Кинг Стивен. Мертвая зона

   – Прости, что напугал тебя, – сказал он и потерся носом о ее нос, потом разомкнул объятья. Он поднял маску вверх. – А я думал, она тебе понравится. Хочу ее надеть в пятницу на уроке.
   – Но, Джонни, это же нарушит порядок.
   – Как-нибудь обойдется, – сказал он с усмешкой. И, черт возьми, у него наверняка бы обошлось.
   Сара приходила в школу каждый день в больших очках, словно сельская учительница, волосы стянуты в пучок такой тугой, что, казалось, она вот-вот закричит от боли. Сара носила юбки чуть выше колен, хотя у большинства девчонок они едва прикрывали трусики (а ноги у меня все равно лучше, со злорадством думала Сара). Она рассаживала учеников в алфавитном порядке, что, по закону средних чисел, должно было вроде удерживать шалунов на расстоянии друг от друга, и решительно отсылала провинившихся к заместителю директора, руководствуясь при этом соображением, что тот – в отличие от нее – получает дополнительные пятьсот долларов в год за выполняемую им роль экзекутора. И все равно школа была для нее постоянной борьбой с дьяволом, преследующим всякого начинающего учителя, – с Беспорядком. Особенно раздражало Сару постоянное присутствие своего рода негласного суда присяжных – общественного мнения учеников, – который оценивал каждого нового учителя, и вынесенный вердикт был не в ее пользу.
   Джонни, по крайней мере внешне, вовсе не соответствовал представлению о том, каким должен быть хороший учитель. Он слонялся из класса в класс, витая в каких-то сладких грезах, и частенько опаздывал на урок, заболтавшись с кем-нибудь на переменке. Он разрешал детям сидеть там, где им захочется, и они каждый день меняли места, причем классные драчуны неизбежно оказывались в задних рядах. При таком условии Сара не смогла бы запомнить их имен до марта, а Джонни уже знал всех учеников как свои пять пальцев.
   Он был высокого роста и немного сутулился, за что дети прозвали его Франкенштейном^[3]. Правда, Джонни был скорее этим доволен, чем раздосадован. У него на уроках царили тишина и спокойствие, прогульщиков было мало (у Сары ученики постоянно сбегали), и тот же суд присяжных относился к нему благосклонно. Он был из тех учителей, которым через пятьдесят лет посвящают школьные ежегодники. У Сары так не получалось. И она часто выходила из себя, не понимая почему.
   – Хочешь пива на дорогу? Или стакан вина?
   – Нет. Надеюсь, ты при деньгах, – сказала она, беря его под руку и решив больше не сердиться. – Я ведь меньше трех сосисок не съедаю. Особенно на последней ярмарке в году.
   Они собирались в Эсти, расположенный в двадцати милях к северу от Кливс Милс; единственной претензией этого городка на сомнительную славу было проведение САМОЙ ПОСЛЕДНЕЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ ЯРМАРКИ В НОВОЙ АНГЛИИ. Ярмарка закрывалась в пятницу вечером, в канун Дня всех святых.
   – Если учесть, что зарплата у нас в пятницу, с деньгами неплохо. У меня восемь долларов.
   – Мать честная! – Сара закатила глаза. – Я всегда знала, что, если буду ангелом, небо пошлет мне в один прекрасный день папулю-толстосума.
   – Мы, сутенеры, делаем ба-а-а-льшие деньги, крошка. Сейчас возьму пальто, и едем.
   Сара смотрела на него с отчаянной нежностью, и внутренний голос, который звучал все чаще и чаще – когда она стояла под душем, читала, готовилась к урокам или стряпала одинокий ужин, – заговорил вновь, словно в одной из полуминутных рекламой по телевизору: Он очень и очень приятный человек, с ним легко, он занятный, никогда не заставит тебя плакать. Но разве это любовь? То есть достаточно ли всего этого для любви? Даже когда ты училась кататься на двухколесном велосипеде, ты не раз падала и сбивала себе коленки. Даром ничего не дается. А тут тем более.
