты аналогичным — хотя на этот раз намеренным, хорошо продуманным — уходом от здравого смысла. Принять участие в этом бреде газеты. Если предположить, что Цемоли жив, здоров и руководит происходящим прямо сию минуту движением на Нью-Йорк, такой запрос будет вполне разумным».
— Простите мое невежество, — прервала его размышления Джоан, — но каким образом посылают письма в гомеогазету? — Это я уже выяснил, — ответил Флетчер. — Каждый газетный киоск имеет щель для писем, она рядом с отверстием, куда кладешь монету при покупке газеты. Так было установлено законом, десятилетия назад, когда гомеогазеты только организовывались. От вашего мужа не нужно ничего, кроме подписи, письмо уже готово.
Засунув руку в карман куртки, он вытащил оттуда конверт.
Худ прочитал письмо. «Интересно, — мелькнула у него мысль, — значит, мы хотим присоединиться к восторженной толпе поклонников толстого шута».
— А не появится ли завтра заголовок ГЛАВА МИССИИ ЦКОГ ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К ПОХОДУ НА СТОЛИЦУ ЗЕМЛИ? — спросил он Флетчера. Черный юмор ситуации начинал доставлять ему какое-то странное удовольствие. — Ведь предприимчивая, знающая свое дело газета просто обязана вынести такое письмо на первую полосу.
Флетчер был озадачен. О таком повороте он, по всей видимости, не подумал.
— Пусть это письмо подпишет кто-нибудь другой, так, пожалуй, будет лучше, — неохотно признал он, немного помолчал и добавил: — Кто-нибудь из ваших сотрудников. Ну, например, я.
— Вот так и сделайте, — согласился Худ, возвращая Флетчеру письмо. — Интересно, какая будет реакция, если она вообще последует.
«Письма редактору, — думал он. — Письма огромному, неимоверно сложному электронному организму, погребенному где-то в недрах земли, не ответственному ни перед кем, руководствующемуся исключительно указаниями собственных же управляющих цепей. Как этот механизм прореагирует на такое вот внешнее подтверждение его горячечного бреда? Вернется ли газета к действительности?»
Словно все эти годы вынужденного своего молчания газета спала и видела сны, а теперь, пробудившись, материализовала часть этих снов на своих страницах рядом с точными, продуманными описаниями действительного положения вещей. Какая-то дикая смесь беспочвенных фантазий и сухого, ни на йоту не отходящего от фактов репортажа. Какая часть этой смеси одержит верх, вытеснит другую? Без всяких сомнений, в ближайшее время сага о Бенни Цемоли доставит этого облаченного в красную тогу чародея, словом своим околдовывающего тысячные толпы, в Нью-Йорк — ведь заранее ясно, что героический поход увенчается успехом. Ну и что тогда? Как согласовать это с прибытием ЦКОГа, со всей его мощью и межзвездной властью? Как ни крутись, газете придется выбираться из этих противоречий.
Одному из двух отчетов о текущих событиях суждено исчезнуть... Только у Худа было неуютное предчувствие, что гомеогазета, десять лет питавшаяся одними снами, вряд ли захочет так вот просто расстаться со своими фантазиями. «Возможно, — думал он, — информация о нас, о ЦКОГе и его проектах возрождения Земли постепенно исчезнет со страниц «Тайме». День ото дня нам будет уделяться все меньше внимания, мы будем отодвигаться на последние страницы газеты, а в конечном счете останутся одни подвиги и приключения Бенни Цемоли». По не совсем понятной причине такая перспектива очень тревожила Худа. «Словно, — думал он, — мы реальны только тогда, когда „Тайме" о нас пишет, словно от нее зависит само наше существование».
Через двадцать четыре часа регулярный выпуск «Тайме» напечатал письмо Флетчера. На газетной странице письмо это выглядело довольно странно. Худу оно показалось до крайности натянутым и искусственным, трудно было поверить, что гомеогазета попалась на такую неуклюжую подделку — однако вот оно, черным по белому, непостижимым образом умудрившееся пройти все стадии подготовки газеты:
«Уважаемый Редактор.
