Страница:
Она передала ему щетку, успев заметить надпись на рукоятке: Чемберленская компания Все для дома НИКОГДА не отметает клиента. Мортон принялся заметать кучу пепла и окурков на лист бумаги.
— Похоже, тут еще и пылесосом нужно будет пройтись. Так все равно не вычистим… Однако мне казалось, пепельница стояла дальше от края. Странно, как иногда вещи падают совершенно неожиданно. — Он ударился головой о крышку стола, отшатнулся в сторону и выпрямился. — С трудом верится, что девушка в год окончания школы — здесь или где-нибудь еще — не имеет понятия о менструальном цикле, мисс Дежардин.
— Мне в это поверить еще трудней, — ответила учительница, — но я не могу придумать другого объяснения. И кроме того, она всегда была в классе вроде козла отпущения.
— Хм. — Мортон высыпал мусор в корзину и отряхнул руки. — Кажется, я ее вспомнил. Уайт. Дочь Маргарет Уайт. Да, именно. Теперь уже верится немного легче. — Он сел за стол и виновато улыбнулся. — Их так много… Проходит лет пять, и они все сливаются в памяти. Начинаешь называть учеников именами их братьев и в таком вот духе. Всех не упомнишь.
— Да, конечно.
— Подождите, вот покрутитесь, как я, лет двадцать, — проговорил он, разглядывая с мрачным видом распухший палец. — Иногда я вижу детей, которые кажутся мне смутно знакомыми, а потом узнаю, что когда-то на первом году работы учил их отцов. Маргарет Уайт, правда, была еще до меня, за что я искренне благодарен судьбе. Она в свое время заявила миссис Бисенте, упокой Господь ее душу, что Всевышний, мол, приготовил для нее в аду особое место — за то, что она рассказала ученикам общие положения эволюционной теории Дарвина. И дважды ее отстраняли здесь от занятий — один раз за то, что она избила одноклассницу сумкой. По слухам, Маргарет заметила, что та курит. Весьма странные религиозные убеждения. Очень странные. — Внезапно он снова стал похож на Джона Уэйна. — А те остальные девушки? Они действительно над ней смеялись?
— Хуже. Когда я вошла, они орали хором и швыряли в нее гигиеническими пакетами. Буквально забрасывали.
— О боже! — Джон Уэйы исчез, и мистер Мортон залился краской. — Вы запомнили фамилии?
— Да. Не все, правда. Но те, кого запомнила, я думаю, выдадут остальных. Кристина Харгенсен, похоже, была заводилой этому безобразию… Как и всегда.
— Крис и ее Шальная команда… — пробормотал Мортон.
— Да. Тина Блейк, Рэйчел Спайс, Элен Шайрс, Донна Тибодо и ее сестра Ферн, Лайла Грейс, Джессика Апшоу. И Сью Снелл. — Мисс Дежардин нахмурилась. — Никогда не ожидала такого от Сью. Мне казалось, подобные выходки не в ее характере.
— Вы уже разговаривали с девушками?
Мисс Дежардин разочарованно причмокнула языком.
— Я их просто выгнала оттуда. Слишком сильно разозлилась. И кроме того, у Кэрри была настоящая истерика.
— Хм. — Мортон сцепил пальцы. — Но вы собираетесь поговорить с ними?
— Да. — Особого энтузиазма, однако, в ответе не чувствовалось.
— Мне кажется, что вы не очень…
— Возможно, вы правы, — подтвердила она. — Они меня там видели. И я прекрасно понимаю, что девушки чувствовали. Мне самой хотелось просто взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть. Не знаю, может, это какой-то инстинкт, связанный с менструацией, и он заставляет женщин рычать и огрызаться. У меня до сих пор стоит перед глазами Сью Снелл. Я хорошо помню, как она выглядела в тот момент.
— Хм, — глубокомысленно повторил мистер Мортон. Он не понимал женщин, и уж совсем не хотелось ему обсуждать месячные.
— Я поговорю с ними завтра, — пообещала она, поднимаясь. — Я им такой разнос устрою!
— Хорошо. Наказание должно соответствовать преступлению. И если вы сочтете необходимым отправить кого-то из них ко мне, не стесняйтесь…
— Не буду, — ответила она, улыбнувшись. — Кстати, пока я ее успокаивала, там лампа перегорела. Так сказать, добавила последний штрих.
— Я немедленно пошлю туда монтера, — заверил ее Мортон. — Спасибо за ваши старания, мисс Дежардин. Попросите, пожалуйста, мисс Фиш пригласить сюда Билли и Генри.
— Хорошо. — Она вышла.
Мистер Мортон откинулся в кресле и с чистой совестью выбросил все происшедшее из головы. Когда в кабинет несмело вошли заядлые прогульщики Билли Делуи и Генри Треннант, он улыбнулся, бросил на них хищный взгляд и приготовился метать молнии. Недаром же он всегда говорил Генри Грэйлу, что ест прогульщиков на ленч.
Надпись, выцарапанная на крышке стола в средней школе города Чемберлена:
На прогулку вышел класс — и вот те раз:
Все купили эскимо, а Кэрри Уайт жует дерьмо.
Кэрри пошла по Ювин-авеню и у светофора свернула на Карлин-стрит. Она шла, повесив голову, и старалась ни о чем не думать. Боль в животе то накатывала, то снова отпускала, и Кэрри то замедляла шаг, то снова двигалась быстрее, как машина с расстроенным карбюратором. Взгляд невольно выхватывал всякие мелочи на мостовой. Сверкающие осколки кварца, замешанного в бетон. Расчерченные мелом и выцветшие от дождя клетки для классов. Раздавленные шарики жевательной резинки. Кусочки фольги и фантики от дешевых конфет. Они все меня ненавидят, и это никогда не кончится. Им никогда это не надоедает. Мелкая монетка, торчащая из трещины в мостовой. Кэрри бездумно шаркнула по ней ногой. Как приятно представлять себе Крис Харгенсен — она вся в крови и молит о пощаде. А по ее лицу ползают крысы. Вот так. Хорошо. Так ей и надо. Собачье дерьмо с отпечатком подошвы посередине. Рулончик почерневших пистонов, что какой-то мальчишка долбил камнем. Окурки. Дать бы ей камнем по голове, большим булыжником. Всем им. Хорошо. Хорошо…
(Христос-спаситель кроткий и нежный)
Да, маме хорошо говорить, ей не приходится из года в год каждый день ходить среди волков. Над ней не смеются, не издеваются, не указывают на нее пальцем… Но разве не говорила она, что грядет день Страшного Суда
(имя сей звезде будет полынь и из дыма выйдет саранча и дана будет ей власть какую имеют земные скорпионы)
И ангел с мечом?