   – Я в туалет, – сказал он.
   – Давай. – Она слегка улыбнулась. Джонни был из тех, кто почему-то неизменно ставит всех в известность о своих естественных надобностях.
   Она подошла к окну и выглянула на Главную улицу. На площадку для стоянки автомашин, рядом с пиццерией О’Майка, высыпали ребятишки. Неожиданно ей захотелось побегать с ними, превратиться в маленькую девочку, оставить все свои заботы позади или – перебросить в будущее.
   Она отвернулась от окна и подошла к софе, на которую Джонни положил маску.
   – С праздником, – фыркнула она.
   – Что? – откликнулся Джонни.
   – Если ты сейчас не выйдешь, я еду без тебя.
   – Выхожу.
   – Отлично!
   Она провела пальцем по маске с лицом Джекиля и Хайда. Левая сторона от доброго доктора Джекиля, правая, звероподобная, – от Хайда. Что с нами будет ко Дню благодарения? – подумала она. А к рождеству?
   От этой мысли по телу пробежал нервный озноб.
   Он ей нравился. Он был совершенно нормальный, приятный мужчина.
   Она вновь взглянула на маску: мерзкий Хайд, подобно раковой опухоли, вырастал из лица Джекиля. Маска была покрыта люминесцентной краской, поэтому она и светилась в темноте.
   А что такое нормальный? Никто. Ничто. Пожалуй, нет. Будь он нормальный, разве ему пришло бы в голову надеть нечто подобное в классе и думать при этом, что дисциплина не пострадает? И как могли дети называть его Франкенштейном и все-таки любить и уважать? И это нормально?
   Сквозь занавес из бус, отделявший туалет и спальню от гостиной, проскользнул Джонни.
   Если он захочет сегодня лечь со мной в постель, я, пожалуй, не буду против.
   От этой мысли стало тепло, как бывает, когда возвращаешься домой после долгого отсутствия.
   – Ты что улыбаешься?
   – Да так, – сказала она, бросая маску.
   – Ну а все-таки. Что-нибудь приятное? Вспомнила, как нюхала кокаин, дружище?
   – Джонни, – сказала она, положив руку ему на грудь и вставая на цыпочки, чтобы поцеловать его, – не обо всем надо говорить вслух. Пошли.
 
   Они задержались в вестибюле, пока он застегивал свою джинсовую куртку, и взгляд ее опять невольно остановился на плакате «ЗАБАСТОВКА!» – со сжатым кулаком на пылающем фоне.
   – В этом году будет новая студенческая забастовка, – проследив за ее взглядом, сказал он.
   – Против войны?
   – На сей раз не только. Вьетнам, призыв резервистов и волнения в Кентском университете взбудоражили студентов. Думаю, что никогда еще в аудиториях не сидело так мало хрюкал.
   – Это ты о ком?
   – Да об отличниках, которым наплевать на наше общество, лишь бы оно обеспечило им потом оклад в десять тысяч долларов. Хрюкале наплевать на все, кроме своей шкуры. Но теперь другие времена. Большинство из них проснулись. Грядут большие перемены.
   – И это для тебя важно? Даже когда университет уже позади?
   Он подобрался:
   – Мадам, я же из Мэнского университета. Смит, выпуск семидесятого! Мы высоко держим марку старого доброго Мэна.
   Она улыбнулась:
   – Ладно, поехали. Я хочу прокатиться на карусели, пока ее не закрыли.
   – Прекрасно, – сказал он, беря ее за руку. – За углом моего дома случайно оказалась твоя машина.
   – И есть восемь долларов. Нас ждет блестящий вечер.
   Вечер был облачный, но не дождливый, для позднего октября достаточно теплый. Наверху серп луны пытался пробиться сквозь завесу облаков. Джонни обхватил ее рукой, она прижалась к нему.
   – Знаешь, Сара, я о тебе все время думаю, – сказал он почти небрежно, но только почти. Сердце у нее слегка замерло, а затем бешено застучало.
