Страница:
(«Ни у кого из МОИХ родственников не было такого воображения».)
Отключается и съезжает с дороги. Вниз, вниз, вниз. Удар — и взрыв, огненный шар. Она и не осознала, что умерла.
Если она умерла, то и он умрет здесь, как крыса в ловушке.
Он все еще думал, что вот-вот потеряет сознание, и тогда ему станет легче, но беспамятство не приходило. Вместо него пришел Тридцатый Час, и Сороковой пришел. Царица Боль и Мечта о Воде слились в одну лошадь (Забывший Покушать уже давно остался далеко позади), и он теперь чувствовал себя как насекомое на гладком стекле микроскопа или как червяк на крючке — бессмысленно корчился и ждал лишь смерти.
На ее щеках играл здоровый румянец, и глаза жизнерадостно светились. Энни Уилкс была настолько хороша собой, насколько вообще может быть хороша собой Энни Уилкс. В мозгу Пола Шелдона пронеслась последняя отчетливая и здравая мысль: Она похожа на вдову, которая только что потрахалась после десяти лет полного воздержания.
В руке она держала стакан воды — большой стакан воды.
— Попейте, — произнесла она и приподняла его голову так, чтобы он мог отхлебнуть и не поперхнуться; рука ее еще не успела согреться после мороза. Он торопливо сделал три больших глотка, острая сухая боль обожгла язык, вода потекла по подбородку на рубашку, и тогда она убрала стакан.
Он трясущимися руками потянулся к стакану.
— Нет, — сказала она. — Нет, Пол. Сначала понемногу, не то вас вырвет.
Чуть погодя она снова поднесла стакан к его губам и позволила сделать еще два глотка.
— Хорошо, — пробормотал он и слизнул каплю с губ. Ему смутно вспомнился солоноватый вкус горячей мочи. — Капсулы… больно… пожалуйста, Энни, пожалуйста, помогите ради Бога — мне так больно…
— Я все знаю, но сначала вы должны меня выслушать, — возразила она и взглянула на него сурово, но в то же время по-матерински нежно. — Мне нужно было уехать отсюда и подумать. Я думала долго и, надеюсь, придумала то, что надо. Я не была вполне уверена; у меня иногда путается в голове. Я это знаю. И с этим мирюсь. Именно поэтому я и не могла вспомнить, где была, когда меня об этом много раз спрашивали. Так вот, я помолилась. Вы знаете. Пол, Бог есть и Он слышит наши молитвы. Всегда слышит. И я помолилась Ему. Я сказала: «Милосердный Боже, когда я вернусь домой. Пол Шелдон, возможно, будет уже мертв». Но Бог ответил: «Он не умрет. Я сохранил его, и ты сможешь наставить его на путь, по которому ему следует пойти».
Вместо «наставить» она сказала что-то вроде «настоять», но Пол все равно почти не слышал ее; его взгляд был прикован к стакану с водой. Она дала ему еще три глотка. Он шумно глотнул, как жеребец на водопое, рыгнул и вскрикнул, когда по телу прошла судорога.
Она же тем временем продолжала добродушно смотреть на него.
— Я дам вам лекарство, и боль пройдет, но сначала вам нужно кое-что сделать, — сказала она. — Сейчас я приду.
Энни встала и направилась к двери.
— Нет! — закричал он.
Она не отреагировала. Он остался лежать в коконе боли, стараясь не стонать и не в силах сдержать стон.
— Энни, мне очень больно. — Слезы катились у него по щекам.
— Я знаю, милый. — Она поцеловала его в щеку — легко, как будто коснувшись пером. — Уже скоро.
Она вышла, а он лежал и тупо смотрел на жаровню для барбекю; такими обычно пользуются во дворе, а эта почему-то стоит в комнате и вызывает в памяти образы безжалостных идолов, требующих жертвоприношений.
Разумеется, Энни и задумала совершить жертвоприношение — потому что, когда она вошла в комнату, в одной руке у нее была рукопись «Быстрых автомобилей», единственный в мире вещественный результат его двухлетних трудов. В другой руке она держала коробок спичек.
И вот несчастье произошло. Даже стихийное бедствие. Ураган «Энни» note 8. Простодушной женщине даже в голову не пришло, что где-то может существовать копия «Быстрых автомобилей», и если бы он послушался, если бы не пожалел поганую сотню долларов…
— Да, — возразила она и протянула ему спички. Роман, отпечатанный на белой бумаге «Хаммермилл Бонд», лежал у нее на коленях. Лицо ее оставалось безмятежным.
— Нет, — сказал он, отворачиваясь: щеки его пылали.
— Да. Это мерзость. Она вас до добра не доведет.
— Да пропади оно пропадом, ваше добро! — заорал он; ему было уже все равно.
Она тихо рассмеялась. Ее темперамент явно решил отдохнуть. Но Пол достаточно хорошо знал Энни Уилкс и понимал, что темперамент может вернуться в любую минуту и крикнуть с порога: Я не могу оставаться в стороне! Как вы тут без меня?
— Прежде всего, — заговорила Энни, — добро не пропадет пропадом. Зло — да, но не добро. И второе: я знаю, что такое добро. Вы добрый. Пол. Вам только бывает нужна помощь. А теперь возьмите спички.
Он упрямо помотал головой:
— Нет.
— Да.
— Нет!
— Да.
— Нет, черт поберииии!
— Ругайтесь сколько хотите. Мне уже приходилось слышать брань.
— Я этого не сделаю. — Он закрыл глаза. Когда он открыл их, то увидел в ее руке картонный квадратик, на котором ярко-синими буквами было написано слово НОВРИЛ. Дальше шли слова, напечатанные красными буквами:
ОБРАЗЕЦ. НЕ ПРИМЕНЯТЬ БЕЗ ПРЕДПИСАНИЯ ВРАЧА. Ниже располагались четыре капсулы, запечатанные пластиковой пленкой. Он попытался схватить их. Энни отвела руку подальше.
— Когда сожжете, — сказала она. — Как только сожжете, я дам вам их — пожалуй, все четыре, — и боль отступит. Вы опять почувствуете себя хорошо и сможете взять себя в руки, я поменяю вам постельное белье — вижу, что вы его намочили, и вам, должно быть, неудобно, — и кроме того, я поменяю вас. К тому времени вы проголодаетесь, и я покормлю вас супом. И тостик поджарю без масла. Но я ничего не могу для вас сделать, пока вы не сожгли ее. Мне очень жаль. Пол.
