Страница:
Пес повернул голову, чтобы удостовериться, что путь отступления все еще не перекрыт, и восхитительный запах мяса и крови еще раз бросился ему в ноздри. У собаки свело желудок, кислый и требовательный от голода, и она нерешительно затопталась на месте. Пес балансировал на границе двух противоположных направлений, и это вызвало свежий поток мочи. Запах его собственной жидкости — запах, говорящий о трусости и слабости, а не о силе и уверенности — добавило псу расстройства и смущения, и он снова залаял.
Джесси вздрогнула от этого неприятного звука — если бы смогла, она бы заткнула уши — и пес почувствовал еще одно изменение в комнате. В запахе самки что-то изменилось. Ее альфазапах, несмотря на то, что был новым и свежим, уменьшался, и собака начала чувствовать, что, возможно, за ударом промеж лопаток следующий удар может и не последовать. Хотя и первый удар был не столько болезненным; сколько неожиданным. Пес сделал пробный шаг по направлению к руке, которую выпустил из пасти… по направлению к притягивающему смешанному запаху крови и мяса. При этом он внимательно наблюдал за самкой. Его первоначальное впечатление о ней как о неопасной или слабой могло быть ошибочным. Следует быть очень осторожным.
Джесси лежала на кровати, полностью теперь ощущая боль в okew`u, но больше беспокоясь о потере голоса от криков, и осознавая, что, несмотря на пепельницу, пес все еще здесь. На своей первой горячей волне триумфа она слишком быстро уверилась в том, что пес должен убежать, но тот по какой-то причине остался на месте. Более того, он снова начал приближаться к ней. Осторожно и внимательно, но приближался. Где-то внутри нее запульсировал пухлый зеленый мешок яда — горький, как болиголов. Джесси испугалась, что если этот мешок прорвется, то она просто захлебнется своей собственной ослепительной яростью.
— Пошел вон, говнюк, — сказала она псу хриплым голосом, начавшим крошиться по краям. — Убирайся, или я убью тебя. Я не знаю, как, но, клянусь Господом, я сделаю это.
Собака снова остановилась, глядя на Джесси пристальным неуверенным взглядом.
— Правильно, лучше прислушайся к моим словам, — сказала Джесси. — Лучше прислушайся, потому что я отвечаю за каждое слово. Ее голос снова поднялся до крика, несмотря на то, что, перетружденный, порой срывался до шепота. — Я убью тебя, клянусь, я убью тебя, ПОЭТОМУ УБИРАЙСЯ!
Пес, когда-то бывший Принцем маленькой Катерины Сатлин переводил взгляд с самки на еду, с еды на самку и снова с самки на еду. Он пришел к решению, которое отец Катерины назвал бы компромиссом. Он подался вперед, не сводя глаз с Джесси, и схватил оторванный кусок сухожилий, которые раньше были бицепсом Джеральда, а потом дернулся назад. Рука Джеральда поднялась вверх, словно указывая безвольными пальцами на стоящий за окном на дороге мерседес.
— Прекрати! — взвизгнула Джесси. Ее сорванный голос теперь все чаще и чаще переходил в нижний регистр, в котором визг звучал хриплым шепотом. — Неужели тебе мало того, что ты сделал? Оставь его в покое!
Пес не обратил на стенания Джесси никакого внимания. Он быстро мотал головой из стороны в сторону, как часто делал, когда играл с Кэти Сатлин в перетягивание каната при помощи одной из ее резиновых игрушек. Теперь, однако, это была не игра. С губ пса во все стороны летели хлопья пены, когда он изо всех сил отрывал мясо от костей. Хорошо наманикюренная рука Джеральда лихо болталась в воздухе из стороны в сторону. Теперь он был похож на дирижера оркестра, дающего знак музыкантам увеличить темп.
Джесси снова услышала этот неприятный горловой звук, и внезапно почувствовала, что ее сейчас вырвет.
Нет, Джесси! Это был полный тревоги голос Рут. Нет, ты не должна этого допустить! Запах привлечет его к тебе… привлечет его к тебе!
Лицо Джесси исказила мучительная гримаса попытки сдержаться. Снова послышался рвущийся звук, и она краем глаза заметила, что собака снова напрягла задние лапы, и казалось, что тянет эластичный резиновый жгут. В следующий момент Джесси снова закрыла глаза. Она попыталась закрыть лицо руками, на мгновение забыв, что они прикованы. Руки остановились по крайней мере в двух футах друг от друга, и цепочки наручников зазвенели. Джесси застонала. Этот стон находился за пределами отчаяния. Он был похож на предсмертный.
Джесси еще раз услышала мокрый, рвущийся звук, который закончился еще одним поцелуем. Джесси продолжала лежать с крепко зажмуренными глазами.
Пес начал двигаться по направлению к двери, по-прежнему не спуская глаз с самки на постели. В его зубах находился большой и липкий кусок Джеральда Барлингейма. Если хозяйка на постели g`unwer отнять его у него, то она должна начать подниматься именно сейчас. Пес не мог думать — во всяком случае, в человеческом смысле этого слова — но его разветвленная сеть инстинктов составляла эффективную альтернативу мышлению, и он знал, что то, что он сделал — и то, что он почти сделал — является жутким преступлением. Но он уже долгое время ничего не ел. Он был оставлен в лесу мужчиной, который уехал, напевая мелодию из Рожденной свободной, и теперь умирал с голоду. Если самка попытается отнять у него пищу, он будет драться.
Пес бросил последний короткий взгляд на Джесси, увидел, что она не делает попытки подняться с постели, и отвернулся. Он оттащил мясо к двери и устроился, зажав кусок между передними лапами. Налетел резкий порыв ветра, который сначала открыл дверь, а затем, с громким хлопаньем, закрыл. Пес бросил на дверь быстрый взгляд и своим собачьим умом понял, что если возникнет необходимость, он сможет открыть ее носом и убежать. После чего начал есть.
Глава девятая
Джесси вздрогнула от этого неприятного звука — если бы смогла, она бы заткнула уши — и пес почувствовал еще одно изменение в комнате. В запахе самки что-то изменилось. Ее альфазапах, несмотря на то, что был новым и свежим, уменьшался, и собака начала чувствовать, что, возможно, за ударом промеж лопаток следующий удар может и не последовать. Хотя и первый удар был не столько болезненным; сколько неожиданным. Пес сделал пробный шаг по направлению к руке, которую выпустил из пасти… по направлению к притягивающему смешанному запаху крови и мяса. При этом он внимательно наблюдал за самкой. Его первоначальное впечатление о ней как о неопасной или слабой могло быть ошибочным. Следует быть очень осторожным.