   – Правда?
   Они обогнули угол, и Джонни открыл ей дверцу. Обойдя машину, он сел за руль.
   – Тебе холодно?
   – Нет, – ответила она. – Вечер очень теплый.
   – Да, – согласился он, отъезжая. Она вновь мысленно вернулась к нелепой маске. Половина доктора Джекиля с голубым глазом Джонни в пустой глазнице, расширенной от удивления: – Слушайте, я вчера изобрел новый коктейль, но едва ли его буду подавать в барах, – с этой половиной лица было все в порядке, потому что за ней проглядывала частица самого Джонни. Ее испугала другая половина – Хайда. За ней мог скрываться кто угодно, потому что тот глаз превратился в щелку.
   Но когда они приехали на ярмарку в Эсти, где в темноте на центральной аллее мигали голые лампочки, а длинные неоновые спицы чертова колеса мелькали вверх-вниз, она уже забыла о маске. Он был рядом, их ждал приятный вечер.
 
   Они пошли по центральной аллее, держась за руки, почти не разговаривая, и Сара поймала себя на том, что вспоминает ярмарки своего детства. Она было родом из Саут-Париса, городка, производившего целлюлозу, в западной части штата Мэн, а большая ярмарка обычно проходила во Фрайберге. Джонни, выросший в Паунале, наверное, посещал ярмарку в Топсеме. По сути, все ярмарки в таких городках походили одна на другую и с годами почти не менялись. Паркуешь машину на грязной стоянке, платишь при входе два доллара, и едва оказываешься на ярмарке, как чувствуешь запах горячих сосисок, жареного перца и лука, бекона, леденцов, опилок и сладковатый аромат конского навоза. Слышишь лязг русской горки для малышей, которую называют «полевая мышь». Слышишь хлопанье ружей в тире, металлический рев репродукторов, которые выкликают номера для игроков в бинго; репродукторы развешены вокруг большого тента, заполненного длинными столами и складными стульями из местного похоронного бюро. Рок-н-ролл по громкости спорит с ревом органа. Доносится нескончаемый крик зазывал – два выстрела за два десятицентовика, и ты получаешь набитую опилками собачку для своего ребеночка. Эй-эй-как-вас-там, стреляйте, пока не выиграете. Ничего не изменилось. Ты снова ребенок, жаждущий, чтобы тебя облапошили.
   – Смотри! – остановила она его. – Карусель! Карусель!
   – Конечно, – успокоил ее Джонни. Он протянул женщине в кассовой будке долларовую бумажку, та сунула ему два красных билета и две десятицентовые монетки, не поднимая глаз от журнала «Фотоплей».
   – Что значит «конечно»? Почему ты так со мной разговариваешь?
   Он пожал плечами. Лицо его выражало полную невинность.
   – Речь не о том, что ты, Джон Смит, сказал. Важно, как ты это сказал.
   Карусель остановилась. Люди слезали и проходили мимо – в основном подростки в голубых армейских рубашках из плотной хлопчатобумажной ткани или расстегнутых куртках. Джонни провел ее по деревянному помосту и подал билеты служителю, у которого был вид самого скучающего создания во вселенной.
   – Эко диво, – сказал Джонни, когда тот усадил их в маленькие круглые скорлупки и закрепил страхующую перекладину. – Просто эти кабинки вращаются по замкнутому кольцу, так?
   – Так.
   – А эти замкнутые кольца уложены на большой круглой тарелке, которая сама вращается, так?
   – Так.
   – И когда карусель разгоняется, кабина, где мы сидим, вертится по своей маленькой орбите и может развить такую скорость, которая ненамного меньше, чем у космонавтов при взлете с мыса Кеннеди. Я знал одного парня… – Джонни с серьезным видом наклонился к ней.
   – Ну да, очередная твоя сказка, – неуверенно сказала Сара.
   – Когда этому парнишке было пять лет, он упал со ступенек и заработал маленькую, с волосок, трещинку в шейном позвонке. А десять лет спустя он разогнался на карусели в Топсеме на ярмарке… и… – Он передернул плечами и похлопал ее сочувственно по руке… – Но с тобой, очевидно, будет все в порядке, Сара.