Вот бы этот день настал прямо сейчас, и Христос явился не с агнцем и пастушьим посохом, а с булыжником в каждой руке, чтобы крушить насмешников и мучителей, чтобы с корнем вырывать и уничтожать визжащее от страха зло —ужасный Христос, кровавый и праведный…
И вот бы стать ей Его мечом и Его правой рукой…
Кэрри изо всех сил старалась, чтобы ее приняли за свою. Сотни раз обманывала по мелочам маму, пытаясь стереть этот зачумленный красный круг, что появился вокруг нее с того самого дня, когда она в первый раз вырвалась из властвовавшего над ней мира маленького дома на Карлин-стрит и с Библией под мышкой явилась в начальную школу. Она все еще помнила тот день, колкие взгляды и жуткое, неожиданное молчание, когда она встала на колени перед ленчем в школьном кафетерии — в тот день начался смех, зловещее эхо которого не утихало все эти годы.
Красный зачумленный круг был, как кровь, — можно стирать, стирать и стирать, но след все равно остается. С тех пор Кэрри никогда не молилась на коленях в общественных местах, хотя мама об этом и не знала. Но в памяти — у нее и у них — тот день сохранился. А сколько нервов стоила ей поездка в летний христианский лагерь! Даже деньги она заработала тогда сама, шитьем на дому. И все это время мама с мрачным выражением лица твердила, что это грех, что там сплошные методисты, баптисты и конгрегационалисты, а это опять грех, грех, грех .. Она запретила ей купаться. И хотя Кэрри все равно купалась и даже смеялась, когда ее топили целой компанией (до тех пор пока в легких не осталось воздуха — а они снова и снова заталкивали ее в воду — и она, испугавшись, не начала кричать), и участвовала в любых лагерных мероприятиях, над молельщицей Кэрри постоянно издевались и подшучивали. Она уехала тогда за неделю до окончания смены, с красными, запавшими от слез глазами, и мама, встретив ее на автобусной станции, сурово сказала, что ей следует как зеницу ока хранить память о давешних материнских наставлениях —доказательство того, что мама все знает, что мама всегда права, что единственная надежда на покой и спасение лежит внутри красного круга
— Потому что тесны врата [Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их (Матф. 7-14)], — добавила она строго в такси и, вернувшись домой, заперла Кэрри в чулане на шесть часов. Разумеется, мама запрещала ей мыться с другими девушками в душевой, но Кэрри прятала купальные принадлежности в своем шкафчике и все равно мылась, принимая участие в этом постыдном и неприятном для нее ритуале обнаженности, в надежде на то, что красный круг хоть немного потускнеет.
(но сегодня-то сегодня)
По другой стороне улицы ехал на велосипеде пятилетний Томми Эрбтер, щуплый, вечно сосредоточенный мальчуган. Он давил на педали своего Швинна с ярко-красными боковыми колесиками и гудел вполголоса простенький рок-н-ролл, затем вдруг увидел Кэрри, посветлел лицом и высунул язык.
— Эй, старая-пердунья-молельщица-Кэрри!
Кэрри бросила на него полный ненависти взгляд. Велосипед закачался и неожиданно перевернулся. Оказавшись под велосипедом, Томми заплакал. Кэрри улыбнулась и пошла дальше. Вопли Томми казались ей сладкой, звонкой музыкой.
Вот бы уметь делать что-нибудь в таком же духе просто по желанию!
(а ведь она только что это сделала)
Кэрри остановилась как вкопанная за семь домов до своего, устремив пустой взгляд в никуда. Мальчишка позади хныкал, потирая расцарапанную коленку, затем снова сел на велосипед и крикнул что-то Кэрри вслед. Она даже не отреагировала: и не такое приходилось слышать.
Ведь она подумала тогда, вспоминала Кэрри:
(чтоб ты свалился чтоб ты свалился с этого чертового велосипеда и разбил свою гнилую башку)
И что-то в самом деле случилось.
Ее разум… как бы это сказать… на мгновение напрягся, что ли — не совсем точно, но близко. Мысли как будто налились твердостью, словно мышцы руки, поднимающей гантель… Тоже не очень точно, но другого сравнения на ум не приходило. Слабая такая рука с жиденькими детскими мускулами…
Раз!
Кэрри впилась яростным взглядом в панорамное окно миссис Йоррати, успев при этом подумать:
(глупая мерзкая старая стерва окно разбейся)
Ничего. Панорамное окно миссис Йоррати, как и до того, безмятежно блестело в свежих лучах утреннего солнца. Живот снова свело болезненной судорогой, и Кэрри двинулась дальше.
Но…
Лампочка… И пепельница тоже…
Кэрри оглянулась
(старая стерва просто ненавидит маму)
Через плечо. И вроде бы что-то в мозгу напряглось, но едва— едва. Ровное течение мыслей чуть подернулось рябью, словно булькнул где-то там подводный ключ. Панорамное окно тоже затрепетало. Но не больше. Наверно, просто привиделось. Может быть.
Голова казалась теперь тяжелой, ватной, а где-то глубоко в мозгу зарождалась слабая пока, пульсирующая боль. Глаза жгло, словно они за один раз прочла весь Апокалипсис.
Кэрри шла вниз по улице к маленькому белому дому с голубыми ставнями, и в душе у нее вновь сгущалась привычная уже смесь ненависти, любви и страха. По западной стороне бунгало поднялись до самой крыши вьюнки
(они всегда называли свой дом бунгало, потому что белый дом звучало как политическая шутка, а мама говорила, что все политики — жулики и грешники, которые в конце концов продадут страну безбожникам-красным, а те всех верующих в Иисуса — даже католиков — поставят к стенке), и это было красиво — Кэрри знала, что красиво, но иногда просто ненавидела ползучие зеленые растения. Иногда ей казалось, как и сейчас, — что это гротескная гигантская рука, испещренная огромными венами, которая выползла из земли, чтобы сцапать дом. Кэрри невольно замедлила шаг. И камни, вспомнилось вдруг ей, камни тоже были. Она снова остановилась, растерянно моргая от яркого дневного света. Камни. Мама никогда об этом не затоварила, и Кэрри даже сомневалась, помнит ли она еще тот день, когда упали камни. Странно, что день сохранился в памяти у нее самой. Ей ведь было тогда совсем немного. Три года, кажется? Или четыре? Она увидела девушку в белом купальнике, а затем посыпались с неба камни. И по всему дому летали разные вещи… Воспоминания стали вдруг яркими и отчетливыми. Словно они таились совсем рядом, за тоненькой перегородкой, и ждали, когда Кэрри достигнет своего рода психической зрелости.
Ждали, может быть, сегодняшних событий.