Ваше освещение героического похода на твердыню насквозь прогнившей плутократии Нью-Йорк зажгло в моем сердце энтузиазм. Каким образом может обычный, рядовой гражданин стать частью этой у нас на глазах вершащейся истории? Сообщите мне, пожалуйста, ибо я горю желанием присоединиться к Цемоли, чтобы делить с его сторонниками и их невзгоды, и их победы.
С наилучшими пожеланиями,
Рудольф Флетчер»
Чуть пониже письма следовал ответ гомеогазеты; Худ буквально впился в него глазами.
«Вербовочный пункт сторонников Цемоли расположен в нижнем Нью-Йорке по адресу: Нью-Йорк 32, Бликмен-стрит, 460. Обратитесь туда — если, конечно, полиция не успела еще запретить, ввиду текущего кризиса, балансирующую на самой грани закона деятельность этого пункта».
Нажав кнопку, Худ напрямую соединился со штаб-квартирой полиции.
— Дитрих, — сказал он, услышав голос следователя, — мне нужна группа ваших людей; нам предстоит небольшая поездка, в ходе которой могут возникнуть осложнения.
Последовала напряженная пауза.
— Так, значит, благородная задача восстановления цивилизации — это еще далеко не все, — сухо сказал в конце концов Дитрих. — Ну что же, мы уже послали человека присматривать за этим домом по Бликмен-стрит. Правду говоря, я восхищен вашей последней выдумкой, вполне возможно, что она достигла цели. — Полицейский коротко хохотнул.
Примерно через час вертолет с Худом и четырьмя одетыми в черную форму центаврианскими полицейскими на борту уже кружил над развалинами Нью-Йорка, пытаясь с помощью карты найти то, что было когда-то Бликмен-стрит. Еще через полчаса улицу нашли. — Здесь, — указал вниз капитан полиции, командовавший патрулем. — Думаю, вам нужен вон тот дом, где овощная лавка.
Вертолет начал опускаться.
Это и вправду был магазин. Худ не заметил внизу никаких признаков политической активности, никаких неизвестно чем занятых личностей, никаких флагов и транспарантов. И все же — что-то зловещее было во всей этой заурядной обстановке. Ящики с овощами, сваленные на тротуаре, измученные, некрасивые женщины в длинных, потертых пальто, копающиеся в подгнившей картошке, немолодой хозяин в грязном белом переднике, шваброй подметающий тротуар. Все слишком уж просто и естественно. Слишком заурядно.
— Садиться? — спросил капитан.
— Да, — ответил Худ. — И будьте наготове. Увидев приземляющийся рядом вертолет, хозяин аккуратно прислонил швабру к стене и пошел навстречу выскакивавшим на землю полицейским. Усатый грек (так определил национальность хозяина Худ) с седыми, чуть волнистыми волосами смотрел на неожиданных гостей с какой-то врожденной опаской, словно знал заранее, что ничего хорошего ждать от них не приходится. И все же он решил встретить их со всей вежливостью, он их не боялся.
— Джентльмены, — слегка поклонился грек, — чем могу быть полезен?
Задержавшись взглядом на незнакомой черной форме центаврианских полицейских, он, однако, не выказал никакой реакции, выражение лица его осталось спокойным и доброжелательным.
— Мы пришли арестовать политического агитатора, — сказал Худ. — Вам не о чем беспокоиться.
Он направился к лавке; полицейские, с оружием на изготовку, двинулись следом.
— Политическая агитация? Здесь? — удивился грек. — Вы что-то перепутали, у нас такого не бывает.
Тяжело дыша, он забегал вперед, пытался поймать взгляд Худа.
— Что я такого сделал? — теперь в его голосе звучала тревога. — Я ни в чем не виноват, можете сами убедиться. Заходите. — Распахнув дверь, он пропустил Худа и полицейских в свою лавку. — Смотрите все сами.
— Вот это мы и намерены сделать, — сказал Худ. Двигаясь очень быстро, он не стал тратить время на торговое, доступное для всех помещение, а сразу прошел в подсобку.