   – Ой… Я хочу сойти…
   А карусель несла их все быстрее, превращая ярмарку и центральную аллею в наклонное смазанное пятно из огней и лиц. Сара вскрикивала, смеялась, затем начала колотить его.
   – Трещинка с волосок! – кричала она ему. – Я покажу тебе трещинку, когда мы слезем, врун несчастный!
   – Как, уже чувствуешь что-нибудь в шейном позвонке? – вкрадчиво спросил он.
   – Врун!
   Они кружились все быстрей и быстрей, и когда пролетали мимо служителя – в десятый? пятнадцатый раз? – Джонни наклонился и поцеловал ее, а кабинка со свистом вращалась по своей орбите, их губы сливались во что-то горячее, волнующее и родное. Затем круг замедлил движение, кабина как бы нехотя сделала еще один оборот и, наконец, покачиваясь и подергиваясь, остановилась.
   Они вылезли, и Сара обхватила его шею.
   – Трещинка с волосок, балда ты! – прошептала она.
   Мимо них проходила тучная дама в голубых брюках и дешевых кожаных туфлях, похожих на тапочки. Джонни обратился к ней, показывая большим пальцем на Сару:
   – Эта девочка пристает ко мне, мадам. Если увидите полицейского, скажите ему.
   – Вы, молодые люди, считаете себя слишком умными, – презрительно сказала тучная дама. Она заковыляла по направлению к тенту для игры в бинго, еще крепче зажав под мышкой сумочку. Сара прыснула.
   – Ты невозможен.
   – Я плохо кончу, – согласился Джон. – Моя мама всегда говорила.
   Они снова пошли бок о бок по центральной аллее в ожидании, когда мир перестанет качаться у них перед глазами и под ногами.
   – Она очень религиозна, твоя мама? – спросила Сара.
   – Она баптистка до мозга костей, – ответил Джонни. – Но она ничего. Ее не заносит. Когда я дома, она не может удержаться и вечно подсовывает мне брошюрки, но тут уж ничего не попишешь. Мы с отцом смирились. Я пытался было затевать с ней разговоры – скажем, спрашивал, с кем, черт подери, мог Каин сожительствовать в земле Нод, если его папаша и мамаша были первыми людьми на Земле, ну и всякое такое, но потом решил, что это, в общем-то, гадко, и бросил. Два года назад мне казалось – Юджин Маккарти спасет мир… что до баптистов, то они по крайней мере не выставляют Иисуса кандидатом в президенты.
   – А отец твой не религиозен?
   Джонни рассмеялся.
   – Не знаю. Во всяком случае, не баптист. – На мгновение задумался и добавил: – Он плотник, – будто это все объясняло. Сара улыбнулась.
   – Что подумала бы твоя мать, если бы узнала, что ты встречаешься с пропащей католичкой?
   – Попросись ко мне в гости, – отпарировал Джонни, – чтобы она могла всучить тебе несколько брошюр.
   Сара остановилась, продолжая держать его под руку.
   – Ты хочешь пригласить меня к себе домой? – спросила она, глядя ему в глаза.
   Добродушное лицо Джонни посерьезнело.
   – Да, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты познакомилась с ними… и наоборот.
   – Почему?
   – А ты не знаешь? – мягко произнес он, и вдруг у нее перехватило горло и застучало в висках, и слезы уже готовы были навернуться на глаза. Она сильно сжала его руку.
   – Джонни, ты мне нравишься, ты знаешь это?
   – Ты мне нравишься еще больше, – серьезно сказал он.
   – Покатай меня на чертовом колесе, – вдруг потребовала она с улыбкой. Больше никаких разговоров на эту тему. Сначала надо все обдумать, попытаться заглянуть в будущее. – Я хочу взлететь наверх, откуда мы все увидим.
   – Можно тебя поцеловать наверху?
   – Дважды, если успеешь.