Его язык уже был готов сказать: Да! Да, согласен! — поэтому его пришлось прикусить. Пол отодвинулся от нее — от соблазнительных, манящих, до безумия желанных белых капсул в прозрачной упаковке, наклеенной на картонный квадрат.
— Вы дьяволица, — сказал он.
— Ну да! Да! Так думает любой ребенок, когда мама входит на кухню и видит, что он играет флаконом с раствором для мытья раковины. Он, конечно, не говорит так, потому что у него нет вашего образования. Он просто говорит: «Мама, ты плохая!»
Она откинула у него со лба прядь волос. Ее пальцы погладили его по щеке, по шее и на мгновение сочувственно сжали его плечо.
— Маме неприятно, когда сын говорит, что она плохая, или кричит, когда у него что-то отнимают, вот как вы сейчас. Но она-то знает, что поступает правильно и исполняет свой долг. И я исполняю свой долг.
Она постучала по рукописи костяшками пальцев. Сто девяносто тысяч слов, пять живых людей, о которых здоровый, не умирающий от боли Пол Шелдон так заботился, сто девяносто тысяч слов и пять человек, которые с каждым мгновением казались ему все менее важными для него.
Лекарство. Лекарство. Ему необходимо принять это треклятое лекарство. Его герои — это тени, лекарство реально.
— Пол?
— Нет! — хныкнул он.
Легкий шорох капсул под прозрачной оболочкой — тишина — шорох спичек в коробке.
— Пол?
— Нет!
— Я жду. Пол.
Какого хрена ты разыгрываешь из себя героя, ради кого, черт тебя подери, стараешься? Что это, кино или телешоу? Зрителей, которые восхитились бы твоим мужеством, нет. Можешь исполнить ее желание, можешь сопротивляться. Будешь сопротивляться — умрешь, а она все равно сожжет рукопись. И что? Лежать и страдать ради книги, у которой тираж будет вполовину меньше, чем у наименее популярного из романов о Мизери; ради книги, которую Питер Прескотт непременно обгадит — элегантно, это он умеет — в нашем литературном оракуле под названием «Ньюсуик»? Опомнись, парень! Даже Галилей отрекся, когда увидел, что враг настроен серьезно.
— Пол! Я жду. И могу ждать весь день. Правда, я подозреваю, что к концу дня вы впадете в глубокую кому; по-моему, вы уже сейчас в предкоматозном состоянии, а у меня много…
У нее такой монотонный, невыразительный голос…
Да! Давай сюда спички! Давай бикфордов шнур! Давай бомбу и напалм! Я согласен уничтожить ее, мадам, если только вы этого хотите!
Голос соглашателя, задача которого — выжить. Но другая часть его сознания, слабеющая, в предкоматозном состоянии, продолжала твердить: Сто девяносто тысяч слов! Пять персонажей! Два года труда! И самая главная мысль: Истина! Там то, что ты ПО-НАСТОЯЩЕМУ знаешь о жизни!
Она встала, и пружины кровати застонали.
— Хорошо. Должна вам сказать, вы — очень упрямый ребенок, а я не могу сидеть возле вас всю ночь, даже если бы мне этого и хотелось. В конце концов я ехала сюда целый час и отчаянно торопилась. Попозже я загляну к вам — на случай, если вы пере…
— Так сожгите ее! — завопил он. Она обернулась и посмотрела на него.
— Нет, — сказала она, — я не могу сама, хотя и хотела бы сделать это и облегчить ваши страдания.
— Почему?
— Потому, — уверенно ответила она, — что вы должны сделать это по доброй воле.
Тогда он захохотал, а ее лицо помрачнело в первый раз после возвращения, и она вышла из комнаты с рукописью под мышкой.
Тогда Энни взяла коробок, зажгла спичку и вложила ее в его пальцы, он поднес язычок пламени к утолку листа, бросил спичку в ведро и принялся завороженно наблюдать, как пламя пробует бумагу на вкус и начинает жадно ее пожирать.
— Мы же никогда не закончим, — сказал он. — Я не могу…
— Нет, мы все сделаем быстро, — возразила она. — Пол, вам надо только сжечь несколько страниц — это будет знаком, что вы все понимаете.
Она положила на жаровню первую страницу «Быстрых автомобилей». Он вспомнил, как писал эту страницу месяца двадцать четыре назад у себя в Нью-Йорке. «У меня тачки, нет, да, — говорил Тони Бонасаро, поднимаясь по лестнице, обращаясь к девушке, стоявшей наверху. — и я плохо учусь, но езжу быстро».
Ему вспомнился тот день — как в радиопрограмме «Золотые деньки». Он вспоминал, как бродил по комнатам, когда книга переполняла его, рвалась наружу, и он испытывал родовые схватки. Вспомнил, как нашел в тот день под кроватью лифчик Джоан, который та потеряла три месяца назад, — сразу ясно, как работает женщина, которую наняли для уборки: вспомнил, как прислушивался к гулу автомобилей и как издалека доносился монотонный звон колокола, призывающий верующих к церковной службе.
Вспомнил, как сел за рабочий стол.
Как всегда — благословенное легкое чувство начала, чувство падения в залитую ярким светом пропасть.
Как всегда — мрачная уверенность, что не удастся написать так, как желал.
Как всегда — боязнь не суметь закончить, страх врезаться в стену.
Как всегда — удивительное нервное возбуждение: путешествие начинается.
Он посмотрел на Энни Уилкс и отчетливо, хотя и негромко, сказал:
— Энни, прошу вас, не заставляйте меня это делать.
Она все так же протягивала ему коробок спичек:
— У вас есть выбор. И он сжег книгу.
— Хорошо, — сказала она, когда догорела девятая пара листов. — Вы хорошо себя вели, мужественно, я знаю, что вам было больно, почти так же, как от переломов в ногах, и я не буду больше тянуть.
Она убрала жаровню и положила оставшиеся страницы рукописи в ведро, поверх скорчившихся черных остатков сожженных им страниц. В комнате пахло жженой бумагой. Золах как в сортире дьявола, подумал он. Если бы внутри ссохшейся оболочки, которая некогда была его желудком, что-нибудь оставалось, он бы выблевал все это наружу.
Она зажгла еще одну спичку и вложила в его руку. Каким-то образом ему удалось склониться с кровати и бросить спичку в жаровню. Уже ничто не имело значения. Ничто.
Она слегка толкнула его локтем.
Он открыл измученные глаза.
— Все кончено.
Затем она опять чиркнула спичкой и вложила спичку в его руку.