Самый обычный склад, вдоль всех стен штабеля картонных коробок, скорее всего — с консервами, какой-то молодой парень пересчитывал запасы; подняв голову, он уставился на вошедших, на лице — удивление и испуг.
— «И здесь ничего, — подумал Худ, — хозяйский сын занимается своей работой, а больше — ничего». Открыв одну из коробок, он заглянул в нее. Жестяные банки с персиками. Рядом — корзина салата. Худ рассеянно оторвал один листик, он остро ощущал бессмысленность происходящего — и разочарование. Ничего нет, сэр, — негромко, чуть не шепотом сообщил ему капитан.
— Вижу, — раздраженно откликнулся Худ.
Справа — дверь в чулан; открыв ее, он увидел швабры, метлу, оцинкованное ведро, коробки стирального порошка и...
На полу виднелись капли краски. Стенки чулана перекрашивались совсем недавно. Наклонившись, Худ поскреб ногтем одну из капель и почувствовал, что краска еще липкая.
— Поглядите сюда, — подозвал он капитана.
— В чем дело, джентльмены? — нервно заговорил грек. — Вы что, нашли какую-то грязь и хотите доложить об этом в санитарную инспекцию? Неужели покупатели нажаловались? Ну да, краска тут совсем свежая, мы стараемся держать все в полном порядке. Ведь это же в интересах общества, верно?
Протиснувшись в чулан, капитан ощупал его стенки.
— Мистер Худ, здесь была дверь. Она заделана, и совсем недавно. — Он вопросительно оглянулся на Худа, ожидая дальнейших указаний.
— Вскрывайте, — сказал Худ. — Сейчас же.
По приказу капитана полицейские притащили из вертолета инструменты, затем раздался надсадный вой — пила начала резать дерево и штукатурку.
— Это неслыханно, — сказал побледневший грек. — Я подам на вас в суд.
— Правильно, — согласился Худ. — Обязательно подайте на нас в суд. Наконец послышался громкий треск, вырезанная часть стены обрушилась, на пол посыпались обломки и какой-то мусор, взметнулось и стало медленно оседать белое облако пыли.
Ручные фонарики полицейских осветили комнату, довольно небольшую. Ни одного окна, пыль, затхлый запах... «Ее никто не использует, — подумал Худ, осторожно проходя внутрь. — И очень давно».
Комната оказалась совершенно пустой. Стены деревянные, грязные, краска на них шелушится. Нечто вроде заброшенного склада.
Возможно, до Несчастья ассортимент в этом магазине был побогаче, ведь тогда было гораздо больше товаров, а теперь эта комната стала ненужной. Худ обошел ее, освещая фонариком то потолок, то стены, то пол. На полу — дохлые мухи... и несколько живых, неуверенно ползающих в пыли.
— Имейте в виду, — произнес капитан, — что ее замуровали совсем недавно, в течение последних трех дней. Во всяком случае, стенку красили никак не раньше.
— Мухи, — указал на пол Худ. — Они еще не успели сдохнуть.
Так что даже и не три дня. Вполне возможно, что эту перегородку сделали вчера.
«Интересно, чем они занимались в этой комнате? — Он посмотрел на грека, тоже вошедшего в комнатушку. Бледное, напряженное лицо, черные, озабоченно бегающие глаза. — А ведь это, — неожиданно для себя понял Худ, — очень умный человек. И вряд ли мы сумеем что-нибудь у него узнать». В дальнем конце комнаты полицейские фонари высветили стеллаж, пустые полки, сколоченные из грубых некрашеных досок.
Худ подошел к стеллажу.
— Хорошо, — хрипло сказал грек и судорожно сглотнул. — Я признаюсь, мы хранили здесь самогон. А потом мы испугались. Ведь вы, центаврианцы... — Во взгляде, которым он обвел их, стоял страх. — Вы совсем не такие, как наше местное начальство. Их мы знаем, и они нас понимают. Вы же — до вас разве доберешься. А на жизнь надо зарабатывать.
Грек раскинул руки в мольбе и отчаянии, но Худ смотрел не на него. Из-за стеллажа что-то торчало, высовывалось едва-едва, можно было и вообще не заметить. Какая-то бумага, завалившаяся туда, почти скрывшаяся из виду. Взяв бумагу за угол, Худ осторожно ее вытащил — и скорее почувствовал, чем увидел, что грек содрогнулся.