Джесси лежала на кровати, полностью теперь ощущая боль в okew`u, но больше беспокоясь о потере голоса от криков, и осознавая, что, несмотря на пепельницу, пес все еще здесь. На своей первой горячей волне триумфа она слишком быстро уверилась в том, что пес должен убежать, но тот по какой-то причине остался на месте. Более того, он снова начал приближаться к ней. Осторожно и внимательно, но приближался. Где-то внутри нее запульсировал пухлый зеленый мешок яда — горький, как болиголов. Джесси испугалась, что если этот мешок прорвется, то она просто захлебнется своей собственной ослепительной яростью.
— Пошел вон, говнюк, — сказала она псу хриплым голосом, начавшим крошиться по краям. — Убирайся, или я убью тебя. Я не знаю, как, но, клянусь Господом, я сделаю это.
Собака снова остановилась, глядя на Джесси пристальным неуверенным взглядом.
— Правильно, лучше прислушайся к моим словам, — сказала Джесси. — Лучше прислушайся, потому что я отвечаю за каждое слово. Ее голос снова поднялся до крика, несмотря на то, что, перетружденный, порой срывался до шепота. — Я убью тебя, клянусь, я убью тебя, ПОЭТОМУ УБИРАЙСЯ!
Пес, когда-то бывший Принцем маленькой Катерины Сатлин переводил взгляд с самки на еду, с еды на самку и снова с самки на еду. Он пришел к решению, которое отец Катерины назвал бы компромиссом. Он подался вперед, не сводя глаз с Джесси, и схватил оторванный кусок сухожилий, которые раньше были бицепсом Джеральда, а потом дернулся назад. Рука Джеральда поднялась вверх, словно указывая безвольными пальцами на стоящий за окном на дороге мерседес.
— Прекрати! — взвизгнула Джесси. Ее сорванный голос теперь все чаще и чаще переходил в нижний регистр, в котором визг звучал хриплым шепотом. — Неужели тебе мало того, что ты сделал? Оставь его в покое!
Пес не обратил на стенания Джесси никакого внимания. Он быстро мотал головой из стороны в сторону, как часто делал, когда играл с Кэти Сатлин в перетягивание каната при помощи одной из ее резиновых игрушек. Теперь, однако, это была не игра. С губ пса во все стороны летели хлопья пены, когда он изо всех сил отрывал мясо от костей. Хорошо наманикюренная рука Джеральда лихо болталась в воздухе из стороны в сторону. Теперь он был похож на дирижера оркестра, дающего знак музыкантам увеличить темп.
Джесси снова услышала этот неприятный горловой звук, и внезапно почувствовала, что ее сейчас вырвет.
Нет, Джесси! Это был полный тревоги голос Рут. Нет, ты не должна этого допустить! Запах привлечет его к тебе… привлечет его к тебе!
Лицо Джесси исказила мучительная гримаса попытки сдержаться. Снова послышался рвущийся звук, и она краем глаза заметила, что собака снова напрягла задние лапы, и казалось, что тянет эластичный резиновый жгут. В следующий момент Джесси снова закрыла глаза. Она попыталась закрыть лицо руками, на мгновение забыв, что они прикованы. Руки остановились по крайней мере в двух футах друг от друга, и цепочки наручников зазвенели. Джесси застонала. Этот стон находился за пределами отчаяния. Он был похож на предсмертный.
Джесси еще раз услышала мокрый, рвущийся звук, который закончился еще одним поцелуем. Джесси продолжала лежать с крепко зажмуренными глазами.
Пес начал двигаться по направлению к двери, по-прежнему не спуская глаз с самки на постели. В его зубах находился большой и липкий кусок Джеральда Барлингейма. Если хозяйка на постели g`unwer отнять его у него, то она должна начать подниматься именно сейчас. Пес не мог думать — во всяком случае, в человеческом смысле этого слова — но его разветвленная сеть инстинктов составляла эффективную альтернативу мышлению, и он знал, что то, что он сделал — и то, что он почти сделал — является жутким преступлением. Но он уже долгое время ничего не ел. Он был оставлен в лесу мужчиной, который уехал, напевая мелодию из Рожденной свободной, и теперь умирал с голоду. Если самка попытается отнять у него пищу, он будет драться.
Пес бросил последний короткий взгляд на Джесси, увидел, что она не делает попытки подняться с постели, и отвернулся. Он оттащил мясо к двери и устроился, зажав кусок между передними лапами. Налетел резкий порыв ветра, который сначала открыл дверь, а затем, с громким хлопаньем, закрыл. Пес бросил на дверь быстрый взгляд и своим собачьим умом понял, что если возникнет необходимость, он сможет открыть ее носом и убежать. После чего начал есть.
Глава девятая
Позывы к рвоте медленно, но проходили. Джесси лежала на спине с крепко зажмуренными глазами и только теперь начала по-настоящему ощущать мучительную боль в плечах. Она накатывала медленными, перистальтическими волнами, и Джесси со страхом догадывалась, что это только начало.
Я должна поспать, — подумала она. Это снова был детский голос. Теперь он звучал потрясенно и испуганно. Он не интересовался логикой и не имел представления о можешь и не можешь. Я почти спала, когда появилась эта плохая собака, и теперь я хочу заснуть опять.
Джесси всем сердцем сочувствовала детскому голосу, однако загвоздка была в том, что она больше не хотела спать. После того, как она увидела собаку, откусывающую кусок ее мужа, сон мгновенно пропал.
Теперь она чувствовала только жажду.
Джесси открыла глаза, и первое, что она увидела, был лежащий на своем отражении в наполированном до блеска полу Джеральд, похожий на какой-то гротескный человекообразный атолл. Его глаза по-прежнему были открыты, по-прежнему сердито смотрели в потолок. Голова Джеральда была повернута на такой предельный угол, что его левая щека лежала почти на плече. Между его правым плечом и правым локтем не было ничего, кроме темно-красной улыбки с зазубренными белыми краями.