И он опять сумел склониться к жаровне, пробудив жившие в ногах ржавые бензопилы, а потом прикоснулся пламенем спички к углу толстой рукописи. На этот раз пламя вспыхнуло и охватило всю пачку.
Он откинулся на подушку и прикрыл глаза; он слышал треск горящей бумаги и ощущал волны палящего жара.
— Славно! — взволнованно крикнула она. Он открыл глаза и увидел, что в струях горячего воздуха над жаровней кружатся клочки сгоревшей бумаги.
Энни выбежала из комнаты. Он услышал, как вода льется из крана в ведро. Равнодушно проследил за черным обрывком бумаги, пролетевшим через всю комнату и приземлившимся на тюлевой занавеске. Что-то вспыхнуло — он успел подумать, что в комнате, возможно, вспыхнет пожар, — но огонь тут же погас, и на занавеске осталась лишь небольшая дырка с черными краями, как будто ткань прожгли сигаретой. Пепел оседал на кровати. И на его руках. Ему не было до этого дела.
Вернулась Энни с ведром воды; она как будто старалась одним взглядом уловить все, уследить за траекторией полета каждого обрывка обгоревшей бумаги. Языки пламени в жаровне вспыхивали и гасли.
— Славно! — снова воскликнула она, по-видимому, решая, куда плеснуть водой и нужно ли вообще это делать. Губы ее дрожали. Пол заметил, как она высунула язык и облизнулась. — Славно! Славно! — повторила она. Кажется, других слов у нее не осталось.
Даже несмотря на чудовищную боль. Пол на миг почувствовал что-то вроде настоящей радости — оттого что Энни Уилкс выглядела как будто испуганной. В таком состоянии ему было не так уж неприятно ее видеть.
Еще одна страница взмыла вверх; по ней еще бежали огоньки. Тогда Энни решилась. В очередной раз воскликнув: «Славно!» — она опрокинула ведро с водой на жаровню. Пепел отчаянно зашипел, и комната наполнилась паром и вонью. Воздух сделался влажным и каким-то жирным.
Когда она вышла, он в последний раз сумел приподняться на локте и заглянуть в нижнюю часть жаровни. Увидел он нечто похожее на обуглившийся пень, плавающий в грязном пруду.
Скоро Энни Уилкс возвратилась в комнату.
Невероятно, но она что-то напевала.
Она помогла ему сесть и положила капсулы ему в рот.
Он проглотил их и откинулся на спину, подумав: Я ее убью.
Что за черт? — подумал он, и глаза его снова закрылись. Наступил прилив. Столбы скрылись под водой. Наконец настал прилив, а следующий отлив может продолжаться вечно, пока есть возможность, он будет качаться на волнах, о том же, как сел, он сможет подумать и потом…
— Ешьте! — повторила она, и тут возвратилась боль. Она жужжала теперь в левой половине головы: он застонал и попытался отодвинуться.
— Ешьте, Пол! Вам уже не так больно, и вы можете поесть, иначе…
Зззззззз! Висок! Ее голос сдавил его голову клещами.
— Хорошо, — пробормотал он. — Хорошо! Не кричите только, ради Христа.
Он заставил себя открыть глаза. Каждое веко как будто придавила цементная плита. И тут же ложка оказалась у него во рту, и в горло полился горячий суп. Он глотнул, чтобы не захлебнуться.
Внезапно из ниоткуда — самое удивительное воскрешение, какое ваш комментатор, дамы и господа, когда-либо наблюдал! — на дорожку стадиона ворвался Забывший Покушать. Первая ложка супа словно пробудила кишечник Пола после гипнотического транса. Он хлебал и глотал суп так быстро, как только мог, как будто не насыщаясь, а становясь все голоднее.
Он весьма смутно помнил, как она выкатила из комнаты зловеще дымящуюся жаровню, а потом вкатила что-то еще, что показалось его затуманенному, угасающему восприятию тележкой из магазина. Впрочем, он не был ни удивлен, ни заинтересован; в конце концов он имел дело с Энни Уилкс. Сначала жаровня, потом магазинная тележка: завтра, возможно, настанет черед счетчика с автостоянки или ядерной боеголовки. Когда живешь в комнате смеха, можно и привыкнуть к неожиданным эффектам.
Казалось, он отключился, но внезапно понял, что Энни прикатила не тележку, а сложенное инвалидное кресло. И он уже сидел в нем, его ноги беспомощно покоились на подставке; поясница как-то нехорошо распухла, и ему было не очень-то удобно.
Она посадила меня сюда, когда я вырубился, подумал он. Она подняла меня. Мертвый груз. Сильная она, черт возьми.
— Все! — воскликнула она. — Пол, я очень рада тому, как хорошо вы доели суп. По-моему, вы поправляетесь. Не то чтобы вы были уже «как новенький», увы, — но если у нас не будет… никаких недоразумений… думаю, вы скоро поправитесь. Давайте-ка я сменю ваше грязное постельное белье, а потом сменю вашу грязную натуру, а после этого, если вам не будет очень больно и вы еще будете голодны, поджарю для вас тостик.
— Спасибо, Энни, — смиренно ответил он и подумал: Горло. Если смогу, я дам тебе возможность облизнуться и сказать «Славно!». Но только один раз, Энни.
Только один раз.
Пол громко закричал: должно быть, еда помогла — после того как ему удалось выбраться из темного облака, он еще ни разу не был в состоянии закричать так громко.
Он почувствовал ее присутствие за дверью спальни задолго до того, как она вошла — одеревеневшая, выключенная, и ее пустые глаза уставились то ли на дверную ручку, то ли на собственную руку.
— Вот. — Она дала ему лекарство — на этот раз две капсулы.
Он проглотил их, держась за ее запястье, чтобы не опрокинуть стакан с водой.
— Я привезла для вас из города два подарка, — сказала она, поднимаясь.
— Правда? — прохрипел он.
Она указала на инвалидное кресло, стоявшее в углу; его колеса были заблокированы стальными стержнями.
— Второй подарок покажу завтра. А теперь, Пол, вам надо поспать.
И моя машина. Мой автомобиль «камаро» тоже внутри этого круга. Нашла ли его полиция? По-видимому, нет. Он человек известный; самая элементарная проверка показала бы, что он выехал из Боулдера и пропал. Если бы была обнаружена пустая разбитая машина, зарегистрированная на его имя, началось бы расследование, об этом сообщили бы по телевидению…
Она никогда не смотрит новости, не слушает радио; разве что через наушники.