Это был портрет. Грузный мужчина средних лет, жирный, обвисший подбородок, покрытый черной многодневной щетиной, застывшие в наглой, вызывающей усмешке губы. Высокий, одетый в какую-то полувоенную форму. Когда-то этот портрет висел на стене, люди приходили сюда, смотрели на него, отдавали ему дань уважения. Худ знал, кто это. Бенни Цемоли в расцвете своей политической карьеры. Вождь, хмуро взиравший на своих собиравшихся здесь последователей. Вот он, значит, какой.
Неудивительно, что «Тайме» так переполошилась.
— Вы знаете, кто это такой? — спросил Худ хозяина лавки, повернув к нему портрет. — Отвечайте. — Нет, нет. — Большим красным платком грек вытер с лица неожиданно выступивший пот. — Не имею представления.
Он лгал, и довольно неумело.
— Вы последователь Цемоли, так ведь? — спросил Худ.
Грек молчал.
— Заберите его, — повернулся Худ к капитану. — И можно возвращаться.
С портретом в руке он вышел из комнаты.
«Значит, статьи „Тайме" не фантазия, — думал Худ, глядя на лежащий перед ним портрет. — Теперь мы знаем правду, Бенни Цемоли — реальная личность, а двадцать четыре часа назад вот это его изображение висело на стене, у всех на виду. И висело бы до сих пор, не появись на сцене ЦКОГ. Мы их спугнули. Людям Земли есть что от нас скрывать, и они это понимают, они принимают свои меры, быстро и эффективно, и нам очень повезет, если мы сможем...»
— Так, значит, у них и вправду был сборный пункт на Бликмен-стрит, — прервала его мысли Джоан. — Газета не ошибалась.
— Да, — кивнул Худ.
— А где теперь этот человек? «Хотел бы я знать», — подумал Худ.
— Дитрих уже видел эту картинку?
— Пока нет, — ответил Худ.
— Начало войны лежит на его совести, — сказала Джоан, — и Дитрих обязательно это узнает.
— Эта вина, — вздохнул Худ, — не может лежать ни на каком одном человеке. — Но его роль была существенна, — настаивала Джоан. — Именно поэтому они прикладывают столько усилий, чтобы скрыть любые следы его существования.
Худ молча кивнул.
— Если бы не «Тайме», — продолжала Джоан, — разве могли бы мы догадаться, что была когда-то такая политическая фигура — Бенни Цемоли? Мы многим обязаны этой газете. Они забыли про нее, а может — не сумели до нее добраться. Возможно, так вышло из-за спешки, они никак не могли продумать абсолютно все, даже за десять лет. Трудно, вероятно, уничтожить все, связанное с политическим движением всепланетного масштаба, особенно если вождь этого движения сумел — в самом конце — захватить абсолютную власть.
— Не трудно, а невозможно, — возразил Худ: «Спешное заколачивание пустого склада на задах продуктового магазина, принадлежащего какому-то греку... и этого хватило, чтобы мы узнали то, что хотели узнать. Теперь люди Дитриха сделают все остальное. Если Цемоли жив, они найдут его в конце концов. А если он умер — их будет очень трудно убедить в этом, насколько я знаю Дитриха. Тогда они никогда не оставят свои розыски».
— И хорошо, — сказала Джоан, — что невинные люди смогут чувствовать себя в безопасности. Дитрих не будет их преследовать, он будет искать Цемоли.
«Верно, — подумал Худ. — И это очень важный момент. Теперь Центаврианская полиция будет занята, полностью и надолго — к вящей радости всех, в том числе и ЦКОГа с его амбициозной программой возрождения планеты.