— Боже милостивый, — пробормотала Джесси. Она быстро отвернулась к западному окну. Золотой свет — солнце почти начало заходить — ослепил ее, и она зажмурилась, наблюдая то убывающие, то прибывающие по мере того, как сердце прокачивало кровь сквозь ее прикрытые веки, черные и красные круги. Через несколько секунд наблюдения Джесси заметила, что одни и те же образы снова и снова повторяют сами себя. Это было все равно что наблюдать в микроскоп простейшие микроорганизмы, находящиеся на предметном стекле и подкрашенные красным. Джесси обнаружил, что это повторение и интересно, и успокаивает. Она решила, что не надо быть гением, что бы понять притягательность такого простейшего повторения форм в ее положении. Когда из жизни какого-нибудь человека исчезают — причем не постепенно, а резко вдруг — его привычные порядки, то ему просто необходимо найти то, во что можно было погрузиться, что-то разумное и предсказуемое. Если все, что вы смогли найти это sonpdnwemm{i поток крови в тонкой полоске кожи между глазными яблоками и последние лучи октябрьского дня, то вы должны с благодарностью принять это и сказать спасибо. Потому что в случае если вы не найдете ничего, имеющего хотя бы какой-то признак нормальности, чужеродные элементы нового мирового порядка способны свести вас с ума.
Такие, скажем, элементы, как звуки, доносящиеся от входной двери. Звуки, которые издавал грязный, голодный, бездомный пес, поедающий кусок мужчины, который повел вас на ваш первый фильм Бергмана, мужчины, который водил вас на аттракционы в парк, расположенный в Олд Орчад Бич, втащил вас на борт большого корабля викингов, который мог качаться взад-вперед как маятник, а потом смеялся до слез, когда вы сказали ему, что хотите пойти туда еще раз. Мужчины, который однажды занимался с вами любовью в ванной до тех пор, пока вы не начали кричать от удовольствия. Мужчины, который теперь постепенно, кусок за куском, исчезал в горле пса.
Вот такие чужеродные элементы.
— Странные дни, мама миа, — произнесла Джесси. — Несомненно, странные дни.
Ее голос превратился в сухое, приносящее боль, карканье. Она понимала, что самое лучшее для нее это заткнуться и отдохнуть, однако, как только в спальне наступала тишина, Джесси начинала слышать, что паника все еще здесь, все еще ходит вокруг на больших, мягких ступнях, ища бреши, ожидая момента, когда она снимет защиту. Кроме того, полной тишины не получалось. Парень с пилой зачехлил ее на сегодня, но гагара по-прежнему изредка подавала голос, а ветер еще более усилился и начал хлопать дверью более громко — и более часто, — чем прежде.
Плюс, конечно, звуки, издаваемые собакой, обедающей ее мужем. Пока Джеральд стоял в очереди, чтобы оплатить их сэндвичи в Аматос, Джесси зашла в соседнюю дверь в Мичадс Маркет. В Мичадсе всегда была хорошая рыба — такая свежая, что может плавать, как любила говорить бабушка Джесси. Там она купила немного филе палтуса, чтобы зажарить его, если они останутся на ночь. Палтус был потому, что Джеральд, сидевший на диете, состоящей исключительно из ростбифов и жареных цыплят (иногда распоряжаясь насчет сильно зажаренных грибов, способствующих пищеварению), заявлял, что обожает палтус. Она купила его совершенно не подозревая, что вместо того, чтобы съесть его, Джеральд будет съеден сам.
— За окном джунгли, малышка, — сказала Джесси своим хриплым, каркающим голосом и обнаружила, что не только думает голосом Рут; она и говорит ее голосом, который у нее был тогда, когда Рут сидела на диете из Деварс и Мальборо.
Теперь этот упрямый голос звучал, будто Джесси потерла магическую лампу. Вспомни то, что пел Ник Лоу по приемнику, когда ты возвращалась домой с курсов лепки прошлой зимой? Ту, над которой ты смеялась?
Она вспомнила. Не хотела, но вспомнила. Это была мелодия Ника Лоу, называвшаяся Она привыкла первой быть всегда (Теперь она собачкина еда), цинично забавная попсовая медитация. Чертовски забавная прошлой зимой, в этом Рут права, но не сейчас.
— Прекрати, Рут, — прокаркала Джесси. — Если ты хочешь снять груз с моего сердца, то по крайней мере сделай милость, прекрати меня терзать.
Терзать тебя? Бог с тобой, милашка, я не терзаю тебя; я пытаюсь тебя разбудить!
— Я не сплю! — ворчливо возразила Джесси. На озере снова крикнула гагара, словно убеждая ее в том, что она права. W`qrhwmn благодаря тебе!
Нет, ты не права. Ты не просыпалась — на самом деле не просыпалась — уже давно. Если случается что-то плохое, что ты, Джесс делаешь? Ты говоришь себе: О, не о чем беспокоиться, это всего лишь плохой сон. У меня они часто бывают и не надо обращать на них внимание; как только я переворачиваюсь на бок, они прекращаются. Вот так ты поступаешь, бедняга. Вот, что ты делаешь.
Джесси открыла рот, чтобы ответить — такие утки не должны оставаться без ответа вне зависимости от того, сухой у тебя рот или нет — но Хорошая Женушка Барлингейм оказалась на коне раньше, чем Джесси успела привести в порядок свои мысли.
Как ты можешь говорить такие вещи? Ты ужасна! Уходи!
Голос Рут рассмеялся своим циничным лающим смехом, и Джесси подумала о том, как тревожно — как страшно тревожно — слышать, что часть твоего сознания смеется взаправдашним голосом старой подруги, которая давным-давно находится Бог знает где.
Уходить? Это ты так поступаешь, не так ли? Папенькина дочка, уси-пуси. Всякий раз, когда правда подбирается к тебе слишком близко, всякий раз, когда тебе начинает казаться, что сон на самом деле может оказаться не сном, ты уходишь.
Это глупо.
Да? Тогда что же случилось с Норой Каллигэн?
Эта фраза на мгновение заставляла замолчать голос Хорошей Женушки и ее собственный, тот, который вслух и мысленно назывался Я, и в этой тишине сформировался странный, знакомый образ: круг смеющихся, тычущих пальцами людей — главным образом, женщин обступивших молодую девушку, у которой голова и руки были обмотаны шарфами. Джесси плохо видела, поскольку было очень темно солнечный свет в комнате еще не померк, однако по какой-то причине в то же время было и очень темно — но лица девушки она не увидела бы даже при самом ярком свете. Его закрывали, словно покров кающейся, растрепанные волосы, хотя было тяжело поверить в то, что она совершила что-то слишком ужасное; с виду ей было не больше двенадцати. Что бы то ни было, наказывали ее не за убийство мужа. У этой дочери Евы едва ли были месячные, не говоря уже о муже.
Нет, это не правда, неожиданно произнес голос из глубины сознания Джесси. Этот голос был музыкальным и вместе с тем пугающе сильным, словно крик кита. Она начала, когда ей было всего десять с половиной. Может быть, у нее была проблема. Может быть, он почувствовал кровь, как эта собака у входной двери. Может быть, это сделало его неистовым.