Ему вспомнился рассказ о Шерлоке Холмсе — про собаку, которая не лаяла. Поскольку полицейские не приходили, значит, его машину не нашли. Если бы ее нашли, полиция проверила бы всех, кто живет внутри пресловутого крута. А сколько людей живет внутри этого крута, вблизи Западного склона Скалистых гор? Ройдманы, Энни Уилкс, может, еще десять — двенадцать человек?
А раз машину не нашли до сих пор, значит, ее и не найдут.
Богатое воображение Пола (какого не было у его родственников со стороны матери) сразу заработало. Полицейский высок, холодно-красив, и у него бачки чуть длиннее, чем следовало бы. На нем темные очки, в стеклах которых допрашиваемый отражается, как в зеркале. Некоторые особенности произношения выдают в нем уроженца Среднего Запада.
На склоне холма мы обнаружили перевернутую машину, которая принадлежит знаменитому писателю Полу Шелдону. На сиденье и приборной доске пятна крови, но самого Шелдона нигде не оказалось. Наверное, он выполз наружу, может быть, даже прошел какое-то расстояние…
Он усмехнулся, вспомнив, в каком состоянии его ноги, но полицейским, конечно, неизвестно, насколько он пострадал в катастрофе. Они должны предположить, что, если в машине его нет, значит, он мог передвигаться. Похищение — мысль настолько не правдоподобная, что она просто не пришла бы им в голову, по крайней мере сразу. А возможно, они бы и никогда до этого не додумались.
Вспомните, не видели ли вы кого-либо вблизи шоссе в день бури? Высокого светловолосого мужчину сорока двух лет? Возможно, на нем были голубые джинсы, фланелевая рубашка и парка. Не исключено, что он получил травки!
Энни провожает полицейского в кухню и наливает ему кофе. Она позаботилась о том, чтобы все двери между спальней и кухней были закрыты — на случай, если Пол застонет.
Нет-нет, господин офицер, там не было ни души. Вообще-то я ехала из города и очень спешила, потому что Тони Роберте сказал, что эта буря так и не уйдет на юг.
Полицейский допивает кофе и поднимается. Ладно. Если вы, мадам, встретите кого-нибудь похожего, немедленно дайте нам знать. Это известный человек. О нем писал «Пипл».
Ну конечно, господин офицер!
И тот уходит.
Вполне возможно, подобная сцена уже имела место, а он даже не знал о ней. Может быть, коллега или коллеги придуманного им полицейского навестили Энни, пока он находился под действием лекарства. Одному Богу известно, сколько времени его сознание не работало.
Дальнейшие размышления привели его к выводу, что подобное развитие событий маловероятно. Он не Джо Блоу из Кокомо, о ком можно не беспокоиться. О нем писали журналы «Пипл» (о первом бестселлере) и «Мы» (о первом разводе). Вопрос о нем появился в одной из воскресных газетных викторин. Сами полицейские обязательно проверили бы информацию, хотя бы по телефону. Когда исчезает знаменитость — пусть даже псевдознаменитость, например, писатель, — весь мир встает на уши.
Не забывай, это всего лишь догадки.
Может, догадки, а может, логические выводы. В любом случае это лучше, чем лежать и ничего не делать.
А на шоссе было ограждение?
Он попытался вспомнить — тщетно. Он помнил только, как потянулся за сигаретой, а потом земля и небо непонятным образом поменялись местами. Затем — темнота. Однако логическое рассуждение (или обоснованная догадка, будь по-твоему, зануда) привело его к выводу, что ограждения не было. Если бы на каком-то участке дороги было повреждено ограждение, туда рано или поздно прибыла бы ремонтная бригада.
Так что же именно произошло?
Он не справился с управлением, машина съехала под откос и перевернулась. Крутого обрыва в том месте не было; если бы там был крутой обрыв, то стояло бы ограждение. И если бы его машина упала с крутого обрыва, Энни Уилкс едва ли обнаружила бы его, не говоря уж о том, что смогла бы вытащить на дорогу.
Так где же машина? Ясно, погребена под снегом.
Пол прикрыл рукой глаза и увидел снегоочиститель, двигающийся вверх по шоссе мимо того места, где всего два часа назад произошла авария. Машина похожа на оранжевое пятно, смазанное на фоне вечернего снегопада. Водитель обмотал лицо шарфом; на голове у него старомодная сине-белая полотняная спортивная кепка. Справа от обочины, на дне неглубокого оврага, который, несомненно, со временем станет глубже, лежит «камаро» Пола Шелдона; на заднем бампере у него — яркая наклейка с надписью: ХАРТА В ПРЕЗИДЕНТЫ. Но водитель снегоуборочной машины не видит «камаро»: наклейка в сумерках не привлекает внимания, и щетки по бокам машины ограничивают обзор. Водитель устал, он мечтает о том, как проедет в последний раз по маршруту и отправится домой, где его ждет чашка горячего чая.
Отключается и съезжает с дороги. Вниз, вниз, вниз. Удар — и взрыв, огненный шар. Она и не осознала, что умерла.
Если она умерла, то и он умрет здесь, как крыса в ловушке.
Он все еще думал, что вот-вот потеряет сознание, и тогда ему станет легче, но беспамятство не приходило. Вместо него пришел Тридцатый Час, и Сороковой пришел. Царица Боль и Мечта о Воде слились в одну лошадь (Забывший Покушать уже давно остался далеко позади), и он теперь чувствовал себя как насекомое на гладком стекле микроскопа или как червяк на крючке — бессмысленно корчился и ждал лишь смерти.
15
Когда она вошла, он решил, что видит сон, но вскоре реальность — или просто жестокая жизнь — вступила в свои права, и он принялся стонать, просить и умолять, но слова не выговаривались, он проваливался в глубокую пропасть небытия. Лишь одно он видел ясно: на ней темно-синее платье и нелепая шляпа: именно в такого рода наряде она приносила присягу перед судом в Денвере в его воображении.На ее щеках играл здоровый румянец, и глаза жизнерадостно светились. Энни Уилкс была настолько хороша собой, насколько вообще может быть хороша собой Энни Уилкс. В мозгу Пола Шелдона пронеслась последняя отчетливая и здравая мысль: Она похожа на вдову, которая только что потрахалась после десяти лет полного воздержания.
В руке она держала стакан воды — большой стакан воды.