Из статьи Кэрри: черная заря телекинеза (Эксквайр мэгезин, 12 сентября 1980 г.), Джек Гейвер:
Стелла Хоран прожила в благоустроенном пригородном районе Парриш недалеко от Сан-Диего двенадцать лет, и внешне она — типичная миссис Калифорния — носит яркую одежду и дымчатые очки в оправе янтарного цвета; волосы — светлые с несколькими черными прядями; водит симпатичный Фольксваген цвета бордо с изображением улыбки на крышке бензобака и зеленой экологической наклейкой на заднем стекле. Ее муж служит в парришском отделении Бэнк оф Америка; сын и дочь — типичные представители южнокалифорнийского загорелого племени постоянных обитателей пляжа. В небольшом аккуратном заднем дворике есть гриль, а мелодичный дверной звонок играет несколько тактов из припева Хей, Джуд.
Однако где-то в душе у миссис Хорал все еще держится тонкий неизбывный налет Новой Англии, и, когда она говорит о Кэрри Уайт, лицо ее приобретает странное, мучительное выражение — что-то напоминающее скорее о книгах Лавкравта, нежели о калифорнийских персонажах Керуака.
— Конечно, она была странная, — рассказывает Стелла Хоран, закуривая вторую сигарету сразу после первой. — Все это семейство было странное. Ральф работал на стройке, и люди говорили, что он всегда носит с собой Библию и револьвер 38-го калибра. Библию — для чтения во время перерывов, а револьвер — на тот случай, если встретит на работе Антихриста. Библию я и сама помню, а насчет револьвера — кто знает?.. Лицо у нею было темное от загара, волосы всегда острижены очень коротко. И выглядел он довольно свирепо. Люди старались не встречаться с ним взглядом ни при каких обстоятельствах. Он так на всех смотрел, что казалось, глаза буквально горят. Увидишь его впереди и переходишь на другую сторону улицы… Никому из детей даже не приходило в голову показать ему язык, когда он проходит мимо. Такое вот он производил жуткое впечатление.
Она замолкает, выпуская струю дыма вверх к отделанным под красное дерево потолочным балкам. Стелла Хоран прожила на Карлин-стрит до двадцати лет, и последние годы каждый день ездила на занятия в Левинскую школу бизнеса в Моттоне. Однако случай с камнями запомнился ей очень хорошо.
— Иногда, — говорит она, — у меня даже возникает вопрос, не вызвала ли я сама этот каменный град. Наши участки сходились задними дворами. Миссис Уайт посадила там зеленую изгородь, но к тому времени кустарник еще не вырос. Она не один раз звонила моей матери и скандалила по поводу шоу, которое я якобы устраивала на заднем дворе. Хочу заметить, что купальник у меня был вполне приличный — даже скромный, по современным стандартам —обычный старый купальник от Янтцена, но миссис Уайт постоянно разорялась, что это, мол, безобразие, потому что меня видит ее крошка. Моя мать… она, конечно, старалась говорить с ней потактичней, но у нее никогда не хватало терпения надолго. Не знаю уж, чем ее в очередной раз вывела из себя миссис Уайт — надо полагать, обозвала меня Вавилонской блудницей, — но моя мать заявила ей, что наш двор — это наш двор, и если нам так хочется, я могу тут хоть голышом танцевать. Кроме того, обозвала ее грязной старухой, у которой вместо головы банка червей. Короче, крику было много, но суть дела я уже рассказала.
Я решила, что не буду больше загорать там: не люблю скандалов. Но мама — она, если заведется, это сущий кошмар. Как-то раз она отправилась в супермаркет и купила маленькое белое бикини. Сказала, что я с таким же успехом могу загорать и в нем. Мол, это наш двор, и никого не касается, что мы тут делаем.
Стелла Хоран улыбается при этом воспоминании и гасит сигарету.
Я пыталась с ней спорить, говорила, что не хочу быть пешкой в их склоке, но все без толку. Если уж ей что вступит в голову, то остановить ее так же невозможно, как дизельный грузовик, когда его без тормозов несет под гору. Но дело было даже не в этом. Сказать по правде, я просто боялась Уайтов. Настоящие психи, сдвинутые на религии, тут, знаете, не до шуток. Ральфа Уайта, конечно, уже не было, но вдруг у Маргарет еще остался его револьвер?..
Однако в то воскресенье я все же постелила на заднем дворе одеяло, намазалась маслом для загара и улеглась, включив радио, где как раз передавали Сорок лучших песен. Мама эту музыку просто ненавидела и обычно кричала мне, чтобы я убрала звук, пока она не рехнулась. Но в тот день она сама дважды прибавляла громкость, и я уже в самом деле начала чувствовать себя Вавилонской блудницей.
Тем не менее из дома Уайтов никто не выходил. Даже хозяйка не показывалась развесить на веревках белье… Вот, кстати, еще один штрих: она никогда не вывешивала на улице нижнее белье. Не только свое, но и Кэрри, хотя ей было всего три года. Исключительно в доме.
Я немного успокоилась и решила, что Маргарет, может быть, увела Кэрри куда-нибудь в парк — помолиться на природе или что-нибудь еще в таком духе. Короче, спустя какое-то время я перевернулась на спину, закрыла глаза рукой и задремала. А когда проснулась, рядом, разглядывая меня в упор, стояла Кэрри.
Миссис Хоран умолкает, глядя куда-то в пространство. Снаружи бесконечной чередой проносятся машины. Я слышу тонкое гудение моего репортерского магнитофона. Но все это кажется лишь хрупкой, тонкой оболочкой другого, мрачного мира — настоящего мира, где и зарождаются кошмары.
— Она была такая лапушка, — продолжает Стелла Хоран, закуривая. — Я видела ее школьные фотографии и то ужасное, расплывчатое черно-белое фото на обложке Ньюсуика. Помню, смотрела на них и думала: Боже, куда же она исчезла? Что с ней сделала эта женщина? Странное какое-то чувство возникало: и страх, и жалость.. Такая милая была девчушка — розовые щечки, яркие карие глаза, волосы светлые, только видно, что они потом потемнеют. Одно слово — лапушка. Милая, умница, совершенно неиспорченная. Видимо, тогда отравляющее душу влияние ее матери еще не проникло так глубоко.
Я чуть приподнялась от неожиданности и попыталась улыбнуться. Никак не могла сообразить, как поступить. Меня здорово разморило, и голова совершенно не работала. Потом просто взяла и сказала: Привет. На ней было желтое платьице, довольно симпатичное, только очень уж длинное для маленькой девочки, да еще летом — оно ей чуть не до лодыжек доходило.
Кэрри не улыбнулась в ответ, а, указав на меня пальцем, спросила:
— Это что?
Я поглядела на себя и увидела, что, пока спала, лифчик совсем сполз. Я его поправила и ответила:
— Это моя грудь, Кэрри.
А она на полном серьезе:
— Я тоже такую хочу.