Заткнись! мысленно закричала Джесси. Неожиданно она сама почувствовала неистовство. Заткнись, мы не говорим об этом!
Кстати, о запахах, что это еще за один? — спросила Рут. На этот раз мысленный голос был резким и нетерпеливым… голос изыскателя, наткнувшегося наконец на рудную жилу, о которой давно подозревал, но никак не мог найти. Этот минеральный запах, вроде соли или старых монет…
Мы говорим не об этом, я сказала!
Джесси лежала на покрывале, ее мышцы под холодной кожей напряглись, ее отчаянное положение и смерть мужа были позабыты по крайней мере, на время — перед лицом новой угрозы. Она чувствовала Рут, или ту свою часть, которая говорила как Рут, размышляющую о том, стоит ли продолжать разговор на эту тему. Когда она решила, что нет (по крайней мере, не напрямую), и Джесси, и Хорошая Женушка Барлингейм испустили вздох облегчения.
Хорошо… поговорим вместо этого о Норе, сказала Рут. Норе, твоем враче? Норе, твоем советнике? О той, к кому ты стала ходить rncd`, когда бросила рисовать, поскольку стала пугаться некоторых своих работ? Тогда, когда, по случайности или нет, сексуальный интерес Джеральда к тебе начал угасать, и ты стала нюхать воротники его рубашек в поисках запаха духов? Ты помнишь Нору, да?
Нора Каллигэн была сующей не в свое дело нос сукой! огрызнулась Хорошая Женушка.
— Нет, — пробормотала Джесси. — У нее были добрые намерения, я не сомневаюсь в этом ни на минуту, она просто всегда хотела идти на один шаг впереди. Спрашивала на один вопрос больше.
Ты говорила, что она тебе нравилась. Разве я не слышала этого?
— Я хочу прекратить думать, — сказала Джесси. Ее голос был дрожащим и неуверенным. — Особенно я хочу перестать слышать голоса и отвечать им. Это глупость.
Тебе лучше послушать, мрачно произнесла Рут, потому что ты не сможешь убежать от этого так, как ты убежала от Норы… так, как ты убежала от меня, кстати.
Я никогда не убегала от тебя, Рут! Возмущенно, отрицательно и не слишком убедительно. Конечно, она поступила именно так. Просто-напросто упаковала свои сумки и уехала из модной, но веселой спальни, которую она делила вместе с Рут. Она сделала это не потому, что Рут стала задавать слишком много вопросов вопросов о детстве Джесси, вопросов о Лак Скор Лейк, вопросов о том, что произошло там летом, когда у Джесси начались менструации. Нет, из-за этого так поступить мог только плохой друг. Джесси уехала не потому, что Рут начала задавать вопросы, а потому, что не перестала, когда Джесси ее об этом попросила. Таким образом, с точки зрения Джесси, плохой подругой была именно Рут. Рут видела линии, которые Джесси нарисовала в пыли… и все равно, намеренно наступила на них. Как поступила годы спустя и Нора Каллигэн.
Кроме того, мысль об уходе в нынешних обстоятельствах звучала нелепо, не так ли? В конце концов, она же была прикована к кровати.
Не оскорбляй мой интеллект! — сказала Рут. Твое сознание не приковано к кровати, и мы обе об этом знаем. Ты сможешь убежать, если захочешь, но мой совет — мой настоятельный совет — не делай этого, потому что я — единственный твой шанс. Если ты будешь здесь лежать и думать, что тебе просто снится сон, то так и удерешь в наручниках. Ты этого хочешь? Это твоя награда за то, что ты всю жизнь провела в наручниках, с тех самых…
— Я не хочу думать об этом! — прокричала Джесси пустой комнате.
Некоторое время Рут молчала, но прежде, чем Джесси предприняла что-либо кроме надежды, что она ушла, Рут вернулась… вернулась внутрь ее, терзая, словно щенок тряпку.
Давай, Джесс… тебе, возможно, больше нравится думать, что ты сошла с ума, чем выкапываться из этой старой могилы, но на самом деле ты в полном порядке, ты сама это знаешь. Я это ты, Хорошая Женушка тоже ты, мы все — ты. Я хорошо представляю себе, что случилось в Лак Скор в тот день, когда все твои родственники уехали, и то, что мне по-настоящему интересно, не связано с теми событиями. Действительно интересно мне вот что: что за часть тебя та, о которой я не знаю — захотела поехать сюда с Джеральдом вчера? Я опрашиваю потому, что для меня это кажется не лояльностью, а глупостью.
По щекам Джесси снова покатились слезы, но она не знала плачет ли она из-за возможности — наконец-то высказанной напрямую умереть здесь или потому, что за последние четыре года она впервые вспомнила о том другом летнем домике, в Лак Скор Лейк, и о rnl, что случилось там в день солнечного затмения.
Некогда она почти разболтала этот секрет в женской компании… это было в начале семидесятых и, естественно, инициатором той вечеринки была ее подружка по комнате. Джесси пришла на нее по своей воле, однако; она казалась ей достаточно безопасной, еще одним ярким карнавалом, которыми были полны дни ее обучения в колледже. Для Джесси первые два года обучения в колледже — особенно с таким наставникам, как Рут Нери, которая таскала ее по разным скачкам, выставкам и играм — были сплошным праздником, временем, когда бесстрашие казалось обычным, а достижения неизбежными. Это были дни, когда интерьер любой студенческой комнаты не был полным без портрета Петера Макса, а если вы устали от Битлз — чего никогда не случалось — то могли тащиться от Хот Тьюн или МС5. Все это было слишком ярко, чтобы быть реальности, словно предметы в глазах больного лихорадкой, когда болезнь еще не угрожает жизни. Короче, эти два года были словно взрыв.
Взрыв закончился после первой встречи группы женского самосознания. Там Джесси открыла страшно серый мир, который, казалось, одновременно предсказывал ее взрослое будущее и нашептывал мрачные заживо погребенные секреты ее детства. В гостиной коттеджа, примыкающего к Неувортской Межвероисповедальной Часовне, расположились, некоторые на старой софе, некоторые спрятавшись в тени, отбрасываемой спинками огромных церковных стульев, а большинство просто на полу, разместившись грубым подобием круга, человек двадцать женщин в возрасте от восемнадцати до примерно сорока лет. В начале собрания они взялись за руки и некоторое время сидели в тишине. Когда минута молчания закончилась, на Джесси обрушилась лавина рассказов об изнасилованиях, кровосмешениях, физических издевательств. Даже, если она доживет до ста лет, то все равно никогда не забудет симпатичную блондинку, которая стянула с себя свитер, чтобы показать шрамы от сигаретных окурков на нижней части грудей.