— Попейте, — произнесла она и приподняла его голову так, чтобы он мог отхлебнуть и не поперхнуться; рука ее еще не успела согреться после мороза. Он торопливо сделал три больших глотка, острая сухая боль обожгла язык, вода потекла по подбородку на рубашку, и тогда она убрала стакан.
Он трясущимися руками потянулся к стакану.
— Нет, — сказала она. — Нет, Пол. Сначала понемногу, не то вас вырвет.
Чуть погодя она снова поднесла стакан к его губам и позволила сделать еще два глотка.
— Хорошо, — пробормотал он и слизнул каплю с губ. Ему смутно вспомнился солоноватый вкус горячей мочи. — Капсулы… больно… пожалуйста, Энни, пожалуйста, помогите ради Бога — мне так больно…
— Я все знаю, но сначала вы должны меня выслушать, — возразила она и взглянула на него сурово, но в то же время по-матерински нежно. — Мне нужно было уехать отсюда и подумать. Я думала долго и, надеюсь, придумала то, что надо. Я не была вполне уверена; у меня иногда путается в голове. Я это знаю. И с этим мирюсь. Именно поэтому я и не могла вспомнить, где была, когда меня об этом много раз спрашивали. Так вот, я помолилась. Вы знаете. Пол, Бог есть и Он слышит наши молитвы. Всегда слышит. И я помолилась Ему. Я сказала: «Милосердный Боже, когда я вернусь домой. Пол Шелдон, возможно, будет уже мертв». Но Бог ответил: «Он не умрет. Я сохранил его, и ты сможешь наставить его на путь, по которому ему следует пойти».
Вместо «наставить» она сказала что-то вроде «настоять», но Пол все равно почти не слышал ее; его взгляд был прикован к стакану с водой. Она дала ему еще три глотка. Он шумно глотнул, как жеребец на водопое, рыгнул и вскрикнул, когда по телу прошла судорога.
Она же тем временем продолжала добродушно смотреть на него.
— Я дам вам лекарство, и боль пройдет, но сначала вам нужно кое-что сделать, — сказала она. — Сейчас я приду.
Энни встала и направилась к двери.
— Нет! — закричал он.
Она не отреагировала. Он остался лежать в коконе боли, стараясь не стонать и не в силах сдержать стон.
16
В первое мгновение он подумал, что у него начался бред. То, что он увидел, было слишком дико, чтобы происходить на самом деле. Энни вернулась, неся в руках маленькую жаровню для барбекю.— Энни, мне очень больно. — Слезы катились у него по щекам.
— Я знаю, милый. — Она поцеловала его в щеку — легко, как будто коснувшись пером. — Уже скоро.
Она вышла, а он лежал и тупо смотрел на жаровню для барбекю; такими обычно пользуются во дворе, а эта почему-то стоит в комнате и вызывает в памяти образы безжалостных идолов, требующих жертвоприношений.
Разумеется, Энни и задумала совершить жертвоприношение — потому что, когда она вошла в комнату, в одной руке у нее была рукопись «Быстрых автомобилей», единственный в мире вещественный результат его двухлетних трудов. В другой руке она держала коробок спичек.
17
Нет, — сказал он и вздрогнул. Его как кислотой обожгло при мысли, что меньше чем за сотню баксов он мог бы изготовить в Боулдере ксерокопию рукописи. Разные люди — Брайс, обе бывшие жены, черт возьми, даже мама — постоянно твердили, что только идиот способен не сделать на всякий случай лишнюю копию. В «Боулдерадо» или в его нью-йоркском доме может случиться пожар: может налететь смерч, может произойти наводнение или еще какое-нибудь стихийное бедствие. Но он всегда отказывался по совершенно нелепой причине: будто бы изготовление лишних копий может принести несчастье.И вот несчастье произошло. Даже стихийное бедствие. Ураган «Энни» note 8. Простодушной женщине даже в голову не пришло, что где-то может существовать копия «Быстрых автомобилей», и если бы он послушался, если бы не пожалел поганую сотню долларов…
— Да, — возразила она и протянула ему спички. Роман, отпечатанный на белой бумаге «Хаммермилл Бонд», лежал у нее на коленях. Лицо ее оставалось безмятежным.
— Нет, — сказал он, отворачиваясь: щеки его пылали.
— Да. Это мерзость. Она вас до добра не доведет.
— Да пропади оно пропадом, ваше добро! — заорал он; ему было уже все равно.
Она тихо рассмеялась. Ее темперамент явно решил отдохнуть. Но Пол достаточно хорошо знал Энни Уилкс и понимал, что темперамент может вернуться в любую минуту и крикнуть с порога: Я не могу оставаться в стороне! Как вы тут без меня?
— Прежде всего, — заговорила Энни, — добро не пропадет пропадом. Зло — да, но не добро. И второе: я знаю, что такое добро. Вы добрый. Пол. Вам только бывает нужна помощь. А теперь возьмите спички.
Он упрямо помотал головой:
— Нет.
— Да.
— Нет!
— Да.
— Нет, черт поберииии!
— Ругайтесь сколько хотите. Мне уже приходилось слышать брань.
— Я этого не сделаю. — Он закрыл глаза. Когда он открыл их, то увидел в ее руке картонный квадратик, на котором ярко-синими буквами было написано слово НОВРИЛ. Дальше шли слова, напечатанные красными буквами:
ОБРАЗЕЦ. НЕ ПРИМЕНЯТЬ БЕЗ ПРЕДПИСАНИЯ ВРАЧА. Ниже располагались четыре капсулы, запечатанные пластиковой пленкой. Он попытался схватить их. Энни отвела руку подальше.
— Когда сожжете, — сказала она. — Как только сожжете, я дам вам их — пожалуй, все четыре, — и боль отступит. Вы опять почувствуете себя хорошо и сможете взять себя в руки, я поменяю вам постельное белье — вижу, что вы его намочили, и вам, должно быть, неудобно, — и кроме того, я поменяю вас. К тому времени вы проголодаетесь, и я покормлю вас супом. И тостик поджарю без масла. Но я ничего не могу для вас сделать, пока вы не сожгли ее. Мне очень жаль. Пол.
Его язык уже был готов сказать: Да! Да, согласен! — поэтому его пришлось прикусить. Пол отодвинулся от нее — от соблазнительных, манящих, до безумия желанных белых капсул в прозрачной упаковке, наклеенной на картонный квадрат.
— Вы дьяволица, — сказал он.
— Ну да! Да! Так думает любой ребенок, когда мама входит на кухню и видит, что он играет флаконом с раствором для мытья раковины. Он, конечно, не говорит так, потому что у него нет вашего образования. Он просто говорит: «Мама, ты плохая!»