Если бы Бенни Цемоли не было, — думал он, — его нужно было бы выдумать, даже не просто нужно, а необходимо». Странная мысль... и как это она пришла ему в голову? Он снова вгляделся в портрет, пытаясь извлечь как можно больше из этого плоского изображения. Как звучал голос Цемоли? Что помогло ему пробиться к власти? То же самое красноречие на митингах, которое верно служило стольким прошлым демагогам? И его писания... возможно, что-нибудь из них удастся найти. Или даже магнитофонные записи его речей, настоящий его звук. А то и видеозаписи. В конце концов все это выплывет на свет, вопрос только во времени. «И вот тогда, — подумал Худ, — мы сможем сами познакомиться с ощущением — каково это, жить в тени подобного человека».
Загудел аппарат, связанный с ведомством Дитриха. Худ взял трубку.
— У нас тут этот грек, — начал Дитрих. — Под наркотиком он сделал целый ряд признаний, вам, наверное, будет интересно.
— Да, — согласился Худ.
Он признал, — продолжал Дитрих, — что участвует в Движений уже семнадцать лет, такой себе старый закаленный борец. В самом начале, когда Движение было еще маленьким и слабосильным, они устраивали собрания на задах его лавки, два раза в неделю. Этот самый портрет, что у вас, — я его, конечно, не видел, но Ставрос, наш греческий приятель, рассказал мне о нем — так вот, этот портрет в действительности сильно устарел, в том смысле, что теперь верные и преданные сторонники Цемоли отдают предпочтение другим, сделанным позднее. Ставрос придерживается этого по причинам сугубо сентиментального свойства. Портрет напоминал ему о старых добрых днях. Потом, когда Движение выросло, Цемоли перестал появляться в лавчонке, и наш грек утратил с ним всякий личный контакт. Он продолжал платить взносы, остался лояльным членом Движения, но оно стало для него чем-то несколько абстрактным.
— А что насчет войны? — спросил Худ.
— Совсем незадолго до войны Цемоли осуществил государственный переворот и захватил власть здесь, в Северной Америке, — посредством похода на Нью-Йорк в условиях жесточайшей экономической депрессии... миллионы безработных, многие из которых поддержали этого демагога. Он попытался решить экономические проблемы, ударившись в агрессивную внешнюю политику — напал на несколько латиноамериканских республик, находившихся в сфере влияния Китая. С этого, похоже, все и началось, хотя Ставрос не слишком точно представляет себе, как разворачивались события. Придется поискать других охотников поделиться своими воспоминаниями — и помоложе, ведь этому, как ни говори, уже больше семидесяти.
— Вы не намерены, надеюсь, его привлекать? — спросил Худ. О, ни в коем случае. Этот грек — всего лишь источник информации; выложит нам все, что может, — и пусть возвращается к своему луку и картошке. Он абсолютно безвреден.
— А Цемоли, он пережил войну?
— Да, — ответил Дитрих. — Но с того времени прошло десять лет, и Ставрос не знает, жив сейчас этот человек или нет. Я лично считаю, что жив, и мы будем исходить из такого предположения, пока не докажем обратное. Это наша обязанность.
Худ поблагодарил Дитриха и положил трубку.
Отворачиваясь от телефона, он услышал возникший в глубине земли низкий глухой рокот. Гомеогазета снова вернулась к жизни.
— Это не обычный выпуск, — взглянула на свои часы Джоан. — Значит, снова специальный. Все это просто захватывает, мне уже не терпится посмотреть, что будет на первой странице.
«Что же еще такого сделал Бенни Цемоли? — думал Худ. — Согласно „Тайме" и ее смещенной во времени эпической хронике жизни этого человека. Какой стадии достигли события, разворачивавшиеся в действительности много лет назад? Какой-то критически важной, судя по спецвыпуску, и интересной, тут уж сомневаться не приходится — „Тайме" знает, что такое настоящие новости».
Ему тоже не терпелось развернуть газету.
На окраине Оклахома-Сити Джон Леконт опустил монету в щель киоска «Тайме», стоявшего здесь с незапамятных времен. Из другой щели выскользнула газета, он взял ее и пробежал глазами по заголовку — быстро, улавливая только самую суть. Затем он пересек тротуар и снова опустился на заднее сиденье парового автомобиля.
— Сэр, — осторожно сказал мистер Фолл, — здесь первичный материал, если вы захотите провести подробное, слово за словом, сравнение.