Вот тогда для Джесси Магот и закончился карнавал. Закончился? Нет, это не совсем верно. Это все походило на то, что на мгновение ей позволили заглянуть за его кулисы; позволили увидеть серые и пустые осенние поля, которые и были правдой: ничего, кроме пустых сигаретных пачек, использованных презервативов и нескольких разбитых, дешевых призов, ждущих, когда их либо сдует ветром, либо заметет снегом. Джесси увидела молчаливый, глупый, стерильный мир за тонким слоем заплатанной парусины, являющейся единственной загородкой, отделяющей его от яркости ярмарки, топота разносчиков и мерцающего очарования каруселей, и он испугал ее. Мысль о том, что впереди лежит только это, только это и больше ничего, была ужасной, а мысль о том, что то же самое лежит и позади, неумело спрятанное под таким же заплатанным брезентом ее собственной отредактированной памяти была просто обескураживающа.
После демонстрации грудей, симпатичная блондинка снова надела свитер и объяснила, что ничего не рассказала своим родителям о том, что сделали с ней друзья ее брата в один из уикэндов, когда ее родители уехали в Монреаль, потому что в этом случае ей пришлось бы рассказать о том, что с ней проделывал брат на протяжении последнего года, этому они ни за что не поверили бы.
Голос блондинки был так же спокоен, как и ее лицо, а тон идеально рационален. Когда она закончила, то наступила гнетущая пауза, во время которой Джесси почувствовала, как что-то рвется у нее изнутри и услышала сотни призрачных голосов, в которых звучала смесь надежды и ужаса, а затем заговорила Рут.
— Почему они бы тебе не поверили? — опросила она. — Боже мой, nmh же жгли тебя горящими сигаретами! Ты же могла предъявить ожоги в качестве доказательства! Почему они бы тебе не поверили? Они тебя не любили?
Да, подумала Джесси. Да, они любили ее. Но…
— Да, — ответила блондинка. — Они любили меня. Они до сих пор любят. Но они идолизировали моего брата Барри.
Сидя рядом с Рут, прикрыв лицо дрожащей рукой, Джесси прошептала:
— Кроме того, это бы убило ее.
Повернувшись к ней, Рут начала:
— Что…
В этот момент блондинка, все еще не плача, неестественно спокойно сказала:
— Кроме того, если бы моя мама узнала о чем-либо подобном, то это бы убило ее.
В этот момент Джесси почувствовала, что если она не уберется отсюда, то взорвется. Она вскочила со стула так порывисто, что почти опрокинула его, и выскочила из комнаты, не заботясь о том, что все присутствующие смотрели ей вслед. Ее совершенно не интересовало, что они о ней думают. Значение имело то, что солнце исчезло само солнце, и если бы Джесси в свое время рассказала о происшедшем с ней, то ее рассказу не поверили бы только в том случае, если Бог народился в хорошем настроении. Если бы настроение у него было плохое, то ей бы поверили… и если бы это не убило ее маму, то наверняка разворотило бы семью, словно динамитная шашка.
Поэтому Джесси выскочила из комнаты и, пробежав через кухню, оказалась перед задней дверью, которая была заперта. Рут гналась за ней, призывая остановиться. Джесси остановилась, но из-за того, что ее задержала эта проклятая запертая дверь. Она прижалась лицом к холодному толстому стеклу, и на секунду ей захотелось разбить его головой так, чтобы стекло разрезало ей горло и разом покончило с мелькающими перед глазами ужасными, серыми картинами будущего впереди и прошлого позади, но в конце концов она просто прислонилась к двери спиной и сползла на пол, обхватив руками обнаженные ноги, чуть-чуть прикрытые одетой на ней короткой юбкой, уперлась лбом в колени и закрыла глаза. Рут опустилась рядом с ней и обняла ее, баюкая, что-то напевая, ероша ей волосы, уговаривая все забыть, выкинуть из головы, не принимать близко к сердцу.
Теперь, лежа в доме на берегу озера Кашвакамак, Джесси гадала, что случилось с жутко спокойной блондинкой, которая рассказала им о своем брате Барри и его друзьях — молодых людях, которые считали женщину системой жизнеобеспечения для манды, и о происшествии, которое являлось наказанием ей за то, что она считала нормальным трахаться со своим братом, а не с его друзьями. Она также пыталась вспомнить, что она говорила Рут, когда они сидели обнявшись и опершись спинами о закрытую дверь. Единственное, в чем она была уверена, так это в том, что она постоянно повторяла: Он не поджигал меня, он не поджигал меня, он никогда не делал мне больно. Но это по всей видимости было далеко не все, поскольку вопросы, которые Рут отказалась перестать задавать, имели определенную направленность, а именно касались Лак Скор Лейк и дня солнечного затмения.
В конце концов, она сбежала от Рут, предпочтя бегство рассказу… точно так же, как и от Норы. Она бежала со всех ног Джесси Магот Барлингейм, также известная как Удивительный Имбирный Пряник, последнее чудо сомнительных годов, пережившая солнечное затмение, теперь прикованная к кровати и не способная снова бежать.
— Помогите мне, — оказала она пустой комнате. Вспомнив блондинку с ужасно спокойным голосом и лицом и полоску старых круглых шрамов на красивых грудях, Джесси не могла теперь отделаться ни от нее, ни от мысли о том, что это было совсем не спокойствие, а некое фундаментальное отъединение от ужасной вещи, которая с ней произошла. Каким-то образом лицо блондинки стало ее лицом, и когда Джесси заговорила, то сделала это трясущимся, покорным голосом атеиста, произносящего предсмертную молитву.
Я должна поспать, — подумала она. Это снова был детский голос. Теперь он звучал потрясенно и испуганно. Он не интересовался логикой и не имел представления о можешь и не можешь. Я почти спала, когда появилась эта плохая собака, и теперь я хочу заснуть опять.
Джесси всем сердцем сочувствовала детскому голосу, однако загвоздка была в том, что она больше не хотела спать. После того, как она увидела собаку, откусывающую кусок ее мужа, сон мгновенно пропал.
Теперь она чувствовала только жажду.
Джесси открыла глаза, и первое, что она увидела, был лежащий на своем отражении в наполированном до блеска полу Джеральд, похожий на какой-то гротескный человекообразный атолл. Его глаза по-прежнему были открыты, по-прежнему сердито смотрели в потолок. Голова Джеральда была повернута на такой предельный угол, что его левая щека лежала почти на плече. Между его правым плечом и правым локтем не было ничего, кроме темно-красной улыбки с зазубренными белыми краями.