Она откинула у него со лба прядь волос. Ее пальцы погладили его по щеке, по шее и на мгновение сочувственно сжали его плечо.
— Маме неприятно, когда сын говорит, что она плохая, или кричит, когда у него что-то отнимают, вот как вы сейчас. Но она-то знает, что поступает правильно и исполняет свой долг. И я исполняю свой долг.
Она постучала по рукописи костяшками пальцев. Сто девяносто тысяч слов, пять живых людей, о которых здоровый, не умирающий от боли Пол Шелдон так заботился, сто девяносто тысяч слов и пять человек, которые с каждым мгновением казались ему все менее важными для него.
Лекарство. Лекарство. Ему необходимо принять это треклятое лекарство. Его герои — это тени, лекарство реально.
— Пол?
— Нет! — хныкнул он.
Легкий шорох капсул под прозрачной оболочкой — тишина — шорох спичек в коробке.
— Пол?
— Нет!
— Я жду. Пол.
Какого хрена ты разыгрываешь из себя героя, ради кого, черт тебя подери, стараешься? Что это, кино или телешоу? Зрителей, которые восхитились бы твоим мужеством, нет. Можешь исполнить ее желание, можешь сопротивляться. Будешь сопротивляться — умрешь, а она все равно сожжет рукопись. И что? Лежать и страдать ради книги, у которой тираж будет вполовину меньше, чем у наименее популярного из романов о Мизери; ради книги, которую Питер Прескотт непременно обгадит — элегантно, это он умеет — в нашем литературном оракуле под названием «Ньюсуик»? Опомнись, парень! Даже Галилей отрекся, когда увидел, что враг настроен серьезно.
— Пол! Я жду. И могу ждать весь день. Правда, я подозреваю, что к концу дня вы впадете в глубокую кому; по-моему, вы уже сейчас в предкоматозном состоянии, а у меня много…
У нее такой монотонный, невыразительный голос…
Да! Давай сюда спички! Давай бикфордов шнур! Давай бомбу и напалм! Я согласен уничтожить ее, мадам, если только вы этого хотите!
Голос соглашателя, задача которого — выжить. Но другая часть его сознания, слабеющая, в предкоматозном состоянии, продолжала твердить: Сто девяносто тысяч слов! Пять персонажей! Два года труда! И самая главная мысль: Истина! Там то, что ты ПО-НАСТОЯЩЕМУ знаешь о жизни!
Она встала, и пружины кровати застонали.
— Хорошо. Должна вам сказать, вы — очень упрямый ребенок, а я не могу сидеть возле вас всю ночь, даже если бы мне этого и хотелось. В конце концов я ехала сюда целый час и отчаянно торопилась. Попозже я загляну к вам — на случай, если вы пере…
— Так сожгите ее! — завопил он. Она обернулась и посмотрела на него.
— Нет, — сказала она, — я не могу сама, хотя и хотела бы сделать это и облегчить ваши страдания.
— Почему?
— Потому, — уверенно ответила она, — что вы должны сделать это по доброй воле.
Тогда он захохотал, а ее лицо помрачнело в первый раз после возвращения, и она вышла из комнаты с рукописью под мышкой.
18
Она вернулась через час, и он взял спички. Она положила титульный лист на жаровню. Он попытался зажечь спичку и не сумел, потому что не мог попасть головкой спички по зажигающей поверхности и потому что спичка выпадала из рук.Тогда Энни взяла коробок, зажгла спичку и вложила ее в его пальцы, он поднес язычок пламени к утолку листа, бросил спичку в ведро и принялся завороженно наблюдать, как пламя пробует бумагу на вкус и начинает жадно ее пожирать.
— Мы же никогда не закончим, — сказал он. — Я не могу…
— Нет, мы все сделаем быстро, — возразила она. — Пол, вам надо только сжечь несколько страниц — это будет знаком, что вы все понимаете.
Она положила на жаровню первую страницу «Быстрых автомобилей». Он вспомнил, как писал эту страницу месяца двадцать четыре назад у себя в Нью-Йорке. «У меня тачки, нет, да, — говорил Тони Бонасаро, поднимаясь по лестнице, обращаясь к девушке, стоявшей наверху. — и я плохо учусь, но езжу быстро».
Ему вспомнился тот день — как в радиопрограмме «Золотые деньки». Он вспоминал, как бродил по комнатам, когда книга переполняла его, рвалась наружу, и он испытывал родовые схватки. Вспомнил, как нашел в тот день под кроватью лифчик Джоан, который та потеряла три месяца назад, — сразу ясно, как работает женщина, которую наняли для уборки: вспомнил, как прислушивался к гулу автомобилей и как издалека доносился монотонный звон колокола, призывающий верующих к церковной службе.
Вспомнил, как сел за рабочий стол.
Как всегда — благословенное легкое чувство начала, чувство падения в залитую ярким светом пропасть.
Как всегда — мрачная уверенность, что не удастся написать так, как желал.
Как всегда — боязнь не суметь закончить, страх врезаться в стену.
Как всегда — удивительное нервное возбуждение: путешествие начинается.
Он посмотрел на Энни Уилкс и отчетливо, хотя и негромко, сказал:
— Энни, прошу вас, не заставляйте меня это делать.
Она все так же протягивала ему коробок спичек:
— У вас есть выбор. И он сжег книгу.
19
Она заставила его сжечь первую страницу, последнюю и еще восемнадцать страниц — по две соседних из девяти разных мест, ибо девять, по ее словам, — это число силы, а удвоенная девятка приносит удачу. Он заметил, что она вымарала фломастером все ругательства, по крайней мере на тех страницах, которые успела прочитать.— Хорошо, — сказала она, когда догорела девятая пара листов. — Вы хорошо себя вели, мужественно, я знаю, что вам было больно, почти так же, как от переломов в ногах, и я не буду больше тянуть.
Она убрала жаровню и положила оставшиеся страницы рукописи в ведро, поверх скорчившихся черных остатков сожженных им страниц. В комнате пахло жженой бумагой. Золах как в сортире дьявола, подумал он. Если бы внутри ссохшейся оболочки, которая некогда была его желудком, что-нибудь оставалось, он бы выблевал все это наружу.
Она зажгла еще одну спичку и вложила в его руку. Каким-то образом ему удалось склониться с кровати и бросить спичку в жаровню. Уже ничто не имело значения. Ничто.
Она слегка толкнула его локтем.