— Подожди немного, Кэрри, — объяснила я ей. — Лет через восемь-девять и у тебя появится…
— Нет, не появится, мама сказала, что у хороших девочек ее не бывает. — Она очень странно выглядела, когда это говорила, странно для маленькой девочки: как-то печально и в то же время самодовольно.
Я даже ушам своим не поверила и выпалила первое же, что пришло мне в голову:
— Но я тоже хорошая девочка. Да и у твоей мамы есть грудь.
Кэрри опустила голову и сказала что-то так тихо, что я даже не расслышала. А когда попросила ее повторить, она посмотрела на меня как-то с вызовом и сказала, что, мол, мама была плохая, когда ее сделала, и поэтому, мол, у нее есть грудь — мерзостные подушки, она сказала, только как бы в одно слово. Мне с трудом верилось, что такое может быть. Я была потрясена и даже ничего не могла сказать в ответ. Мы только смотрели друг на друга молча, и больше всего в тот момент мне хотелось схватить эту маленькую несчастную девчонку и унести куда-нибудь далеко-далеко.
Но тут из кухонной двери появилась Маргарет Уайт и увидела нас вместе.
Наверно, с минуту она просто пялилась на нас, не веря своим глазам. Затем открыла рот и завопила. Ничего отвратительнее я за всю свою жизнь не слышала — словно самец-аллигатор в болоте. Она именно вопила. Ярость, неприкрытая, бешеная ярость. Лицо у нее стало красным, как пожарная машина, руки сжались в кулаки — она вся тряслась и, задрав голову в небо, вопила что есть сил. Я думала, ее удар хватит, честное слово: ее аж всю перекосило, а лицо стало, как у мегеры.
А Кэрри… та перепугалась до смерти, только в обморок не упала, вся сжалась и буквально позеленела.
Тут ее мать как заорет:
— КЭЭЭРРРРРРРРРИИИИ!
Я вскочила и тоже закричала: Ну-ка не смейте на нее орать! Как вам не стыдно! В общем, какую-то ерунду в таком духе. Не помню точно. Кэрри пошла назад, потом остановилась, сделала еще несколько шагов, и в тот момент, когда переходила с нашей лужайки на свою, она обернулась и посмотрела на меня… Этот взгляд… Просто ужасно… Я не могу передать, что в нем прочла. И тягу, и ненависть, и страх… и горе. Словно сама жизнь обрушилась на нее, подобно каменному граду, — и это в три-то года.
Тут на заднее крыльцо вышла моя мать, и при виде девочки лицо у нее будто сникло. А Маргарет… та продолжала кричать что-то про шлюх, про блудниц, про грехи отцов, что падут на детей аж до седьмого колена… Я просто дар речи потеряла, язык стал, как сухой лист.
Всего секунду, наверно, Кэрри стояла в нерешительности на границе двух участков, затем Маргарет Уайт глянула вверх и, Богом клянусь, она залаяла на небо. Именно залаяла. А потом вдруг принялась… истязать себя, что ли. Она впивалась пальцами себе в щеки и в шею, оставляя красные полосы и царапины, и раздирала на себе одежду.
Кэрри вскрикнула: Мама! и бросилась к ней.
Миссис Уайт присела как-то по-лягушечьи и развела руки в стороны. Я думала, она ее раздавит, и невольно закричала. А Маргарет Уайт только улыбалась. Улыбалась и пускала слюни, которые текли по подбородку… Боже, как это противно!
Она схватила Кэрри в охапку, и они скрылись за дверью. Я выключила радиоприемник, и нам было их слышно. Не все, конечно, отдельные слова, но мы и так понимали, что происходит. Молитвы, всхлипы, вопли — безумие какое-то. Затем Маргарет велела Кэрри забираться в чулан и молиться. Девочка плакала, кричала, что она не нарочно, что больше не будет… А затем тишина. Мы с мамой переглянулись, и я могу сказать, что никогда не видела ее в таком состоянии, даже когда умер папа. Она только сказала:
Бедный ребенок…, и все. Потом мы тоже пошли в дом.
Стелла Хоран встает и подходит к окну — привлекательная женщина в желтом сарафане с открытой спиной.
— Знаете, я как будто переживаю те события заново, — говорит она, поворачиваясь. — У меня внутри все просто кипит. — Она обнимает себя руками, словно ей стало холодно, и невесело усмехается. — Да, она была такая милая. Глядя на эти фотографии, никогда не скажешь…
За окном по-прежнему спешат туда-сюда машины, а я сижу и жду, когда она продолжит рассказ. В этот момент она напоминает мне прыгуна с шестом, который глядит на планку и раздумывает, не слишком ли высоко ее поставили.
— Мама заварила шотландский чай, крепкий, с молоком — вроде того, как она всегда заваривала, когда я еще девчонкой залезала в крапиву или расшибалась, падая с велосипеда. Ужасное варево, но мы пили, сидя друг напротив друга на кухне — она в каком-то старом домашнем платье с разошедшимся па спине швом, а я в своем бикини Вавилонской блуд чипы. Мне хотелось плакать, но все это было слишком жизненно, не так, как в кино. Однажды, когда я ездила в Нью-Йорк, я видела, как старый пьяница тащит по улице за руку маленькую девочку в голубом платье. Она так плакала, что у нее кровь пошла носом. У старика был зоб, и шея — будто велосипедная камера. Огромная красная шишка на лбу, прямо посередине, а на синем пиджаке из саржи длинная белая полоса. Но все торопливо шли мимо, потому что, если не обращать внимание, они скоро скроются из вида. Тоже очень жизненно.
Я хотела сказать об этом матери и только открыла рот, как случилось то, другое событие — то самое, видимо, которое вас и интересует. Снаружи что-то бухнуло в землю, да так, что зазвенела посуда в буфете — не просто звук, а еще и ощущение удара, словно кто-то спихнул с крыши тяжелый металлический сейф.
Она закуривает новую сигарету и несколько раз быстро затягивается.
— Я подошла к окну и выглянула на улицу, но ничего особенного не увидела. И только когда уже собралась вернуться к столу, с неба упало что-то еще. Что-то блестящее. Я в первое мгновение подумала, что это большой круглый кусок стекла. Он ударился о край крыши Уайтов и разлетелся на мелкие осколки, только это было вовсе не стекло, а большая глыба льда. Я хотела повернуться, сказать об этом маме, и тут они посыпались прямо как град.
Глыбы падали па крышу Уайтов, на задний двор, на лужайку перед домом, на наружную дверь в погреб. Эта дверь была сделана из листового железа, и, когда по ней ударила первая глыба, раздался такой низкий звон, словно звук церковного колокола. Мы с мамой даже вскрикнули одновременно и прижались друг к другу, словно две маленькие девчонки во время грозы.
А потом вдруг все кончилось. Из дома напротив не доносилось ни звука. Я видела, как тают па солнце осколки льда и стекает по черепице вода. Огромный кусок льда застрял там между скатом крыши и невысокой трубой. Солнце блестело так ярко, отражаясь в этой глыбе льда, что больно было смотреть.