— Боже милостивый, — пробормотала Джесси. Она быстро отвернулась к западному окну. Золотой свет — солнце почти начало заходить — ослепил ее, и она зажмурилась, наблюдая то убывающие, то прибывающие по мере того, как сердце прокачивало кровь сквозь ее прикрытые веки, черные и красные круги. Через несколько секунд наблюдения Джесси заметила, что одни и те же образы снова и снова повторяют сами себя. Это было все равно что наблюдать в микроскоп простейшие микроорганизмы, находящиеся на предметном стекле и подкрашенные красным. Джесси обнаружил, что это повторение и интересно, и успокаивает. Она решила, что не надо быть гением, что бы понять притягательность такого простейшего повторения форм в ее положении. Когда из жизни какого-нибудь человека исчезают — причем не постепенно, а резко вдруг — его привычные порядки, то ему просто необходимо найти то, во что можно было погрузиться, что-то разумное и предсказуемое. Если все, что вы смогли найти это sonpdnwemm{i поток крови в тонкой полоске кожи между глазными яблоками и последние лучи октябрьского дня, то вы должны с благодарностью принять это и сказать спасибо. Потому что в случае если вы не найдете ничего, имеющего хотя бы какой-то признак нормальности, чужеродные элементы нового мирового порядка способны свести вас с ума.
Такие, скажем, элементы, как звуки, доносящиеся от входной двери. Звуки, которые издавал грязный, голодный, бездомный пес, поедающий кусок мужчины, который повел вас на ваш первый фильм Бергмана, мужчины, который водил вас на аттракционы в парк, расположенный в Олд Орчад Бич, втащил вас на борт большого корабля викингов, который мог качаться взад-вперед как маятник, а потом смеялся до слез, когда вы сказали ему, что хотите пойти туда еще раз. Мужчины, который однажды занимался с вами любовью в ванной до тех пор, пока вы не начали кричать от удовольствия. Мужчины, который теперь постепенно, кусок за куском, исчезал в горле пса.
Вот такие чужеродные элементы.
— Странные дни, мама миа, — произнесла Джесси. — Несомненно, странные дни.
Ее голос превратился в сухое, приносящее боль, карканье. Она понимала, что самое лучшее для нее это заткнуться и отдохнуть, однако, как только в спальне наступала тишина, Джесси начинала слышать, что паника все еще здесь, все еще ходит вокруг на больших, мягких ступнях, ища бреши, ожидая момента, когда она снимет защиту. Кроме того, полной тишины не получалось. Парень с пилой зачехлил ее на сегодня, но гагара по-прежнему изредка подавала голос, а ветер еще более усилился и начал хлопать дверью более громко — и более часто, — чем прежде.
Плюс, конечно, звуки, издаваемые собакой, обедающей ее мужем. Пока Джеральд стоял в очереди, чтобы оплатить их сэндвичи в Аматос, Джесси зашла в соседнюю дверь в Мичадс Маркет. В Мичадсе всегда была хорошая рыба — такая свежая, что может плавать, как любила говорить бабушка Джесси. Там она купила немного филе палтуса, чтобы зажарить его, если они останутся на ночь. Палтус был потому, что Джеральд, сидевший на диете, состоящей исключительно из ростбифов и жареных цыплят (иногда распоряжаясь насчет сильно зажаренных грибов, способствующих пищеварению), заявлял, что обожает палтус. Она купила его совершенно не подозревая, что вместо того, чтобы съесть его, Джеральд будет съеден сам.
— За окном джунгли, малышка, — сказала Джесси своим хриплым, каркающим голосом и обнаружила, что не только думает голосом Рут; она и говорит ее голосом, который у нее был тогда, когда Рут сидела на диете из Деварс и Мальборо.
Теперь этот упрямый голос звучал, будто Джесси потерла магическую лампу. Вспомни то, что пел Ник Лоу по приемнику, когда ты возвращалась домой с курсов лепки прошлой зимой? Ту, над которой ты смеялась?
Она вспомнила. Не хотела, но вспомнила. Это была мелодия Ника Лоу, называвшаяся Она привыкла первой быть всегда (Теперь она собачкина еда), цинично забавная попсовая медитация. Чертовски забавная прошлой зимой, в этом Рут права, но не сейчас.
— Прекрати, Рут, — прокаркала Джесси. — Если ты хочешь снять груз с моего сердца, то по крайней мере сделай милость, прекрати меня терзать.
Терзать тебя? Бог с тобой, милашка, я не терзаю тебя; я пытаюсь тебя разбудить!
— Я не сплю! — ворчливо возразила Джесси. На озере снова крикнула гагара, словно убеждая ее в том, что она права. W`qrhwmn благодаря тебе!
Нет, ты не права. Ты не просыпалась — на самом деле не просыпалась — уже давно. Если случается что-то плохое, что ты, Джесс делаешь? Ты говоришь себе: О, не о чем беспокоиться, это всего лишь плохой сон. У меня они часто бывают и не надо обращать на них внимание; как только я переворачиваюсь на бок, они прекращаются. Вот так ты поступаешь, бедняга. Вот, что ты делаешь.
Джесси открыла рот, чтобы ответить — такие утки не должны оставаться без ответа вне зависимости от того, сухой у тебя рот или нет — но Хорошая Женушка Барлингейм оказалась на коне раньше, чем Джесси успела привести в порядок свои мысли.
Как ты можешь говорить такие вещи? Ты ужасна! Уходи!
Голос Рут рассмеялся своим циничным лающим смехом, и Джесси подумала о том, как тревожно — как страшно тревожно — слышать, что часть твоего сознания смеется взаправдашним голосом старой подруги, которая давным-давно находится Бог знает где.
Уходить? Это ты так поступаешь, не так ли? Папенькина дочка, уси-пуси. Всякий раз, когда правда подбирается к тебе слишком близко, всякий раз, когда тебе начинает казаться, что сон на самом деле может оказаться не сном, ты уходишь.
Это глупо.
Да? Тогда что же случилось с Норой Каллигэн?