Он открыл измученные глаза.
— Все кончено.
Затем она опять чиркнула спичкой и вложила спичку в его руку.
И он опять сумел склониться к жаровне, пробудив жившие в ногах ржавые бензопилы, а потом прикоснулся пламенем спички к углу толстой рукописи. На этот раз пламя вспыхнуло и охватило всю пачку.
Он откинулся на подушку и прикрыл глаза; он слышал треск горящей бумаги и ощущал волны палящего жара.
— Славно! — взволнованно крикнула она. Он открыл глаза и увидел, что в струях горячего воздуха над жаровней кружатся клочки сгоревшей бумаги.
Энни выбежала из комнаты. Он услышал, как вода льется из крана в ведро. Равнодушно проследил за черным обрывком бумаги, пролетевшим через всю комнату и приземлившимся на тюлевой занавеске. Что-то вспыхнуло — он успел подумать, что в комнате, возможно, вспыхнет пожар, — но огонь тут же погас, и на занавеске осталась лишь небольшая дырка с черными краями, как будто ткань прожгли сигаретой. Пепел оседал на кровати. И на его руках. Ему не было до этого дела.
Вернулась Энни с ведром воды; она как будто старалась одним взглядом уловить все, уследить за траекторией полета каждого обрывка обгоревшей бумаги. Языки пламени в жаровне вспыхивали и гасли.
— Славно! — снова воскликнула она, по-видимому, решая, куда плеснуть водой и нужно ли вообще это делать. Губы ее дрожали. Пол заметил, как она высунула язык и облизнулась. — Славно! Славно! — повторила она. Кажется, других слов у нее не осталось.
Даже несмотря на чудовищную боль. Пол на миг почувствовал что-то вроде настоящей радости — оттого что Энни Уилкс выглядела как будто испуганной. В таком состоянии ему было не так уж неприятно ее видеть.
Еще одна страница взмыла вверх; по ней еще бежали огоньки. Тогда Энни решилась. В очередной раз воскликнув: «Славно!» — она опрокинула ведро с водой на жаровню. Пепел отчаянно зашипел, и комната наполнилась паром и вонью. Воздух сделался влажным и каким-то жирным.
Когда она вышла, он в последний раз сумел приподняться на локте и заглянуть в нижнюю часть жаровни. Увидел он нечто похожее на обуглившийся пень, плавающий в грязном пруду.
Скоро Энни Уилкс возвратилась в комнату.
Невероятно, но она что-то напевала.
Она помогла ему сесть и положила капсулы ему в рот.
Он проглотил их и откинулся на спину, подумав: Я ее убью.
20
Ешьте. — послышался ее голос откуда-то издалека. Он открыл глаза и увидел, что она сидит около него. Впервые его лицо оказалось на одном уровне с ее лицом, и он мог заглянуть ей в глаза. Он сам удивился, когда начал смутно сознавать, что в первый раз за долгие миллионы лет он сидит… по-настоящему сидит.Что за черт? — подумал он, и глаза его снова закрылись. Наступил прилив. Столбы скрылись под водой. Наконец настал прилив, а следующий отлив может продолжаться вечно, пока есть возможность, он будет качаться на волнах, о том же, как сел, он сможет подумать и потом…
— Ешьте! — повторила она, и тут возвратилась боль. Она жужжала теперь в левой половине головы: он застонал и попытался отодвинуться.
— Ешьте, Пол! Вам уже не так больно, и вы можете поесть, иначе…
Зззззззз! Висок! Ее голос сдавил его голову клещами.
— Хорошо, — пробормотал он. — Хорошо! Не кричите только, ради Христа.
Он заставил себя открыть глаза. Каждое веко как будто придавила цементная плита. И тут же ложка оказалась у него во рту, и в горло полился горячий суп. Он глотнул, чтобы не захлебнуться.
Внезапно из ниоткуда — самое удивительное воскрешение, какое ваш комментатор, дамы и господа, когда-либо наблюдал! — на дорожку стадиона ворвался Забывший Покушать. Первая ложка супа словно пробудила кишечник Пола после гипнотического транса. Он хлебал и глотал суп так быстро, как только мог, как будто не насыщаясь, а становясь все голоднее.
Он весьма смутно помнил, как она выкатила из комнаты зловеще дымящуюся жаровню, а потом вкатила что-то еще, что показалось его затуманенному, угасающему восприятию тележкой из магазина. Впрочем, он не был ни удивлен, ни заинтересован; в конце концов он имел дело с Энни Уилкс. Сначала жаровня, потом магазинная тележка: завтра, возможно, настанет черед счетчика с автостоянки или ядерной боеголовки. Когда живешь в комнате смеха, можно и привыкнуть к неожиданным эффектам.
Казалось, он отключился, но внезапно понял, что Энни прикатила не тележку, а сложенное инвалидное кресло. И он уже сидел в нем, его ноги беспомощно покоились на подставке; поясница как-то нехорошо распухла, и ему было не очень-то удобно.
Она посадила меня сюда, когда я вырубился, подумал он. Она подняла меня. Мертвый груз. Сильная она, черт возьми.
— Все! — воскликнула она. — Пол, я очень рада тому, как хорошо вы доели суп. По-моему, вы поправляетесь. Не то чтобы вы были уже «как новенький», увы, — но если у нас не будет… никаких недоразумений… думаю, вы скоро поправитесь. Давайте-ка я сменю ваше грязное постельное белье, а потом сменю вашу грязную натуру, а после этого, если вам не будет очень больно и вы еще будете голодны, поджарю для вас тостик.
— Спасибо, Энни, — смиренно ответил он и подумал: Горло. Если смогу, я дам тебе возможность облизнуться и сказать «Славно!». Но только один раз, Энни.
Только один раз.
21
Четыре часа спустя он снова лежал в кровати и думал, что сжег бы все свои книги за одну-единственную капсулу новрила. Когда он сидел в кресле, то чувствовал себя нормально — как-никак в крови у него было столько одурманивающей дряни, что ею можно было усыпить половину прусской армии, зато теперь в нижней части тела как будто метался рой обезумевших пчел.Пол громко закричал: должно быть, еда помогла — после того как ему удалось выбраться из темного облака, он еще ни разу не был в состоянии закричать так громко.
Он почувствовал ее присутствие за дверью спальни задолго до того, как она вошла — одеревеневшая, выключенная, и ее пустые глаза уставились то ли на дверную ручку, то ли на собственную руку.
— Вот. — Она дала ему лекарство — на этот раз две капсулы.