— Похоже, тут еще и пылесосом нужно будет пройтись. Так все равно не вычистим… Однако мне казалось, пепельница стояла дальше от края. Странно, как иногда вещи падают совершенно неожиданно. — Он ударился головой о крышку стола, отшатнулся в сторону и выпрямился. — С трудом верится, что девушка в год окончания школы — здесь или где-нибудь еще — не имеет понятия о менструальном цикле, мисс Дежардин.
— Мне в это поверить еще трудней, — ответила учительница, — но я не могу придумать другого объяснения. И кроме того, она всегда была в классе вроде козла отпущения.
— Хм. — Мортон высыпал мусор в корзину и отряхнул руки. — Кажется, я ее вспомнил. Уайт. Дочь Маргарет Уайт. Да, именно. Теперь уже верится немного легче. — Он сел за стол и виновато улыбнулся. — Их так много… Проходит лет пять, и они все сливаются в памяти. Начинаешь называть учеников именами их братьев и в таком вот духе. Всех не упомнишь.
— Да, конечно.
— Подождите, вот покрутитесь, как я, лет двадцать, — проговорил он, разглядывая с мрачным видом распухший палец. — Иногда я вижу детей, которые кажутся мне смутно знакомыми, а потом узнаю, что когда-то на первом году работы учил их отцов. Маргарет Уайт, правда, была еще до меня, за что я искренне благодарен судьбе. Она в свое время заявила миссис Бисенте, упокой Господь ее душу, что Всевышний, мол, приготовил для нее в аду особое место — за то, что она рассказала ученикам общие положения эволюционной теории Дарвина. И дважды ее отстраняли здесь от занятий — один раз за то, что она избила одноклассницу сумкой. По слухам, Маргарет заметила, что та курит. Весьма странные религиозные убеждения. Очень странные. — Внезапно он снова стал похож на Джона Уэйна. — А те остальные девушки? Они действительно над ней смеялись?
— Хуже. Когда я вошла, они орали хором и швыряли в нее гигиеническими пакетами. Буквально забрасывали.
— О боже! — Джон Уэйы исчез, и мистер Мортон залился краской. — Вы запомнили фамилии?
— Да. Не все, правда. Но те, кого запомнила, я думаю, выдадут остальных. Кристина Харгенсен, похоже, была заводилой этому безобразию… Как и всегда.
— Крис и ее Шальная команда… — пробормотал Мортон.
— Да. Тина Блейк, Рэйчел Спайс, Элен Шайрс, Донна Тибодо и ее сестра Ферн, Лайла Грейс, Джессика Апшоу. И Сью Снелл. — Мисс Дежардин нахмурилась. — Никогда не ожидала такого от Сью. Мне казалось, подобные выходки не в ее характере.
— Вы уже разговаривали с девушками?
Мисс Дежардин разочарованно причмокнула языком.
— Я их просто выгнала оттуда. Слишком сильно разозлилась. И кроме того, у Кэрри была настоящая истерика.
— Хм. — Мортон сцепил пальцы. — Но вы собираетесь поговорить с ними?
— Да. — Особого энтузиазма, однако, в ответе не чувствовалось.
— Мне кажется, что вы не очень…
— Возможно, вы правы, — подтвердила она. — Они меня там видели. И я прекрасно понимаю, что девушки чувствовали. Мне самой хотелось просто взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть. Не знаю, может, это какой-то инстинкт, связанный с менструацией, и он заставляет женщин рычать и огрызаться. У меня до сих пор стоит перед глазами Сью Снелл. Я хорошо помню, как она выглядела в тот момент.
— Хм, — глубокомысленно повторил мистер Мортон. Он не понимал женщин, и уж совсем не хотелось ему обсуждать месячные.
— Я поговорю с ними завтра, — пообещала она, поднимаясь. — Я им такой разнос устрою!
— Хорошо. Наказание должно соответствовать преступлению. И если вы сочтете необходимым отправить кого-то из них ко мне, не стесняйтесь…
— Не буду, — ответила она, улыбнувшись. — Кстати, пока я ее успокаивала, там лампа перегорела. Так сказать, добавила последний штрих.
— Я немедленно пошлю туда монтера, — заверил ее Мортон. — Спасибо за ваши старания, мисс Дежардин. Попросите, пожалуйста, мисс Фиш пригласить сюда Билли и Генри.
— Хорошо. — Она вышла.
Мистер Мортон откинулся в кресле и с чистой совестью выбросил все происшедшее из головы. Когда в кабинет несмело вошли заядлые прогульщики Билли Делуи и Генри Треннант, он улыбнулся, бросил на них хищный взгляд и приготовился метать молнии. Недаром же он всегда говорил Генри Грэйлу, что ест прогульщиков на ленч.
Надпись, выцарапанная на крышке стола в средней школе города Чемберлена:
На прогулку вышел класс — и вот те раз:
Все купили эскимо, а Кэрри Уайт жует дерьмо.
Кэрри пошла по Ювин-авеню и у светофора свернула на Карлин-стрит. Она шла, повесив голову, и старалась ни о чем не думать. Боль в животе то накатывала, то снова отпускала, и Кэрри то замедляла шаг, то снова двигалась быстрее, как машина с расстроенным карбюратором. Взгляд невольно выхватывал всякие мелочи на мостовой. Сверкающие осколки кварца, замешанного в бетон. Расчерченные мелом и выцветшие от дождя клетки для классов. Раздавленные шарики жевательной резинки. Кусочки фольги и фантики от дешевых конфет. Они все меня ненавидят, и это никогда не кончится. Им никогда это не надоедает. Мелкая монетка, торчащая из трещины в мостовой. Кэрри бездумно шаркнула по ней ногой. Как приятно представлять себе Крис Харгенсен — она вся в крови и молит о пощаде. А по ее лицу ползают крысы. Вот так. Хорошо. Так ей и надо. Собачье дерьмо с отпечатком подошвы посередине. Рулончик почерневших пистонов, что какой-то мальчишка долбил камнем. Окурки. Дать бы ей камнем по голове, большим булыжником. Всем им. Хорошо. Хорошо…
(Христос-спаситель кроткий и нежный)
Да, маме хорошо говорить, ей не приходится из года в год каждый день ходить среди волков. Над ней не смеются, не издеваются, не указывают на нее пальцем… Но разве не говорила она, что грядет день Страшного Суда
(имя сей звезде будет полынь и из дыма выйдет саранча и дана будет ей власть какую имеют земные скорпионы)
И ангел с мечом?