Эта фраза на мгновение заставляла замолчать голос Хорошей Женушки и ее собственный, тот, который вслух и мысленно назывался Я, и в этой тишине сформировался странный, знакомый образ: круг смеющихся, тычущих пальцами людей — главным образом, женщин обступивших молодую девушку, у которой голова и руки были обмотаны шарфами. Джесси плохо видела, поскольку было очень темно солнечный свет в комнате еще не померк, однако по какой-то причине в то же время было и очень темно — но лица девушки она не увидела бы даже при самом ярком свете. Его закрывали, словно покров кающейся, растрепанные волосы, хотя было тяжело поверить в то, что она совершила что-то слишком ужасное; с виду ей было не больше двенадцати. Что бы то ни было, наказывали ее не за убийство мужа. У этой дочери Евы едва ли были месячные, не говоря уже о муже.
Нет, это не правда, неожиданно произнес голос из глубины сознания Джесси. Этот голос был музыкальным и вместе с тем пугающе сильным, словно крик кита. Она начала, когда ей было всего десять с половиной. Может быть, у нее была проблема. Может быть, он почувствовал кровь, как эта собака у входной двери. Может быть, это сделало его неистовым.
Заткнись! мысленно закричала Джесси. Неожиданно она сама почувствовала неистовство. Заткнись, мы не говорим об этом!
Кстати, о запахах, что это еще за один? — спросила Рут. На этот раз мысленный голос был резким и нетерпеливым… голос изыскателя, наткнувшегося наконец на рудную жилу, о которой давно подозревал, но никак не мог найти. Этот минеральный запах, вроде соли или старых монет…
Мы говорим не об этом, я сказала!
Джесси лежала на покрывале, ее мышцы под холодной кожей напряглись, ее отчаянное положение и смерть мужа были позабыты по крайней мере, на время — перед лицом новой угрозы. Она чувствовала Рут, или ту свою часть, которая говорила как Рут, размышляющую о том, стоит ли продолжать разговор на эту тему. Когда она решила, что нет (по крайней мере, не напрямую), и Джесси, и Хорошая Женушка Барлингейм испустили вздох облегчения.
Хорошо… поговорим вместо этого о Норе, сказала Рут. Норе, твоем враче? Норе, твоем советнике? О той, к кому ты стала ходить rncd`, когда бросила рисовать, поскольку стала пугаться некоторых своих работ? Тогда, когда, по случайности или нет, сексуальный интерес Джеральда к тебе начал угасать, и ты стала нюхать воротники его рубашек в поисках запаха духов? Ты помнишь Нору, да?
Нора Каллигэн была сующей не в свое дело нос сукой! огрызнулась Хорошая Женушка.
— Нет, — пробормотала Джесси. — У нее были добрые намерения, я не сомневаюсь в этом ни на минуту, она просто всегда хотела идти на один шаг впереди. Спрашивала на один вопрос больше.
Ты говорила, что она тебе нравилась. Разве я не слышала этого?
— Я хочу прекратить думать, — сказала Джесси. Ее голос был дрожащим и неуверенным. — Особенно я хочу перестать слышать голоса и отвечать им. Это глупость.
Тебе лучше послушать, мрачно произнесла Рут, потому что ты не сможешь убежать от этого так, как ты убежала от Норы… так, как ты убежала от меня, кстати.
Я никогда не убегала от тебя, Рут! Возмущенно, отрицательно и не слишком убедительно. Конечно, она поступила именно так. Просто-напросто упаковала свои сумки и уехала из модной, но веселой спальни, которую она делила вместе с Рут. Она сделала это не потому, что Рут стала задавать слишком много вопросов вопросов о детстве Джесси, вопросов о Лак Скор Лейк, вопросов о том, что произошло там летом, когда у Джесси начались менструации. Нет, из-за этого так поступить мог только плохой друг. Джесси уехала не потому, что Рут начала задавать вопросы, а потому, что не перестала, когда Джесси ее об этом попросила. Таким образом, с точки зрения Джесси, плохой подругой была именно Рут. Рут видела линии, которые Джесси нарисовала в пыли… и все равно, намеренно наступила на них. Как поступила годы спустя и Нора Каллигэн.
Кроме того, мысль об уходе в нынешних обстоятельствах звучала нелепо, не так ли? В конце концов, она же была прикована к кровати.
Не оскорбляй мой интеллект! — сказала Рут. Твое сознание не приковано к кровати, и мы обе об этом знаем. Ты сможешь убежать, если захочешь, но мой совет — мой настоятельный совет — не делай этого, потому что я — единственный твой шанс. Если ты будешь здесь лежать и думать, что тебе просто снится сон, то так и удерешь в наручниках. Ты этого хочешь? Это твоя награда за то, что ты всю жизнь провела в наручниках, с тех самых…
— Я не хочу думать об этом! — прокричала Джесси пустой комнате.
Некоторое время Рут молчала, но прежде, чем Джесси предприняла что-либо кроме надежды, что она ушла, Рут вернулась… вернулась внутрь ее, терзая, словно щенок тряпку.
Давай, Джесс… тебе, возможно, больше нравится думать, что ты сошла с ума, чем выкапываться из этой старой могилы, но на самом деле ты в полном порядке, ты сама это знаешь. Я это ты, Хорошая Женушка тоже ты, мы все — ты. Я хорошо представляю себе, что случилось в Лак Скор в тот день, когда все твои родственники уехали, и то, что мне по-настоящему интересно, не связано с теми событиями. Действительно интересно мне вот что: что за часть тебя та, о которой я не знаю — захотела поехать сюда с Джеральдом вчера? Я опрашиваю потому, что для меня это кажется не лояльностью, а глупостью.
По щекам Джесси снова покатились слезы, но она не знала плачет ли она из-за возможности — наконец-то высказанной напрямую умереть здесь или потому, что за последние четыре года она впервые вспомнила о том другом летнем домике, в Лак Скор Лейк, и о rnl, что случилось там в день солнечного затмения.
Некогда она почти разболтала этот секрет в женской компании… это было в начале семидесятых и, естественно, инициатором той вечеринки была ее подружка по комнате. Джесси пришла на нее по своей воле, однако; она казалась ей достаточно безопасной, еще одним ярким карнавалом, которыми были полны дни ее обучения в колледже. Для Джесси первые два года обучения в колледже — особенно с таким наставникам, как Рут Нери, которая таскала ее по разным скачкам, выставкам и играм — были сплошным праздником, временем, когда бесстрашие казалось обычным, а достижения неизбежными. Это были дни, когда интерьер любой студенческой комнаты не был полным без портрета Петера Макса, а если вы устали от Битлз — чего никогда не случалось — то могли тащиться от Хот Тьюн или МС5. Все это было слишком ярко, чтобы быть реальности, словно предметы в глазах больного лихорадкой, когда болезнь еще не угрожает жизни. Короче, эти два года были словно взрыв.