   Она привела его к билетной кассе, где он оставил еще одну долларовую бумажку. Покупая билеты, он рассказывал:
   – Когда я учился в школе, я знал парня, служившего на подобной ярмарке, так он рассказывал, что работяги, собирающие эти колеса, обычно в стельку пьяные и забывают завинтить…
   – Иди к черту, – беззаботно сказала она. – Никто не живет вечно.
   – Но все стремятся к этому, ты разве не замечала? – сказал он, усаживаясь следом за ней в качающуюся гондолу.
   Наверху он поцеловал ее несколько раз, октябрьский ветер ерошил волосы, и ярмарочные аллеи раскидывались внизу, подобно светящемуся в темноте циферблату.
 
   После чертова колеса они покатались на детской карусели, хотя он честно сознался, что чувствует себя паршиво. Ноги у него были такие длинные, что ему пришлось широко их расставить, садясь на гипсового коня. Она нарочно рассказала ему, что знала в школе девочку, у которой было больное сердце, но никто об этом не догадывался, и вот однажды она пошла кататься на карусели с приятелем, и…
   – Когда-нибудь ты пожалеешь, – со спокойной убежденностью произнес он. – Нельзя, Сара, строить отношения на обмане.
   Она показала ему язык.
   Потом был зеркальный лабиринт, действительно хороший, Саре вспомнился роман Брэдбери «Кто-то страшный к нам идет» – в нем изображаются такой же лабиринт, и маленькая старая учительница чуть не потерялась там окончательно. Сара видела, как Джонни неуклюже топчется среди зеркал и машет ей рукой. Десятки Джонни, десятки Сар. Они проходили мимо друг друга, мелькали за неевклидовыми углами и как бы исчезали. Она поворачивала голову налево, направо, утыкалась носом в прозрачное стекло и беспомощно хихикала, скорей всего из страха, что оказалась в замкнутом пространстве. Одно зеркало превратило ее в приземистого карлика из книг Толкиена. В другом она выглядела длиннющей долговязой девчонкой с ногами в четверть мили.
   Наконец они выбрались из лабиринта, он купил пару сосисок и здоровый бумажный стакан жаренных в масле картофельных ломтиков, которые были сейчас такие же вкусные, какими они бывают, когда тебе еще нет пятнадцати.
   Они миновали веселое заведение. Перед входом стояли четыре девицы в юбках с блестками и в бюстгальтерах. Они пританцовывали под старый мотивчик Джерри Ли Льюиса, а зазывала расхваливал в микрофон их достоинства. «Обними меня, милый, покрепче, – ревел Джерри Ли Льюис, его рояль выплескивал буги-вуги на присыпанные опилками аллеи. – Обними меня, милый, покрепче… ухвати-ка быка за рога… надоели мне сладкие речи… ну давай не валяй дурака…»
   – Клуб «Плейбой», – восхитился Джонни и рассмеялся. – Раньше такое заведение было в Гаррисон Бич. Зазывала там божился, что девицы с завязанными за спиной руками могут снять очки прямо с вашего носа.
   – Любопытный способ подцепить модную болезнь, – сказала Сара, и Джонни покатился со смеху.
   По мере их удаления голос зазывалы, усиленный динамиком, звучал все глуше под звуки рояля Джерри Ли, этой знойной музыки, долетавшей, как некое будоражащее напоминание из отживших и смолкших пятидесятых: «Давайте, ребята, заходите, не стесняйтесь, а наши девочки и вовсе не стеснительные! Главное происходит за стенами… ваше образование будет неполным, пока вы не увидите представление в клубе “Плейбой”».
   – Не хочешь ли вернуться и закончить свое образование? – спросила она.
   Он улыбнулся.
   – Я уже завершил курсовую на эту тему. А с диссертацией, пожалуй, можно подождать.
   Она взглянула на часы:
   – Гляди-ка, уже поздно. А завтра опять в школу.
   – Да. Хорошо еще, что сегодня пятница.