Он проглотил их, держась за ее запястье, чтобы не опрокинуть стакан с водой.
— Я привезла для вас из города два подарка, — сказала она, поднимаясь.
— Правда? — прохрипел он.
Она указала на инвалидное кресло, стоявшее в углу; его колеса были заблокированы стальными стержнями.
— Второй подарок покажу завтра. А теперь, Пол, вам надо поспать.
22
Однако заснуть не удавалось. Он долго плавал в наркотическом дурмане и размышлял о сложившейся ситуации. Она как будто стала чуть проще. Ему было легче думать о книге, которую он создал и затем отправил в небытие. Факты… отдельные факты похожи на лоскуты, их можно сшить вместе, и тогда получится одеяло. Ближайшие соседи, которые, по словам Энни, ее не любят, живут в нескольких милях отсюда. Как же их фамилия? Бойнтоны. Нет, Ройдманы. Именно. Ройдманы. А до города далеко? Нет, явно не очень далеко. Дом Энни Уилкс, дом Ройдманов и город Сайдвиндер (увы, всего лишь маленький городок) находятся внутри круга диаметром от пятнадцати до сорока пяти миль…И моя машина. Мой автомобиль «камаро» тоже внутри этого круга. Нашла ли его полиция? По-видимому, нет. Он человек известный; самая элементарная проверка показала бы, что он выехал из Боулдера и пропал. Если бы была обнаружена пустая разбитая машина, зарегистрированная на его имя, началось бы расследование, об этом сообщили бы по телевидению…
Она никогда не смотрит новости, не слушает радио; разве что через наушники.
Ему вспомнился рассказ о Шерлоке Холмсе — про собаку, которая не лаяла. Поскольку полицейские не приходили, значит, его машину не нашли. Если бы ее нашли, полиция проверила бы всех, кто живет внутри пресловутого крута. А сколько людей живет внутри этого крута, вблизи Западного склона Скалистых гор? Ройдманы, Энни Уилкс, может, еще десять — двенадцать человек?
А раз машину не нашли до сих пор, значит, ее и не найдут.
Богатое воображение Пола (какого не было у его родственников со стороны матери) сразу заработало. Полицейский высок, холодно-красив, и у него бачки чуть длиннее, чем следовало бы. На нем темные очки, в стеклах которых допрашиваемый отражается, как в зеркале. Некоторые особенности произношения выдают в нем уроженца Среднего Запада.
На склоне холма мы обнаружили перевернутую машину, которая принадлежит знаменитому писателю Полу Шелдону. На сиденье и приборной доске пятна крови, но самого Шелдона нигде не оказалось. Наверное, он выполз наружу, может быть, даже прошел какое-то расстояние…
Он усмехнулся, вспомнив, в каком состоянии его ноги, но полицейским, конечно, неизвестно, насколько он пострадал в катастрофе. Они должны предположить, что, если в машине его нет, значит, он мог передвигаться. Похищение — мысль настолько не правдоподобная, что она просто не пришла бы им в голову, по крайней мере сразу. А возможно, они бы и никогда до этого не додумались.
Вспомните, не видели ли вы кого-либо вблизи шоссе в день бури? Высокого светловолосого мужчину сорока двух лет? Возможно, на нем были голубые джинсы, фланелевая рубашка и парка. Не исключено, что он получил травки!
Энни провожает полицейского в кухню и наливает ему кофе. Она позаботилась о том, чтобы все двери между спальней и кухней были закрыты — на случай, если Пол застонет.
Нет-нет, господин офицер, там не было ни души. Вообще-то я ехала из города и очень спешила, потому что Тони Роберте сказал, что эта буря так и не уйдет на юг.
Полицейский допивает кофе и поднимается. Ладно. Если вы, мадам, встретите кого-нибудь похожего, немедленно дайте нам знать. Это известный человек. О нем писал «Пипл».
Ну конечно, господин офицер!
И тот уходит.
Вполне возможно, подобная сцена уже имела место, а он даже не знал о ней. Может быть, коллега или коллеги придуманного им полицейского навестили Энни, пока он находился под действием лекарства. Одному Богу известно, сколько времени его сознание не работало.
Дальнейшие размышления привели его к выводу, что подобное развитие событий маловероятно. Он не Джо Блоу из Кокомо, о ком можно не беспокоиться. О нем писали журналы «Пипл» (о первом бестселлере) и «Мы» (о первом разводе). Вопрос о нем появился в одной из воскресных газетных викторин. Сами полицейские обязательно проверили бы информацию, хотя бы по телефону. Когда исчезает знаменитость — пусть даже псевдознаменитость, например, писатель, — весь мир встает на уши.
Не забывай, это всего лишь догадки.
Может, догадки, а может, логические выводы. В любом случае это лучше, чем лежать и ничего не делать.
А на шоссе было ограждение?
Он попытался вспомнить — тщетно. Он помнил только, как потянулся за сигаретой, а потом земля и небо непонятным образом поменялись местами. Затем — темнота. Однако логическое рассуждение (или обоснованная догадка, будь по-твоему, зануда) привело его к выводу, что ограждения не было. Если бы на каком-то участке дороги было повреждено ограждение, туда рано или поздно прибыла бы ремонтная бригада.
Так что же именно произошло?
Он не справился с управлением, машина съехала под откос и перевернулась. Крутого обрыва в том месте не было; если бы там был крутой обрыв, то стояло бы ограждение. И если бы его машина упала с крутого обрыва, Энни Уилкс едва ли обнаружила бы его, не говоря уж о том, что смогла бы вытащить на дорогу.
Так где же машина? Ясно, погребена под снегом.
Пол прикрыл рукой глаза и увидел снегоочиститель, двигающийся вверх по шоссе мимо того места, где всего два часа назад произошла авария. Машина похожа на оранжевое пятно, смазанное на фоне вечернего снегопада. Водитель обмотал лицо шарфом; на голове у него старомодная сине-белая полотняная спортивная кепка. Справа от обочины, на дне неглубокого оврага, который, несомненно, со временем станет глубже, лежит «камаро» Пола Шелдона; на заднем бампере у него — яркая наклейка с надписью: ХАРТА В ПРЕЗИДЕНТЫ. Но водитель снегоуборочной машины не видит «камаро»: наклейка в сумерках не привлекает внимания, и щетки по бокам машины ограничивают обзор. Водитель устал, он мечтает о том, как проедет в последний раз по маршруту и отправится домой, где его ждет чашка горячего чая.