Леконт взял у него папку.
Машина тронулась с места; не дожидаясь указаний, шофер свернул в сторону Комитета партии. Откинувшись на сиденье, Леконт закурил сигару.
Газета лежала у него на коленях, огромные буквы заголовка буквально кричали:
ЦЕМОЛИ ВОШЕЛ
В КОАЛИЦИОННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ООН.
ВРЕМЕННОЕ ПРЕКРАЩЕНИЕ ОГНЯ
— Мой телефон, пожалуйста, — повернулся к секретарю Леконт.
— Да, сэр. — Мистер Фолл протянул ему портативный полевой телефон. — Но мы уже почти приехали. И, если вы простите мне мою смелость, всегда остается возможность, что они нас подслушивают.
— У них хватает дел в Нью-Йорке, — сказал Леконт. — Среди развалин.
«В зоне, — добавил он про себя, — которая на моей памяти никогда не имела "ровно никакого значения». Однако совет мистера Фолла не был лишен смысла, Леконт решил не звонить.
— И что вы думаете об этом последнем материале? — спросил он секретаря, демонстрируя ему газету. — Заслуживает самого высокого одобрения, — кивнул мистер Фолл.
Открыв свой портфель, Леконт извлек потрепанную, лишенную переплета и титульного листа книжечку. Ее изготовили всего час назад, и ей предстояла роль следующего артефакта, который, к радости своей, обнаружат интервенты с Проксимы Центавра. Книжечка была его собственным детищем, и он заслуженно ею гордился. Подробнейшее изложение составленной Цемоли программы социальных реформ, революция, описанная доступным и школьнику языком.
— Позвольте поинтересоваться, — сказал мистер Фолл, — входит ли в намерение партийного руководства позволить им обнаружить труп?
— Со временем, — ответил Леконт. — Но не раньше, чем через несколько месяцев.
Он вынул из кармана карандаш и написал на потрепанной книжице — коряво, почерком малограмотного человека:
ДОЛОЙ ЦЕМОЛИ!
«А не перебор ли это? Нет, — решил он. — Обязательно будет сопротивление. И конечно же — детского, спонтанного рода». Подумав, он добавил:
ГДЕ АПЕЛЬСИНЫ?
— А что значит это? — заглянул через его плечо мистер Фолл.
— Цемоли обещал детям апельсины, — пояснил Леконт. — Еще одна пустая похвальба, из тех, которые ни одна революция никогда не выполняла. Это придумал Ставрос, как-никак, а он торговец овощами. Очень изящный штрих. «Который, — подумал он, — придает этому еще одну щепотку дополнительного правдоподобия. Вот такие-то мелкие штрихи и определяют успех».
— Вчера, — сказал мистер Фолл, — я слышал в Комитете пленку, которую только что сделали. Цемоли выступает в ООН. Жутковатое впечатление, а если не знать...
— Кто ее делал? — спросил Леконт, несколько удивившись, почему к такому делу не привлекли его.
— Какой-то здешний, из Оклахома-Сити, артист, весьма малоизвестный, конечно же. Выступает, насколько я понял, по ночным клубам и специализируется в пародийном жанре. Произнес свою речь в напыщенной, угрожающей манере — немного перестарался, по моему мнению, но впечатление производит. Крики из зала, шум толпы... я получил искреннее удовольствие.
«А тем временем, — думал Леконт, — не будет никаких судов над военными преступниками. И мы, бывшие во время войны руководителями, на Земле и на Марсе, мы, занимавшие самые ответственные посты, мы окажемся в безопасности, по крайней мере — на время. А возможно — и навсегда. Если наша стратегия сработает. И если никто не обнаружит тоннель к цефалону гомеогазеты, на который ушло пять лет труда. И если этот тоннель не обвалится». Паровой автомобиль остановился перед Комитетом партии, на специальной стоянке. Шофер обогнул машину, открыл дверь, и Леконт вышел наружу, под яркое дневное небо. Он не чувствовал ни малейшей тревоги. Выбросив сигару в канаву, он легким шагом пересек тротуар, направляясь в знакомое здание.