   Она вздохнула, вспомнив свой пятый и седьмой классы, где завтра у нее современная литература. В обоих – невозможные хулиганы.
   Они протолкались назад, к середине главной аллеи. Толпа редела. Карусель уже закрылась. Двое рабочих с сигаретами в углах рта задергивали брезент на «полевой мыши». Хозяин аттракциона «ставь-пока-не-выиграешь» тушил свет.
   – Ты занята в субботу? – спросил он, вдруг оробев. – Конечно, до субботы времени осталось немного, но…
   – Есть кое-какие планы, – ответила она.
   – Ясно.
   Она не могла вынести удрученного вида Джонни, было бы подло дразнить его дальше.
   – Я занята с тобой.
   – Да?.. Правда? Слушай, это же прекрасно. – Он улыбнулся ей, она – в ответ. Внутренний голос, который иногда, казалось, принадлежал другому человеку, внезапно заговорил:
   Тебе снова хорошо, Сара. Ты счастлива. Разве это не здорово?
   – Да, здорово, – сказала она. Она привстала на цыпочки и быстро его поцеловала. Она заставила себя говорить, пока не передумала: – Знаешь, иногда в Визи бывает так одиноко… Пожалуй, я могла бы… провести с тобой ночь.
   Он взглянул на нее с теплотой, с такой задумчивостью, что у нее внутри все затрепетало.
   – А ты этого хочешь, Сара?
   Она кивнула.
   – Да, очень.
   – Прекрасно, – сказал он и обнял ее.
   – Ты уверен? – спросила Сара немного застенчиво.
   – Я только боюсь, что ты передумаешь.
   – Не передумаю, Джонни.
   Он еще крепче притянул ее к себе.
   – Это будет моя самая счастливая ночь.
   Они проходили мимо Колеса удачи – единственного открытого павильона в той части центральной аллеи, вспоминала позже Сара. Хозяин только что смел мусор в кучку – искал скатившиеся с игральной доски десятицентовики. Наверно, он скоро закроет свое заведение, подумала Сара. За хозяином виднелось большое колесо со спицами, по его окружности светились маленькие электрические лампочки. Должно быть, он услышал последние слова Джонни, потому что почти автоматически занял свое рабочее место, глазами продолжая искать на грязном полу белые пятнышки серебра.
   – Э-э-эй, мистер, крутаните на счастье Колесо удачи, превратите центы в доллары. Все зависит от этого Колеса, попытайте счастья, один маленький десятицентовик, и Колесо закрутится.
   Джонни повернулся на звук его голоса.
   – Джонни?
   – Я бы попытал счастья, как он выразился. – Он улыбнулся ей. – Ты не против?
   – Нет, пожалуйста. Только не долго.
   Он снова взглянул на нее с таким задумчивым выражением, от которого ее охватила странная слабость, одновременно промелькнула мысль: как-то у нас все получится? В животе у Сары что-то перевернулось, к горлу подступила тошнота, и ее неожиданно повлекло к нему.
   – Я не задержусь. – Он посмотрел на хозяина заведения. Аллея перед павильоном почти совсем опустела; стало прохладнее, так как нависавшие облака рассеялись. Все трое выдыхали струйки пара.
   – Попытаете счастья, молодой человек?
   – Да.
   Когда они приехали на ярмарку, Джонни переложил все деньги в маленький нагрудный кармашек; теперь он вытащил из него то, что осталось от восьми долларов. Один доллар и восемьдесят пять центов.
   Игральная доска представляла собой полосу желтого пластика, на которой в квадратах были нарисованы цифры и комбинации. Она выглядела как поле в рулетке, но Джонни тут же заметил, что в Лас-Вегасе такие комбинации привели бы игроков в уныние. Ставка на серию цифр при выигрыше лишь удваивалась. Две цифры – зеро и двойное зеро – давали выигрыш хозяину. Джонни сказал об этом, но хозяин только пожал плечами.
   – Поезжайте в Вегас, если хотите. Вольному воля.