Вот бы этот день настал прямо сейчас, и Христос явился не с агнцем и пастушьим посохом, а с булыжником в каждой руке, чтобы крушить насмешников и мучителей, чтобы с корнем вырывать и уничтожать визжащее от страха зло —ужасный Христос, кровавый и праведный…
И вот бы стать ей Его мечом и Его правой рукой…
Кэрри изо всех сил старалась, чтобы ее приняли за свою. Сотни раз обманывала по мелочам маму, пытаясь стереть этот зачумленный красный круг, что появился вокруг нее с того самого дня, когда она в первый раз вырвалась из властвовавшего над ней мира маленького дома на Карлин-стрит и с Библией под мышкой явилась в начальную школу. Она все еще помнила тот день, колкие взгляды и жуткое, неожиданное молчание, когда она встала на колени перед ленчем в школьном кафетерии — в тот день начался смех, зловещее эхо которого не утихало все эти годы.
Красный зачумленный круг был, как кровь, — можно стирать, стирать и стирать, но след все равно остается. С тех пор Кэрри никогда не молилась на коленях в общественных местах, хотя мама об этом и не знала. Но в памяти — у нее и у них — тот день сохранился. А сколько нервов стоила ей поездка в летний христианский лагерь! Даже деньги она заработала тогда сама, шитьем на дому. И все это время мама с мрачным выражением лица твердила, что это грех, что там сплошные методисты, баптисты и конгрегационалисты, а это опять грех, грех, грех .. Она запретила ей купаться. И хотя Кэрри все равно купалась и даже смеялась, когда ее топили целой компанией (до тех пор пока в легких не осталось воздуха — а они снова и снова заталкивали ее в воду — и она, испугавшись, не начала кричать), и участвовала в любых лагерных мероприятиях, над молельщицей Кэрри постоянно издевались и подшучивали. Она уехала тогда за неделю до окончания смены, с красными, запавшими от слез глазами, и мама, встретив ее на автобусной станции, сурово сказала, что ей следует как зеницу ока хранить память о давешних материнских наставлениях —доказательство того, что мама все знает, что мама всегда права, что единственная надежда на покой и спасение лежит внутри красного круга
— Потому что тесны врата [Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их (Матф. 7-14)], — добавила она строго в такси и, вернувшись домой, заперла Кэрри в чулане на шесть часов. Разумеется, мама запрещала ей мыться с другими девушками в душевой, но Кэрри прятала купальные принадлежности в своем шкафчике и все равно мылась, принимая участие в этом постыдном и неприятном для нее ритуале обнаженности, в надежде на то, что красный круг хоть немного потускнеет.
(но сегодня-то сегодня)
По другой стороне улицы ехал на велосипеде пятилетний Томми Эрбтер, щуплый, вечно сосредоточенный мальчуган. Он давил на педали своего Швинна с ярко-красными боковыми колесиками и гудел вполголоса простенький рок-н-ролл, затем вдруг увидел Кэрри, посветлел лицом и высунул язык.
— Эй, старая-пердунья-молельщица-Кэрри!
Кэрри бросила на него полный ненависти взгляд. Велосипед закачался и неожиданно перевернулся. Оказавшись под велосипедом, Томми заплакал. Кэрри улыбнулась и пошла дальше. Вопли Томми казались ей сладкой, звонкой музыкой.
Вот бы уметь делать что-нибудь в таком же духе просто по желанию!
(а ведь она только что это сделала)
Кэрри остановилась как вкопанная за семь домов до своего, устремив пустой взгляд в никуда. Мальчишка позади хныкал, потирая расцарапанную коленку, затем снова сел на велосипед и крикнул что-то Кэрри вслед. Она даже не отреагировала: и не такое приходилось слышать.
Ведь она подумала тогда, вспоминала Кэрри:
(чтоб ты свалился чтоб ты свалился с этого чертового велосипеда и разбил свою гнилую башку)
И что-то в самом деле случилось.
Ее разум… как бы это сказать… на мгновение напрягся, что ли — не совсем точно, но близко. Мысли как будто налились твердостью, словно мышцы руки, поднимающей гантель… Тоже не очень точно, но другого сравнения на ум не приходило. Слабая такая рука с жиденькими детскими мускулами…
Раз!
Кэрри впилась яростным взглядом в панорамное окно миссис Йоррати, успев при этом подумать:
(глупая мерзкая старая стерва окно разбейся)
Ничего. Панорамное окно миссис Йоррати, как и до того, безмятежно блестело в свежих лучах утреннего солнца. Живот снова свело болезненной судорогой, и Кэрри двинулась дальше.
Но…
Лампочка… И пепельница тоже…
Кэрри оглянулась
(старая стерва просто ненавидит маму)
Через плечо. И вроде бы что-то в мозгу напряглось, но едва— едва. Ровное течение мыслей чуть подернулось рябью, словно булькнул где-то там подводный ключ. Панорамное окно тоже затрепетало. Но не больше. Наверно, просто привиделось. Может быть.
Голова казалась теперь тяжелой, ватной, а где-то глубоко в мозгу зарождалась слабая пока, пульсирующая боль. Глаза жгло, словно они за один раз прочла весь Апокалипсис.
Кэрри шла вниз по улице к маленькому белому дому с голубыми ставнями, и в душе у нее вновь сгущалась привычная уже смесь ненависти, любви и страха. По западной стороне бунгало поднялись до самой крыши вьюнки
(они всегда называли свой дом бунгало, потому что белый дом звучало как политическая шутка, а мама говорила, что все политики — жулики и грешники, которые в конце концов продадут страну безбожникам-красным, а те всех верующих в Иисуса — даже католиков — поставят к стенке), и это было красиво — Кэрри знала, что красиво, но иногда просто ненавидела ползучие зеленые растения. Иногда ей казалось, как и сейчас, — что это гротескная гигантская рука, испещренная огромными венами, которая выползла из земли, чтобы сцапать дом. Кэрри невольно замедлила шаг. И камни, вспомнилось вдруг ей, камни тоже были. Она снова остановилась, растерянно моргая от яркого дневного света. Камни. Мама никогда об этом не затоварила, и Кэрри даже сомневалась, помнит ли она еще тот день, когда упали камни. Странно, что день сохранился в памяти у нее самой. Ей ведь было тогда совсем немного. Три года, кажется? Или четыре? Она увидела девушку в белом купальнике, а затем посыпались с неба камни. И по всему дому летали разные вещи… Воспоминания стали вдруг яркими и отчетливыми. Словно они таились совсем рядом, за тоненькой перегородкой, и ждали, когда Кэрри достигнет своего рода психической зрелости.
Ждали, может быть, сегодняшних событий.