Взрыв закончился после первой встречи группы женского самосознания. Там Джесси открыла страшно серый мир, который, казалось, одновременно предсказывал ее взрослое будущее и нашептывал мрачные заживо погребенные секреты ее детства. В гостиной коттеджа, примыкающего к Неувортской Межвероисповедальной Часовне, расположились, некоторые на старой софе, некоторые спрятавшись в тени, отбрасываемой спинками огромных церковных стульев, а большинство просто на полу, разместившись грубым подобием круга, человек двадцать женщин в возрасте от восемнадцати до примерно сорока лет. В начале собрания они взялись за руки и некоторое время сидели в тишине. Когда минута молчания закончилась, на Джесси обрушилась лавина рассказов об изнасилованиях, кровосмешениях, физических издевательств. Даже, если она доживет до ста лет, то все равно никогда не забудет симпатичную блондинку, которая стянула с себя свитер, чтобы показать шрамы от сигаретных окурков на нижней части грудей.
Вот тогда для Джесси Магот и закончился карнавал. Закончился? Нет, это не совсем верно. Это все походило на то, что на мгновение ей позволили заглянуть за его кулисы; позволили увидеть серые и пустые осенние поля, которые и были правдой: ничего, кроме пустых сигаретных пачек, использованных презервативов и нескольких разбитых, дешевых призов, ждущих, когда их либо сдует ветром, либо заметет снегом. Джесси увидела молчаливый, глупый, стерильный мир за тонким слоем заплатанной парусины, являющейся единственной загородкой, отделяющей его от яркости ярмарки, топота разносчиков и мерцающего очарования каруселей, и он испугал ее. Мысль о том, что впереди лежит только это, только это и больше ничего, была ужасной, а мысль о том, что то же самое лежит и позади, неумело спрятанное под таким же заплатанным брезентом ее собственной отредактированной памяти была просто обескураживающа.
После демонстрации грудей, симпатичная блондинка снова надела свитер и объяснила, что ничего не рассказала своим родителям о том, что сделали с ней друзья ее брата в один из уикэндов, когда ее родители уехали в Монреаль, потому что в этом случае ей пришлось бы рассказать о том, что с ней проделывал брат на протяжении последнего года, этому они ни за что не поверили бы.
Голос блондинки был так же спокоен, как и ее лицо, а тон идеально рационален. Когда она закончила, то наступила гнетущая пауза, во время которой Джесси почувствовала, как что-то рвется у нее изнутри и услышала сотни призрачных голосов, в которых звучала смесь надежды и ужаса, а затем заговорила Рут.
— Почему они бы тебе не поверили? — опросила она. — Боже мой, nmh же жгли тебя горящими сигаретами! Ты же могла предъявить ожоги в качестве доказательства! Почему они бы тебе не поверили? Они тебя не любили?
Да, подумала Джесси. Да, они любили ее. Но…
— Да, — ответила блондинка. — Они любили меня. Они до сих пор любят. Но они идолизировали моего брата Барри.
Сидя рядом с Рут, прикрыв лицо дрожащей рукой, Джесси прошептала:
— Кроме того, это бы убило ее.
Повернувшись к ней, Рут начала:
— Что…
В этот момент блондинка, все еще не плача, неестественно спокойно сказала:
— Кроме того, если бы моя мама узнала о чем-либо подобном, то это бы убило ее.
В этот момент Джесси почувствовала, что если она не уберется отсюда, то взорвется. Она вскочила со стула так порывисто, что почти опрокинула его, и выскочила из комнаты, не заботясь о том, что все присутствующие смотрели ей вслед. Ее совершенно не интересовало, что они о ней думают. Значение имело то, что солнце исчезло само солнце, и если бы Джесси в свое время рассказала о происшедшем с ней, то ее рассказу не поверили бы только в том случае, если Бог народился в хорошем настроении. Если бы настроение у него было плохое, то ей бы поверили… и если бы это не убило ее маму, то наверняка разворотило бы семью, словно динамитная шашка.
Поэтому Джесси выскочила из комнаты и, пробежав через кухню, оказалась перед задней дверью, которая была заперта. Рут гналась за ней, призывая остановиться. Джесси остановилась, но из-за того, что ее задержала эта проклятая запертая дверь. Она прижалась лицом к холодному толстому стеклу, и на секунду ей захотелось разбить его головой так, чтобы стекло разрезало ей горло и разом покончило с мелькающими перед глазами ужасными, серыми картинами будущего впереди и прошлого позади, но в конце концов она просто прислонилась к двери спиной и сползла на пол, обхватив руками обнаженные ноги, чуть-чуть прикрытые одетой на ней короткой юбкой, уперлась лбом в колени и закрыла глаза. Рут опустилась рядом с ней и обняла ее, баюкая, что-то напевая, ероша ей волосы, уговаривая все забыть, выкинуть из головы, не принимать близко к сердцу.
Теперь, лежа в доме на берегу озера Кашвакамак, Джесси гадала, что случилось с жутко спокойной блондинкой, которая рассказала им о своем брате Барри и его друзьях — молодых людях, которые считали женщину системой жизнеобеспечения для манды, и о происшествии, которое являлось наказанием ей за то, что она считала нормальным трахаться со своим братом, а не с его друзьями. Она также пыталась вспомнить, что она говорила Рут, когда они сидели обнявшись и опершись спинами о закрытую дверь. Единственное, в чем она была уверена, так это в том, что она постоянно повторяла: Он не поджигал меня, он не поджигал меня, он никогда не делал мне больно. Но это по всей видимости было далеко не все, поскольку вопросы, которые Рут отказалась перестать задавать, имели определенную направленность, а именно касались Лак Скор Лейк и дня солнечного затмения.
В конце концов, она сбежала от Рут, предпочтя бегство рассказу… точно так же, как и от Норы. Она бежала со всех ног Джесси Магот Барлингейм, также известная как Удивительный Имбирный Пряник, последнее чудо сомнительных годов, пережившая солнечное затмение, теперь прикованная к кровати и не способная снова бежать.
— Помогите мне, — оказала она пустой комнате. Вспомнив блондинку с ужасно спокойным голосом и лицом и полоску старых круглых шрамов на красивых грудях, Джесси не могла теперь отделаться ни от нее, ни от мысли о том, что это было совсем не спокойствие, а некое фундаментальное отъединение от ужасной вещи, которая с ней произошла. Каким-то образом лицо блондинки стало ее лицом, и когда Джесси заговорила, то сделала это трясущимся, покорным голосом атеиста, произносящего предсмертную молитву.