   Но у Джонни в этот вечер было слишком хорошее настроение. Все началось довольно неудачно из-за маски, но затем пошло прекрасно. По правде говоря, это был его лучший вечер за много лет и, может быть, лучший в жизни. Он взглянул на Сару. Она была возбуждена, глаза блестели.
   – Что скажешь, Сара?
   Та тряхнула головой.
   – Для меня эта игра все равно что греческий. Что нужно делать?
   – Поставить на номер. Либо на красное-черное. Либо на чет-нечет. Либо на серию из десяти цифр. Выигрыши разные. – Он взглянул на хозяина, который ответил ему отсутствующим взглядом. – По крайней мере должны быть разные.
   – Ставь на черное, – сказала она. – Как-то более волнующе, правда?
   – Черное, – сказал Джонни и бросил десятицентовик на черный квадрат.
   Хозяин уставился на монету, одиноко лежавшую на игральной доске, вздохнул:
   – Круто взял, ничего не скажешь, – и повернулся к Колесу.
   Джонни рассеянно поднял руку ко лбу.
   – Стойте, – быстро сказал он и кинул один из трех четвертаков на квадрат с цифрами 11–20.
   – Уверены?
   – Уверен, – сказал Джонни.
   Хозяин крутанул Колесо, и оно завертелось в кольце из лампочек, черный и красный цвета слились в одно. Джонни рассеянно потирал лоб. Колесо стало останавливаться, и теперь было слышно, как с размеренностью метронома пощелкивает маленькая деревянная трещотка, скользя мимо шпилек, разделявших номера. Она дошла до 8, затем до 9, остановилась было на 10, но проскочила на 11 и, щелкнув напоследок, окончательно успокоилась.
   – Дама проигрывает, джентльмен выигрывает, – сказал хозяин.
   – Джонни, ты выиграл?
   – Похоже, что так, – сказал Джонни, в то время как хозяин доложил два своих четвертака к его монете. Сара издала легкий вскрик, едва успев заметить, как хозяин смахнул десятицентовик со стола.
   – Я же сказал, это мой счастливый вечер, – проговорил Джонни.
   – Один раз – везение, два раза – счастье, – заметил крупье. – Эй-эй-эй!
   – Давай, Джонни, – сказала Сара.
   – Хорошо. Мне на тот же номер.
   – Запускать?
   – Да.
   Хозяин снова крутанул Колесо, и пока оно вертелось, Сара тихонько прошептала:
   – А они не жульничают с этими колесами?
   – Было дело. А теперь власти их проверяют, так что приходится полагаться исключительно на везение.
   Колесо замедлило вращение и щелкнуло напоследок. Стрелка проскочила 10 и вошла в поле Джонни, замедляя бег.
   – Давай, давай! – закричала Сара. Двое подростков, шедших к выходу, остановились посмотреть на игру.
   Деревянная трещотка очень медленно миновала 16, затем 17 и остановилась на 18.
   – Джентльмен снова выиграл. – Хозяин добавил еще шесть четвертаков к кучке Джонни.
   – Ты богач! – воскликнула Сара и поцеловала его в щеку.
   – Тебе везет, парень, – с готовностью согласился хозяин. – Никто не бросает такую везуху. Эй-эй-эй!
   – Ставить опять? – спросил Джонни Сару.
   – А почему бы нет!
   – Давайте, давайте, – сказал один из подростков. На куртке у него был значок с Джими Хендриксом. – Этот тип ободрал меня сегодня на четыре доллара. Хотел бы я посмотреть, как его вздрючат.
   – Тогда ты тоже, – сказал Джонни Саре. Он дал ей одну из девяти монет, лежавших столбиком. После короткого колебания она положила ее на 21. Отдельные цифры при выигрыше оплачиваются десять к одному – явствовало из правил.
   – Продолжаешь, парень?
   Джонни глянул на восемь четвертаков, лежавших столбиком на доске, и стал потирать лоб, будто чувствовал приближение головной боли. Внезапно он смел с доски четвертаки и потряс ими в сжатых ладонях.