Из статьи Кэрри: черная заря телекинеза (Эксквайр мэгезин, 12 сентября 1980 г.), Джек Гейвер:
Стелла Хоран прожила в благоустроенном пригородном районе Парриш недалеко от Сан-Диего двенадцать лет, и внешне она — типичная миссис Калифорния — носит яркую одежду и дымчатые очки в оправе янтарного цвета; волосы — светлые с несколькими черными прядями; водит симпатичный Фольксваген цвета бордо с изображением улыбки на крышке бензобака и зеленой экологической наклейкой на заднем стекле. Ее муж служит в парришском отделении Бэнк оф Америка; сын и дочь — типичные представители южнокалифорнийского загорелого племени постоянных обитателей пляжа. В небольшом аккуратном заднем дворике есть гриль, а мелодичный дверной звонок играет несколько тактов из припева Хей, Джуд.
Однако где-то в душе у миссис Хорал все еще держится тонкий неизбывный налет Новой Англии, и, когда она говорит о Кэрри Уайт, лицо ее приобретает странное, мучительное выражение — что-то напоминающее скорее о книгах Лавкравта, нежели о калифорнийских персонажах Керуака.
— Конечно, она была странная, — рассказывает Стелла Хоран, закуривая вторую сигарету сразу после первой. — Все это семейство было странное. Ральф работал на стройке, и люди говорили, что он всегда носит с собой Библию и револьвер 38-го калибра. Библию — для чтения во время перерывов, а револьвер — на тот случай, если встретит на работе Антихриста. Библию я и сама помню, а насчет револьвера — кто знает?.. Лицо у нею было темное от загара, волосы всегда острижены очень коротко. И выглядел он довольно свирепо. Люди старались не встречаться с ним взглядом ни при каких обстоятельствах. Он так на всех смотрел, что казалось, глаза буквально горят. Увидишь его впереди и переходишь на другую сторону улицы… Никому из детей даже не приходило в голову показать ему язык, когда он проходит мимо. Такое вот он производил жуткое впечатление.
Она замолкает, выпуская струю дыма вверх к отделанным под красное дерево потолочным балкам. Стелла Хоран прожила на Карлин-стрит до двадцати лет, и последние годы каждый день ездила на занятия в Левинскую школу бизнеса в Моттоне. Однако случай с камнями запомнился ей очень хорошо.
— Иногда, — говорит она, — у меня даже возникает вопрос, не вызвала ли я сама этот каменный град. Наши участки сходились задними дворами. Миссис Уайт посадила там зеленую изгородь, но к тому времени кустарник еще не вырос. Она не один раз звонила моей матери и скандалила по поводу шоу, которое я якобы устраивала на заднем дворе. Хочу заметить, что купальник у меня был вполне приличный — даже скромный, по современным стандартам —обычный старый купальник от Янтцена, но миссис Уайт постоянно разорялась, что это, мол, безобразие, потому что меня видит ее крошка. Моя мать… она, конечно, старалась говорить с ней потактичней, но у нее никогда не хватало терпения надолго. Не знаю уж, чем ее в очередной раз вывела из себя миссис Уайт — надо полагать, обозвала меня Вавилонской блудницей, — но моя мать заявила ей, что наш двор — это наш двор, и если нам так хочется, я могу тут хоть голышом танцевать. Кроме того, обозвала ее грязной старухой, у которой вместо головы банка червей. Короче, крику было много, но суть дела я уже рассказала.
Я решила, что не буду больше загорать там: не люблю скандалов. Но мама — она, если заведется, это сущий кошмар. Как-то раз она отправилась в супермаркет и купила маленькое белое бикини. Сказала, что я с таким же успехом могу загорать и в нем. Мол, это наш двор, и никого не касается, что мы тут делаем.
Стелла Хоран улыбается при этом воспоминании и гасит сигарету.
Я пыталась с ней спорить, говорила, что не хочу быть пешкой в их склоке, но все без толку. Если уж ей что вступит в голову, то остановить ее так же невозможно, как дизельный грузовик, когда его без тормозов несет под гору. Но дело было даже не в этом. Сказать по правде, я просто боялась Уайтов. Настоящие психи, сдвинутые на религии, тут, знаете, не до шуток. Ральфа Уайта, конечно, уже не было, но вдруг у Маргарет еще остался его револьвер?..
Однако в то воскресенье я все же постелила на заднем дворе одеяло, намазалась маслом для загара и улеглась, включив радио, где как раз передавали Сорок лучших песен. Мама эту музыку просто ненавидела и обычно кричала мне, чтобы я убрала звук, пока она не рехнулась. Но в тот день она сама дважды прибавляла громкость, и я уже в самом деле начала чувствовать себя Вавилонской блудницей.
Тем не менее из дома Уайтов никто не выходил. Даже хозяйка не показывалась развесить на веревках белье… Вот, кстати, еще один штрих: она никогда не вывешивала на улице нижнее белье. Не только свое, но и Кэрри, хотя ей было всего три года. Исключительно в доме.
Я немного успокоилась и решила, что Маргарет, может быть, увела Кэрри куда-нибудь в парк — помолиться на природе или что-нибудь еще в таком духе. Короче, спустя какое-то время я перевернулась на спину, закрыла глаза рукой и задремала. А когда проснулась, рядом, разглядывая меня в упор, стояла Кэрри.
Миссис Хоран умолкает, глядя куда-то в пространство. Снаружи бесконечной чередой проносятся машины. Я слышу тонкое гудение моего репортерского магнитофона. Но все это кажется лишь хрупкой, тонкой оболочкой другого, мрачного мира — настоящего мира, где и зарождаются кошмары.
— Она была такая лапушка, — продолжает Стелла Хоран, закуривая. — Я видела ее школьные фотографии и то ужасное, расплывчатое черно-белое фото на обложке Ньюсуика. Помню, смотрела на них и думала: Боже, куда же она исчезла? Что с ней сделала эта женщина? Странное какое-то чувство возникало: и страх, и жалость.. Такая милая была девчушка — розовые щечки, яркие карие глаза, волосы светлые, только видно, что они потом потемнеют. Одно слово — лапушка. Милая, умница, совершенно неиспорченная. Видимо, тогда отравляющее душу влияние ее матери еще не проникло так глубоко.
Я чуть приподнялась от неожиданности и попыталась улыбнуться. Никак не могла сообразить, как поступить. Меня здорово разморило, и голова совершенно не работала. Потом просто взяла и сказала: Привет. На ней было желтое платьице, довольно симпатичное, только очень уж длинное для маленькой девочки, да еще летом — оно ей чуть не до лодыжек доходило.
Кэрри не улыбнулась в ответ, а, указав на меня пальцем, спросила:
— Это что?
Я поглядела на себя и увидела, что, пока спала, лифчик совсем сполз. Я его поправила и ответила:
— Это моя грудь, Кэрри.
А она на полном серьезе:
— Я тоже такую хочу.
— Подожди немного, Кэрри, — объяснила я ей. — Лет через восемь-девять и у тебя появится…
— Нет, не появится, мама сказала, что у хороших девочек ее не бывает. — Она очень странно выглядела, когда это говорила, странно для маленькой девочки: как-то печально и в то же время самодовольно.
Я даже ушам своим не поверила и выпалила первое же, что пришло мне в голову:
— Но я тоже хорошая девочка. Да и у твоей мамы есть грудь.
Кэрри опустила голову и сказала что-то так тихо, что я даже не расслышала. А когда попросила ее повторить, она посмотрела на меня как-то с вызовом и сказала, что, мол, мама была плохая, когда ее сделала, и поэтому, мол, у нее есть грудь — мерзостные подушки, она сказала, только как бы в одно слово. Мне с трудом верилось, что такое может быть. Я была потрясена и даже ничего не могла сказать в ответ. Мы только смотрели друг на друга молча, и больше всего в тот момент мне хотелось схватить эту маленькую несчастную девчонку и унести куда-нибудь далеко-далеко.
Но тут из кухонной двери появилась Маргарет Уайт и увидела нас вместе.
Наверно, с минуту она просто пялилась на нас, не веря своим глазам. Затем открыла рот и завопила. Ничего отвратительнее я за всю свою жизнь не слышала — словно самец-аллигатор в болоте. Она именно вопила. Ярость, неприкрытая, бешеная ярость. Лицо у нее стало красным, как пожарная машина, руки сжались в кулаки — она вся тряслась и, задрав голову в небо, вопила что есть сил. Я думала, ее удар хватит, честное слово: ее аж всю перекосило, а лицо стало, как у мегеры.
А Кэрри… та перепугалась до смерти, только в обморок не упала, вся сжалась и буквально позеленела.
Тут ее мать как заорет:
— КЭЭЭРРРРРРРРРИИИИ!
Я вскочила и тоже закричала: Ну-ка не смейте на нее орать! Как вам не стыдно! В общем, какую-то ерунду в таком духе. Не помню точно. Кэрри пошла назад, потом остановилась, сделала еще несколько шагов, и в тот момент, когда переходила с нашей лужайки на свою, она обернулась и посмотрела на меня… Этот взгляд… Просто ужасно… Я не могу передать, что в нем прочла. И тягу, и ненависть, и страх… и горе. Словно сама жизнь обрушилась на нее, подобно каменному граду, — и это в три-то года.
Тут на заднее крыльцо вышла моя мать, и при виде девочки лицо у нее будто сникло. А Маргарет… та продолжала кричать что-то про шлюх, про блудниц, про грехи отцов, что падут на детей аж до седьмого колена… Я просто дар речи потеряла, язык стал, как сухой лист.
Всего секунду, наверно, Кэрри стояла в нерешительности на границе двух участков, затем Маргарет Уайт глянула вверх и, Богом клянусь, она залаяла на небо. Именно залаяла. А потом вдруг принялась… истязать себя, что ли. Она впивалась пальцами себе в щеки и в шею, оставляя красные полосы и царапины, и раздирала на себе одежду.
Кэрри вскрикнула: Мама! и бросилась к ней.
Миссис Уайт присела как-то по-лягушечьи и развела руки в стороны. Я думала, она ее раздавит, и невольно закричала. А Маргарет Уайт только улыбалась. Улыбалась и пускала слюни, которые текли по подбородку… Боже, как это противно!
Она схватила Кэрри в охапку, и они скрылись за дверью. Я выключила радиоприемник, и нам было их слышно. Не все, конечно, отдельные слова, но мы и так понимали, что происходит. Молитвы, всхлипы, вопли — безумие какое-то. Затем Маргарет велела Кэрри забираться в чулан и молиться. Девочка плакала, кричала, что она не нарочно, что больше не будет… А затем тишина. Мы с мамой переглянулись, и я могу сказать, что никогда не видела ее в таком состоянии, даже когда умер папа. Она только сказала:
Бедный ребенок…, и все. Потом мы тоже пошли в дом.
Стелла Хоран встает и подходит к окну — привлекательная женщина в желтом сарафане с открытой спиной.
— Знаете, я как будто переживаю те события заново, — говорит она, поворачиваясь. — У меня внутри все просто кипит. — Она обнимает себя руками, словно ей стало холодно, и невесело усмехается. — Да, она была такая милая. Глядя на эти фотографии, никогда не скажешь…
За окном по-прежнему спешат туда-сюда машины, а я сижу и жду, когда она продолжит рассказ. В этот момент она напоминает мне прыгуна с шестом, который глядит на планку и раздумывает, не слишком ли высоко ее поставили.
— Мама заварила шотландский чай, крепкий, с молоком — вроде того, как она всегда заваривала, когда я еще девчонкой залезала в крапиву или расшибалась, падая с велосипеда. Ужасное варево, но мы пили, сидя друг напротив друга на кухне — она в каком-то старом домашнем платье с разошедшимся па спине швом, а я в своем бикини Вавилонской блуд чипы. Мне хотелось плакать, но все это было слишком жизненно, не так, как в кино. Однажды, когда я ездила в Нью-Йорк, я видела, как старый пьяница тащит по улице за руку маленькую девочку в голубом платье. Она так плакала, что у нее кровь пошла носом. У старика был зоб, и шея — будто велосипедная камера. Огромная красная шишка на лбу, прямо посередине, а на синем пиджаке из саржи длинная белая полоса. Но все торопливо шли мимо, потому что, если не обращать внимание, они скоро скроются из вида. Тоже очень жизненно.
Я хотела сказать об этом матери и только открыла рот, как случилось то, другое событие — то самое, видимо, которое вас и интересует. Снаружи что-то бухнуло в землю, да так, что зазвенела посуда в буфете — не просто звук, а еще и ощущение удара, словно кто-то спихнул с крыши тяжелый металлический сейф.
Она закуривает новую сигарету и несколько раз быстро затягивается.
— Я подошла к окну и выглянула на улицу, но ничего особенного не увидела. И только когда уже собралась вернуться к столу, с неба упало что-то еще. Что-то блестящее. Я в первое мгновение подумала, что это большой круглый кусок стекла. Он ударился о край крыши Уайтов и разлетелся на мелкие осколки, только это было вовсе не стекло, а большая глыба льда. Я хотела повернуться, сказать об этом маме, и тут они посыпались прямо как град.
Глыбы падали па крышу Уайтов, на задний двор, на лужайку перед домом, на наружную дверь в погреб. Эта дверь была сделана из листового железа, и, когда по ней ударила первая глыба, раздался такой низкий звон, словно звук церковного колокола. Мы с мамой даже вскрикнули одновременно и прижались друг к другу, словно две маленькие девчонки во время грозы.
А потом вдруг все кончилось. Из дома напротив не доносилось ни звука. Я видела, как тают па солнце осколки льда и стекает по черепице вода. Огромный кусок льда застрял там между скатом крыши и невысокой трубой. Солнце блестело так ярко, отражаясь в этой глыбе льда, что больно было смотреть.